Основные представители постпостмодернизма: Л. Фидлер, Дженкс Ж-Ф. Лиотар, Ж. Делез, Ф. Гуаттари, М. Фуко, Ж. Деррида, в России Н.Б. Маньковская[ ], В. Курицын[ ] и др. Н. Маньковская называет основные черты постпостмодернизма: «Технообразы, виртуальная реальность, транссентиментализм – вот те художественно-эстетические феномены, которые подтвердили в 90-е годы ХХ века некоторые из высказывавшихся ранее гипотез о возможной эволюции постмодернизма в XXI веке. Ее символом стала всемирная паутина Интернета, расширившая эмблематику сети, лабиринта и ризомы. Идеи «мерцающей» эстетики (Д. Пригов, В. Ерофеев), «транс-» и «прото-» как черт нового периода развития эпохи постмодерности (М. Эпштейн), эстетического хаосмоса как порядка, логоса, живущего внутри хаоса (Ж. Делёз, М. Липовецкий), конца «героического» периода постмодернизма и перехода к мирной жизни (В. Курицын) поверяются ныне самой художественной практикой».[ ] Постпостмодернистская антропология констатирует изменчивость понятия «человек», связана с концепцией децентрации субъекта, исходящей из демонтажа личности. Современные науки о человеке раскрывают разные его стороны, что приводит к осознанию множественности человека, но, чтобы учесть все аспекты его характеристик, необходимо все самые важные его ипостаси деиерхаизировать.
Л. Фидлер, разрабатывая проблемы постпостмодернизма, берет за основу тезис о «стирании границ» между «массовостью» и «элитарностью», что, во-первых, будет способствовать единению публики и художника, а во-вторых – чисто «физически» расширит возможности литературы и такое положение вещей как акт обретения свободы. Провозвестниками последней объявляются Р. Барт, Борис Виан и Норман Мейлер, раньше других соединившие массовое и элитарное. Кроме уравнивания массового и элитарного, Л. Фидлер считает необходимым уничтожить различие между чудесным и вероятным, формировать отношения не между автором и текстом, а между субъектом и миром. Художник становится двойным агентом: в массовом он представляет элитарное, а в элитарном – наоборот – массовое, и также в чудесном – вероятное, в вероятном – чудесное.
Ж-Ф. Лиотар для характеристики культуры вводит понятие «паралогию» – как разноголосие, разногласие постпостмодернистского знания, а не консенсус. Теория языковой агонистики развивается в «Распре». Конфликт между режимами предложений возникает, когда какое-то предложение произнесено – точнее, «случается» (arrive) в смысле «события», – и следует избрать продолжение. Отдавая предпочтение тому или иному режиму (в рамках одного и того же жанра или переходя к ка-кому-то другому жанру), неизбежно совершают несправедливость по отношению к иным, нереализованным, возможностям дальнейшего «нанизывании» цепочки предложений. Конфликт между различными режимами внутри одного жанра разрешим благодаря судебной процедуре – «тяжбе» (litige). «Распря» (differend) между различными жанрами дискурса неразрешима в принципе: для них нет и не может быть никакого единого метаправила. Таким образом, нет ни¬какого языка вообще, языка как такового (разве что в качестве объекта некоей Идеи) – лишь разнородная совокупность конфликтующих языковых практик. Для избежания несправедливости нельзя отказаться от выбора продолжения, молчание – тоже продолжение. Ж-Ф. Лиотар предлагает следующую «философскую политику»: свидетельствовать о распре, не позволять рассматривать ее в качестве тяжбы (несправедливость в этом случае удваивается, поскольку выдается за справедливое реше¬ние, вынесенное судебной инстанцией), не допускать возникновения непреодолимого разрыва между двумя жанрами дискурса, когда не¬возможно найти ни одной общей идиомы, чтобы, по крайней мере, рассмотреть непоправимый «ущерб» (tort), наносимый одним из жанров другому, как «урон» (dommage), в принципе поправимый, ибо в случае возникновения подобного разрыва до распри, о которой следовало бы свидетельствовать, дело и не доходит: происходит простое истребление (Освенцим).[ ] Философ обязан помочь найти свою идиому тому, кого господствующий жанр дискурса обрек на молчание. Он обязан бороться против попыток одного жанра подчи¬нить все прочие, против тотализующих и тоталитаристских тенденций. Нам надле¬жит не поставлять реальность, но изобретать намеки на то, что мыслимое, но не представлено.[ ] Ж-Ф. Лиотар утверждает, что все культуры до эпохи Просвещения содержали наррации с разными дискурсивными установками, но с эпохи Просвещения началось время метанарраций: появилась уверенность в истинности текста как такового, в том, что мир может быть описан универсальным языком и этот язык может диктовать свою волю остальным типам нарраций. Воля быть «главным» – «тоска по метанаррации». Вслед за уверенностью в истинности идет уверенность в справедливости своих устремлений. Цель заключается в состоянии паралогичности.[ ]
Чарльз Дженкс называет следующие особенности постпостмодернизма, исходя из своих занятий архитектурой: обращение одновременно к массе и профессионалам – «двойное кодирование», считая, что будущий житель дома должен стать и проектировщиком. Очень важная для постмодерна идея контекстуализации. Архитектор должен как можно тщательнее учитывать все местные особенности и особенности местности, создавать многослойные, многовариантные проекты. «Радикальный эклектизм», характерный для постпостмодернизма, в выборе стилей, равноправное существование любых архитектурных ходов, если они органично вписываются в целое, своеобразный плюрализм.
Ж. Делез и Ф. Гуаттари[ ] вводят понятие «грибница на место древесной модели мира – ризома – особая грибница, являющаяся как бы корнем самой себя. Они вводят три типа «книг», три типа отношений между «сознанием» и «не-сознанием»:
Первый тип (древовидный) – это книга-корень, дерево уже есть образ мира, или корень – образ мира-дерева;
Второй тип: корневая система или мочкообразный корень, где главный корень выкинут или его кончик разрушился, породив множество бурно развивающихся вторичных корней, прошлое и будущее, как возможное. В текущем пространстве оно как бы разрушено, для его нового обретения вводится дополнительное, «следующее» измерение, каковая операция тоже есть род становления в метапозицию; [ ]
Третий вариант: ризома. «Нужно создать множество, не вводя каждый раз новое, более высокое, измерение, – но напротив, гораздо проще: благодаря сдержанности в отношении тех измерений, которые уже есть». «Нет ни единой оси для объекта, ни единства, разветвляющегося в субъекте».[ ] Древесная модель мира представляет из себя «кальку», предполагая существование чего-то подвергаемого копированию: эйдоса, Логоса, гиперозначаемого. Ризому авторы уподобляют «карте» с ее разомкнутостью, принципиальной незавершенностью, продолженностью, отсутствием краев. Карта, свободная в выборе масштаба, может в принципе совпадать с реальностью, демонстрируя при этом кратковременность и условность такого совпадения; кроме того, принципиально невозможна идеальная карта: всегда остается обширная зона для различения подробностей, для бесконечных знаковых игр.[ ]
Р. Барт[ ] считает, что источник текста располагается не в письме, а в чтении. В произведении можно прочитать множество смыслов в зависимости от установок воспринимающего, и это тот уровень произведения, который Р. Барт назвал уровнем Текста, этим понятием «текст» Р. Барт обязан Ж. Деррида и Ю. Кристевой.
Философическая концепция Ж. Дерриды о деконструкция и фаллологоцентризма выходит за рамки идей, силлогизмов, утверждений. Не менее чем «смысл» говорения, важны механизмы говорения. «Деконструкция» не столько учение о мире, сколько учение о том, как следует обращаться с миром. Своя деконструкция у каждого субъекта, к тому же тип деконструкции зависит от свойств объекта.
Общая стратегия деконструкции связана с двумя основными ходами:
Первый ход заключается в том, чтобы опрокинуть или перевернуть существовавшую иерархию, гегемонию, которая задается бинарной оппозицией. Но вместе с тем диалектика переворачивания или опрокидывания не предполагает никакой перемены самой структуры.
Второй пункт заключается в том, чтобы преобразовать структуру, чтобы обобщить понятие.[ ]
В. Курицын, рассуждая о термине «постпостмодернизм», отмечает, что корректнее было бы говорить, например, «постсовременность», так как постсовременность – это состояние, в котором субъект теряет некую адекватность течению времени, ситуация, предполагающая возможность «одновременного» нахождения в разных временах и, кроме того, наступающая после Нового времени постсовременность, указывает на исчерпанность проекта Нового времени.[ ] Постпостмодернизм разрабатывает две линии критики нововременного мышления: одна создает художественное видение мира с использованием научных средств в сочетании с антиметафизическими, антиромантическими, пессимистическими установками (Ж. Батай, Ж. Лакан, М. Фуко), другая – философская, но подрывающая метафизическое мышление (М. Хайдеггер, Ж. Деррида).
В. Курицын называет следующие черты постпостмодернизма:
– опыт практической шизофрении;
– натурального раздвоения личности;
– «многоуровневое» письмо;
– тексты, заключающие в себе несколько историй, как бы предназначенных для разного типа читателей («Имя розы» У. Эко: напряженная приключенческая история соседствует со сложными теологическими разборами);
– М. Фуко поднимает вопрос о смерти автора, об авторстве слов, произнесеном в тексте;
– виртуальность мира эпохи постмодернизма, феномен «Двойного присутствия» и текст апеллирует как минимум к двум типам потребителя: элите и массе, а в более сложном варианте Фидлера – и о том, что художник представляет одновременно мир «реального» и мир «чудесного»;
– имманентность, интерфейсность, интертекстуальность, шишковидная железа и трансформеры. Преимущественное внимание к контексту, интерес к маргинальным практикам и жанрам, кризис авторства, шутки о почте и си-эн-эн;
– постмодернистский художник всегда находится в нескольких «плоскостях», у него нет четкого топоса, нет «точки опоры» и не может быть «точки зрения», сознание его всегда в какой-то мере раздвоено.[ ] «Такое понятие выглядит достаточно нелепо и пародийно – очевидно, выглядеть так и является одной из его задач. Такая насмешка над обобщениями и широкими теоретизированиями. Пост-пост, заведенный механизм насаживание подобного, утешает эпоху: ведь новая категория – это революция, так пусть длится стаpая».[ ]
Описанная ситуация с личностью и обществом в современную переходную эпоху может породить два подхода, которые описал С. Хоружий: «С глубокой древности, уже и в дохристианских обществах, во времена крупных потрясений и перемен всегда возникали две позиции, противоположные друг другу, но равно типичные и распространенные. Одна из них, позиция невозмутимой отрешенности, была классически выражена Экклесиастом: Ничтоже ново под солнцем! … На другом полюсе – реакция возбужденного сознания, что склонно, напротив, преувеличивать масштабы событий и перемен, видеть в них мистический – а часто и мистифицированный, фантастический – смысл; в христианскую эпоху этот смысл обычно бывал апокалиптическим, эсхатологическим. Современное христианское сознание демонстрирует обе эти традиционные тенденции». [ ] Но ни один из них не дает выхода из тяжелого антропологического кризиса, ценности и устои прежних эпох продолжают разрушаться, что приводит нас к констатации неконструктивности данных подходов к кризисному состоянию переходной эпохи, поиску других подходов к решению проблемы переходного периода. Такие решения мы находим в православной концепции переходности.