Это любовное письмо.
Такое плетёное, изогнутое, с накинутым повех смятным полотном сброшенных одежд.
Давно не было любовных писем,верно, душа моя?
Давай раздевайся, лето пока ещё. Последние, бегучие что черти минуты лета. Я зашепчу тебя ласками, закачаю историями что бы ты умывшись последним августовским днем прикорнул у меня на коленях.
Сколькие были на этих коленях, а? И в итоге то я всю дорогу люблю тебя, мой чернобархатный.
Здесь тайфун, ветер кричал, рвался в бумажные ширмы окон и поливал громким ливнем черепицу да тёмные бревна крыш домов местных, в кварталах где я сейчас квартирую. Шелка скинул, жарко, хуже, чем жарко-душно смерть просто.
Это старый, торговый район достаточно близко к дворцу, дальше гора с крепостной стеной, с церковью христианской и трущобы, ниже - речка. Простые отношения, не прозрачные и товарно-денежные. Здесь никогда не спят и люди не самого отменного сорта ведут неприрывные сделки. Вчера прогуливался перед сном, потукивая зонтом тростью по мощенным улицам, глядел как перебрасывают пухлые тюки около полуночи в торговые ряды. Тощие, загорелые рабочие сидят на кортах, харькают под ноги, зыркают по сторонам и склоняются чуть ли не до земли, подскакивая перед начальником. Шёл я с достаточно кислой и безрезультатной встречи, на которой собеседник мой, с торчащими из под рубахи татухами накидался с местной бражки, сидел развалившись и рассказывал о том, как целых пять дней сидел в тюрьме. Думал удивить, видимо. Хорошо что по мне не сказать, чем я занимаюсь. В рабочие я его конечно решил не брать, и даже ничего увлекательного кажется, из встречи не почерпнул, зато оказался как бы на свидании с городом. А иногда это важнее, знаете, думаю. Соприкоснуться, заблукать, заблудиться что бы выйти на обратную сторону все больше, а там напиться досыта, напитаться, угостится сахарностью нездешней стороны города.
Извозчики по домам уже были, так как ожидался шторм, идущий из Макао, и изрядно прошедшийся по острову Чеджу. Я сначала было осерчал на лентяев водил, но после попросил Сеул обождать с ливнем и пошёл бродить. Жара наконец слегка подулеглась к околице полуночной. Немного пахнуло сентябрем. У вас там осень? Смотрю я на акварели присланные и все пытаюсь упомнить, как же оно там, в яблочный спас да в грибных болотах. Валяться в постели хмурым утречком, в зале прохладно немного дымом пахнет, а под хрустким одеялом нежно, нагрето, туман за оконцем сереет. Рябина алеет небось уже, качается среди желтеющей листвы. Кикиморы да старухи молосолят крепкие головки народившихся к зимице. Как пойдёт смертушка холодная да жирная с лета колядовать первыми заморозками, ух сладко спаться будет. Только далече это все нынче от меня. Как уехал декабрем, так уж и сентябрь вот вот подкатыват. А там и годину годовать случится можно. Любовный, опасный год выдался.
Накануне испил я тут яду. Хотя нет. Не так.
Отравили моего консула знакомого, так неудачно при чем, как раз накануне встречи нашей, а встречи с ним дело важное, так как обладает он цепким умом и связями, истории его всегда слушать интересно и важную информацию проходящую по секретным каналам узнать представляется возможным. А тут ещё начал мой знакомец из министерств наших написывать, дескать, что да как, Максим Евгенич, когда назад? К водочке, берёзкам, сопливым грибочкам, баньке, бабам да делам государственным? Доколь можно по взаграницам шататься, рис басурманский вместо проса нашего жрать аки дикарь какой, палочками, прасти хоспаде. Все вернулись, даже те кто не хотел. И вам, кажется, пора. А то недобрые мысли у царя-батюшки рождаются, чем это вы там промышляете да как зарабатываете, известно ведь, что копейка наша там что листик бамбуковый, не разгуляешься. Шпионите штоль? Да в какую сторону шпионите и почему повздорили с нашим там чинушей. Он может и грубый да недалёкий, но человек порядошный, за выслугой лет, и в церковь исправно ходящий, жинку сверх положенного не обижающий.
В общем. Кисло мне от этого всего так, а что хуже - страшно. Ей богу, снится что возвращают меня, не дай боже, в Петербург какой или даже Павловск, на казенную зарплату, в холода эти, серость да капусту квашенно тушеную. Оттого люблю Сеул ещё крепче, стаптываю подошвы ботинок итальянских километрами дивных улиц, парков, гор, завтракаю аки француз, на терассе да с кофеем и оранджем, провожаю закаты на берегу реки, которая на днях взбушевалась, залила берега, да вроде остепенилась, блестит, бриллиантится в огнях вечерних. Щимит душу мне своей искристостью, магичностью, небесным вечерним перламутром тешит. Думается мне порой - что может ну его, помереть здесь и дело с концом? И не надобно будет бояться переживать, ждать что наёмники грязной отчизны на след встанут тем более что я знаю - визит сюда этот последний, не смогу я вернуться. Как впрочем и везде, только забывается отчего то вечно об этом. Ну наверно с дуру то яду и хлебнул. А он, собака, по отечественному рецепту, все мимо. Только карму подпортил, настроение да вечер испоганил. Сидел потом со знакомцем в шиктане, пил местную рисовую на мёду водку, жрал мясо и кручинился по глупости своей. А Сеул все прощал и любил, столько в нем порой нежности случается, столько внимания, заботы. Как то я даже не знал, что настолько меня можно обожать, ценить что принца заморского, баловать и я все теперь теряюсь, не зная, чем платить то за это счастье, случающееся сейчас и никогда боле не повторяющиеся. Прислоняюсь лбом горячим к ладоням, вижу под веками закрытыми восхитительные сеульские мосты с огненными стрелами проносящихся поездов и молюсь о чем то, о чем сам не ведая. А он валит меня в очередную постель, тянет под себя, целует в поставленную шею, улыбается "Кенчана", это как "Все буде добре" и напоминает мне разом всех, кого я любил: Стамбул, Токио, Турин. Говорит: беспечный ты, нажелал себе свободы, теперь поди защити тебя от арабского кошмара, иерусалимского проклятия, смерти, которой ты должен в Хельсинки дань отдавать а главное-от тоски этой твоей скифской. Заблудился ты, мальчик, и таким стал нежным, чутким, сексуальным, что если б у тебя были родители-им бы следовало о тебе беспокоиться. Но какие родители у того, кто имя свое 30 дней в месяц не помнит, а на 31 вздрагивает, когда окликают.
Спи, слышишь, стрекот цикад и шум моря, что привез с собой из моего порта? Это все песнь тебе, моя любовь.