Туман. книга седьмая глава третiя

               

               
 

    Реклама из крымских газет 1907 года

               
                НЕОЖИДАННАЯ ВСТРЕЧА.

Неизвестный, или до времени не узнанный «спаситель», шёл первым, ведя за собою хромающего коня. За ним, уже прилагая усилия, дабы не отставать среди узких, не более двух с четвертью локтей вширь проходиков меж домами и проулочков без названия, так скоро, как мог, шествовал Модест Павлович.

Пользуясь перерывом в беседе, и оставив важные вопросы на после штаб-ротмистр приходил в себя после недавней схватки (вот сейчас они пересекли Екатерининскую улицу), припоминая подробности и чувствуя всё усиливающуюся ноющую боль в левом боку. Теперь каждый шаг, творимый с левой ноги, отдавался неуютный жжением.

--Наверное, я ударился, когда упал с пролётки, - подумал Модест Павлович, расстёгивая лёгкий парусиновый дорожный пиджак.

--Вот, как! Когда … успел? – С удивлением и в голос спросил сам себя офицер, разглядывая пятно крови неправильной формы, пропитавшее уже и рубаху, и брючину аж до кармана.

Тем временем ноющая боль плавно перешла в острую, как только была расстёгнута рубаха, прилипшая к месту на теле, откуда пульсируя сочилась кровь.

--Это не пуля, это нож. Похоже, что не слишком глубоко, - продолжил осмотр штаб-ротмистр, и спешно запахнул пиджак. Как раз переходили … э-э … сейчас найду … а, вот – Долгоруковскую улицу.

--Почти пришли, - сказал «спаситель», словно чувствовавший состояние попутчика.

На самом деле он ничего не чувствовал. Он успел пару-тройку раз коротко оглянуться на хромающего коня, да увидал расстёгнутый пиджак Модеста Павловича. Он всё понял, но остановку делать не стал. Мне думается, что причина тому понятна.

--Ну, ну, хороший мой, потерпи, потерпи! Скоро тебя подлечат! Зинка!

Это говорилось уже входя во двор через узкие ворота, за которые по недосмотру зацепился раненым бедром конь.

Двор был большим, и не поддавался никакому определению схожести с чем-либо. Вот нарисуйте себе в воображении пяток разобранный пролёток, три кареты, десятка четыре деревянных колёс с ободами и без. А также шкафы, сундуки, лавки, хомуты, подводы без колёс, свежевыкрашенные холсты, висящие на верёвках, доски, сёдла, пушечный лафет и пятерых босоногих мальчишек, раздетых до пояса, и самозабвенно игравших в «ножичек».

На окрик «Зинка» откликнулся паренёк с бритой головой. Тут же оставив игру, он в два прыжка оказался перед «спасителем».

--Двушку и Казака отправь с конём в лечебницу. Скажи, пусть посулят ветеринару денег, пусть добавят на словах, что я не обижу. За коня отвечают головой. Рыжего отправь собрать всех, есть дело. И Дыню покличь немедля, друга подранили.

Как-то всё молча и спокойно стало происходить в этом дворе, напоминавшем (слава Богу, хоть какое-то сравнение!) усадьбу зажиточного старьёвщика. Едва штаб-ротмистр ступил несколько шагов, как увидал, что резвые мальчонки уже разворачивают коня, чтобы увести со двора. Ещё один пострел, не дожидаясь, пока освободится выход на улицу, просто перелез через забор, и был таков!

--Матвей! – Подозвал «спаситель» полного мальчонку, сидевшего в карете и жевавшего яблоко. – Делай уши отсюда!

Когда же мальчишеская суета закончилась, из-за рессорной кареты показалась молодица с громадным … одним словом, стало понятно, отчего её звали Дыня.

Весь видимый беспорядок во дворе вступил в противоречие с иной обстановкой, незримой, отчётливо дисциплинированной и, как показалось Модесту Павловичу, армейской.

В дом первым вошёл «спаситель», указывая дорогу через чистые, не в пример двору сени, и далее в столовую.

За длинным столом сидел ещё не старый мужчина в рубахе навыпуск, и с закатанными до локтя рукавами. Он вкусно и с удовольствием хрустел свежим огурцом, закусывая не слишком прозрачный самогон.

Когда в столовой раздался шум шагов трёх человек, сидящий лениво поворотил голову на звук и сощурил глаза для наведения резкости.

--И кого это нам послало прови …Боже мой, глазам не верю!

Сей возглас сопроводился резким выходом из ленивой застольной вальяжности в желание привести в порядок форму.

Помилуйте, какую-такую форму? Сей выпивающий муж облачён в обычайную домотканую рубаху! Однако естество военного человека само подняло руки к шее, дабы застегнуть отсутствующий ворот кителя, а после поправить портупейный ремень, также имевшийся только в воспоминании. Посему всё завершилось поглаживанием рубахи и скорым выходом из-за стола.

--Модест Павлович! Какими судьбами!? Не согрешу, ежели скажу, что и в мечтах ….

--Штаб-ротмистр ранен. Давай, начинай колдовать, пока кровью не изошёл!

--Господа, разумеется я польщён и встречей, и вашей радостью … - начал было штаб-ротмистр.

Однако в этом доме, и в кругу сих описываемых персон, главным стояло дело, доведённое до завершения, а не просто радушие и гостеприимство.

Дама, по имени Дыня (по правде то была девица … хотя нет, скорее женщина, и весьма привлекательная), по-особенному ловко спустила с плеч Модеста Павловича пиджак, и не причиняя боли сняла рубашку. Сноровистыми перстами она принялась за удаление остатков дорожного платья, я имею в виду брючную пару.

Штаб-ротмистр повёл себя вполне естественно, когда решил сопротивляться подобной процедуре. Но Дыня (право, не ловко именовать порядочную женщину таковым прозвищем. При случае надо разузнать её имя) своими многоопытными руками довела задуманную процедуру до завершения, и указала на диван, стоящий напротив стола.

Самый резонный вопрос для этого времени года … простите, для этого мгновения «Что тут происходит?» тут же отошёл на такой далёкий план, что его уж и не видать, а самым важным делом оказалось стыдливое прикрытие руками обнажённого места.

--Модест Павлович, давайте поглядим на рану, а не на срам. Дыня имеет опыт излечения подобного, и вы для неё только некто с дырой в боку. Да, диван для вас … нет, садиться не надо, лягте на правый бок. Да перестаньте же вести себя, как пожизненный скромник! Сейчас Дыня не женщина, она лекарь, понятно? Герман, ты скоро?

«Не женщина, а лекарь» под сопроводительную речь «спасителя» оттирала кровь, ощупывала рану и присматривалась к расцветающим буро-лиловым цветом ссадинам и ушибам, во множестве украшавшим руки и грудь штаб-ротмистра.

--Герман … я знал одного Германа … если это он, то изменился … главное не подать вида, главное иметь безразличие на лице … у неё приятные руки … или нежные? А Герман … это же поручик Дороховский, он ещё кольцо своё сыскал … ай, чёрт, больно! Меня же столько не лупили! А это, если не ошибаюсь, прапорщик Лозинец … э-э-э … Вальдемар Стефанович … так и есть, это они … изменились, и помогают … чёрт, больно!

В столовую наконец-то вошёл тот, кто был отправлен чем-то поколдовать, и имел честь быть узнанным Модестом Павловичем, как Герман Эрнестович Дороховский, поручик фельдъегерской службы, страстный картёжник, любитель вина и обладатель, при всём при том, незапятнанной репутации.

Штаб-ротмистру довелось послужить с ними на Балканах, повоевать за Плевну и повидать последствия встречи с повозкой «туманных бессарабцев».

--Вот это встреча! – Стиснув зубы, прорычал Модест Павлович, стараясь отвлечься от манипуляций Дыни.

--Герман, чего стоишь? Наслаждаешься зрелищем?

--Отнюдь, я позволил себе предаться воспоминаниям, более приятным, нежели вид раненого сослуживца. И если ты так настаиваешь, то вот это надо выпить ….

Ко рту штаб-ротмистра полетела глиняная кружка, коричневая и бесцеремонная.
 
Сперва она требовательно потёрлась о подбородок, а после, и вовсе позабыв о каких-либо приличиях, нагло прижалась к устам, да так, что отказать в её настойчивости не было ни сил, ни желания.

Трёх глотков горько-солоноватой жижи, походившей на кисель, оказалось довольно, чтобы эта глиняная особо отступила.

-- … а вот это для раны, так сказать, оживления ради.

--За что? – Снова прорычал несчастный пациент, которому удалось проглотить снадобье, но недоставало сил бороться со слюною, в таком невероятном количестве наполнившей рот.

--Страннейший вопрос, как считаешь, Вальдемар? Я не знаю, что ответить. «За что?». Отдаёт простеньким либеральным символизмом и приземлённым маньеризмом. Декадентство какое-то!

--Герман, перестань паясничать! Просто скажи, что ты дал выпить?

--Перестать и сказать? Отвечать также в рифму?

--С тобою, как с человеком, а ты ….

--Опий. Малость добавил обезболивающего. А для раны дал вытяжку из ромашки, чистотела, подорожника и аира. Человек ответил.

--Благодарю, - еле поворачивая языком сказал Модест Павлович. – Почти не ….
И забылся сном.

--Ты сам понял, что ему дал? Он выживет?

--Опийный мак в моей интерпретации творит чудеса. Через час-полтора мы будем с ним вести светские беседы. А пока время терпит, я приму огурчик в качестве закуски. Больше никому не предлагаю.

То ли снадобье подкачало, то ли организм штаб-ротмистра более нуждался в действии, нежели в отдохновении после процедур Дыни – не так уж и важно, но пробуждение случилось ранее обещанных полутора часов.

Покачиваясь, словно во хмелю, Модест Павлович поднялся с дивана, и оглядел комнату со всеми населявшими её людьми так, словно видел её впервые.

Кроме того, понадобилось несколько глубоких вдохов сугубо для проветривания лёгких и мозга. Вот для последнего это было, как нельзя кстати – комната становилась не такой уж чужой, а сидящие около стола превратились снова в знакомцев.

--Господа … господа, - сам не понимая, откуда у него в голосе появилось столько трогательных нот, заговорил Модест Павлович. – Герман Эрнестович, Вальдемар Стефанович … не обессудьте, что без чинов обращаюсь … примите искреннюю благодарность за спасение и помощь! Никак не ожидал встретить вас в Симферополе, но теперь понимаю, что ….

--Он отошёл от успокоительного, - констатировал поручик Дороховский, наполняя рюмку не самой прозрачной жидкостью.

Пока не вступавший в беседу прапорщик Лозинец глядел на штаб-ротмистра, и улыбался.

--Что? – Переспросил Модест Павлович, стараясь не рассыпать покачнувшуюся стройность благодарственной речи.

--Я говорю, что вы приходите в себя быстрее ожидаемого.

--Ну, да. Так позвольте же мне обнять вас, и ….

--Исключено! Я не стану обниматься с человеком, вырядившемся в балаганный костюм раненного Адама.

Стоит признать, что автор поторопился предположить скорую пользу от проветривания мозга глубокими вдохами, хотя действенными они сперва были. Быть-то, были, да не так скоро. При упоминании Адама штаб-ротмистр опустил глаза, и разглядел свою наготу.

Ну, Модест Павлович, что станете делать? Стушуетесь, либо обернёте всё в шутку?

--Видите, как вышло? От вашего зелья я пробуждаюсь частями. Сперва глаза, а разум после. Прошу простить меня за неуставную экипировку.

--Да, полно вам! Одевайтесь в то, что подобрала для вас Дыня. Ваше платье пока отстирывается от крови. Не желаете ли со мною по рюмочке? Хотя – нет! Я тороплю желаемое! Сперва оденьтесь, а потом уж – к столу!

Едва штаб-ротмистр принялся перебирать лежащую стопкой одежду, как во дворе что-то сильно громыхнуло.

Присутствующие не торопились вслух высказывать предположение о природе громкого звука. Поручик замер, не донеся рюмку к губам, прапорщик Лозинец убрал улыбку, и прислушался. И только штаб-ротмистр продолжал искать исподнее бельё.

Ровно через секунду затрепетало оконное стекло, и сама собою распахнулась входная дверь. Запахло селитрой, порохом и пылью.

--Это, господа, взрыв! Сейчас я кому-то рожу-то начищу! – Строго сказал бывший прапорщик, и скорее выбежал, а не вышел из столовой.

--Это он может, это он любит, - невозмутимо произнёс Дороховский, и осушил рюмку.
И тут спокойствие закончилось.

Где-то там, видимо на дворе, а после и в сенях раздались выстрелы, беспорядочные и злые.

--Или татары разбираться пришли, или это за вами, - сказал поручик так, словно без этой пары вероятностей не проходил каждый день.

Сказал спокойно, но из-под столешницы достал «браунинг».

Да, предугадать таковой поворот не мог никто, и мало кто к подобному был готов.

Оставив поиски белья, штаб-ротмистр взял брючную пару, встряхнул её и поднял ногу, дабы продеть оную в штанину. Но тут в дверном проёме появился некто, одетый во всё чёрное и облегающее. Так, в обычай, одеваются любители гимнастических занятий, с той разницей, что у вошедшего на голове был повязан платок, позволявший видеть только его глаза. Прищуренные, настороженные и злые. Модест Павлович опустил ногу и выпрямился.

То ли удалось расслышать, то ли краешком глаза штаб-ротмистр углядел ещё одного «любителя гимнастики», крадущегося по сеням к столовой. А это уже граничило с непоправимыми неприятностями.

Как понятно стало теперь, спасение ситуации было в том, что вошедший никак не ожидал увидеть подобную картину – за столом сидит мужчина с рюмкой в руке, а иной присутствующий стоит у двери совершенно голый, если не брать в расчёт марлевую повязку чуть пониже рёбер, и держит в руках перед собою, словно тореадор перед быком, брючную пару.

Револьвером, в вытянутой руке, вошедший повёл в сторону странного одеяния словно спрашивая: «Что это всё означает?»

Примерно так перевёл для себя этот жест штаб-ротмистр, и прилагая все усилия к тому, чтобы не бросить скорый взгляд на Дороховского, непринуждённо, и почти по-свойски сказал.

--Адам. Балаганный костюм. Мне к лицу?

Сказал, и тут же швырнул так и не надёванный предмет мужского платья в «чёрного гимнаста».

Пока брючная пара преодолевала расстояние, измеряемое локтями, Модест Павлович резво отскочил в сторону и, не обращая внимания на выстрелы «гимнаста» и огрызающуюся пальбу поручика (это удалось определить на слух), сделал шаг к двери и со всей своей силы толкнул оную плечом, двигаясь за нею, словно таран.

Этот манёвр остановил того, кто только собирался ворваться в столовую. Хотя, по правде говоря, остановил только на половину – правая часть тела уже начала присутствовать в комнате, тогда как левая продолжала топтаться в сенях.

Дальше в дело вступило привыкшее к опасным стычкам тело штаб-ротмистра, отняв у ещё не просветлевшего от опийного напитка разума право руководить операцией с весьма сомнительным финалом.

Протиснувшаяся в комнату рука «гимнаста» была вооружена револьвером. Штаб-ротмистр счёл это подарком, и дальнейшие действия стали напоминать хронику с поля боя.

Рукой за ствол, поворот револьвера от себя влево. Какой-то хруст и вскрик (не до оценок происходящего – только действовать!), теперь поворот руки от пола к потолку и лёгкий толчок – всё, оружие у нас!

Далее в том же ритме строевого марша – мешком упасть на пол, отпустить дверь и выстрелить снизу-вверх во входящего (похоже, что попал в голову), не поворачиваться, а только перевести руку в сторону первого вошедшего. Две пули вошли в спину по диагонали (такое ранение страшнее, нежели от прямого попадания в тело). Теперь успеть ещё один выстрел в зажатого дверью. Но револьвер только равнодушно щёлкнул бойком.

Быстро подняться на ноги, второго затащить в комнату, задвинуть защёлку на двери, проверить, хорошо ли заперта, не позабыть вскрикнуть от резкой боли в боку, оставить жалость к себе до лучших времён и не дать остаться раненым первому злодею.

Хотя с ним всё ясно – жизни в нём на три вдоха. Пусть сам доходит. А что с Дороховским?

Поручик сидел там же, где и сидел. Если бы не пара расплывающихся красных пятен на груди, то можно было его позу определить, как «вальяжно развалился».

--Герман, Герман! Как ты? – Громко сказал штаб-ротмистр, и отвесил несколько звонких пощёчин, способных привести в чувство не только раненого.

--Ты … это ….

--Не говори ничего, слышишь? Я найду Дыню, и она … ты не помирай без приказа, слышишь?

--Погоди …, - поручик попытался взять Модеста Павловича за локоть. – Это не татары, - теперь уж особенно хрипло сказал Герман Эрнестович, - это … за тобой … уходи … там ….

Дороховский сильно закашлялся, собрал последние силы для каких-то важных слов, но вместо этого на устах поручика появилась кровавая пена.

Штаб-ротмистру страстно захотелось сказать нечто благодарственное усопшему сослуживцу, кому-то пригрозить скорой и неминуемой расправой и очертя голову броситься на врага. Но подобное благородство быстро переходит в разряд осмысленного поведения тотчас, когда бой ещё не завершён – в сенях снова послышалась оружейная пальба, а мишенью для стрелков послужила входная дверь, уже в нескольких местах топорщившаяся наполовину отколотыми щепками.

Браунинг поручика теперь стал оружием штаб-ротмистра. В обойме осталось пять пуль, до дивана с одеждой не менее трёх саженей, быть убитым желания не было. Тогда – в бой!

Почти на корточках и пригнувшись, насколько это было возможно, Модест Павлович собрался пересечь простреливаемое пространство до дивана, взять одежду (не голышом же воевать?!) и приготовиться к штурму со стороны сеней.

Передвигаться приходилось постоянно глядя по сторонам, а не под ноги, потому-то и наступил штаб-ротмистр в лужу крови, потому-то и скользнула нога в сторону, потому-то и потерялось равновесие. Падать пришлось туда, куда качнулось тело – в ту же растёкшуюся кровушвку, да своим раненым боком в твёрдый пол.

Вот тут-то внезапная злость исторгла прочь чувство самосохранения и разумности.
-- Какого чёрта? – Подумал Модест Павлович, - кто эти негодяи? Убили ни за что однополчанина, спрятали лица за головными платками, устроили настоящее сражение! И мне надо от них прятаться?! Ни за что! Любым способом подавить эту нечисть!
 
Атака, кураж, безумный поступок, последний рывок, жертва – называйте, как заблагорассудится! Но прятаться от этих чертей в костюмах, да ещё перепачкавшись в чужую кровь – не бывать тому!

Модест Павлович сорвал платок с головы первого вошедшего. Это был ещё не старый мужчина с редкой рыжей бородёнкой на широкоскулом лице. Более ничего примечательного не было. И не было жаль этого человека. И вообще ничего нигде не было, кроме злости и желания мести.

Боль в боку запульсировала сильнее, но это только добавило злых сил. Протащить тело убиенного по растёкшейся крови до двери оказалось не так уж и трудно.

 Удалось справиться и с иной работой – поднять этого рыжебородого, поставить его на ноги впереди себя, словно щит.

Удерживать эту мёртвую тяжесть одной левой рукою, а правой оттянуть засов на двери получилось только рыча и скрепя зубами в попытке заглушить боль от собственной раны. А дальше … дальше штаб-ротмистр распахнул дверь настежь.

Из двух углов просторных сеней опасными аплодисментами захлопали револьверные выстрелы, посылавший смертельный свинец в удерживаемое офицером тело.

То ли пришлось нападавшим оценить обстановку, то ли перезарядить оружие, не знаю, но стрельбы на миг стихла. Тут и настал час Модеста Павловича.

Он сильно оттолкнул прикрывавшее его тело, и закричал так громко, что никакой Тарзан не повторил бы этот вопль.

Нагой, перепачканный кровью даже на лице, с диким взглядом глаз, в которых не было жалости и сострадания, офицер послал по паре пуль в те места, откуда вёлся огонь нападающими.

--Никто из вас не выживет! Никто!

С этими словами штаб-ротмистр бросился на стрелявших.

Как бы Модест Павлович не был погружён в сражение, ему удалось уловить новый шум во дворе. Шум, напоминавший активную возню. Потом трижды огрызнулся один револьвер. И это всё услыхал, ежели подобное будет позволено сказать, «боковым слухом». Это весьма схоже на «боковое зрение», только на доносящийся шум не отвлекаешься, а только оцениваешь оный, не прерывая начатого дела.

Тактически верно штаб-ротмистр избрал посещение левого угла прежде иного, да так, что правый постоянно оставался на мушке.

Сидящий там в таком же, как и у остальных нападавших, костюме, был обыденно мёртв, имея отвратительно-некрасивое отверстие возле самого носа.

Теперь в три скорых шага наш Адам переместился в правый угол, где обнаружил живого «гимназиста», пребывавшего в состоянии, близком к сомнамбулизму. Причиною того состояния была сумма множества неверий. Скажем, неверие в происходящее, неверие в неожиданное поражение, полученного от обычного мужичья, в несусветную боль, которая клубилась и рвалась наружу из самого живота, как раз оттуда, куда попала пуля, посланная Модестом Павловичем. И ещё неверие в то, что всё ранее перечисленное, особо отмечая в перечисленном усиливающуюся боль, произошло именно с ним, с этим храбрым некогда человеком, шедшим убивать всех, кто был в этом доме.

И теперь, имея вид не человека, а раненного существа в костюме гимнаста, дрожал всем, чем только возможно дрожать, и чем дрожать не предписано природой.

Не останавливаясь, штаб-ротмистр ухватился левою рукой за головной платок, сорвал оный с дрожащей головы и со всей силы ткнул стволом браунинга поверженного врага (а кто он ещё, ежели не вражина?) в лоб.

--Кто? Откуда? Зачем? Отвечать!

Модест Павлович прекрасно отдавал себе отчёт в том, какое оружие у него в руках. Браунинг этой модели 1900 года ещё не имел предохранителя и любое, пусть и не сильное шевеление перста на спусковом крючке могло привести к выстрелу с соответствующими последствиями. Тем не менее действия штаб-ротмистра аккуратными и плавными назвать было нельзя, даже принимая к сведению благороднейший внутренний запрет – отношение к раненому иное, нежели к здоровому.

В который раз имею желание подметить, что скорость происходящего во сто крат поспешнее, нежели скорость описания того самого происходящего.

И в этой самой поспешности в дверной проём протиснулась чья-то тень, а после вошёл и сам хозяин тени. Он оглядывался, а в руке держал кривую турецкую саблю.

У штаб-ротмистра было и время, и возможность разглядеть вошедшего, но не было желания. Ни-ка-ко-го! Была потребность остаться живым, и только после разбираться «кто есть кто» в этой кровавой заварушке.

Модест Павлович использовал старый, видавший виды трюк, часто применявшийся им в рукопашных схватках. Он перебросил оружие из правицы в левую руку, да так, чтобы это разглядел … нет, пока ещё не враг, а тот, кого недосуг разглядывать.

 Натуральным для него будет отреагировать на оружие, и не только взглядом.
Что и случилось. Вошедший резво (надо отдать должное его отменной реакции) поворотил голову в сторону пистолета, и вознамерился свершить выпад. Но сильный, на выдохе, и весьма точный удар кулаком в скулу отправил вошедшего на пол.

Штаб-ротмистр приметил ещё одну тень, не определённую пока по принадлежности «свой-чужой». Браунинг возвратился в правицу, в левой зажата поднятая с пола сабля – готовность сразиться с врагом непоколебима, глаза горят огнём, да только усталость уже часто и высоко вздымает грудь от глубоких вдохов. Ну, кто тут ещё не навоевался?

Как позже оказалось, в сенных стенах было несколько окошек, через которые разглядывал нагого воина тот, кто шёл вослед за обладателем сабли. И поразился увиденному настолько, что, не таясь вышел на середину дверного проёма.

--Ты … кто таков? Откуда тебя такого черти притаскали? – С неподдельным интересом спросил тот, кто подглядывал сквозь окошки. Хоть и с интересом спросил, а наган из руки не выпускал!

--Или бьёмся, - тяжело дыша ответствовал Модест Павлович, -  или я пошёл одеваться.

--Вот так у тебя всё просто?

--Там убили поручика Дороховского. Надо … его ….

--Так… ты свой?

--Всё, я пошёл одеваться.

Сабля упала на первого вошедшего, отчего он малость пришёл в себя и, кое-как ворочая языком, спросил.

--Чем это меня … треснули?

Тот, который подглядывал, оценил со спины удаляющегося нагого человека, сказал, не утаивая иронию в голосе.

-- ….!

Автор оставляет за собою право не называть важный орган мужеского тела, так сочно упомянутый глядевшим через окошко.

--Где у вас можно обмыться? – Прокричал Модест Павлович из столовой.

--Сейчас! – таким же криком ответил подглядывавший. – Дыня! Твоя помощь тута надобна!