Встать. Суд идёт.
Подсудимый Лазарев Сергей Николаевич весь суд просидел словно мумия; глядя перед собой в одну точку. Он отказался отвечать на вопросы. Никак не реогировал на речи свидетелей и потерпевших. И даже когда его дед, ветеран войны, грудь которого вся была в медалях, встал и плюнул в его сторону со славами «Подонок! Что же ты честь офицера так изгадил? Разве я тебя этому учил? Разве мне нужно было дожить до такого позора? Разве ради этого я воевал? Знать не желаю! Отрекаюсь! Будь ты проклят!» Даже тогда на его лице не дрогнул ни один мускул. Более того, когда после обвинительной речи прокурор запросил для него высшую меру наказания – Сергей Лазарев так и не пошевелился. Словно в этом зале суда речь шла не о нём и им созданной преступной группировке, а совсем о других людях. Людях к которым он не имел никакого отношения.
- Подсудимый Лазарев, Вы признаёте себя виновным в содеянных преступлениях? – Этот неоднократно заданный вопрос опять остался без ответа.
- Мой подзащитный не желает говорить. – Только и смог сказать адвокат. – Прошу перерыва.
- Значит совершить все эти преступления он смог. А виновным себя признать, расскаяться и сознаться – не может. – Сделал свои выводы прокурор. – Смелости не хватает. Кисейную барышню из себя решил строить.
Впервые, за две нидели, пока длился суд, подсудимый проявил признаки своего присутствия в этом зале. Его щека дёрнулась, а взгляд сфокусировался на прокуроре.
- Кто ты такой, что бы говорить мне о трусости? Что ты можешь знать о чести, просидев всю свою сознательную жизнь в непыльном кабинете? Видя преступления только на бумаге и в кино. Я никогда не был трусом. Я признаюсь в содеянном. Я признаю все те случаи, которые вы здесь описываете. Но я не признаю и никогда не признаю себя виновным! Вы называли меня зверем. Если это так, то тогда именно вы, ваше общество зделало меня им. Ваши действия и ваша мороль. Мне больше нечего сказать. Виновным себя не признаю.
По залу пронёсся гул возмущённых голосов. Запахла валерьянкой. Деду подсудимого стало плохо. Дрожащей рукой он держался за сердце, а другой пытался вытереть бежавшие по щекам слёзы.
- Дед! – Обернулся к нему Сергей, - У тебя одного прошу прощения. Многое есть что тебе сказать, да не скажу. Не выдержит твоё старое сердце такого поскудства, и не с моей стороны, а со стороны страны которую ты защищал не жалея собственной жизни. Дай Бог никогда тебе этого не узнать.
Больше Сергей Лазарев не промолвил и слова. Его взгляд опять остановился на одной точке и замер.
- Подсудимый Лазарев вины своей не признал. В содеяных преступлениях – не расскаялся. – Устало произнёс судья. – Окончательный приговор переносится на 10 утра завташнего дня. Уведите арестованого.
Адвокат нервно ходил по камере в которой сидел его подзащитный Лазарев и возмущённо махал руками.
- Ты хоть понимаешь, что сам себе растрельную статью готовишь? Своими руками могилу себе роешь!
- Я в ней уже давно. – Вяло ответил Сергей.
- Глупости! Тебе ещё жить да жить! Ещё есть время. Ещё можно смягчить приговор. Я могу доказать твою психическую невменяемость. 8 лет службы в Афганистане не могут пройти бесследно. Это же для всех очевидный факт! Но ты просто обязан признать свою ошибку. Расскаяться. Как бы там ни было, но ты не можешь убивать мирных людей своей страны! Ты не можешь покрывать членов своей группировки. У тебя только одна жизнь и ты должен за неё бороться.
- Послушай, адвокат, успокойся, не неси чушь и не мельтеши у меня перед глазами. Ты деньги за свою работу получил. Претензий к тебе никто не предъявляет и предъявлять не будет. Что тебе ещё нужно?
- Деньги я, конечно, получил. Но я не чувствую, что до конца выполнил свой профессиональный долг. Но, каким образом мне его выполнить, если ты сам не желаешь мне помочь? Не хочешь говорить того, что я тебе советую, ну так хоть молчи! Десять доказанных убийств и виновным он себя не признаёт, видите ли. И групировки никакой нет. Всё сам. Абсурд! И как мне тебя после этого защищать?
- Я не просил тебя меня защищать. Я даже не знаю кто и каким образом тебя нанял. Это – раз. Второе – объясняю доходчивым языком. Наши ребята своих не выдают. Ни-ког-да! Понятно? Третье – я не убил, даже пальцем не тронул, ни одного порядочного человека. И четвёртое – я столько раз видел смерть и она столько раз приходила по мою душу, столько раз дышала мне в лицо, что я перестал её бояться. Иногда даже жду. Жду, что бы не видеть больше всего этого блятства которое называется одним словом – Родина.Я этой теперешней Родине не служил и присягу на верность ей не давал.
- А кто тебе давал право решать кто порядочный человек, а кто – нет?
- Кто дал мне такое право? Я сам его себе дал. Мои мёртвые ребята, погибщие в Афгане страшной смертью, дали мне это право.
- Ты что вообразил себя Богом? Ну тогда так и скажи завтра на суде. Тогда тебя отправят в психушку. Всё таки жить будешь.
- Не говори мне про Бога! Не верю я в него! Куда твой Бог смотрел, когда мы, там, получали вместо живых ребят мешки с красными тюльпанами? Ты не знаешь что такое «красный тюльпан»? Ну так я тебе скажу. Это когда тебя берут в плен и ты отказываешься принять ислам. Тогда тебя накачивают наркотиками, что бы ты не здох от боли раньше времени. У тебя на животе делают разрез, а потом так снимают шкуру, что бы всю её завязать у тебя над головой. И вот тогда наркотик перестанет действовать и ты придёшь в себя. Придёшь, что бы сойти с ума от боли и увиденного себя. Что бы умереть в таких муках, которые тебе даже в страшном сне не приснятся! Вот такими я находил своих ребят. Сколько им было? Да прямо со школьной скамьи. Не больше 20. Чем они заслужили такаю смерть? Тем, что исполняли свой долг перед Родиной? Что нужно помочь братскому народу? Чушь собачья! Никто нас там не ждал. Ни разу я этого не видел в глазах местного населения. А вот страх, животный дикий страх в глазах своих ребят я видел. Я видел как они не могли сдержать слёз развязывая эти мешки. Я видел как дрожат их руки. Я видел их лица, когда они подбирали останки своих друзей. Я много чего видел. Да только кому это нужно? Родине? Так она знала и продолжала посылать этих юнцов на смерть. Их матерям рассказать? Так их сердце такого не выдержит. И что я слышу сейчас о таких как мы? Что мы охраняли наркотрафик? Что мы растреливали мирное население? Не жалели стариков и детей? А мог ли я отдать под трибунал этих ребят? Да, они зверели, но после чего?! Да, они употребляли наркотики. Но для чего? Ты думаешь что я поддерживал подобное поведение, поощрял? Нет. Я лишь просил их держать себя в руках. Не уподобляться душманам. Не позорить честь своей Родины. Да просто быть настоящими мужиками и бойцами. И что? И где эта Родина? О них хоть кто нибудь подумал, как о людях, а не убойном мясе? О! Я никогда не забуду тот день – 15 декабря 1979 год. Я никогда не забуду этот проклятый час – 15.00 по московскому времени, когда мы вошли в Афганистан, для предотвращения угрозы военного вмешательства со стороны других государств. Нас, видители, об этом попросили. У них, видете ли конфликто между душманами и моджахетами. А при чём тут наши пацаны к ихнему грёбаному конфликту? Но тогда, я – идиот, верил. Верил в то, что если Родина сказала «надо» значит действительно надо. Воин – интернационалист это звучит гордо! Родина нас не забудет. Да имела она нас всех ввиду эта Родина! 10 лет с гаком наши пацаны исполняли этот дурацкий долг. И что? А ничего. И в их стране и в нашей стране – власть поменялась. Другие призиденты к власти пришли. Освободите страну. Вы теперь не защита. Вы теперь завоеватели. Вы теперь не гордость. Вы тепрь позор.
- Я понимаю твой крик души. – Ответил адвокат. – Но всё это было там, в Афганистане. Никто не заставляет тебя отвечать за те действия которые происходили там. Но ведь убивали вы здесь. На своей земле и своих граждан. Уже давно после того, как закончился Афганский конфликт. Вот где собака зарыта. Вот за что тебе нужно ответить перед судом.
- Глупый ты адвокат. Собака зарыта именно там. Здесь лишь отголоски. Последствия. Разве ты, как юрист, не знаешь, что только по статистике, и не мне тебе говорить какая забывчивая у нас статистика, что в Афганистане погибло больше 15 тысяч наших ребят. Это не считая хозяйственную и медицинскую часть. 37 тысяч афганских ветеранов находятся в местах лишения свободы. За преступления совершённые уже здесь, на Родине. 60 прцентов из вернувшихся злоупотребляют наркотиками и спиртым. А главное, что 70 процентов не могут найти работу. Ну нет у их Родины работы! Перестройка, мать её так! Кто их сделал ненужными членами общества? Родина. Кто их сделал наркоманами – Афганистан. Что их сделало наркоманами – страх. Куда им идти? Чем заниматься, если на каждом шагу им напоминают о том, что они изгои общества? Кто научил их не жить, а убивать? Употреблять разную хрень? Разве не их Родина? Не она их на это толкнула? Разве они не хотели нормальной жизни? Семью? Хотели. Да не получалось у них. Я узнавал – 75 процентов разводов среди вернувшихся из Афгана. Их боялись и не понимали даже самые близкие люди. Знаешь, мои ребята находили меня и задавали всегда только два вопроса «как жить и во что верить»? И я не мог им ответить. Потому что сам не знаю. И что мы все видели вокруг? Сплошной криминал! Быстрый и кротчайший путь к обогащению. И если Родине эти люди были не нужны, то криминальному миру – очень даже нужны. И что им были мои слова «оставаься человеком что бы не произошло. Верить в то, что они не забыты. Что придёт их час.» Всю эту чушь они слышали от меня там, в Афгане. Они устали ждать. Им надоело верить. Перед их глазами была совсем другая картина.
- Говорил ты им одно, но сам кем стал? Вы убивали заслуженный граждан! Даже таких как сами – ветеранов афганцев. Я не понимаю тебя!
- Говоришь – заслуженных. А кто в нашей криминальной, сегоднешней Родине стал заслуженым? Так я тебе скажу, если ты такой наивный. Да именно те, кого судить нужно в первую очередь! Да, я не судья и не Бог. Но, когда я стал видеть всю эту несправедливость. Когда мне не давали дышать воспоминания о моих погибших ребят; которые отдали свои жизни исполняя свой долг ради того, что бы сейчас эти «заслуженные суки» процветали, я решился на это. Я не мог больше так жить! Мне не давала сидеть спокойно память о них. И я ни в чем не расскаиваюсь. Была бы возможность – продолжал бы в то же духе. Я повторюсь, что не заморал свои руки ни одним человеком, который зароботал что либо своим трудом. Как долго, много и обвинительно вы все говорили на суде про того офицера. Как плакала и просила его жена для меня самого сурового наказания. А я ведь даже не хотел его убивать. Не хотел не смотря на то, что точно знаю, что уж он то по локоть в крови наших ребят. Я ему просто кое что напомнил и сказал что нужно с ребятами-афганцами поделиться. А то не справедливо как-то получается. Он даже собственный банк умудрился открыть, а пацанам жрать нечего. И знаешь что он мне сказал? Он мне сказал, что каждый в этой жизни имеет своё и каждый на своём месте. Их место там – в цинковых гробах набитых наркотой, очень удобный способ перевозки. А его – здесь. Разве его вина, что такие лохи как я и они, не смогли воспользоваться такой выгодной ситуацией для собственного обеспечения? Им выпала такая возможность, а они уши распустили слушая байки о Родине. Вот тогда я его и убил. На глазах ребят и без всякого сожаления. Не мог я его не убить после всех этих речей. Я должен был это сделать и именно на глазах своих ребят. Что бы они знали и верили в то, что сколько верёвочке не виться, а конец для подонка придёт. И он для таких как он, приходил всегда, как только я их вычислял. Мне расскаяться? В чём? Ну разве что в том, что мало я таких на тот свет отправил. Признать себя не вменяемым? Я то как раз вменяемый. Это моя Родина стала невменяемой. Мне ли бояться смерти? Смешно. Да лучше смерть, чем видеть то, во что преращается моя Родина. Да, я признаю, что отбирал эти незаконно нажитые капиталы. Это не мы, это эти «заслужиенные люди» так прекрасно и стабильно наладили систему ввоза в страну афганского наркотика. А мои пацаны могли только от страха его там употребить. Ты думаешь я хоть одну копейку взял себе из этих денег? Нет. Я просто отправлял денежные переводы бывшим афганцам. Они даже не знают от кого они их получали. Пусть думают, что это какие-то спецслужбы помнят о них. Не забывают и помогают. А главное верят, что они не отбросы общества, а нужные этому обществу. Что не должны терять веры и надежды. Что всё наладиться и справедливость наступит. Не стоит терять чести воина и уподобляться бантитскому миру.
А на этом гнилом суде я ничего говорить не буду. Я не вижу в этом никакого смысла. Простых людей на суд не пустили. Журналисты напишут то, что им разрешат. Я их не веню. Им же жить на что-то нужно. Я бы нашёл что сказать своим ребятам, но их там нет. Деда жалко. Но он никогда этого не поймёт. Он верит в святость своей Родины. И пусть верит. Так старику жить легче. А пуля в лоб – это не такая плохая смерть. Это тебе не красный тюльпан. Ну вот и всё что я заслужил у своей Ролины. Прощай адвокат. Не хочу больше говорить. Удачи тебе.
Адвокат не сразу пошёл домой после того, как вышел от своего подзащитного. Не смотря на поздний час, он отправился в дом судьи. Он решил использовать последний шанс в защиту своего подопечного. Выставить его не в роли безжалостного негодяя, а эдаким военным Робин Гудом. Адвокат незаметно записал на плёнку всю исповедь своего подзащитного. Он хотел получить разрешение на прослушивание данной плёнки в зале суда перед тем как будет вынесен приговор. Прослушав плёнку судья сказал, что ему нужно подумать и посоветоваться с прокурором.
А когда наступило утро у здания суда собралось очень много людей. Они знали, что в сам зал заседания их никто не пустит. Суд проходил при закрытых дверях. Но людям хотелось как можно быстрее узнать, а не ждать газет и телевизионных новостей, сколько же дадут этому нелюдю за все его злодеяния?
Время шло. Час за часом. А подсудимого всё не привозили. Люди видели, как его одвокат бегал из кабинета в кабинет с какими-то бумагами. Что произошло? Что могло случиться за ночь?
И только к вечеру стало известно, что ночью подсудимий Лазарев покончил с собой. Как не пытался его адвокат доказать, что смерть его подсудимого была насильственной – от него только отмахивались. Назначать экспиртизу причины смерти судья не посчитал нужным. Для него всё было очевидным и понятным.
Всё как всегда. Всё как и должно быть в этой сегоднешней стране. В сегодняшних девяностых. Каке-то время адвокат пил, что бы не осознавать своей беспомощности и несправедливости. Но ... всё стало на свои места. Жить-то надо.