Подушка сохранит пустые сны,
как первоклашка – стеклышки цветные;
царапины глухим глаголом «были»
годами заживать обречены...
Ксения Хохлова
Калерия Леонидовна, эффектная брюнетка в активном возрасте, который обычно за глаза определяют, как “баба ягодка опять”.
Женщина жила в собственном благоустроенном домике в укромном уголке тихого пригорода и ни в чём не нуждалась, кроме, разве что, общения… и любви.
После внезапной гибели супруга (такая досада – полез за квашеными огурчиками в благоустроенный погреб и задохнулся непонятно как накопившимся там углекислым газом, концентрация которого оказалась фатальной) прошло пять бесконечно долгих лет.
Безутешная вдова честно выдержала положенный после кончины любимого человека срок, в течение которого соблюдала строжайший траур и не заводила новых знакомств.
Средств на безбедную жизнь муж успел заработать достаточно: работать ей не приходилось, но одиночество и уединение угнетали.
Справиться с тоской и унынием не помогало ни игра на рояле (до замужества Калерия преподавала сольфеджио в музыкальной школе), ни усердный уход за дивным по красоте и обилию цветником, ни чтение книг.
Подруг у неё не было: муж не любил общество “легкомысленных вертихвосток”: он был персоной сановной, по причине чего общаться на службе приходилось много, отчего дома супруг любил уединение.
Калерия Леонидовна мужа любила, потому выполняла беспрекословно любые желания и прихоти, которых на самом деле было не так уж много. Идеальный порядок в доме, диетический завтрак при пробуждении, всегда безупречный гардероб, стопка новых сорочек, вкусный ужин, тишина в доме, когда работает с документами в кабинете, непременное романтическое свидание вечером пятницы. Вот, пожалуй, и всё.
В остальном Калерия Леонидовна была полностью свободна, причём абсолютно неограничена в средствах.
Оставшись одна, женщина была безутешна.
Поначалу она каждый день непременно посещала могилу мужа, подолгу с ним, если так можно выразиться, беседовала, поверяя гранитному надгробию с талантливо высеченным в нём портретом сокровенные мысли, заветные мечты и насущные проблемы, основной и главной из которых оставалось удручающее безмолвие и гнетущее одиночество.
Калерия даже не замечала, что драматический или полный страсти монолог, иногда с искренней слезой, воспринимает как полноценную беседу.
– Извини, Евгений Вениаминович, припозднилась сегодня. Гладила то самое платье, в котором ты называл меня ненаглядной, хотела тебя впечатлить, и надо же – электричество отключили… во всём посёлке. Ты же знаешь, я дама беспокойная, эмоциональная: разнервничалась, начала паниковать. Знаю же – ждёшь меня. Сейчас я тебя протру, мой хороший, угораздило же меня устроить могилку под берёзой! Мою обелиск, мою, а вороны и скворцы… зато тебе не скучно.
Калерия Леонидовна пускала слезу, присаживалась на скамеечку.
– Помнишь, Женечка, как мы последний раз в филармонию ходили? Погода в тот день была прескверная. Ты тогда в лужу нечаянно наступил, загляделся на целующуюся парочку, туфли и брюки обрызгал. Мы ещё к последнему звонку опоздали. Пришлось извиняться. Да… музыканты играли виртуозно, что и говорить, а настроения не было. Вот и у меня нынче… пришлось перемерить весь гардероб: с фонариком ничего толком не видно. Не могла же я тебе пойти в чём попало.
Женщина зажигала поминальную свечу в красном стеклянном подсвечнике, стелила перед погребальным холмиком коврик, вставала на колени и молилась. Как умела.
– Ты же меня так любил, так любил: потакал всем моим прихотям. А зря… не уберегла тебя. Прости ты меня, глупую! Лучше бы мне туда… вместо тебя.
Калерия снова принималась плакать.
– Нет-нет, не верь мне… не верь. Рано ещё к тебе. Погоди, не торопись, полежи пока один. Лучше скажи, никого ещё там не нашёл, а то может я напрасно беспокоюсь? Одиноко мне, горько. Отпустил бы ты меня, что ли. Тебе-то там хорошо, ни о чём думать не надо…
Съеденная машинально конфетка успокаивала, придавала бодрости.
– Вот… так я и говорю, набрала целый ворох тряпья, пошла на веранду. Сам знаешь, там свет от окошек и зеркало в половину стены. Какое платье ни одену – всё не то. Ты же меня молодой и счастливой помнишь, а я уже… постарела я, Женечка… седина появилась. Ты не подумай, я её аккуратно закрашиваю. Потом сумочку не могла подобрать…
Калерия Леонидовна доставала зеркальце.
– Ну вот, так и знала: помаду смазала. А я ещё думаю, чего это ты молчишь! Помнишь эту сумочку? Ты мне её из Франции привёз, потащил меня зачем-то на колесо обозрения. Знал же, что высоты до смерти боюсь, что истерика со мной может случиться. Сам виноват, что напилась до чёртиков в тот день в ресторане. Меня и сейчас, как вспомню, колотит. Вот, опять расстроилась. Я теперь алкоголь на дух не переношу, даже шампанское. А тебе принесла… коньячок вот, сигару кубинскую. Только мне не наливай.
Женщина клала на могилку малюсенькую бутылочку коньяка, высыпала на блюдечко нарезанный ломтиками лимон, разворачивала конфетку, прикуривала духовитую сигару.
– Пей без меня, я конфеткой побалуюсь. Чего-то я сегодня нервничаю. Я же в тот день как чувствовала… ждала, ждала тебя с огурчиками… а тебя нет и нет. Потом Игорь Фёдорович позвонил… что-то срочное, государственное. Я и пошла… сообщить… а там такое! А ведь я верила тебе… до последнего часа верила... ты же обещал… что навсегда, что до последнего вздоха. Хотя, если разобраться – так и вышло: до последнего. Как теперь быть… как, если и мне дышать нечем… без тебя, без любви, без поддержки! Знаешь как мне больно, а обидно как! Тебя когда-нибудь предавали? Молчишь! Вот влюблюсь…
Каждый раз после этих слов Калерия чувствовала угрызение совести, каждый раз ругала себя последними словами, но не там, у мемориала, а по пути домой, а потом мало-помалу отходила, успокаивалась.
– Ладно, не обижайся, чего уж там! У меня теперь тоже… новая жизнь. Я, прости, конечно, квартиранта пожить пустила. Симпатичный такой, интеллигентный… порядочный. То ли писатель, то ли учёный. Просил не мешать, не беспокоить, поскольку не любит от важных дел отвлекаться. Совсем как ты. Тихий такой мужчина, застенчивый: как мышка. Корпит над своими трудами – носа из комнат не кажет. Сказал, что месяца на полтора-два останется, а если понравится, то дольше. Я его в ту комнату поселила, за кабинетом, ты же ей всё равно не пользуешься, а человеку нужно. К тому же там отдельный вход, что очень удобно при его творческой деятельности. Ну, скажи, Женечка, что не обиделся! И не спорь, пожалуйста, мне отсюда виднее, как поступить.
Калерия Леонидовна рада была такому незаурядному квартиранту. Другого мужчину, не настолько положительного, она, пожалуй, не пустила бы.
Мало ли что!
Она женщина порядочная.
Были, если честно, у вдовы на жильца деликатные виды, но мечты и грёзы она даже от себя держала в секрете: вы же понимаете, о чём могут грезить одинокие безутешные вдовы зрелого возраста, когда воспалённое мечтами сознание изо дня в день безуспешно сражается с не вполне скромными, а точнее даже порочными желаниями, от которых сладко кружится голова и томно изнемогает тело.
– Хочешь сказать, что я стара для романтических грёз! Не скажи. Ты был замечательным любовником, не скрою…. но это в прошлом. Сам виноват, надо было давно вентиляцию починить … Кстати, твои выдающиеся интимные способности, – Калерия огладывалась – не подслушивает ли кто, – иногда и теперь меня выручают. Закрою глаза и чувствую… как ластишься, как целуешь, как… тьфу-тьфу, не слушай меня, дурочку… нашла где о непристойном откровенничать. Зов плоти, чёрт его подери!
Калерия Леонидовна с появлением жильца от избытка эмоций, физиологических позывов и влечений, стала вдруг весела, беззаботна и жизнерадостна, настолько, что испытывала удовлетворение от любых, в том числе нудных хозяйственных занятий.
Женщина хотела, чтобы об её солнечном настроении знал или хотя бы догадывался жилец.
Она старалась услаждать его взыскательный слух филигранной игрой на фортепиано, сладкоголосым пением, декламировала чувственные стихи и страстные монологи из известных спектаклей.
Калерия то и дело подходила к запертой двери и прислушивалась.
В кабинете и комнате что-то явно происходило.
– Ладно, пусть ваяет. Вдохновение ранимо, по себе знаю. Стоит расстроиться, отвлечься и ничего не выходит. Может мне опять учеников взять? Нет, квартиранту может не понравиться.
Вдова разбила под окнами жильца живописную клумбу, искренне наслаждаясь этим полезным занятием, заселила её редкими видами красиво цветущих растений, с надеждой поглядывала на постоянно открытое в кабинете окно, в котором вибрировала от движения воздуха плотная занавеска.
Жилец ни разу… ни разу не нарушил тишину.
Человек творил!
Калерия Леонидовна была мастерицей по части сдобной выпечки, умела виртуозно готовить разнообразные кулинарные шедевры, чем и занималась, ежедневно готовя ужин на две персоны.
Было обидно, что жилец равнодушен к её стараниям, что не замечает привилегированного отношения.
Нарушить табу, напомнить о себе стуком в дверь, она не могла: муж этого не любил.
Так он и не забывал про неё… никогда.
Женечка мог закрыться надолго, когда обдумывал сложные служебные комбинации, иногда на все выходные, но вечер в пятницу, романтическое рандеву в изысканном стиле, не пропускал никогда. Он был настоящий мужчина, не такой, как некоторые…
Со временем у Калерии стало накапливаться раздражение.
Неопределённость угнетает.
Нужно было разрубить каким-то образом гордиев узел: или-или… для кого она старается!
– В конце концов, пусть не замечает меня, пусть корпит над многотомным трудом или над чем там ещё… но пятница, или какой-то иной день, пусть выберет сам, хотя бы один раз в неделю мог бы уделить даме внимание! В конце концов, я женщина… из кожи вон лезу, чтобы угодить. Да, я не молода, но и он… не юноша.
Вдова возобновила ежедневные визиты к усопшему мужу, беседовала с ним, просила совета.
Женечка, как назло, был безмолвен.
Терпеть дальше такую неблагодарность, такое равнодушие, было невозможно.
Калерия Леонидовна решительно, но тихо постучала в дверь жильца, потом настойчивее и громче.
Ответа не последовало.
Пришлось нарушить данное квартиранту обещание – не беспокоить.
Женщина напрягла силу воли… и вошла.
Взметнулась и полетела в открытое окно занавеска, с письменного стола от порыва ветра слетел конверт.
В кабинете ярко горел верхний свет, приглушённо светила настольная лампа…
Ни там, ни в задней комнате никого не было.
Мебель и пол покрывал толстый слой пыли, кровать была аккуратно застелена.
Вещей квартиранта нигде не было.
Калерия обошла жилище, заглянула в гардеробную, в ванную.
Следов жильца не видно.
Вдова вспомнила про упавший со стола конверт.
В нём оказались письмо… и деньги.
“Надеюсь, вы поймёте мой странный поступок. Я просил тишины и спокойствия, необходимые для моих творческих поисков. Вместо этого каждый день пришлось слушать ваше дребезжащее пение, невыносимую какофонию громких, весьма раздражающих звуков. Мало того, вы круглые сутки чего-то не аппетитное готовили, скребли под окнами лопатой, намеренно раздражали меня запахом лилий. Поищите другого квартиранта. Я съехал!”
У Калерии Леонидовны разболелась голова, подкосились ноги.
– Как же обманчива внешность. А выглядел таким порядочным!
Вдова разревелась, словно опять у неё кто-то умер, достала из серванта початую бутылку с французским коньяком, оставшуюся от мужа и дала волю бушевавшим внутри чувствам.
Напилась она так, что утром не смогла встать с постели.
На следующий день вдова жаловалась мужу на неблагодарного жильца, для которого она столько всего сделала, которого успела полюбить, а он…
– Вот умру, кто будет к тебе ходить! Какой же ты всё-таки… на кого ты меня оставил!