М. М. Кириллов Долгое путешествие вдвоем

М.М. КИРИЛЛОВ







ДОЛГОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ ВДВОЁМ

Былое















Саратов – 2020











 


КИРИЛЛОВЫ
МИХАИЛ МИХАЙЛОВИЧ
И ЛЮДМИЛА СЕРГЕЕВНА
(66 лет тому назад)










    

          В этой книге представлены воспоминания  о прожитой  жизни ныне пенсионеров - Кириллова Михаила Михайловича,  Заслуженного врача России, саратовского профессора, писателя, коммуниста, и Кирилловой Людмилы Сергеевны – его жены - музейного работника. школьного педагога, библиотекаря. Книга написана М.М.Кирилловым, но по жизни  они соавторы. Знакомы с детства, а женаты уже более 66 лет. Обычная советская семья. Эти воспоминания о долгом совместном путешествии авторов по жизни должны быть дороги их родным и близким, но могут быть поучительны и интересны и для друзей, знакомых и учеников,  и просто для любого небезразличного читателя. Авторы сознают, что в какой-то мере  они уже прошлое, но надо помнить. что, как правило, прошлое уходит, но не обесценивается.
      Прежде, в форме самостоятельных рассказов и очерков эти воспоминания уже публиковались в разные годы.


Оглавление                Стр.

Люберцы, грачиный супчик …………………………….               
Сестрёнка ……………………………………….
Евпатория…………………………………………
Ленинград……………………………………
Рязань……………………………………………
Ленинград………………………………………..
Саратов…………………………………………….


       ЛЮБЕРЦЫ, ГРАЧИНЫЙ  СУПЧИК
    В конце июня 1944 года знакомая моего отца, тётя Наташа, отвезла меня и свою дочку, Люсю, к их дедушке Феде в посёлок под Люберцами. Я знал этого дедушку, он был портной и сшил как-то мне из старой шинели отца пальто, грубоватое, но тёплое. Вот мы у этого дедушки и поселились.
     Тётю Наташу я уже знал. Она работала в Военторге, на улице Калинина, в центре Москвы, и я по поручению отца заходил к ней  отоваривать продукты по карточкам. А её дочку я увидел впервые. Она тогда только что закончила первый класс. Сам-то я той весной  уже в пятый класс перешёл.
      От станции мы шли вдоль леса по грунтовой дороге. Посёлок был небольшой, из нескольких домов. Невдалеке, внизу, протекала речка Пахра, приток Оки. Дом у деда был многоквартирный, трёхэтажный. Тётя Наташа устроила нас и уехала в Москву. Дедушка Федя был немногословным заботливым человеком лет шестидесяти. Мы с Люсей проводили всё время во дворе. Иногда вместе с дедом ходили к нему на огород пропалывать морковку. Огороды окружали посёлок и спускались к реке. Жили мы дружно и тихо, отдыхая от шума Москвы и суеты своих московских дворов.
     Время было тяжёлое. Война ещё продолжалась. Нас у отца было трое мальчиков, среди них я был старшим. Уже третий год наша мама болела открытой формой туберкулёза лёгких и почти всё время лежала в больницах Москвы. Мы очень переживали эа неё. Младшего братишку, Вовочку, вообще к ней не пускали: боялись, что заразится. Отец с нами тогда просто замучился. Использовал любую возможность подарить нам хоть какой-нибудь летний отдых. Так я и оказался в посёлке у дедушки Феди. Здесь не было никаких забот. Спи, ешь и гуляй.  Скучноватый, но тихий отдых. Самый тихий за всё время войны. И Люсеньке было хорошо. Здоровенькая, крепенькая, сероглазая, дружелюбная и спокойная, она быстро «прилепилась» ко мне, да больше-то никого и не было,  и мы стали неразлучны. Одевалась она сама, да и одежда-то её была - белая майка и чёрные трусики. Причёсывалась сама, тёмные волосы её были короткими, типа каре, и ухода не требовали. Она не трещала и не плакала, как многие девчонки, хотя и была маленькая. У неё тогда ещё не все молочные зубы выпали. Жила её семья тоже не просто, в то время всем было тяжело. Но  у неё была здоровая мама. И это было главное.
      На соседнем люберецком стекольном заводе изготавливалась артиллерийская оптика в течение всей войны и после неё. Отец мой в то время работал в военной приёмке и со своими помощниками на этом заводе – молодыми офицерами - контролировал выпуск военной продукции. Это происходило в ряде городов Московской и других областей.
       Однажды подчинённые отца приехали к нам в посёлок и забрали меня с собой на рыбалку и охоту на субботу и воскресенье. Это было здорово! Люсю не взяли, слишком маленькая была.
         Речка Пахра была не широкая, но глубокая и быстрая. Плыли на большой лодке, меняясь на вёслах. Ловили рыбу и на удочку, и бреднем, и «парашютом», жарили с яичницей. Со мной нас было пятеро. Было дружно и весело. Тёплой ночью долго слушали, как поют соловьи. Я слышал их бесконечное пение впервые. Вспоминалась популярная тогда песня «Соловьи-соловьи, не тревожьте солдат, пусть солдаты немного поспят…» Спали в каком-то охотничьем домике, на матрасах. Днём охотились, но трофеев не добыли.
    Когда вечером следующего дня подплыли  к нашему посёлку и выгрузились, увидели на берегу в кустах большую чёрную птицу. Темнело, и поэтому птицу разглядеть было трудно. Но это была не ворона. Охота у моих взрослых спутников (на вальдшнепов) не удалась: птички были быстрее их оружия. И они предложили мне попробовать охотничьего счастья. Зарядили ружье, как оказалось, очень тяжёлое, показали, как надо прицеливаться и нажимать курок, и я выстрелил. Приклад ударил мне в плечо, но птицу я подстрелил. С 10 метров. Она упала с куста, подёргалась и затихла. Это был мой первый выстрел в жизни и первый трофей. До этого я видел только, как в деревне курам отрубали головы, и они уже без головы пытались летать.
     Птицу осмотрели, сказали, что это грач. Перья были большие и чёрные. Я попрощался с моими знакомыми и отнёс дичь дедушке Феде. Люся с удивлением и, как мне показалось, с уважением посмотрела на меня и на птицу. Я думаю, это событие произвело неизгладимое впечатление на девочку.
      Дед ощипал грача. Оказалось, что перьев было много, а мяса мало. А на следующий день он сварил нам супчик из этой птицы с картошкой и морковкой. Супчик оказался похожим на куриный, вкусный, но чуть горьковатый.
       Мы прожили в посёлке ещё с неделю. А потом за нами приехала тётя Наташа и увезла нас в Москву. Люсю домой на Смоленский бульвар, а меня к своим в Лефортово.
        Прошло со времени той нашей первой встречи целых десять лет, за это время  наши родители (её мать и мой отец) поженились и  образовалась большая сводная семья Кирилловых. А в 1954 году, прожив вместе под одной крышей 8 лет, и мы с Люсей поженились. Я сейчас забегаю вперёд. Всякое было потом в нашей долгой,  собственной семейной жизни,  всего не расскажешь, но русло нашей жизни-реки, став чем-то целым, мы сохранили на всю жизнь. Вот об этом и книга. Нам с Люсей и до сих пор нравится быть вместе. Этакое долгое путешествие вдвоём. Это случается не редко. Поешьте грачиного супчика с морковкой, как мы когда-то, может быть, и у вас получится.

СЕСТРЁНКА
      Возвратимся к нашему первоначальному повествованию. Детство продолжалось. После первого знакомства с Люсей прошло два года. В июне 1946 года отец сказал, что это лето мы, трое братьев (я, Саша и Вова), поживём в деревне, в Калужской области, у родителей его старого товарища. Там, сказал он, будет речка, лес и  много земляники. Это поможет нам со здоровьем. С нами будет Люба, Люся (дочери тёти Наташи), и их тётя Валюша. Всех их я уже немного знал. Сказал, что наша мама, лежавшая тогда в туберкулёзной больнице уже больше трёх лет,  это одобряет.
        Деревня, в которую мы приехали в кузове грузовой машины из Москвы, именовалась Троицкое. В доме мы обедали, в амбаре спали. В деревне нам, детям, было очень хорошо. Мы купались в речке, которая была рядом, в конце огорода, и ловили в ней раков. Мы катались на колхозной лошади верхом, учились ездить на чьём-то велосипеде, собирали землянику целыми корзинками.
    Скакать на лошади без седла лёгкой рысью, не давая ей, потной после колхозной работы, остановиться на переправе и пить холодную речную воду, было не просто. Но мне удавалось как-то и речку проскочить, и не свалиться с лошади.
        Брата Санька в деревню привезли на полмесяца позже. Запомнилось, что он сидел верхом на лошади, запряжённой в телегу. Санька оставался Санькой. Старшая сестра Люси Люба была красивой девушкой, похожей, как нам всем казалось, на артистку Любовь Орлову. Ей было 16 лет. За ней уже ухаживали взрослые парни. Конечно, она мне нравилась, но она только смеялась надо мной. Правда, по-доброму и ласково называла меня «щенкой». А Люся была маленькой, тоже симпатичной, но совсем другой, очень спокойной. У неё ещё выпадали молочные зубы, она знала несколько слов по-английски и любила их произносить, за что мы, мальчишки, прозвали её «беззубая бабка миледи». Она не обижалась. Ребячье прозвище вскоре забылось: у неё выросли все зубы.
      Деревенские жили плохо. Хлеб пекли из лебеды. Варили щи из крапивы. Мясо было редкостью, молоко было. Зато лесных ягод и грибов было полно: только не ленись, собирай. Одеты жители были плохо. Мужиков было мало: погибли на фронте или ещё не вернулись из армии. Девочки и даже женщины были одеты кое-как, многие не носили ни лифчиков, ни трусов. Мы это видели, когда они приходили к речке вечером и, потные, мылись после работы. Ребятишки в любую погоду бегали босиком. Но все были здоровенькие.
     Нам в то время была свойственна мальчуковая девственность. Все женщины вокруг нас в той или иной степени были для нас матерями или сёстрами. Они варили, кормили, стирали, мыли нам головы, поругивали. Их женского начала мы или сторонились, как чего-то запретного, или – чаще - не замечали. Несмотря на дворовое воспитание, мы были чистыми. Раза два к нам из Москвы приезжали отец и Люсина мама, привозили продукты. Отношения между ними были ровными и родительскими, хотя я понимал, что их совместный приезд и всё происходящее не были случайными. Но ведь наша мама была жива, и  это оставалось главным.
     Деревенская жизнь захватывала. Был случай, всю ночь прятались в амбаре от грозы и слепящих молний. Взрослые и те прятались. Люся нашла меня в темноте и от страха прижалась ео мне, как дрожащий листик. Кто я ей был? Братишка? А она мне? Сестрёнка? Мне было приятно сознавать, что я защитил маленькую девочку.
          В конце августа мы вернулись в Москву. За неделю до этого мы узнали, что в больнице, в Москве, умерла наша мама. Пришло горе.,. Привезла нас из деревни в Москву Люсина мама. Наталья Васильевна. Я уже понимал, что в семье произошли перемены, и у меня было тяжело на душе. Но она просто обняла меня, ничего не говоря. Так мы с ней и ехали в кузове грузовика, обнявшись. И одиночество моё стало уменьшаться. Саша и Вовочка тоже старались быть вместе с нами. Нам нехватало материнской ласки. Она это поняла.
     Вернувшись в Москву, мы вскоре переехали из Лефортово на Смоленский бульвар, В старый деревянный лом, где должна была жить наша новая семья. Отец и тётя Наташа вскоре поженились, и все, кроме Люси, стали Кирилловыми. Она осталась Гришковой. Я и Саша пошли в школу, которая была здесь же во дворе. Я в седьмой класс. А Люся продолжила учёбу в своей прежней женской школе (3-й класс). Новый двор, новая школа, новые взаимоотношения. Хотя мы всё лето провели вместе в деревне, жить в новой семье поначалу оказалось не просто. Трое мальчиков и две девочки – колхоз имени Михаила Ивановича Кириллова! Он сам так говорил. Люся первые дни всех своих кукол прятала под столом, благо он был с перекладинами внизу, и на них можно было сидеть. И сама пряталась там. Это была крепость её детства, окружённая мальчишками, от которых всего можно было ждать. А предстояло прожить всю жизнь.

ЕВПАТОРИЯ
      В 1948 году почти вся наша семья переехала из Москвы в Крым, в Евпаторию. К новому месту службы отца. У нас иногда гостила и сестра Люба. приещжавшая из Москвы.. 
       21 августа я неожиданно вспомнил про свою маму. В этот день исполнялось ровно 2 года после её смерти. Поздно вечером легли спать, как всегда, в саду под абрикосами. Я лежал, грустил-грустил, разревелся и уткнулся Любке в плечо.  Разрыдался. Всё, что было связано с мамой, встало перед глазами. Любка, как и тогда, в деревне Троицкое, когда мы вместе с ней ждали горького подтверждения о смерти мамы, о чём мне приснилось в пророческом сне накануне, успокаивала меня, как могла. А Люся сидела рядом с нами молча, тоже страдала, переживала за меня, но стеснялась, не имея возможности хотя бы напомнить о себе. В отличие от нас, она считалась маленькой. Ребята спали. На следующий день на сердце у меня было тоскливо, и от слёз болела голова. Я напомнил Саше и Вове об этой печальной дате. В то время я написал стихи с обращением к маме.
Помню неуютную палату,
У окошка белую кровать,
Столик с фотокарточками.
И твою улыбку помню, мать.
Помню, как любовно обнимала,
Как смотрела с ласкою в глаза,
И дрожала тихо, замирала,
На щеке горючая слеза.
Помню, как бессильно ты лежала,
Сердце птицей билося в груди,
Как глазами долго провожала
И шептала мне «Не уходи».
       Гораздо позже, уже в Ленинграде, я ещё раз в стихах вернулся к ней.
Хмурый декабрьский вечер,
Тучи над серой Невой.
Грустно, хочется встречи,
Дружески чистой, простой.
Мамочка, милая мама,
Что тебе стоит, приди,
Тёплой шалью укрывшись,
Рядом со мной посиди.
Взглядом одним ты успеешь
И пожурить, и обнять,
И без расспросов сумеешь
Всё в моём сердце понять.
    Помню, в 1950 году, через пару лет после тех горестных воспоминании, мы уезжали из Евпатории в Москву вместе с с сестрёнкой Люсей. Отцу пришлось тогда  везти нас на командирском газике до станции Сарабуз, расположенной южнее Джанкоя, так как мы уже опаздывали на поезд в Симферополь. Подошёл поезд. Мы попрощались с отцом, сели в купе и поехали. С Люсей мне было как-то спокойно. Она не трещала, как многие девчонки. Заботилась о нашем пропитании, с собой нам мама дала кучу продуктов.
        Ехали и смотрели на проплывавшие мимо места. Проезжали Сиваш, станцию Красноперекопск. Ландшафт был уныл и однообразен. Люся по моей просьбе читала стихи Лермонтова и других поэтов. Оказалось, что она знает их наизусть. Вообще она очень выросла за последнее время.  Там, в Евпатории, я этого не замечал. Она показалась мне очень милой. На висках волосики у нее завивались. Это называлось «завлекалочки». А глаза были серые и красивые.
         Вроде бы я всё это видел сто раз и раньше, но почему-то не замечал. Она была такая здоровенькая  и крепкая. Почти девушка. Ей было 12 лет. А мне 16. Пока ехали, я сочинил для неё стихи и подписал их: «Людмилке.»
Белые акации,.
Солнце ласково смеётся,
Плещет море синее,
Серебристой дымкой вьётся
Гор далёких линия.
Только мало манит море,
Надоела даль степная,
Разобраться, в том лишь горе,
Что сторонка не родная.
Тёплый вечер, море, розы,
Тихие аллеи.
Вспомнишь русские берёзы,
На душе светлеет.
     Сестрёнку я довёз до нашего московского дома.
     Нужно сказать, что с 1947 по 1950 год из-за семейной тесноты я постоянно  жил и учился в Шереметьеской средней школе тогда Краснополянского района Московской области у прекрасных учителей (А.А.Житникова, Л.И.Ерошенко и другие). Иногда ко мне приезжали наша мама  и сестрёнка,  Люсенька. В 1950 году я окончил эту школу с серебряной медалью. Там я вступил в комсомол. Шереметьевка стала моей духовной родиной на всю жизнь.

ВСТРЕЧИ
    С осени 1950 года  я уже учился в Ленинграде, в Военно-медицинской Академии им. С.М.Кирова. В первые же зимние каникулы съездил в Москву. Там, в Измайлово, на 3-ей Парковой улице, уже в 7-м классе учились и Люся. и Саша. Жили они вместе с сестрой Любой и тётей Валей. Остальные Кирилловы оставались в Евпатории.
     При нашей встрече в Москве всё было обычным и родным. Но впервые Люся обратилась ко мне как к старшему брату за советом, как ей дальше жить, к чему стремиться. Было очевидно, что она взрослеет. Появляются вопросы, а кого спросишь? Что я мог ей ответить? Нужно закончить 7 класс,  больше читать, особенно классиков и сверх школьной программы. Предложил ей переписываться со мной, не считать себя неудачницей и одиночкой, тем более что она на самом деле становилась очень привлекательной девушкой.
        Позже она стала присылать мне письма. И я ей отвечал. Она тянулась ко мне как к чему-то надёжному, разумному и родному. Это чувство у неё появилось ещё в раннем детстве и находило во мне отклик. Я стал тревожиться о ней.
      В поздние школьные годы мне. конечно, нравились некоторые девочки в классе. Но эта симпатия напоминала быстро тающие летние облака. В основе испытываемой нежности, скорее всего, была тоска по рано ушедшей маме. С 8 по 10 класс я ведь жил совсем один, на сундуке у хороших, но всё же чужих, людей, и был лишён какой-либо ласки.
      В 1952 году нашего отца перевели по службе из Евпатории в Ленинград, и почти сразу после возвращения всей семьи мы уехали на отдых в незнакомый нам доселе посёлок Вырицу под Ленинградом. Вырица – небольшой посёлок с довольно долгой историей, уходящей в ещё Новгородскую Русь. Побывали мы в Вырице случайно. Знакомые пригласили. Пожили там всего дней десять - пятнадцать. Но память осталась. Жаль только, что сейчас эту память уже почти некому подарить. Разве что самому себе . И люди и даже память, к сожалению,   не вечны.
    Приехали мы в Вырицу всей семьёй. Только отец оставался на работе. Приехали Саша и Володя, сестра Люся вместе с нашей, общей, матерью, Натальей Васильевной. Хозяин, действующий генерал, который был без одной ноги, приезжал как-то на дачу, но не мешал нам. Всё хозяйство тогда легло на маму. Это было так давно, что вспоминать об этом сейчас всё равно, что в тёмном лесу идти от дерева к дереву  ощупью.
      Дачный участок был большой и располагался неподалеку от реки Оредеж, за которой просматривался большой лес. Да и на самом нашем участке росли только деревья. Огорода на даче не было. Соседей  мы почти не видели. Жили достаточно изолированно. Однако, немногие местные люди рассказывали, что где-то в посёлке была церковь Казанской божьей матери, рассказывали и о ранее служившем в церкви знаменитом священнике Серафиме Вырицком. В те годы церковная служба уже не преследовалась советской властью, но и не навязывалась, как в наше время. Но и тогда священника Серафима местные  жители считали святым, чудотворцем и предсказателем. Будто бы, перед тем, как немцы в 1941 году должны были занять Вырицу, он говорил своей пастве, что большинству жителей посёлка, несмотря на уже известные зверства гитлеровцев, преследование не грозит, но, тем не менее, некоторым из них он советовал  уйти вместе с нашими воинскими частями. Этим он спас их. Посёлок действительно вскоре заняли румыны, а не немцы. Зверств не было. Приехавший тогда к священнику немецкий офицер будто бы спросил его, когда состоится их парад на Дворцовой площади. «Никогда», - ответил ему старец Серафим. Ему тогда было 75 лет, выглядел он умирающим, и его не тронули. Есть такая легенда. Но он пережил войну и скончался лишь в 1949 году, 83 лет от роду. Сейчас-то об этом святом здесь знают многие, а тогда, в нашу бытность здесь, всего спустя 3 года после его смерти, о нём мало, кто знал. И мало, кто верил в эту легенду.
       В тот год стояло жаркое лето, редкое для этих северных мест. Главным для нас, конечно, была река. Мы на ней пропадали ежедневно. Брату Володе тогда было всего 11 лет. Оредеж, река мелкая, хотя и широкая, местами всё же была глубокой. Однажды, нырнув под плот из брёвен, он еле выплыл из-под него, по его словам, в последний миг, увидев снизу, ещё в воде, спасительное светлое пятно разрыва между брёвнами. А мы бы и не заметили его исчезновения. И где он этот плот нашёл? Вот несчастье было бы.
    И Люся с нами всегда купалась. Ей шёл уже 16 год. Простая, общительная и дружелюбная, она была привычна для нас, как привычными в семьях бывают обычно все сёстры. За этот год она, конечно, ещё повзрослела и превратилась в девушку. Ровный евпаторийский загар ей очень шёл. На висках у неё от природы были симпатичные, тёмно-русые «завлекалочки». Но мы, мальчишки, по-прежнему не замечали в ней ничего, кроме веснушек и косичек. Вместе с тем, она была единственной девочкой в нашей мальчуковой семье. И это, всё-таки, как-то, наверное, сказывалось на нас.
      В 1952 году я, слушатель 3-го курса Военно-медицинской академии и уже младший лейтенант медицинской службы, среди детей в семье был старшим. Я тогда уже даже зарабатывал.  Во дворе дачи я иногда проводил ноказательные анатомические опыты над лягушками в плане школьного курса естествознания.  Люся и братья наблюдали. Им было любопытно. Ну, как же! Я ведь только что сдал на отлично экзамен по нормальной анатомии и не где-нибудь,  а на знаменитой пироговской кафедре. Да и на кафедре физиологии мы такие опыты проводили. Зрители, наблюдая за этими опытами, как мне казалось, становились просвещённее. И мой авторитет как будущего медика повышался. Я так думал. Не тургеневский Базаров, но всё же.
       Ходили мы иногда и в дальний лес за грибами и ягодами. Земляники там было завались. Сначала переходили речку вброд по колено, затем поднимались на высоченный косогор и, наконец, входили в густой лес. На косогоре, над высоким обрывом, росли четыре-пять вётел, и их широкие зелёные ветви-лапы так и стелились на ветру, рождая в душе какое-то беспокойство. Позже мне довелось видеть это, но уже на картине чьей-то известной кисти в одном из музеев Ленинграда. А соседний лес молча стоял у нас за спиной. Гренадёры-деревья тесным войском неподвижно возвышались среди кустарника, и лишь их верхушки где-то высоко чуть  заметно покачивались на ветру. Лес радовал тишиной и разнообразием. Встречались поляны земляники. Её было много: только не ленись, собирай. Попадалась и клюква, и кусты с лесной малиной. Были здесь и грибы - чаще крепенькие подберёзовики.
        В лес ходили обычно мама, Люся и я. Время шло, и лукошки и бидоны наши потихоньку наполнялись трофеями. Я с удовольствием прямо с ладони угощал сестрёнку спелой земляникой. А вечером мы всей семьёй пили чай с ягодами.
      Вскоре мы уехали с дачи. Семья, в ожидании собственной жилплощади в Ленинграде, устроились на частной квартире, недалеко от Артиллерийского музея, где Учёным секретарём музея уже работал наш отец. Люся осенью пошла в 9 класс, Володя в третий, а брат Саша поступил в Ленинградский оптико-механический техникум. Ну, а я вернулся в своё академическое общежитие на Клинической улице.
        Что такое была Вырица в нашей жизни? Обычный городок? Случайность? Но, возможно, намоленное, как теперь говорят, святое, серафимово место, речной простор, лесное земляничное царство и материнская забота тоже сыграли тогда свою, казалось бы, незаметную, но своевременную роль. Мы тогда, – и я, и Люся, - как-то особенно быстро росли и становились ближе друг к другу.. Случайность это же непознанная необходимость?
        Я побывал в Артиллерийском музее, у отца на работе. Музей и теперь располагается в здании Кронверка Петропавловской крепости. Артиллерийские орудия разных калибров стояли как в залах музея, так и в его дворе. Отец тогда ещё только осваивался в своей должности.
         Люся училась в школе на Петроградской стороне, недалеко от дома. Их школу посещали известные артисты Пушкинского театра Лебзак и Адашевский. Она тянулась к театру, знала наизусть много стихов Пушкина и Лермонтова, в том числе много сказок. Я как-то увидел её среди одноклассников в кинотеатре «Великан» в синей шапочке. И она увидела меня. С радостью и грустью переглянулись. Мы в то время изредка встречались с ней в небольшом сквере у домика Петра на Петровской набережной. Нам всё больше хотелось побыть вдвоём. Зарождалась любовь.
        Надвигалась осень, дни становились всё короче. В ноябрьские праздники в беседке на углу Летнего сада играл духовой оркестр Военно-морского флота. Тогда, как и сейчас, это было редкостью, и нам с Люсей нравилось бывать там.
        Новый, 1953, год всей семьёй мы встречали в своей собственной родительской квартире, на проспекте Стачек.
        После сессии, в каникулы, мы с Люсей продолжили ранее начатое посещение Эрмитажа. Ходили по музею зал за залом. Вели записи своих впечатлений. Обменивались ими, обогащая друг друга. Потом было уже невозможно сказать, чья была находка. Это было так же приятно, как угощать, как раньше, друг друга лесной земляникой. Мы тянулись друг к другу всё больше и становились равными, и только её косички и школьная форма всё ещё выдавали её возраст. С тех пор Эрмитаж – наш общий друг.
     Посещали семью Алексеевых, довоенных друзей моих родителей, потомственную семью педагогов, работавших ещё с Н.К.Крупской. Перед самым началом блокады Ленинграда, в сентябре 1941 года, они вывезли в Кировскую область более 200 детей, сохранили их и в 1944 году возвратили в Ленинград. Это был подвиг. Дружба с  этой семьёй духовно обогатила нас тогда, и  длилась несколько десятилетий.
       3 марта внезапно заболел, а 5 марта умер Иосиф Виссарионович Сталин. Это известие было воспринято всеми как личное горе. Я в тот день пришёл на занятие, на академическую кафедру гигиены. Преподаватель, фронтовик, полковник м/с Глибин построил нас и тихо объявил, что умер Сталин. Затем отошёл в сторону и беззвучно зарыдал. И все мы, стоя в строю, ревели. давило чувство великой тревоги за будущее государства. Сталин самим фактом своего существования как бы уравновешивал те трудности, которые испытывали люди после войны. Такой добровольной, осознанной, безусловной подчинённости какому-либо человеку мы никогда больше не испытывали. А, может быть, других таких людей в нашей жизни не было? С точки зрения создания советского  государства И.В.Сталин – фигура великая.
        Той весной мы с Люсей иногда встречались у металлической ограды «Медного всадника». Она тогда специально приезжала ко мне на свидания из дома на проспекте Стачек. 
         Как ребёнок начинается с матери, ученик с учителя, так и врач начинается с больного. Я пришёл к такому выводу самостоятельно, прикоснувшись к своей первой больной в клинике пропедевтики внутренних болезней академии. Это произошло в феврале 1953 г. и это было подтверждено всей моей последующей врачебной жизнью.
        Как-то в октябре, проходя по ул. Лебедева, возле Академии, я поднял письмо, без конверта, сложенное пополам, валявшееся у водостока. Письмо было написано синими чернилами крупным почерком. Уже первые строки заинтриговали меня. Писала женщина. Она обращалась к любимому мужчине с мольбой не оставлять её. Каждая строчка письма буквально горела страстью, нежностью, отчаянием. Её не оставляла надежда, и она не хотела прощаться. Женщина переживала трагедию. Мне всё это было незнакомо, любовь превратилась в крик о помощи. Повидимому, тот, кто письмо получил, не пожелал его сохранить. Письмо меня потрясло живым чувством. Я посоветовался с моей двоюродной сестрой, которая училась уже на 4-м курсе педиатрического института и готовилась стать детским психиатром. Она объяснила состояние этой женщины как адекватное её чувству, делающему ей честь. Можно было думать, что адресат не достоин такой любви. Так бывает. Но «бурное чувство обычно долгим не бывает», - сказала она. «Придёт освобождение, полученный урок научит. Так что, может быть, всё будет даже к лучшему». Я тогда подумал, что чужие уроки тоже учат.
         Часть наших слушателей, у которых появились деньги и свободное время, стали охотно знакомиться с женщинами свободного поведения, «ночными бабочками», как я их называл. Они возвращались в общежитие поздно, нередко подвыпившие. Потом хвалились успехами и приобретенными навыками. Многие слушатели зачастили тогда в студенческие компании, на танцы, не вылезали из кафе, подыскивая себе невест. Однажды я был свидетель, как гардеробщица в нашей академической столовой, уже старая и больная женщина, громко и негодующе отчитывала одного из таких «ходоков», рекомендуя ему и таким, как он, прочесть «Крейцерову сонату» Льва Толстого. Когда-то я читал это произведение. Что-то о ревности и измене. Решил, что надо перечитать. Но бросилось в глаза другое: старая гардеробщица была на голову образованнее и воспитаннее нас, «академиков».
        Приближалось окончание Люсей десятого класса. С группой слушателей моего курса на теплоходе сплавали как-то в Петергоф. Все мы были с жёнами или с подругами. Это было замечательно. В Петергофе все разбрелись. Мы с Люсей посмотрели фонтаны, посетили Монплезир, посидели на тенистых скамейках нижнего парка. Нам было очень хорошо вместе. Я подумал, то, что нас с Люсей объединяет, несмотря на нашу молодость и ещё очевидное несовершенство, свидетельствует о том, что мы уже не совсем пустое место на фоне того великолепия, что нас здесь окружает. За эти годы мы действительно выросли как люди.
         В мае 1954 г. я побывал в доме отдыха нашей академии в Разливе. Съездили к Шалашу Ленина, побродили по поляне, постояли у памятного пня, за которым Владимир Ильич писал свою книгу «Государство и революция». Тихое место. Туда приезжала Люся.  В Разливе мы катались с Люсей на лодке, попеременно работая вёслами. 
          В одно из воскресений того лета съездили на озеро Красавица под Ленинградом (я, Люся и мои друзья-слушатели). Озеро считалось популярным.
        Люся вскоре подала документы в Герценовский педагогический институт на исторический факультет.  Ожидался большой конкурс. Сочинение она написала на отлично. Выручило её то, что она удачно применила высказывание Ромэна Роллана о Максиме Горьком. На устном экзамене по литературе она наизусть воспроизвела ранние рассказы Горького. У неё была отличная память на тексты. И другие экзамены она сдала успешно. В те дни я всё время был с ней. Встречались в коридорах, у ограды института или – чаще – рядом, в сквере у Казанского собора. Сколько там дорожек мы исходили! Ели мороженое на Невском проспекте. Наконец, свершилось: Люся была зачислена студенткой 1 курса!
         В сентябре началась учёба. У Люси первые лекции по педагогике. У меня – цикл гинекологии. Володя пошёл в следующий, 7-ой класс. В эти дни открылась станции метро «Нарвские ворота». Это облегчало дорогу: мне в Академию и Люсе до института.


СЕМЬЯ
       Каке я писал уже, мы с Люсей знали друг друга уже 10 лет, из них 8 прожили в сводной семье. Мы полюбили друг друга и решили пожениться. Пришло время.
         В ЗАГСе Кировского района Ленинграда  нас оформили и, счастливые, мы пошли домой через площадь Стачек, мимо громадного памятника Сергею Мироновичу Кирову. Шёл мелкий ленинградский дождик. Дома нас ждал свадебный стол. Постаралась мама. Были отец, сестра Оля (от первой семьи отца) с дочкой Леной, Саша, Володя и наши друзья Шугаевы. Люся была одета в красивое белое платье. Выпили шампанского, водки. Мама грохнула свою рюмку об пол на счастье. И потекла наша семейная жизнь.  Сейчас, когда я печатаю эти строки, мы отмечаем  уже 66-ю годовщину нашей свадьбы. Колец мы друг другу не дарили, тогда это было не общепринято. И в церковь не ходили. И ничего не случилось. Но зато мы никогда не забываем, что нас повенчала сама Советская власть.
         Поздней осенью в Герценовском институте был вечер. Выступал ученик знаменитого Макаренко Калабалин с воспоминаниями о колонии и с рассказом о своём педагогическом опыте.
          В декабре договорились с Люсей сходить в кино на фильм «Машенька». Он шёл на Невском проспекте. Фильм был не новый, но мы его не видели. Играли в нём Михаил Кузнецов и замечательная артистка, исполнявшая роль Машеньки (фамилию забыл). Такая нежность и простота. Я сразу почувствовал: это моя Люся. Это было как диагноз. Выбор сердца всегда точнее выбора ума. Я встретил как-то высказывание Вольтера: «Чтобы познать всех женщин мира, достаточно иметь одну жену». Что верно, то верно.
        Хорошо помню то время после свадьбы. Месяца три я физически ощущал, что живу как бы в царстве медовых пряников. Я был слпвно вымазан мёдом. Бытующее представление о «медовом месяце» оказалось правдой. Только прикосновение к Люсиной ладошке уже было для меня счастьем, и эта конкретная радость сохранилась на всю жизнь. К родному чувству присоединилась любовь.
        На Новый год мы были приглашены к нашим друзьям Шугаевым. Их родители снимали квартиру где-то под Ленинградом. Их мама наготовила массу всяких белорусских вкусностей, в частности, сладкий хворост. Было очень дружно и весело. Выбегали на улицу. Сквозь лапы елей, покрытых снегом, сверкали звёзды. Мы бегали вокруг ёлок, как в детстве, осыпая с них пушистый снег. Мы были счастливы.
       Пошёл 1955-ый год. Сессию сдали успешно. Стали готовиться к рождению ребёнка. Решили: если родится мальчик, назовём его Серёжей в честь Люсиного отца, Сергея Александровича, погибшего в апреле 1946 года, если – девочка, то Машенькой, в честь моей мамы, Марии Аркадьевны, умершей в августе того же года.
       Люся переносила беременность хорошо. В конце января мы с ней даже пошли погулять – до самого Балтийского вокзала. Шёл мокрый снег, падая нам прямо в лицо. Погодка была отвратительная. Ей очень не хотелось идти, а мне, так наоборот, было хорошо. Повернули обратно. Не ругаться же, к тому же ей идти было тяжелее. Нужно было отвыкать от привычкой командной роли старшего брата.
        Как-то в конце февраля Люся пожаловалась на неясные боли в животе. Вызвав скорую, я отправил её в клинику акушерства в Академию. Поехал с нею и сам. Там её госпитализировали, но сказали, что всё ещё спокойно, схваток нет. И утром я пошёл на занятия. После лекций забежал в клинику, но меня вновь успокоили. И вечером, часов в 11, мне сказали, чтобы я спал спокойно. Только утром узнал, что накануне, в 23.30, она родила девочку. Дежурный поздравил меня и ехидно добавил: «Нет горше… всех печалей, быть взрослой дочери отцом!» Это из Грибоедова.
          Я был рад так, что не понимал, что же мне делать. Сообщил домой. Следующий день был каким-то суматошным. Готовили квартиру к приезду мамы и малышки, Машеньки.
           После их возвращения домой, начались обычные в таких случаях хлопоты и бессонные ночи. Стирка и кипячение детского белья, глажение подгузников и купание дочки. Ребёнок был спокойным, купаться в ванночке ей нравилось. Но однажды она захлебнулась, с испугу я сразу положил её на холодную клеёнку, она тотчас рефлекторно закашлялась, и дыхание её восстановилось.
         Ещё в марте у нас стала жить няня – Анна Васильевна, или тётя Нюша. Она жила в деревне Лопотень, на Новгородчине. В войну у неё погибли муж и два сына. От старшего сына осталась дочка, жившая недалеко, на станции Бурга, южнее Малой Вишеры. Наш отец помог Анне Васильевне выхлопотать пенсию за мужа. Хорошая была няня, надёжная. И Люся смогла посещать занятия в институте.
           После весенней сессии Люсю с Машенькой отправили в эту деревню. Наш отец, тётя Нюша, я и главные наши пассажиры поехали поездом до станции Бурга. Там мы сели в большую лодку под Мстинским мостом и поплыли к деревне. По Мстинскому мосту проходят все поезда из Москвы до Ленинграда и обратно. Высоченный мост. Река Мста, студёная даже летом и судоходная, течёт на запад.
        25 километров преодолели часа за полтора. У деревни выгрузились и проследовали в дом. Он был высокий, бревенчатый. Комнаты просторные, но мебели почти не было. Спали на полу, постелив всё, что можно было постелить. Оставив Люсю с Машей в деревне на попечение тети Нюши, я и отец вскоре ушли пешком на станцию  и уехали в Ленинград.
       В конце июня, после очередной сессии, весь наш курс был направлен на войсковую стажировку. До этого, имея в запасе 3 дня, я съездил в деревню к Люсе. Очень скучал. Шёл туда пешком 25 км, ночевал одну ночь в деревне и возвратился на станцию той же дорогой, облаянный по пути всеми собаками.
         Возвратившись через месяц со стажировки, на следующий же день вновь отправился в Лопотень. Целый месяц мы тогда провели вместе. Няньчили Манечку, ей было уже 7 месяцев. Волосики у неё были русые, а глазки серые. Купались, несмотря на холодную реку. Ходили по грибы. Собирали клюкву, чтобы не нагибаться, лёжа прямо на траве. Клюквы было море. Боялись только змей. Хлеб в деревню привозили, а молока, творога, курятины и яиц там было достаточно.
      В конце августа я должен был уезжать из деревни. Люся и Машенька оставались там ещё до середины сентября, чтобы уехать уже с тётей Нюшей. Уезжал рано утром, Машенька ещё спала. Люся провожала меня километра три. В поле во ржи росли васильки. Их было очень много. Люсенька была такой своей. Она была как солнышко и ромашка на ладони. Она и я были счастливы. Расставаться не хотелось.
         Осенью съездили с Люсиной студенческой группой в Репино. Посетили дом и могилу художника. Во время войны фашисты всё это разрушили. Фотографировались. С удовольствием ели пирожки, купленные на станции.
       Когда потеплело, мы всей семьёй стали ходить в Парк Комсомола, что за Нарвскими воротами. Брат Саша нёс Машеньку в рубахе, так, что головка её торчала у ворота. Девочке было удобно и тепло. А ему радостно.
         Начиная с апреля 1956 года, у меня на курсе началась подготовка к завершению учёбы, к распределению. Кое-кто пересдавал экзамены, отрабатывал долги. Позже подошёл момент сдачи имущества, учебников в библиотеку.
         Как-то в мае я заметил свою фамилию в одном из списков, вывешенных на доске объявлений на курсе. Увидел, но не придал значения. А вечером мне домой позвонил начальник курса и строгим голосом сделал замечание, так как я не пришёл на комиссию по определению годности к службе в ВДВ. Я видел эту аббревиатуру, но не знал, что это такое. Оказалось: воздушно-десантные войска! Моя судьба показала свое личико (помните: «суженого на коне не объедешь»).
         Конечно, мы с Люсей следующую ночь не спали. Снилось мне, что я стою у колонны Исакиевского собора, маленький как муравей, а верх колонны уходит высоко в небо, своим могуществом подчёркивая мою ничтожность. Поехали в Удельную, под Ленинградом, где спортсмены проводили показные парашютные прыжки с самолетов. Увидели, как из двери АН-2 с высоты 1500 метров выскакивают маленькие фигурки и падают комочками и как раскрываются над ними парашюты, как они парят в небе и, наконец, приземляются. Легко так, даже весело. А главное, оказалось, что это были девушки – спортсменки. На душе стало немного легче.
         На следующий день я прибыл на комиссию, определявшую годность к службе в ВДВ. Нас было из курса человек пятнадцать. У многих сразу нашлись причины не идти в ВДВ. А тут ещё капитан из ВДВ, проходил переосвидетельствование, и стращал нас тем, что нижние лямки парашюта могут защемить яички, и в связи с этим нельзя будет иметь детей. Говорил на полном серьёзе. Я подумал, что мне, слава Богу, это не грозит, так как у меня уже есть дочь. Меня сочли безусловно годным. Всё было решено. Человек десять из нас были признаны годными .
       Государственные экзамены прошли как-то автоматически, всё уже было предрешено. Позже состоялось вручение дипломов. Я получил диплом с отличием.
        В июне началось распределение. Из Москвы, из Штаба ВДВ, приехал кадровик - подполковник в белом кителе (стояла жара), и нас стали вызывать к нему поочередно. Почти все отказывались, ссылаясь на семейные обстоятельства. Кадровик устал. Мой сокурсник советовал мне идти на должность младшего врача, а не начальника медпункта, так как, по его мнению, я военным человеком так и не стал. А начальник медпункта должен как раз руководить личным составом и заниматься хозяйством. Когда вызвали меня, и кадровик устало стал перечислять различные льготы, имевшиеся в десантных войсках, я неожиданно для него, согласился сразу. Обрадованный, он дал согласие выполнить мою просьбу пойти младшим врачом полка, причём в Рязани. Там у Люси жила тётя, и нам для начала могли помочь с жильём. Учёл он и мю просьбу об учёбе жены в педиснституте, в Рязани такой институт был.
      Мы ещё встречались на курсе, судорожно делясь своими ожиданиями и надеждами, что-то ещё сдавали на кафедрах, но, в сущности, прощались. Незаметно прошли 6 лет учёбы.
       Сохранился мой очерк о моём любимом родном городе Ленинграде и времени учёбы в знаменитой Кировской медицинской академии. В очерке выражено моё духовное единство с этим великим и мужественным городом и благодарность за привитую мне пожизненную идейную, гражданскую  и профессионльную принадлежность к нему.
       «Декабрь. Ленинград. Пироговская набережная. Мокрый гранит. Шинель темна от сырости. Над Невой клочьями сте¬лются облака. Над тёмной водой чугунно нависают мосты. Неподвижен грязно-серый тяжёлый лед. Почти касаясь его, торопливо летит чёрная птица. У низких берегов стынет шуга.
Ветер несёт волны против течения. Кажется, ничто не в силах сковать стихию реки и неба, широко раздвинувшую город. Плечи домов прижались друг к другу. Чернеют завод¬ские трубы, подпирая низкое небо. Затаилась «Аврора». Над чёрной решеткой Летнего сада сиротливо торчат голые де¬ревья. Ветви их под натиском ветра стелются. Дрожит мок¬рый кустарник. Сутулятся спины прохожих.
Все залегло за низким бруствером набережных — словно солдаты лежат вповалку в серых промокших, тяжёлых ши¬нелях, упершись коваными сапогами в мостовую... По цепи, преодолевая ветер, бежит команда: «Эй, Петропавловски-и-й! Убери штык, прижмись к земле...».
Город держит оборону. От ветра тяжело дышать. Не оторваться от мокрых перил. Стихия захватывает. Не уйти. Не уйти от борьбы, от люб¬ви, от боли, от памяти в воронках, от преодоления. Не город, а училище стойкости. Мой родной город. Кто прошел его курс, научился ждать, в шторм — залечь, упе¬реться коваными сапогами в родную землю, слиться с ней и выдержать, тому под силу сбросить тяжёлую плиту неба и опрокинуть на город бескрайнюю синь».  Написано давно, а ни одного слова изменить не могу.
     В конце июня прошло последнее построение  нашего курса. Мы стали военными врачами.
     В это время и Люся окончила свой второй курс.
     Начался отпуск. Недели на две съездили в Сосново, посёлок по Финляндской железной дороге по дороге на Приозёрск в Карелию. До 1939-го года здесь была территория Финляндия. А посёлок Сосново  в годы Великой Отечественной войны был оккупирован немцами и финнами и освобождён Красной Армией только в 1944-ом году.
       Мы проехали станцию Сосново и вышли из поезда на платформе «88 км», прямо в высоком сосновом лесу, сквозь который просматривалось большое озеро. На берегу его стояло несколько бревенчатых домов с огородами. У берега были привязаны лодки, вёсла от которых хранились дома у хозяев. Здесь жил в летние месяцы сослуживец моего отца. Это было у него что-то вроде дачи на озере.
        С нами была дочка Машенька, 1,5 лет, и брат Володя, школьник. Выделили нам комнату в доме, и начался наш озёрно-лесной отпуск. Хозяин тут же уехал, и мы остались одни. Главное это была наша Машенька, Маня-Маша, как мы её звали. Она спокойно играла возле дома. В песочек, пыталась ездить на низеньком трёхколёсном велосипедике. Правда, поворачивать руль ей приходилось помогать. Ходила в пальтишке и капоре на голове. Сама ела кашку (молоко мы покупали у соседей, имевших корову) и охотно спала.
        Нас окружали лес да озеро. Противоположный пологий берег его просматривался за километр. Это был озёрный край, как и вся Карелия. Где-то далеко располагалось Ладожское озеро и стремительно, в гранитных берегах, в Финский залив текла Нева. Когда-то южнее этих мест, ближе к блокированному Ленинграду, зимой, через Ладожское озеро в войну пролегала автомобильная переправа, «дорога жизни», как её называли ленинградцы.
     Постепенно мы освоили плавание на лодке. Лодка и вёсла были тяжёлые, но вдвоём с братом Володей мы постепенно к ним привыкли. Купаться было холодновато, дни стояли пасмурные, а грести на лодке, рассекая озеро, было очень хорошо. В разных местах на озере с лодок и с берега ловили рыбу. Рыбаков было немного, учитывая размеры озера, и никто никому не мешал.
       Год назад на войсковой практике в Белоруссии фельдшер медпункта научил меня ловить рыбу на борную кислоту. Кислота была в аптеке медпункта в достаточном количестве. Мы ловили рыбу на ближайшей речке. Разбрасывали с берега комочки хлеба, смешанного с порошком борной кислоты, и спустя несколько минут, переместившись метров на десять-двадцать вниз по течению реки, сачком, стоя по грудь в реке, вылавливали плывущую поверху сонную или одуревшую на какое-то время рыбу: окуней, плотву, краснопёрку. На ужин санитарам хватало жареной рыбки. Вреда едокам это не доставляло, и плывущая рыба спустя какое-то время «приходила в себя» и уплывала.
        Захватив борную из своего дома заранее, я использовал её и здесь, на озере. Выгодной особенностью было отсутствие течения воды. Поэтому, когда мы разбрасывали вокруг лодки шарики хлеба с борной кислотой, рыба всплывала буквально за бортом, на наших глазах. Дальше было делом техники. Добыча отправлялась на дно лодки. Озёрная рыба была, как правило, в два-три раза больше речной. Лещи, окуни. Иногда, просто здоровенные рыбины. Привозили рыбу на берег, а чистить-то её приходилось самим, и вот это таким бессовестно лёгким делом уже не было. Чешуя-то у лёща ой какая крепкая! 
      Рыбаки, наверное, видели издалека, как мы рыбачим, но ни разу не делали нам замечаний. Видимо, ущерб от такой «рыбалки» казался им небольшим. Ездила со мной и Людмила. Тогда с Маней-Машей оставался брат Володя. Во всяком случае, ели-то жареную рыбу вместе.
       Путешествия по озеру, при всей доступности и прелести, надоедали. Солнечных дней было мало. Тогда мы ходили в лес за железной дорогой. Собирали грибы, ягоды, жгли костры из сучьев, но это было почему-то тоскливо. Здешние люди говорили, что здесь могли  оставаться ещё финские мины.
       Приехали хозяева, поделились ленинградскими новостями. Нужно было возвращаться домой. Предстояло ехать в Рязань, к своему первому,  неизвестному, месту службы.
    И вновь забегаю вперёд. Прошло с тех пор уже  60 лет. Сейчас наша дочь более, чем вдвое старше, чем мы тогда. Наша жизнь, наверное, почти прошла. Но мы по-прежнему, и не только благодаря Пахмутовой и Добронравову, помним «остроконечные елей ресницы над голубыми глазами озёр».
        Последние дни для нас с Люсен были посвящены прощанию с Ленинградом и его пригородами. Съездили в Петергоф, полюбовались с его берега Финским заливом и далёким Кронштадтом. На обратном пути в районе Стрельны из окон электрички видели громадный и разбитый в войну Константиновский дворец. На следующий день прошлись по Невскому проспекту. Попрощались с «Медным всадником», с Летним садом, со ставшими родными зданиями Академии. Спустились к Пироговской набережной и попрощались с Невой. Весь город был родным: споткнёшься о камень – а приятно. Это чувство сохранилось на всю нашу жизнь.
       Брата Сашу в это время призвали в армию: он был направлен рядовым в зенитную часть в Махачкалу. Машенька пока оставалась в Ленинграде. Володе предстоял 8-ой класс. а         мы в августе выехали в Рязань: я на службу, в полк, а Люся - в педагогический институт. Жизнь продолжалась.
    

РЯЗАНЬ
      Я прибыл в Рязань младшим врачом парашютно-десантного полка. В кабинете старшего врача собрались офицеры медицинской и парашютно-десантной служб. В жизни полка стояло затишье: отпускное время.  Я, как положено, доложил старшему врачу о своём прибытии, ответил на вопросы, попросил дня три на устройство семьи, получил добро. Во дворе меня ждала моя молодая жена.
     Полагалось представиться и командиру части. Им был полковник Евстафьев, в годы войны служивший в морской пехоте. Меня предупредили, что командир очень строг, даже суров. Якобы были случаи, когда в гневе он кулаком пробивал крышку письменного стола. Что мне было делать? Нельзя же было не идти. Постучал в дверь, вошёл. За столом, заваленным бумагами, сидел крепко сложенный полковник в кителе, с волосами, подстриженными бобриком. Когда он поднял на меня глаза, я бодро, как учили, доложил, что такой-то прибыл для прохождения службы. Был я тогда 55-ти кг весом, не могучего телосложения. Лейтенантские погоны подчёркивали мою очевидную молодость. Командир хмуро посмотрел на меня и негромко, но требовательно спросил: «Прыгать хочешь?» (имелось в виду с парашютом). Дело в том, что врач, которого я сменял по должности, отказывался прыгать, ссылаясь на разные болезни. Это продолжалось долго, и для командования вопрос стоял весьма остро. Я, помедлив, ответил: «Нет». Брови у полковника поднялись, кулаки сжались, и он стал подниматься над столом. Я, выждав паузу (по Станиславскому), продолжил: «Не хочу, но буду, если надо». Командир грузно опустился на стул и облегчённо ска зал: «Ну, правильно: какой дурак хочет! А прыгать-то кому-то надо!» И, посмотрев на меня внимательно, он продолжил: «Молодец! Как это ты ловко завернул: не хочу, но буду. Это нам подходит! Иди, служи!» И я пошёл в медпункт, как выяснилось, на 7 лет.
      Мы с женой временно разместились у её родной тёти. Спали на матрасах, прямо на полу в одной из комнат, но это нам не мешало, ведь вместе нам было всего 42 года. Дочку привезли позже. В ста метрах от дома находились набережная реки Трубеж, притока Оки, и рязанский Кремль. С высокой набережной было хорошо видно пространство до Оки и дальше, вплоть до Луковского леса. Сразу у дома размещался парк, в центре которого на постаменте среди цветов стоял бюст И.В.Сталина. Ездить до полка мне было далековато, зато Люсин  Педагогический институт был близко.
     Когда привезли дочку Машеньку, от тёти пришлось съехать. Поселились в частном доме с печным отоплением. Там нам было плохо: холодно и соседи воровали. Дали нам помещение  в бывшем штабе полка. Позже мы жили уже в двухэтажном кирпичном доме возле нашей части, в собственной 10-ти метровой комнате на первом этаже. Дом построили солдаты, как говорится, «хапспособом».
       Полк располагался в районе Дашки, на южной окраине Рязани. По железной дороге, идущей в сторону Ряжска и Мичуринска, размеренно и неторопливо шли товарные и пассажирские поезда. От города ходил троллейбус. А если идти пешком, осенью, часто по колено в грязи, то километров пять не меньше. Можно было идти и по шпалам по железнодорожному пути от вокзала Рязань-2.
       Медпункт был в 15 минутах ходьбы от КПП полка и нашего дома. Работы было много: парашютно-десантный полк насчитывал 2 тысячи человек личного состава вместе с людьми самоходного и истребительного дивизионов. Это был тот самый полк, который участвовал в парадах в Москве, на Красной площади. Амбулаторные приёмы по 50 больных за вечер, работа в перевязочной и в лазарете, обеспечение парашютных прыжков и участие в них, дежурства, стрельбы, учения. С утра до позднего вечера на работе. Нужно было быть 23 - 25 лет от роду, чтобы справляться с такой нагрузкой. Вечером возвращался домой уже никакой.
       А в городке жили семьи военнослужащих: детишки, жены, бабушки. Это тоже доставалось врачу.
         Чуть позже, где-то в ноябре 1956 года, в полку прошло открытое партийное собрание по поводу решений 20-го съезда КПСС. Зачитали письмо ЦК об осуждении культа личности И.В.Сталина по докладу Хрущёва. Нужно сказать, что пересмотр представлений о роли Сталина в истории нашей страны оказался болезненным для всех. Партсобрание напоминало растревоженный улей. Болела душа за факты уничтожения Сталиным своих соратников по революции и социалистическому строительству, хотя бы и в интересах сохранения единства руководства страной. Возникал вопрос: а как же его заслуги в организации победы над фашистской Германией?! У меня тогда сложилось мнение, что вскрытие «абсцесса» было необходимо, но что кому-то нужно было размазать гной по всей советской истории, а это было чревато в будущем ещё большими последствиями. Говорили о культе личности, но какова была личность!
      Вслед за разоблачительной компанией тело Сталина было извлечено из Мавзолея и захоронено рядом, тут же на Красной площади. До этого я ещё успел увидеть тела Ленина и Сталина, находившиеся в Мавзолее вместе. Сталинград был переименован в Волгоград, также как и все другие города и предприятия, носившие его имя. Был снят бюст вождя и с памятника в сквере у нас в Рязани. Говорили, что сохранился памятник ему только в г. Гори на его родине. Не оставляла мысль об излишней жестокости решений, принятых на съезде партии, как если бы к правде примешалась чья-то месть. Много позже это подтвердилось.
      Люся занималась в Рязанском пединституте. Какое-то время с Машенькой нам помогала приехавшая  тётя Нюша.
      В декабре начались парашютные прыжки. В этот месяц каждый должен был выполнить не менее двух прыжков с аэростата (годовая норма составляла 7 прыжков). С моим участием и с помощью санитаров под контролем старшины парашюты были уложены. И основной, и запасной. Производилось это на полу в медпункте, то есть в сухом месте. Говорилось, что с парашютом при его укладке нужно обращаться «на Вы».  Прыжки прошли благополучно. Декабрь – тёмный месяц, а когда поднялись на 400 м, над облаками вдруг оказалось синее небо и сверкающее солнце. Для меня это было открытие! Я сделал вывод, что как бы темно и трудно не было в жизни, нужно помнить, что над головой – обязательно светит солнце.
      Совершить первый прыжок мне помог командир – начальник медпункта капитан м/с Гвоздев. Просто он дал мне сделать это самостоятельно и не выталкивал меня из гандолы аэростата, как это часто делалось. Там, наверху, было незабываемо: светило солнце, небо было синим, а внизу плыли белые облака!   Я прыгнул с порожка аэростата, зацепив перед этим карабинн и обняв запасной парашют «как мать родную», и оказался в «молоке» плотного облака. Скоро внизу открылось заснеженное аэродромное поле, на котором люди казались чёрными муравьями. Собрали и дотащили мой парашют санитары, а мне, прямо в заснеженном поле, был вручен значок парашютиста. Крещение состоялось.
       К 1958-му году отец и мама, и с ними брат Володя, переехали из Ленинграда в Рязань. Здешний климат был здоровее, и квартира располагалась на втором (а не на четвертом, как в Ленинграде) этаже. Для отца, перенесшего до этого инфаркт миокарда, это было важным. Главное же было и для родителей, и для нас в том, чтобы жить рядом.  Вскоре они купили дом в деревне, недалеко от города. Сельская жизнь тоже способствовала их оздоровлению. Мы ездили к ним, возили хлеб и другие продукты. К нам в деревню на отдых приезжали сестра Люба с дочкой Наташкой и тётя Валюша. Яблоневый сад, лес, сеновал. Такое удовольствие!
      Гриппозные эпидемии в полку, также как изнурительные амбулаторные приёмы, были школой профессиональной выносливости, когда учишься работать ровно, спокойно, в бригаде, скрывая усталость, держа в фокусе внимания тяжёлых больных. Я тогда усвоил: если больной в фокусе твоего внимания, значит всё в порядке.
        Жизнь в Дашках была довольно унылой. В город выбирались редко. Растили дочку Машеньку.
     Прыжки с парашютом проводились с аэростатов, с самолётов разных типов (АН-2, ЛИ-2, ИЛ-14, «Дуглас», АН-8), и им предшествовала серьёзная подготовка.
     В 1958-м году я вступил в Коммунистическую партию. Перед этим совершил прыжок из самолета ИЛ-14. Это было более сложно, чем из АН-2 (двери узкие и скорость больше).
      Наш медпункт переехал в здание бывшего штаба полка. Стало просторнее. Расширился лазарет, и был сделан изолятор на две инфекции, имевший отдельный вход.
      В 1959-ом году жена успешно окончила  педагогический институт. Попыталась устроиться в школу учителем литературы или истории, но мест не было. Предложили пойти научным сотрудником в Рязанский краеведческий музей с зарплатой 450 руб. Стала осваивать материалы музея. Машеньку устроили в детский сад. Много раз посещали Рязанский Кремль. Там и располагался музей. Людмила охотно показывала его нам, и чувствовалось, что она уже много знает и гордится стариной рязанского края. При входе  стояла высоченная колокольня, дальше, через двор, собор Бухвостова, архиерейские покои, отдельно здание художественного музея а на заднем дворе старинное  кладбище. 
    Мы попрежнему жили в своей десятиметровой комнате. Нашими соседями была семья командира роты. Жили дружно. Люся всячески меня поддерживала. Помню, как, возвращаясь поздними вечерами с парашютных прыжков или учений, оказывался в объятиях жены, такой тёплой и родной. Нам было хорошо друг с другом. Дочку старались не будить.
        Так уж получилось, что мы, выросшие в одной семье с детства в трудное для всех нас время, были в какой-то мере, может быть, даже обречены оставаться вместе и всю остальную жизнь. Мы, наверное, родились друг для друга. «Ты у меня одна», мог бы сказать я. И в ответ услышать: «Ты у меня один». Не без ошибок, но у нас так и получилось. Конечно, это потребовало, кроме взаимной любви, веры, понимания, терпения и умения прощать, а главное, постоянной заботы друг о друге. Этому нужно было учиться. Мы понимали, чтобы «печь не остывала, её нужно подтапливать». А это - семейная работа. Жизнь – сложная штука. А куда деваться, это же добровольное путешествие вдвоём. Прошедшие 66 лет  нашей совместной жизни доказали, что это возможно. Мы же с Люсей были как бы «суженые» друг другу, или наречённые. Больше всего боялись потерять друг друга.
     Постепенно у меня накапливался житейский и войсковой опыт. А Люся становилась мастером местной истории и краеведения. Вернулся из армии брат Саша и уехал в г. Загорск инженером на Оптико-механический завод. Вскоре он женился, и на свет появились племянники.
     Как-то в медпункт прибежал дежурный, нашёл меня и сообщил, что моему отцу дома стало плохо и что соседи просят меня подойти. Я прибежал к себе домой и действительно нашёл отца слабым, очень расстроенным, с неясными болями в области сердца. Осмотрел его, но ничего существенного не нашёл. Выяснилось, что до этого он был в поликлинике, в рентгеновском кабинете. Рентгенолог сказал как бы про себя: «Сердце утонуло в диафрагме», хотя ничего плохого не нашёл. У отца к тому времени уже было два инфаркта миокарда, и услышанное его испугало. Он еле доехал до нашего дома и вызвал меня. Отец – гиперстеник, в этих случаях сердце действительно как бы лежит на диафрагме, и это – норма. Комментарии рентгенолога были не только неуместны, но и опасны. В своём тёмном кабинете он не увидел человека. Я дал отцу капель корвалола, успокоил его, объяснив, что у него всё в порядке. Деонтологии всем нам нужно учиться. 
     Будничные хлопоты и даже важные врачебные наблюдения в медпункте, рассказ о которых я опускаю, как-то незаметно вытеснили память об Академии. Это удивительно, но я совсем не вспоминал о своих друзьях Саше Шугаеве, Юрке Филимонове, Сереже Мустафине, я не знал даже, где они служат. Жил как на острове посреди океана. Это удивительное свойство памяти. Как будто кто-то в тебе переворачивает страницу интересов. Такое уже бывало: Лефортовские бараки, в которых мы жили в сороковых годах и откуда выехали в 1946-м году после смерти мамы, когда-то тоже были забыты. Как будто кто-то целую страницу жизни перевернул. Мы, наверное, путешественники в душе, и плывя по жизни, забываем оставленные нами острова. Настоящее вытесняет прошлое, освобождая место для будущего.
    Несколько раз ездили с женой в Москву и Ленинград. Я просиживал в Фундаментальной библиотеке Академии, виделся там с однокурсниками. Многие из них уже перебрались в Ленинград. Это казалось несбыточной мечтой.
      Одно время практиковались ночные прыжки с парашютом. Это было связано с дополнительными трудностями. Когда выпрыгнешь, то с большой высоты хорошо видно, как внизу по шоссе движется колонна микроскопических автомашин, подсвечивая себе дорогу лучиками фар. А чем ближе к земле, тем становится темнее. Внизу выкладывались костры, служившие ориентирами для  приземления. Но, как ни рассчитывай, всё равно контакт с землёй происходит неожиданно. Это хорошо, если шмякнешься в душистый клевер, тогда и вставать не хочется, такое счастье. Над головой звёздное небо, а вокруг тишина.  Надёжный был парашют ПД-47. Хотя, может быть, не очень маневренный. Все свои 40 прыжков я совершил на нём, родимом. Иногда ветром парашютиста относило далеко от площадки приземления. Такое бывает. Меня и самого как-то  отнесло в лесок на краю аэродрома. Купол парашюта зацепился за ветви берёз, и я повис над оврагом, занесённым снегом.  Провалившись в снег, не доставая ногами дна оврага, я «поплыл» по снегу к его краю и вскоре нащупал земную твердь. Потихоньку вылез, а тут и гвардейцы подоспели. Помогли снять парашют с дерева.
      Годы шли. Нужно было готовить себя к будущему, и я исподволь стал готовиться к экзаменам в адьюнктуру в ВМА им. С.М.Кирова. На дежурствах изучал английский язык.
        В полк тогда прибыли новые врачи. Стараниями генерала Маргелова в Рязани было открыто ставшее в последующем знаменитым Высшее десантное училище. Многие из офицеров нашего полка перешли в него.  В те годы существовала система ежегодных месячных врачебных стажировок. Я договорился пройти одну из таких стажировок в Москве, в больнице Боткина, на базе клиники профессора М.С.Вовси. Слушал его лекции и участвовал с ним в обходах. Это дало многое.
      В 1959 году мне было присвоено звание капитан м/с. В 1960-ом году в журнале «Советская медицина» была опубликована моя статья «Об изменениях мягкого нёба при гриппе», написанная по материалам уже упомянутой мною гриппозной эпидемии. Это была моя первая журнальная публикация.
       Должен сказать, что в первый год работы в медпункте я не прочёл ни одной научной и даже художественной книги. Я не мог видеть печатного слова, так надоел мне процесс чтения за 10 лет учёбы в школе и 6 лет обучения в академии. Хотелось только живой работы, и недостатка в этом не было. Зато позже меня словно прорвало, и я стал ходить в городскую научную библиотеку и в библиотеку Рязанского мединститута. Рылся в каталогах и в отечественных журналах.
         Полумиллионная Рязань жила своей жизнью. Чувствовалась близость к Москве. Я нередко ездил в столицу и работал в читальном зале Центральной медицинской библиотеки. Проходил усовершенствование в Рязанском военном госпитале.  Несмотря на успехи, частенько посещало чувство неудовлетворённости в связи с неизбежным однообразием в работе. Полк, где я служил, стоял на самой окраине Рязани. Мимо на юг бежали железнодорожные составы, напоминая стуком своих колес о заброшенности нашего существования. Все эти годы службы я работал увлечённо и даже заслужил авторитет, все люди в полку называли меня просто доктор. Но чувство профессиональной невостребованности с годами росло, и я продолжал  готовиться к дальнейшему клиническому и научному образованию.
       В это время младший брат Володя уже успешно учился в Рязанском радиотехническом институте. Он женился на Валентине Александровне Царёвой, Валечке, родившей ему со временем двух сыновей и пятерых дочерей. Моя жена Люся по-прежнему успешно работала в Краеведческом музее, становясь опытным экскурсоводом. Мы с ней съездили в те годы в Белоруссию. Побывали в Брестской крепости. В 1961-м году отдыхали на турбазе в Кисловодске, посетили Домбай.
          В 1961 г.,  накопив кое-какой опыт научной работы в медпункте полка, я поехал в Ленинград сдавать экзамены в адьюнктуру (аспирантуру) Военно-медицинской академии им. С.М.Кирова. Иностранный язык я сдал на «отлично», философию – тоже. Экзамен по терапии решал мою судьбу. Из членов экзаменационной комиссии по терапии выделялся самый пожилой - генерал-лейтенант м/с, главный терапевт Советской Армии, Герой Социалистического Труда, академик Н.С.Молчанов.
      Я не прошёл по баллу. Обидно мне было и горько, но «академия слезам не верит». Предстояло возвращаться в Рязань, в полк, под парашют. Вышел я из клуба. Было где-то около часу дня. Над головой ярко светило солнце, переливаясь, сверкала Нева, небо было голубое и высокое. Было по-летнему жарко. Все это так не гармонировало с моим мрачным настроением, что, перейдя мост Свободы, я выбрался на тихую улочку Петроградской стороны. Здесь было прохладно, малолюдно и никто не мешал мне горевать…
    Впереди, метрах в десяти от меня тяжело передвигался уродливый горбун, 25-30-ти лет. Тело его было согнуто так, что было расположено параллельно асфальту улицы, а короткие ноги с трудом позволяли ему преодолевать бордюр тротуара. Он опирался на короткую палку и, останавливаясь, отдыхал на ней, подставляя её себе под грудь. Шёл он медленно, тяжело дыша, и напоминал большую черепаху.  Приблизившись к нему вплотную, я остановился, так ужаснула меня его беспомощность. Что мои сегодняшние огорчения по сравнению с ним! Я шёл, а он полз. Неудачи были, есть и будут, но всё ещё можно наверстать. А вот этому бедняге, моему сверстнику, легче не будет никогда. Сколько же стойкости нужно ему, чтобы просто передвигать своё тело! Я и привожу это воспоминание как память о ещё одном экзамене в своей жизни.
      Я поднял голову, увидел небо над тёмной улицей и быстро пошёл в сторону Петропавловской крепости. Пройдя с сотню шагов, я оглянулся, так как мне подумалось – а был ли горбун? Да, тот медленно брёл по улице…
      Простор Невы, панорама Стрелки Васильевского острова, море солнца – всё это обрушилось на меня, так что я не сразу и заметил, что рядом со мной движется масса людей. Оживлённая, радостная, толпа всё прибывала. Почему-то все устремлялись через Кировский мост к Марсову полю. Трамваи не ходили. Люди кричали: «Гагарин, Гагарин!». Наконец, я понял, что в космос запустили корабль и на его борту наш, советский, лётчик – Юрий Гагарин. Люди вокруг меня пели, обнимались, ждали новых сообщений, переживали. Соучастие в свершившемся, прекрасном и уникальном, событии планетарного значения воспринималось всеми как счастье.
      Но где-то в душе у меня затаилась боль. Я представил себе, как в это же время медленно, как краб, по тротуару передвигается горбун, как ему трудно поднять голову, чтобы увидеть небо и людей, сошедших с ума от радости. Возможно, он прижимается к водосточной трубе, чтобы его ненароком не сшибли, но и в его душе светится радость от услышанного и заставляет забыть о себе…  Таким был этот день - 12 апреля 1961 года – для меня и для многих людей на Земле. Я понял: надо уметь проигрывать и всё-таки держаться.
    Вскоре я возвратился в Рязань, в полк, влился в работу и сделал тем летом ещё 14 прыжков с парашютом. Жизнь вошла в привычное русло. И также уныло стучали колеса поездов за окнами медпункта…
    Осенью 1961 года мы наконец-то получили первую в моей жизни собственную однокомнатную квартиру в центре Рязани. Через двор располагалась квартира родителей. Можно было жить. А в феврале следующего года мне по «вертушке» вдруг позвонили из штаба полка. Кадровик сквозь телефонный треск проорал: «Пришла из дивизии телефонограмма о клинической ординатуре в ВМА им. С.М.Кирова. Это не для тебя?» «Для меня, для меня!» - заорал я в ответ и побежал в штаб умолять начальство, чтобы отпустили. Документы отослали в Ленинград. Стали ждать. К маю стало известно, что я зачислен в клиническую ординатуру. Дома радовались. Стал готовиться к отъезду.  Оказалось, что я был направлен именно в клинику академика Н.С.Молчанова. Я позже об этом периоде нашей жизни написал целую книгу воспоминаний. Но, если коротко, за три года учёбы здесь из меня действительно сделали такого доктора, что этой школы мне потом  хватило на всю жизнь.
       Незадолго до моего отъезда из Рязани, 29 мая 1962 года, у нас родился сын – Серёжа. Когда в 5 утра у Люси начались схватки, она меня разбудила, я с перепуга побежал по городу искать такси. Такси нигде не было. Тогда я бросился бежать к родителям, вспомнив, что у них дома есть телефон. Вызвали такси. Но по дороге, когда до роддома оставалось всего 500 метров, у машины спустило колесо. Схватки у Люси становились всё продолжительнее и тяжелее, но она терпела и даже успокаивала шофёра. Наконец, мы доехали. Отвёл я жену под руки в роддом. Долго стучали в дверь. Наконец, жену приняли. Мы очень ждали Серёжку. И спустя час он родился. Блондин с карими глазами. Через 5 дней они с мамой уже были дома. Нам очень помогала дочка Машенька. Вскоре она пошла в 1 класс. Таким выдалось это наше последнее рязанское лето. Оно было летом перемен, летом движения к будущему.
        Служба в полку дала мне много. Я сблизился с народом, соразмерил себя с другими людьми и на всю жизнь обрёл войсковых друзей,, вдоволь «поел солдатской каши», воспитал себя и как врач, и как человек. Вступил в партию, в которой с 1928 года состоял мой отец, сын рабочего – участника Обуховской обороны. Партийная династия продолжилась. Я познал силу коллективного товарищества и прислонился к армейскому мужеству, подготовил себя к дальнейшему профессиональному росту. Наступило время активно отдавать.
       В конце июня, полюбовавшись на своего сыночка лишь один месяц, я убыл в Ленинград. Жизнь продолжалась. Дома остались родители, брат Володя и Люся с двумя ребятишками.


ЛЕНИНГРАД
        И вновь нас ожидало мытарство по частным квартирам.
Только через полтора года нам предоставили отдельную двухкомнатную квартиру в общежитии на Литейном проспекте. Люся устроилась научным сотрудником в Исторический музей артиллерии, инженерных войск и войск связи, где когда-то работал наш отец. Она быстро освоила материал, и работа её радовала.
    А сразу, к приезду семьи в Ленинград, пришлось снять квартиру в пригороде Ленинграда по Финляндской железной дороге (посёлок Песочное). Эта была  комната на втором зтаже, с печным отоплением. Дрова, правда, у хозяев были. Пользование ими входило в плату. Но рубить дрова во дворе на морозе, таскать их по лестнице и топить раза два в день печку надо было нам самим. В комнате поместились две хозяйские кровати, детская кроватка, привезенная из Рязани, столик и три табуретки. У печки сушили пелёнки. Цена была сносная для моего капитанского содержания. Хозяева жили под нами.
         Устроили Машеньку в первый класс здешней школы. Запомнилось это время плохо: уходил в клинику рано, в полной темноте, и возвращался домой, тоже уже было темно. Радовала только снежная белизна посёлка: снега стояли высокие. День заканчивался дровами, топкой печи и ужином, разогретым на плитке. Дочка работала с тетрадями. Училась она, несмотря на переезд и новую школу, хорошо, помогала маме и ко всему относилась очень спокойно и ответственно. Знаю, что её одноклассники после уроков играли в школьном дворе и даже дрались портфелями. Приходилось и ей проявлять характер, защищать-то было некому.
         Клиника моя располагалась в областной больнице на улице Комсомола, в 10 минутах от Финляндского вокзала. Это было удобно, совсем рядом, а электрички ходили часто. Через час я был уже дома. здесь же всё было родное. Это была взаимная радость. Особенно радовался Серёжка. Ему было уже 8 месяцев, но когда я приходил, он начинал прыгать у стенки своей детской кроватки, держась за её край, улыбался и тянул ко мне ручки. Словно ждал-ждал целый день и наконец дождался. Он у нас тогда был беленький, а глазки были карие – в меня (позже, через пару лет, его волосы стали темнеть и он стал, как и я, чёрненьким). Он был дружелюбен со всеми, и один оставаться не любил. С мамой Люсей у него были особо тесные отношения. Она его кормила грудью и успокаивала. С ней он мог даже покапризничать, но это было редко. Он всегда был со всеми, даже когда сосал соску.  Сынок, одним словом.
       Я, приходя домой и сняв шинель и шапку. к радости малыша вытаскивал его из кроватки, брал на руки, прижимая его к себе, и мы отдавали друг другу своё тепло. Он затихал, словно оказывался в гнёздышке. Я гладил его по головке, а он изучал на моём лице всё, до чего мог дотянуться. Это и было счастье. А потом топили печку. В углу были сухие полешки, они быстро схватывались огнём, и тогда в ход шли уже дрова, принесенные с улицы. Но когда в комнате становилось тепло, обои намокали и покрывались каплями воды. Становилось ясно, что стенки дома за день промерзают.
       Так повторялось каждый день, и становилось тревожно, что наше счастье может обернуться ревматизмом или туберкулёзом. Особенно плохо было, когда меня ставили дежурить по больнице: разлучались на целые сутки.
       Вот тогда я и стал хлопотать в академии о предоставлении комнаты в общежитии. Помог Молчанов, и мы наконец и переехали в общежитие на Литейном проспекте.   Помогала мама. Во многом нам помогал  тогда профессор Евгений Владиславович Гембицкий. Он стал моим Учителем.

САРАТОВ
         В 1966 году после окончания мной одинатуры мы переехали в Саратов, и я приступил к работе на кафедре военно-полевой терапии здешнего Военно-медицинского факультета (проф. Л.М.Клячкин).   Но пришлось сразу идти в отпуск, и мы. съездили дикарями в Крым, в  Алупку.
     До отъезда на юг я успел устроить переводом жену в Саратовский Краеведческий музей научным сотрудником. Опыт музейной работы у неё был. Её устройство потребовало разрешения в Обкоме партии: таков был порядок.
     После отпуска началась и моя преподавательская работа на кафедре. По приезде жили мы всей семьёй в частных домах. Сначала на 5-м Силикатном проезде, у очень хороших людей, но из-за отсутствия кроватей спали на полу, благо было лето. Позже мы поселились в частном доме на улице Большая Горная, у Глебычева оврага (знаменитые саратовские трущобы). Комната наша здесь была площадью 6 кв. м с туалетом на улице. Нам было тесно. Мусор, как и все здесь, мы выносили в овраг (зимой вывозили на санках). Хозяйка относилась к нам хорошо, любила угощать нас компотом. Она страдала эпилепсией, и по ночам, бывало, как врач, я с Люсей удерживали её  на кровати, чтобы в большом припадке она с неё не свалилась. Потому нас и пустили в этот дом, что я был врачом. В общем, не жили, а мучались.   
     Но мне было тогда только 33 года, жене – Людмиле 29, дочке – Маше 11, а сынишке Серёже – четыре. Дочь ездила в 6 класс школы на улице Шелковичной, поближе к строящемуся для факультета дому. Сына возили  в садик. Жена сразу приступила к работе в Краеведческом музее. Все были при деле. Вечером встречались  на кухне, благо она у  хозяйки была большой и тёплой. А главное – мы были вместе.
      Тем летом мы как-то впервые прошли пешком по по мосту через Волгу и на его середине спустились на остров, на который мост опирался. Сам мост уходил дальше, к городу Энгельсу. Саратовцы летом приходили сюда купаться. Песчаный пляж здесь был их излюбленным местом отдыха.
    Волга у Саратова была широченной, как Феодосийский залив. Мост длиной в 3 километра был в то время самым крупным в  Европе. Баржи с песком и щебнем, теплоходы, тянувшиеся в обе стороны реки, дополняли картину.  Соседняя с нами Соколовая гора со строящимся памятником «Журавли» на её вершине, грузно нависала над малоэтажным Саратовом. С острова всё это казалось удивительным и даже каким-то нереальным.  Нам тогда, в трудное время для семьи, особенно важно было увидеть себя со стороны и почувствовать величие окружающей нас природы и жизни. Помогало не сосредотачиваться на трудностях и надеется на лучшее.
    В сентябре этого же года на деревянной волжской пристани всей семьёй мы встречали и провожали нашего отца, Кириллова Михаила Ивановича. Он проплывал мимо Саратова на теплоходе Москва-Астрахань. Ему было тогда только 64 года. Во время трёхчасовой остановки корабля мы даже успели сходить с ним к нам на  квартиру у Глебычева оврага, благо это было недалеко от пристани. Батенька, как мы его называли, посмотрел, как мы живём, и даже прослезился. Уплывал он опечаленный и долго махал нам с палубы теплохода. И мы долго ещё стояли на пристани.
     Впереди у нас были долгие осень и зима. Факультетский дом наш строился потихоньку, и только к апрелею следующего, года нам обещали выделить двухкомнатную квартиру. Это было бы счастьем. Но до него надо было ещё дожить.
      Факультет в те первые годы расширялся и оснащался. Работа сплачивала людей. Почти все преподаватели были фронтовиками и коммунистами. Многие уже тогда стали моими друзьями (В.Р.Остер, И.М.Решетняк, М.Лебедева, Л.Д.Алекаева…)
     В ту осень я впервые посетил здешнее областное общество терапевтов. Всю зиму я писал свою кандидатскую диссертацию, сидя за столом в тёплой кухне у нашей хозяйки. Ездил в Ленинград – советоваться с Е.В. Гембицким и правил работу. Обменивались письмами с отцом, мамой и братьями, жившими тогда в Рязани и в Загорске.
      Как давно это было! Мы ещё застали трамвай, ходивший по проспекту Кирова (бывшая Немецкая улица). Позже этот проспект стал пешеходной зоной в городе. Функционировала многоярусная набережная Волги, названная набережной Космонавтов,  продолжалось строительство речного порта. Город рос и на глазах становился всё чище и красивее. Работали десятки мощных заводов. Советская власть держалась твёрдо. Мы часто выбирались из нашей трущобы в центр города: в сад «Липки», на площадь Революции,  к памятнику Владимиру Ильичу Ленину. Однажды выбрались в театр на спектакль «Заговор обречённых». Старались, несмотря на трудности, держаться.
       Вскоре отпечатанный автореферат моей диссертации был уже роздан членам здешнего Диссертационного совета.
        В апреле мы, наконец, переехали в свою квартиру на улице с ласковым названием «Шелковичная», перевезли из Ленинграда свои вещи из общежития на Литейном. Дочка Маша перестала добираться до школы на троллейбусе (к 6-му классу это была уже её десятая школа. Обычная судьба ребёнка из семьи военнослужащего).
      Защита диссертации  была назначена на конец июня. Стояла жара. В зале было человек тридцать. Тема моей диссертации была сформулирована ещё в Ленинграде моим руководителем профессором Николаем Семёновичем Молчановым. «Патология водно-солевого обмена при сердечной и лёгочно-сердечной недостаточности». Проблема лёгочного сердца тогда считалась очень актуальной. Я защитился. Утвердили  единогласно.
       Клиника, которой мне пришлось заведовать в течение 20 лет (8 больница г.Саратова), создавалась нами же. Больгыз лежало одновременно до 200 в 3-х отделениях.  Трудился вместе с замечательными врачами - Н.И.Коптиловой, Л.Е.Бочкарёвой, С.В.Спиридоновой, М.Н.Костюниной, Л.Д.Бриль, М.М.Шашиной и другими. Тогда же сложился и круг моих научных учеников. Их было до 40, в тои числе в последующем 6 докторов медицинских наук (М.Н.Лебедева,В.А.Савинов, Т.Г.Шаповалова, А.Ф.Шепеленко, А.Ю.Рябова, С.М.Кириллов).
       Прошли годы. С возрастом наша жизнь в основном сложилась, и  в многоплановом творческом отношении, и в личном, и смотрится достаточно целостно. На эти, зрелые,  годы приходится наиболее плодотворный этап нашей жизни.  Много было сделано именно в это время.   Да и само то время действительно выделялось (80–десятые-90-е годы). 
       Сейчас-то, спустя полвека, мы, ветераны Саратовского военно-медицинского факультета, если говорить образно, выглядим всего лишь как «срезанные грибы в лукошке». Да и «лукошко» это  почти опустело.   «Журавли» парят теперь над Поклонной (Соколовой) горой и над всем Саратовом в память о погибшей за это время советской власти и её героях.
     А в те годы я участвовал в создании собственной пульмонологической школы, известной в стране, руководил первым в Саратове диссертационным советом по пу льмонологии. Был проректором Саратовского медицинского университета по лечебной работе.  И Людмила Сергеевна, поработав в  Краеведческом музее, позже успешно трудилась в научной библиотеке мединститута и Военно-медицинского факультета, библиотекарем районной и школьной библиотек. Её общий стаж работы в целом составил 43 года, и она была награждена медалью «Ветеран труда».
     Запомнилось, как моя семья и товарищи по кафедре  переживали,  когда мне пришлось уехать в Афганистан в качестве профессора-консультанта Кабульского советского военного госпиталя (1987 г.) и – позже - Ереванского госпиталя и других госпиталей Армении после известного землетрясения там в 1988 и 1989 гг. В профессиональном, в частности научном, отношении это тогда дало мне очень много. Нужно сказать, в те же годы в соседнем Азербайджане выполнял боевую задачу и наш сын Сергей, военный врач, выпускник Саратовского факультета. Позже мною были опубликованы в «Медгизе» большим тиражом монографии, написанные мною по кабульским и армянским материалам. Это было, пожалуй, самое значительное из того, что мне вообще удалось сделать в своей жизни.
       До этого, ещё в 1979 году, в диссертационном совете ВМА им С.М.Кирова, я единогласно защитил докторскую диссертаацию, выполненную в Саратове, на тему «Патология внутренних органов при травме мирного времени». С учётом событий того времени, начавшейся войны в Афганистане, это была очень своевременно. Чуть позже мне была присвоена учёная степень профессора.
      Мы трудно жили в те годы, впрочем, как и большинство людей в стране. Одних только квартир в нашей совместной жизни было четырнадцать. Бывало, если в семье кто-то болел, мы всячески поддерживали его, в том числе детей и внуков. Трое из них после рождения (саратовцы) какое-то время даже жили у нас,  и москвич Ванечка гостил. Главным для нас были именно они – смысл и радость нашей любви. Они окончили школы, получили высшее образование и даже защитили свои диссертации.
       В 60-80-е годы мы с детьми объездили весь Крым: от Керченского пролива до Севастополя и Евпатории. Он стал неотъемлемой частью нашей жизни.  Вместе нам с Люсей было всегда интересно, и при этом каждый оставался самим собой. Нам и интересно-то было потому, что каждый был чем-то ценен. Мы дополняли друг друга и помнили проникновенные стихи поэта Степана Щипачёва: «Всё будет, грязь или пороша. Ведь вместе надо жизнь прожить. Любовь с хорошей песней схожа, а песню нелегко сложить».
        Но в 1991  году время, казавшееся таким нерушимым, кардинально и для большинства граждан неожиданно, изменилось - к власти в стране пришли антисоветчики и антисталинисты, «лавочники» всех мастей и либеральная интеллигенция, которой в советские годы оченпь  «надело нищенствовать». Этому несколько  лет предшествовала памятная всем картина: Ельцин и Горбачёв как пауки в банке. Очевидно, что один другого стоил. Просто у одного  власть ещё была, а у другого ещё нет. У нас любят поддержи¬вать безвластного, даже если уже ясно, что страна рухнет под его тяжёлой поступью.
      Ощущение прежнего благополучия и уверенности в правиль¬ности происходящего в стране исчезало постепенно, хотя основания для сомнений были и раньше. Зло шло из верхних эшелонов власти, парализуя партию и массы людей. Аритмия нарастала, вытесняя правильный ритм жиз¬ни. Но пока страна работала, урожаи собиралн, заводы были на ходу, народу казалось, что возникшие трудности преодолимы. Но жизнь становилась всё  более  несправедливой и бедной для большинства народа. По всему чувствовалось - предстоят великие испытания.
     С августа 1991 года  страна была брошена и катилпсь неизвестно куда. Приходилось учиться анализировать происходящее с  классовых позиций.
Вскоре Ельцин запретил компартию. 4 сентября 1991 г. состоялось последнее собрание парторганизации нашего факультета. Зал был полон. Сидели тесно. Единственный вопрос: как распо¬рядиться партийной кассой. Решили выплатить освобождён¬ному секретарю денежное содержание за сентябрь (он уволь¬нялся из армии), купить телевизор для дежурного по штабу, а оставшиеся деньги перевести на счёт подшефного детдома...
Воцарилось молчание. Было как-то странно — не по соб¬ственной воле, без боя, без публичной оценки разойтись. Я попросил слова. Встал и сказал: «Воспринимаю происходя¬щее как произвол. У них ничего не выйдет. Нельзя запре¬тить коммунистические идеалы, они вечны. Нельзя запретить единомыслие, а это значит, неизбежно возникновение новой партии, сольются силы — восстановится коммунистическое движение. Почему кто-то должен руководить мной?! Я сам себе — партия, сам себе ЦК и, даже если останусь один, буду действовать, как меня учил отец-коммунист». Сказав, сел. Зал молчал. В тишине кто-то негромко произнес: «Под¬польщик...». Больше выступлений не было. Организация, со¬стоявшая, как оказалось, из очень разных людей, умерла. В душе остался осадок огорчения и пришла мысль: вероят¬но,  последние годы я был членом государственной, но от¬нюдь не коммунистической партии...
     В октябре 1993 года из танков был расстрелян Верховный Совет страны. Перед этим мне довелось побывать у его стен. А мои братья даже ночевали в нём в ночь перед расстрелом. Им чудом удалось ранним утром следующего дня покинуть Белый Дом и уехать в Рязань.
      В нашем «путешествии» наступил резкий поворот.  Началась новая – ущербная – эпоха, она длится до сих пор. И тогда и сейчас помогала нам с Люсей наша память о советском времени, о Ленинграде. Эта память, как талисман, делала и делает нас более защищёнными. Помогало единомыслие полавляюшего числа друзей и сотрудников. Только прожив эти годы,  можно было физически ощутить и осознать, что жизнь страны и наша собственная жизнь оказались расколотыми на две части: советскую и постсоветскую  (буржуазную). Советская страна погибла под топором главного мясника России. Расколота жизнь страны была и духовно. Запретили издание и преподавание произведений всех советских писателей. В библиотеках их нет и сейчас. Ушла обычная для советских людей обстановка радостного труда и веры в будущее, и на многие годы воцарилась унылая атмосфера выживания и вымирания миллионов трудящихся и их постоянной борьбы за своё существование. Радость убили.
       Такая жизнь становилась невыносимой и требовала хотя бы обыкновенной человеческой радости. Это коснулось и нас с Люсей, В конце 90-х годов в 60-летнем возрасте Люся неожиданно стала писать стихи. Объективно это был неосознаваемый духовный протест. Стихи и личные, и общественно-значимые.  Она назвала их «Опять стихами заболела». За последние десять лет Сборник этих её стихов уже четырежы вышел из печати и разошёлся полностью. Есть и стихи, посвящённые мне (1996-1997 гг.). Вот одно из них.

Я хочу с тобою говорить,
Ну а ты всё занят, занят, занят…
А глаза неудержимо манят:
Я хочу с тобою говорить.
Я хочу смотреть глаза в глаза,
Чтобы видеть радужные блики
И лукавые смешинок клики,
Я хочу смотреть глаза в глаза.
Я хочу с тобою просто быть,
Просто рядом, просто помолчать,
И о чем-то вместе помечтать,
Я хочу с тобою просто быть.
Я хочу с тобою говорить,
Я хочу смотреть глаза в глаза,
Ты прикосновением сказал:
«Я хочу с тобою просто быть»…
Я хочу, чтоб весна закружила,
Чтобы снова, как откровенье,
Голубая луна ворожила,
И рождалось стихотворенье.
Что морщины, года и заботы,
Если снова поёт душа,
И приносит радость работа,
Да и просто --  весна хороша!

   Стихам этим  почти 25 лет. Приятно, но дело не столько во мне. Хорошо, когда у человека душа поёт, даже если вокруг «птицы не поют и деревья не растут»…Это живая любовь во время чумы... Трудное время наступило н не только для творчества, но и для нормальной человеческой жизни.
      Думаю, что за все эти годы, несмотря на возникшие перемены в общественной жизни, мы оправдали надежды своих учителей. Мне повезло, в них не было недостатка. И это тоже нас поддерживало. И действительно, и в годы учёбы и в период самостоятельной работы мне довелось работать со многими  выдающимися учёными страны. Среди них М.С.Вовси, Н.С.Молчанов, Е.В.Гембицкий, А.Г.Чучалин, Г.Б.Федосеев, Ф.И.Комаров, В.П.Сильвестров, М.Я.Ратнер, С.Б.Гейро, Г.Н.Гужиенко, Л.М.Клячкин, Н.А.Ардаматский, О.В.Коровина, Т.А.Фёдорова, Л.Б.Худзик и др. Почти все – фронтовики. И Людмила Сергеевна также чтит своих учителей.
        Неожиданно поздно и во мне именно в эти же годы открылся дар художественного творчества в мемуарном  и публицистическом варианте. Безусловно, это был протест и способ самосохранения. За последние 25 лкт я написал до 50 книг и издал их. В том числе, «Кабульский дневник военного врача», «Армянская трагедия», «Перерождение», «Мальчики войны», «Моя Академия», «Врач парашютно-десантного полка», «Мои больные», «Учитель и его Время», «Детки – матери», «Города и веси», «Крым наш», «Потери и обретения»,  «Воскресший полк», «Восьмитысячники», «Слёзы по Сталину», «Соль  земли», «Декабрьские рассветы», «Каменоломня» и другие. Названия книг говорят о содержании и политической позиции автора. Редактором всех моих произведений и, нередко, соавтором была моя жена.
        Россия, разумеется, по-прежнему наша Родина, но нынешнее российское буржуазное государство, растоптавшее власьть трудящихся и достижения советской власти, мы, как и многие, считаем государством, чуждым нам и исторически обречённым. В этих условиях творчество естественно становится активным способом борьбы с режимом.
          Сейчас,  спустя полвека, мы, ветераны Саратовского военно-медицинского факультета, если говорить образно, выглядим как «срезанные грибы в лукошке». Да и «лукошко» это  почти опустело. Уходят люди. Многое утрачено. «Журавли» парят теперь над Поклонной (Соколовой) горой и над всем Саратовом в память о погибшей за это время советской власти и её героях.
   Тем не менее, наше «путешествие»  продолжается и сейчас. Вот уже десять лет мы с женой на пенсии. С этим естественно связаны многие проблемы старости, одиночество и болезни. Но  стараемся держаться. Между прочим, так наблюдается  у лошадей: в паре всегда поначалу тянет одна из них, коренная, а вторая бежит рядом и бережёт силы. А потом они меняются ролями. Так и мы. В глубокой старости в одиночку продержаться было бы невозможно. Очень помогают наши уже взрослые дети и даже внуки. Для нас и для них всё решают воспитанное сознание правильности и добровольность выбора общей судьбы.
        Но нам самим и до сих пор, несмотря ни на что, по-прежнему интересно быть рядом друг с другом. Общие дела по дому, воспоминания (столько вместе прожили!), редкие теперь гости, телефонная поддержка и взаимопомощь. 
      До сих пор синонимом счастья для меня, как и в молодости, остаётся Люсина ладошка. В своё время мамы у меня рано не стало, и тёплая, нежная, ласковая Люсина ладошка появилась вскоре и утолила горе. Она всегда была  рядом, и больше мне никогда и ничего не было нужно. Что-то подобное дорого и Люсе. Это, в сущности, родственное чувство, взаимно.
       Выросли, отучились в Вузах и полноценно работают сейчас наши уже взрослые дети - Мария Михайловна Орлова (Кириллова) и Сергей Михайлович Кириллов (она – известный университетский психолог, он – «Заслуженный врач», доктор медицинских наук). Давно уже успешно работают и наши внуки (Дмитрий и Михаил), и внучка (Александра). Четвёртый наш внук (Ванечка) сейчас уже в четвёртом классе. Жизнь показала, что для нас имеет значение не только реальная помощь нам со стороны наших детей и внуков, но и их память о нас, а ещё больше их собственное благополучие.
     Образно говоря, мы – «восьмитысячники» (мне 87, жене – 83). Мы давно пережили своих родителей и учителей. Мне подумалось даже, что в каком-то смысле мы - горные вершины.  Как мы смогли доползли до такой высоты, не знаю. И войну пережили, и эвакуацию, и смерть свомх родитлей и учителей, и мою многолетиюю службу в парашютном полку, и работу в Афганистане и в пострадавшей Армении, и утрату советской власти, и, в целом, почти 43 года службы в рядах Советской Армии и столько же в саратовских  больницах, а у Люси в музеях Рязани, Ленинграда, Саратова и в библиотеках. Мы и сейчас всё ещё ползём.  Как альпинисты. Перекликаемся, превозмогая ветер, и ползём вверх по крутому гребню жизни. Здесь, на высоте, очень тревожно: снежные лавины, каждый метр даётся с боем. С нами память и о тех, кого уже нет. А их, к сожалению, больше, чем тех, что ещё среди нас. Огромная, как жизнь, эта память  помогает нам жить.  С высоты далеко видно. Над головой тёмно-синее небо и яркое солнце. А внизу – всё бело. Седина ущелий и обрывов уходит в далёкие низины, где и жизнь-то сверху почти не видна. Воздуха маловато, но простор потрясает. Но если приглядеться, видно и то, как плохо живут люди там, внизу. По всей стране разлилась власть денег. Воруют и воруют, по - крупному воруют. И чем больше, тем злее пинают ногами советскую власть. Выбрасывают на свалку целые пласты народной памяти и исторической правды. Прежние авторитеты истории превращаются в бессмысленные памятники с острова Пасхи. Сверху всё это, как через увеличительное стекло, видно лучше, чем вблизи. Но и в этих условиях иадо жить и, по возможности, беречь друг друга. Это и есть любовь в старости.
       Наша старость повторяет наше детство. Когда-то мы - мальчик и девочка - вместе шли по просёлочной подмосковной дороге и с удовольствием ели в гостях у дедушки памятный грачиный супчик. Нам было хорошо вместе. Прошли годы, а мы всё ещё вместе бредём по дороге жизни. Жизнь изменилась, в сущности ничего не изменив в нас самих. В этом же смысл совместно прожитой жизни и нашего долгого совместного путешествия.
       Однажды  мне довелось увидеть  многозначительную сцену в рязанской деревне.  Я сидел на берегу пруда. Вечерело. На взгорке за прудом стояла пара стреноженных лошадей. Они выделялись на фоне солнечного заката, и видно было, как одна из лошадей склонила свою голову другой лошади на её гриву, и они, меняясь, в этой своей ласковой позе так часами и стояли неподвижно, погружаясь в ночную тьму. Это  ли не про вас?
       Мы всё понимаем, мы, как и все, не вечны. Возрастные  вершины, как и горы, очень опасны. Шаг влево, шаг вправо, и всё. Как у альпинистов. Надеемся, конечно, что поживём ешё, но, на всякий случай, уже прощаемся. Скорее всего, эта  моя книга – последняя. Но мы хотели бы, чтобы наш скромный жизненный опыт ещё пригодился людям.
 

Кириллов Михаил Михайлови
Соавтор – Кириллова Людмила Серггевна
Дизайн – В.А.Ткаченко
ДОЛГОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ ВДВОЁМ
Художественное издание
Подписано к печати          2020 г.
Формат 60х84  1/16  Гарнитура Times New Roman.
Бумага офсетная. Печать офсетная. Усл. печ. л.
Тираж 50 экз. Заказ  №
Отпечатано в ООО «Фиеста – 2000»
410033, Саратов, ул. Панфилова, корп. 3 А.
Тел. 39-77-29