Я родился в первый послевоенный год на легендарном Уралмаше. Помните фильм «Два бойца» про Сашу с Уралмаша? Вот я оттуда родом. Родители мои были сиротами из репрессированных после окончания Гражданской войны советской властью многодетных семей. Дед по отцу служил сельским священником, но умер вскоре после окончания войны от тифа, оставив детям «буржуазное» происхождение, а дед по матери погиб в междоусобице с крестьянской беднотой, после чего бабушка с дюжиной ребятишек, узнав о предстоящем «раскулачивании», погрузила ночью на телегу пожитки и уехала к дальним родственникам. В их просторном доме был устроен сельсовет. Детям выпала нелёгкая участь, о которой я в одном из своих стихов написал:
«Досталось только им в наследство
Страной украденное детство...»
Отец, чтобы выжить, в отрочестве даже батрачил, а потом сумел поступить в Красноуфимский сельхозтехникум, но кто-то настучал на него, что он при поступлении назвался сиротой, скрыв происхождение, и, чтобы не испытывать судьбу, изгой после общения с местным «опером» сбежал в Свердловск, где был принят в фабрично-заводское училище только что введённого в строй Уральского завода тяжёлого машиностроения (УЗТМ), остро нуждающегося в рабочих кадрах, по специальности литейщик. Маме тоже не удалось получить из-за происхождения специального образования и даже после смерти Сталина, когда она работала бухгалтером в госбанке, ей отказывали в продвижении по службе, несмотря на её обращение в «Комиссию Шверника», занимавшуюся вопросами реабилитации жертв политических репрессий. Но всё же маме повезло встретить на жизненном пути отца.
В годы начавшейся вскоре финской войны, а потом и Отечественной, они трудились на «заводе заводов», рожая детей между делом с периодичностью два года. Передо мной родились три девочки, то есть все они «дети войны». Жизнь была нелёгкая, отец работал формовщиком в цехе чугунного литья, часто ночуя на работе и приходил домой, чтобы «отливать» детей. Он очень старался, но появлялись одна за другой девочки, пока родители не решились ещё раз попробовать зачать и аккурат в день проведения военного парада в честь Победы над фашистской Германией. По моим подсчётам. А потом у мамы было несколько «криминальных» абортов, о чём узнал годы спустя, но я помню, как мы переживали, когда после одного из них она едва не умерла. Должен был родиться братик, а мне однажды довелось увидеть выброшенного на помойку маленького человечка. Как бы потом не было тяжело, я вспоминал об этом и чувствовал лежащую на мне ответственность за продолжение рода.
Тот год был голодным; по воспоминаниям родителей мы ели даже картофельные очистки, а во дворе жильцы дома сажали вырезанные из них глазки на огородах под окнами и следили, чтоб никто не выкопал урожай «гороха». Помню длиннющие очереди за хлебом после отмены талонов, который отпускали по одной булке в руки, поэтому родители, идя в магазин, брали с собой всех детей. Мы даже «промышляли» на этом, вставая в очередь к незнакомым людям. Потом стали наделять участки за Свердловском вдоль железной дороги, куда горожане ездили с рабочим поездом для посадки и уборки картофеля. Хотя земля там была плохая, а без удобрений урожай получался небольшой, но нам хватало до следующего лета.
Когда мы чуть подросли, родители на время работы оставляли нас под присмотром старшей сестры Татьяны, предупреждая, чтобы далеко не отлучались, пугая для острастки, что нехорошие дяди и тёти продают пирожки с мясом, в которых находили детские ноготки и сейчас мне это кажется правдоподобным, ибо случаи каннибализма известны из рассказов о «голодоморе» в Поволжье, на Украине и в блокадном Ленинграде. Да и у нас в послевоенные годы в пригородном лесу встречали останки людей. К тому же, после смерти Сталина была объявлена амнистия и на свободу, кроме политических заключённых, вышло множество уголовников.
Через год после моего рождения отцу дали двухкомнатную квартиру на первом этаже двухэтажного дома, построенного немецкими военнопленными. Похоже, что тогда только немцы и строили жилые дома, ведь из мужиков многие вернулись инвалидами, а на производстве не хватало рабочих рук. Я помню, как колонны военнопленных проводили мимо нашего дома в концлагерь, расположенный в километре от нас за сплошным деревянным забором. Мы бежали вслед за конвоем, держа в ручонках деревянные ружья, но не испытывая к ним злобы, скорее из любопытства.
Любимым занятием послевоенных мальчишек была игра в «войнушку». «Фрицами» и «гансами» быть никто не хотел, приходилось бросать монетку. Летом прятались в картофельной ботве и за сараем между поленницами, где стреляли из рогаток, луков и «пугачей» в виде металлических трубок, начинённых соскобленной со спичечных головок зажигательной смесью, часто со шляпками от гвоздей, а то и дробью. Выбегая во двор погулять, держа кусок хлеба с примоченным к нему сахарным песком, мы кричали «сорок один – ем один!», а если не успевали и слышали упреждающий выкрик «сорок семь – дели всем», приходилось давать откусывать. У выхода из подъезда постоянно дежурил Вовка с подходящей фамилией Самаркин, которого нещадно лупил отец за съеденный дома без спроса кусок хлеба. Часто ссорились по пустякам, даже из-за фантика от шоколадной конфеты. Хотя, как сейчас, помню изобилие деликатесов в коммерческом магазине с красными сортами рыбы, икрой, колбасами, копчёностями и кусковым шоколадом. Но его из-за дороговизны продуктов обходили мимо. Дай Бог, чтобы на ливерную колбасу денег хватило. Правда, сравнивая с нынешними колбасами, можно предположить, что в ней натурального мяса, пожалуй, было больше. Да и ребятишек во дворе того 16-квартирного дома бегало поболее, чем во дворе моего нынешнего 9-ти этажного.
С каким нетерпением мы ждали наступления каждого Нового года! Отец ставил в большой комнате срубленную им в лесу трёхметровую ёлку, дети её украшивали, развешивая на ветвях мишуру и склеенные из бумаги игрушки, предвкушая появление Деда Мороза с белой бородой и красным носом, держащим длинный посох. На ёлке зажигали восковые свечки и мы всей семьёй ходили вокруг ёлки, напевая «в лесу родилась ёлочка». Потом я уже знал, что Дедом Морозом наряжался папа, но всё равно было весело, я забирался на табурет и читал картавя новогодний стишок «Что растёт на елке?», за что получал подарок (как и сёстры).
С увеличением потребностей иногда удавалось немного заработать на сдаче макулатуры и металлолома, хотя приёмщики бесцеремонно обсчитывали малолетнюю шантрапу, а на вырученные деньги купить «эскимо» или пироженку с натуральным сливочным кремом и даже давали пострелять в тире по опрокидывающимся фигуркам из пневматической винтовки. Но в школьные годы ввели обязаловку на сдачу учениками утильсырья и было уже не до «бизнеса». Зато в школы ребятишки несли любой лом, даже не взорвавшиеся снаряды, которые привозили с подбитой на полях сражений бронетехникой и были случаи, что они взрывались при переплаве в мартеновских печах.
Когда старшие сёстры пошли в школу, я чаще гулял с Ольгой и несколько раз спасал её от смерти детским криком. Однажды она схватилась за поднятую вверх поперечную жердь двухколёсной телеги, чтобы подтянуться, и та, опрокинувшись на землю, придавила ей шею; потом сестра тонула в вязком битуме, которым топили котельную соседней бани и, наконец, доигралась на стройке, что на неё упал бетонный блок, сломав ноги. Да я и сам попадал в подобные ситуации.
В школе на первом в жизни уроке при опросе учительницей первоклассников чуть ли не половина ребятишек отвечали, что их отцы геройски пали у стен Берлина, хотя по простым подсчётам те не могли погибнуть в минувшую войну. Просто одиноких женщин было много, а «мир не без добрых людей». Эта традиция, похоже, передаётся до сих пор из поколения в поколение. Когда я после окончания УПИ проходил 3-х месячные военные сборы в танковой части Еланских лагерей, что вблизи Камышлова, местные ребятишки пели под известную мелодию: «Нам не страшен серый волк – нас наделал средний полк», а на вопросы про отца отвечали, что отважный родитель пал смертью храбрых в Египте или в другой стране Африки, Юго-Восточной Азии и Латинской Америки, которым СССР оказывал в те годы бескорыстную интернациональную помощь.
Тогда мне завидовали, что с отцом повезло – заботливый, работящий и не инвалид, всё время что-нибудь мастерил в сарае, а я ему помогал и приобретал полезные в быту мужские навыки, пригодившиеся мне во взрослой жизни. Не помню, чтобы он меня в детстве наказывал, но для назидания держал на виду плётку-шестихвостку (по количеству членов семьи, показывая нам, что они с мамой не являются исключением). Однако, вспоминая наше детство, я всё же упомянул один эпизод в своих стихах:
«Взял у папы как-то я
Из кармана три рубля,
Эскимо купили с ней (с сестрой),
Не осталось тех рублей.
Был оценен мой почин –
Пострадал лишь я один.
За проступок мне не стыдно.
Только вот до слёз обидно –
Всё, что лучшее, не мне,
Хоть и младшенький в семье.
От отца же нет сочувствья,
Понял, что такое грусть я.
Объясняет: «Ты мужчина!» –
С детства всюду дедовщина».
У нас были радости и печали. На память приходит родительский страх при виде въезжавшего во двор «чёрного воронка» с «чекистами», но они предпочитали помалкивать о тех, кого забирали, помня своё сиротское детство; какой трепет отец с матерью испытывали при стуке в дверь, когда участковый милиционер приходил периодически с проверкой паспортного режима. Даже пугались электриков, появлявшихся с внезапной ревизией нагревательных приборов и срочно бежавших к розеткам, проверяя на ощупь их нагрев для выявления неучтённых утюгов и электроплиток. Тогда ещё бытовые электросчётчики в квартиры не устанавливали. Но «батя» был смышлёным и включал электроплитку через «нулевой» провод, соединённый с вентилем отопительной батареи, которые успевал отсоединить и спрятать перед отпиранием входной двери. Помню, как он меня предупреждал не заплывать на озере Балтым за буйки к дачам «чекистов» – от греха подальше. Поэтому у меня с детских лет и поныне сохранилась неприязнь к «рыцарям плаща и кинжала».
Ещё был страх атомной войны, нагнетаемый проводившимися учениями по гражданской обороне, под домами обустраивались бомбоубежища, у которых было только название, ибо защитить от поражающих факторов атомного взрыва они не могли. А индустриальный Свердловск числился в планах первого ядерного удара США по СССР, о чём догадывались из кинохроники, которую показывали перед сеансами в расположенном поблизости кинотеатре «Темп», куда я пролезал по вентиляционной шахте и ужасался от чудовищных разрушений японских городов Хиросимы и Нагасаки после бомбардировки американцами. Видя высоко в небе белый след от пролетающего реактивного самолёта, я ощущал чувство паники и жалел, что ещё маленький и ничего не могу сделать без помощи родителей. К тому же появилась неведанная прежде болезнь «белокровие», от которой умирали знакомые люди и все подоконники были заставлены горшками с алоэ, называемого в народе, полагающемся на народную медицину, «столетником». О Кыштымской аварии, случившейся в сентябре 1957 года на химкомбинате «Маяк», ничего не сообщалось и даже спустя десять лет с таким диагнозом умер мой студенческий товарищ, отдыхавший летом в тех живописных местах. Он был из обеспеченной семьи и отец подарил ему после окончания 2-го курса института автомобиль «Запорожец», на котором Борис ездил на занятия, чтобы выделиться среди нас. И фамилия у него была соответствующая – Гольдвассер, то есть «золотая вода». Вот на нём «мажор» и заехал в неохраняемую радиоактивную зону.
Зато мы радовались, если удавалось выиграть по облигациям ежегодно повторяющихся внутренних государственных займов на восстановление народного хозяйства, изымаемых в течение нескольких лет после окончания войны добровольно-принудительно в дни выдачи зарплаты, а поскольку облигации были в семье именные, то и выигрыш был адресный. Это случалось редко, хоть облигаций было на 20000 дореформенных рублей. Один раз на выигрыш мне новое пальтишко купили, а так я обычно донашивал перешитую девичью одежду. Не погашенные облигации при правлении Никиты Хрущёва «заморозили» на 20 лет, а когда они практически полностью обесценились, наследникам выплатили по их номинальной стоимости символические компенсации – так сказать, «обмикители».
Радовались, когда отцу удавалось принести чего-нибудь с работы. В литейном цехе он мог прихватить немного патоки, применявшейся при изготовлении формовочных смесей, жестянки с гвоздями, да ещё какую-нибудь мелочь, рискуя свободой. Однажды его «заловили», когда он перебрасывал деревянную чурку через заводской забор и повели прямиком на призывной пункт для отправки на фронт, но за ним примчался начальник цеха, отвечавший головой за срыв военного заказа. В «брежневские» времена этого уже не только не боялись, но и не стыдились, открыто приговаривая: «Ты здесь хозяин, а не гость, тащи с работы каждый гвоздь» и, тем более сейчас, когда кивая многозначительно вверх возражают наивным: «А сам, окажись на его месте, ты не крал бы что ли?». Но в сравнении с отобранным у них при «раскулачивании» имуществом и годами скитаний, это было слабым утешением.
Когда я учился в 5-ом классе, отец не удержался и достал из подпола спрятанный в тайнике «браунинг», доставшийся ему перед войной от арестованного свояка. Хоть предусмотрительный родитель и перепрятал пистолет, я его нашёл и ходил с ним под «мышкой» по вечернему Уралмашу, напевая песню «Про тревожную молодость» Александры Пахмутовой на стихи Льва Ошанина, не боясь уличной шпаны. Не утерпел и сам похвастаться перед пацанами своей «игрушкой», не опасаясь, что они могли проболтаться родителям и тогда отца «упекли» бы надолго в лагеря. Однако, вскоре при нечаянном спуске курка произошла осечка и из обоймы ни один патрон не выстрелил – они были ещё времён Гражданской войны. Зато я оценил, что значит для мужчины личное оружие, даже с холостыми патронами и не могу согласиться с запретом его ношения законопослушными людьми. Но отец всё же обнаружил пропажу и куда-то выбросил.
В середине 50-х годов я с нетерпением ждал прихода к нам в гости маминого брата дяди Серёжи, вернувшегося из фашистского плена после отсидки в советском заключении и заочно учившимся в Свердловском горно-металлургическом техникуме по специальности «маркшейдерское дело», освоенной в годы пребывания в плену и ГУЛаге. Правда, он гостинцы не приносил, был прижимистым мужиком, но рассказывал, как, будучи фельдшером, попал в немецкий плен и его чуть не расстреляли, приняв за еврея, но он сумел доказать, что им не является. Однако, что-то нерусское у мамы, видимо, имелось в генах, поскольку у прадеда было прозвище «чёрный цыган». Может быть, поэтому национальное различие никогда не было для меня препятствием при выборе друзей, хотя, бывая в гостях в татарской семье, я не мог есть конину. Зато потом моим любимым блюдом стало «азу по-татарски». Подробности пленения дяди я узнал позже, когда был в его городке на производственной практике и он мне за брагой поведал, что снял штаны перед строем, дабы показать немецкому офицеру, что у него не было «обрезания». После этого я его перестал уважать, но повзрослев понял, что нельзя осуждать человека, не испытав подобного на себе. Осталось для меня тайной, зачем дядя при освобождении из плена исправил в документах фамилию Мелких на Ленских? Но, как говорится, лучше меньше знать. Главное, что он не был ни полицаем, ни «власовцем» и не расстреливал соотечественников – не стал бы он со мной «квасить», если бы у него за душой было такое.
Всё было бы в нашей семье хорошо, если бы отец в военные годы не «заработал» в литейном цехе профзаболевание – силикоз; копая на огороде картошку он быстро уставал и это «бремя» ложилось на мои не окрепшие плечи. После войны его перевели на, так называемый, «лёгкий труд» инженером по браку в техотдел, вместо того, чтобы дать группу инвалидности с соответствующими льготами, включая право на дополнительную жилплощадь. Папа испытывал неловкость, что не имел специального образования, и предупреждал детей, чтобы мы в школе говорили, что он работает технологом. А учительница по физике Анна Ивановна, уже страдавшая склерозом, давала мне поручения сделать к очередному уроку учебно-наглядное пособие, поскольку отец инженер. И я всегда за них получал «пятёрки». Но всё же он успел, прожив в согласии с мамой, поставить детей на ноги. Для Победы отец пожертвовал здоровьем, а на её алтарь отдали свои жизни пятеро моих родных дядей, да ещё один, оставшийся в результате тяжёлого ранения без ног и рук, умер на острове Валаам, куда после Второй мировой войны в 1950–1984 г.г. свозили со всей страны инвалидов. Мама ездила к брату, чтобы забрать его, но он отказался, не желая стать обузой для многодетной семьи. Мы об этом не знали и даже не задумывались о том, куда вдруг исчезли калеки в нашей самой «гуманной» стране. Хотя до этого они встречались чуть ли не на каждом шагу, особенно на привокзальной площади и Центральном колхозном рынке. Сейчас жуткие легенды ходят об их дальнейших судьбах, а писатель Юрий Нагибин даже посвятил калекам повесть «Бунташный остров», в описанные в которой события трудно поверить.
Отец тоже вряд бы избежал трагической участи, кабы не «бронь» и большая семья, да ещё плоскостопие, на которое потом уже не обращали внимание. Пытался «батяня» даже симулировать на медкомиссии «тугоухость», часто встречающуюся у рабочих, длительно использующих вибрационный инструмент, но «ушник» подошёл сзади вплотную на «цыпочках» и разоблачил «хитреца». Выручила вредная для здоровья профессия и ответственность за семью. Ведь какая очередь была из трудящихся Уралмаша при формировании Уральского добровольческого танкового корпуса, созданного сверхурочным трудом рабочих на добровольные взносы жителей Свердловской, Челябинской и Молотовской (ныне Пермский край) областей! И не столько ради героизма, как по зову рвущейся с каторги души. На Уралмаше из 2 250 подавших заявления взяли только 200 добровольцев. В благодарность за всё я назвал именем отца сына Илью. Отчество у него, как и у деда, Сергеевич.
Несмотря на голод, мы были здоровыми детьми, хоть я и переболел почти всеми детскими болезнями без прививок. Одну прививку, правда, мне сделали уже в школе от полиомиелита, но тогда и дети понимали необходимость этого, часто встречая на улицах парализованных сверстников. Зато у меня на всю жизнь сформировался иммунитет и я даже от простуды редко болел. Поэтому до сих пор являюсь убеждённым оппонентом вакцинации в профилактических целях – главное соблюдать личную гигиену и не иметь контакты с мигрантами. А с какой радостью мы ездили в загородный оздоровительный детский лагерь, после того, как его освободили от немецких военнопленных! Этого, правда, не знали, да и не поверили бы, потому что бараки в рабочем посёлке были ничем не лучше наших корпусов. Казалось, «немецкий дух» сопровождал меня всё моё послевоенное детство. Я учился кататься, крутя под рамой педали трофейного велосипеда «Diamant», собирал в лесу в алюминиевый котелок ягоды, а на фляжке было выбито на немецком языке имя прежнего владельца; в семейном альбоме хранилась открытка, посланная из Берлина в Россию ещё в Первую мировую войну с фотографией девушки и написанным на обратной стороне мелким почерком текстом. Наверное, отправленная погибшему солдату. Даже вскрывая при капитальном ремонте нашей квартиры пол, мы обнаружили под ним засохший человеческий кал – не иначе, «фашистский». И в школе я сидел до 8-го класса за партой с черноволосой девочкой по фамилии Шульц.
Хоть я был и долгожданным ребёнком, но родители меня не баловали, а сёстры любили воспитывать. О тех моих детских впечатлениях у меня есть стих со словами:
«Три сестры и я один,
Посчастливилось же, «блин»!
А иметь хотелось братца,
Чтобы было с кем подраться,
Чтоб ловить в кустах шпионов,
В прериях стрелять бизонов,
С Кибальчишем на войну
Защищать пойти страну.
Тут же девки, как назло –
В детстве мне не повезло».
Сейчас я, конечно, иначе воспринимаю то время, отделяя хорошее от плохого. Люди были честнее и искренней. Доверяли соседям ключи от квартиры и детей на время отсутствия. Жили все в нужде, но в равенстве. Не было почвы для зависти, ибо, так называемая «элита» не выставляла на показ свою успешность. Их дома мы называли «дворянским гнездом» и дети у них посещали отдельные школы. Конечно, были «стукачи» и палачи, но где-то там. А в обычной школе нас учили, как в повести Горького «Детство» дед порол внука, приговаривая: «Донос – не оправдание! Доносчику первый кнут». Были и «тимуровские отряды», в которых нас воспитывали помогать больным и старым людям, а прежде родителям; в старших классах школьников призывали к девичьей чести и к мужскому достоинству. Поэтому, а ещё из-за семейных традиций моя жена Людмила досталась мне девушкой, с которой я прожил 36 лет в любви и согласии. Из-за этого я испытал разочарование, когда в 90-е годы российское правительство возглавил Егор Гайдар, внук детского писателя Аркадия Гайдара, сочинившего сказку о Мальчише–Кибальчише. Вышло так, что пока нас, переживших лишения послевоенного времени, воспитывали на принципах «Морального кодекса строителя коммунизма», элита не забывала свой корыстный интерес. Не мог же в советской школе для детей трудящихся сформироваться представитель первобытного социал–дарвинизма. Так нам казалось тогда, ибо мы до сих пор не знаем всей правды о «закулисной» жизни «сливок общества» и какой ценой досталась Победа простому народу.
А всё-таки, интересное у нас было послевоенное детство. Когда я мысленно в него возвращаюсь, то прежде вижу стремительно плывущий весной по ручью вниз по улице кораблик, выструганный из сосновой коры, с парусом из тетрадного листка, на котором я представлял себя капитаном. Я проверил свои способности в разных поприщах – занимался в кружках по рисованию, рукоделию, моделированию, ходил в спортивные секции – и всё бесплатно. Любил петь, что наверное передалось по наследству, ведь я родом из многолетней династии сельских священников, а Уралмаш – это место моего рождения, детства и юности. Жалко, был робок и стеснялся петь на сцене, даже в хоре. Зато люблю хвалиться перед внучками «пятёркой», полученной за приготовление жареной картошки на уроке в первом классе. Я и дома тогда готовил её лучше своих сестёр. Только сейчас жареная еда мне противопоказана, как и многое другое. Но видя девочек в марлевых масках, вынужденных учиться в условиях карантина на удалёнке, мне становится тревожно за них. К тому же пугают принудительной вакцинацией от новой волны коронавируса. Вроде бы и нет угрозы войны, но чувствуется приближение невидимого и коварного врага, при фактическом отсутствии социальной защиты и «атомизации» населения.
Всё познаётся в сравнении и нынешние реалии заставляют признать, что лишения того времени не прошли даром. Уже за семь послевоенных лет в СССР был восстановлен довоенный уровень промышленности и сельского хозяйства, а через десять лет с момента Победы восстановилась и численность населения. Это, конечно, не служит оправданием политических репрессий, приведших к массовым жертвам. Испытать то же самое я бы не пожелал никому.
Теперь с окончания войны минуло три четверти века, нет уже страны, которой я гордился и считал в детстве лучшей в мире, нет прежнего «завода заводов», где мне тоже довелось трудиться полтора года, ставшего легендой Свердловской области, девизом которой до сих пор является слоган «Урал – опорный край державы». Хотя жители по привычке называют себя «уралмашевцами» и сохранился ещё родительский дом, в котором проживает младшая из сестёр, но в планах уже намечен его снос. Стоит и тополь во дворе, который я посадил в первом классе, хотя в городских условиях это дерево живёт 60–80 лет и из-за пуха их почти везде в городе спилили, а вот старшая сестра погибла два года назад от наехавшей на неё во дворе в сумерках машины. Взамен того, что было, я получил подобие суррогата, для которого все «дети войны» стали списанным поколением.
Нам уже отказывают в лечении и постоянно обманывают, злоупотребляя вернувшейся из детства доверчивостью, лишая трудовых сбережений, а то и квартир. Ведь в старости лучше помнится давно минувшее, а привыкнуть к новому укладу трудно. Как будто вместе с той страной решили утилизировать и носителей памяти о ней. Для этих целей пандемия коронавируса оказалась «чинушам» кстати, поскольку пожилых людей во время карантина заставили посредством угрозы штрафами находиться на «самоизоляции» в условиях гиподинамии, ограничивая прогулки на свежем воздухе. По прогнозу Правительства РФ к концу 2020 года ожидается сокращение численности населения страны на 352,5 тыс. человек и до 2024 года она может уменьшиться в общей сложности на 1,2 млн. душ. Именно душ, поскольку люди такого отношения к себе не допускают. И преимущественно за счёт «детей войны».
Старость, как и детство, выпала нам «опалённой». А вот мама уходила из этой жизни в преклонном возрасте на наших руках спокойной за будущее своих детей.