Глава 1
Сейчас, когда уже давно нет моих родителей, я понимаю… понимаю, что мы, реально, не ценим, что имеем.
Когда в суете, наши близкие не имеют для нас решающих событий, мы говорим себе: «Успеется, куда они денутся…»
Этот возрастной эгоизм, наверное, закономерен и всё-таки настанет час, и мы поймём, что никого ближе родителей у нас уже не будет.
Лето! В Сибири оно короткое и жаркое, детвора ловила моменты и до поздней ночи нас было не загнать домой. Уже ближе к десяти наши мамы кричали с балконов: «Оля, Ира, Миша, Ваня!». Имена были простые, русские. Но мы упорно играли в соловьёв-разбойников до последнего, когда уже темнело так, что не различишь, где тут соловей…
Этот день был солнечным, а вечер тёплым. Мы, девчата, устроились на скамейках и щебетали о каких-то пустяках. Я забегала домой воды попить и маму в щёчку поцеловать и не замечала, что она перешивает чёрное платье. Плохая примета…
«Оля! Позвони папе, вот тебе монетка, только обязательно позвони», мама зажала две копейки мне в ладонь.
Не было тогда телефонов у каждого в доме, и я побежала к единственной, на тот момент, телефонной будке, там звонил и очень ругался, мужичок, с лысиной во всю голову.
Набрала номер и услышала голос соседа отца по мастерской, они были художники и их творческий процесс часто разбавлялся спиртным.
«Твой папа сейчас не может ответить, он спит», ответили мне.
Я забежала домой и со спокойной душой передала ответ. Мама прижала руки к груди и ничего не ответила.
Следующий день был ещё жарче. Мы с сестрой просились на пляж, к Оби. Мама говорила, что надо дождаться папу. Ждали… К обеду мама сама засобиралась, решили зайти в мастерскую, ключ от квартиры отдать.
Я поднималась по лестнице быстро, цепляясь руками за перила и шагая через ступеньку.
Входная дверь приоткрыта, пахнет краской, темно в длинном коридоре. Я иду навстречу свету дверного проёма папиной мастерской, заглядываю и вижу отца, лежащего около порога. Он был прикрыт пледом…
Навстречу мне бредёт усталым шагом человек, это его сосед. Я спрашиваю: «Почему папа лежит здесь, почему не на тахте?»
«Кажется, ваш папа умер…».
Мир переменился, всё также светило солнце, всё также жили люди, что-то двигалось рядом со мной, но это была уже не я. Родился другой человек, с новой судьбой.
Даже не потому- что, твой близкий человек, мой родной отец лежал с проломленным черепом. Потому что я увидела всё своими глазами. Глазами ребёнка, которого папа учил плавать, решал уравнения к алгебре, его руки всегда пахли красками.
Я пошла по мастерской, около окна, большая лужа крови, след ведёт к мольберту, там верёвка.
«Мама!», мой крик гулко, эхом несётся в подъезде.
Мама бежит, за ней сестра. Как страшно это вспоминать, но надо, потому что это преступление и убийца ещё жив.
Дальше всё по сценарию, приехали честные следователи, было ясно без заморочек, что убили художника. За что, тогда не приходило в голову, нам, оставшимся без отца, мужа, хорошего человека, солдата, прошедшего войну.
Причём мне, подростку уже тогда было понятно, что он умер не своей смертью, не в результате механической асфикции, так кажется передаётся на юридическом языке смерть через повешенье… Меня таскали на дознание, пугали, только что не пытали и заставили подписать бумагу, что я нашла отца в петле.
Как после этого жить…
А жить было надо. Мы остались, что называется, без кормильца. Мама не работала, так было заведено в нашей семье. Она готовила, убирала, смотрела за детьми, словом, домохозяйничала. Причём, отец сам настоял, чтобы мама оставалась дома. Домострой у нас в семье установился ещё тот…
Родители жили не слишком дружно. Быть рядом с творческим человеком очень не просто. Все неприятности, неудачи, сомнения отец приносил домой и, порой, срывался на нас. Но когда он был в хорошем настроении мы готовы были слушать его часами. Столько интересных и забавных историй происходили в его жизни. Отец был замечательным рассказчиком.
Я любила и маму, и отца, и их долгие молчанки, порой они не разговаривали между собой месяцами, были для меня настоящим мучением. Зато, когда наступало перемирие, счастливей ребёнка, чем я не было на свете.
И вот отца не стало. Мама срочно устроилась на работу, в магазин. Деньги, конечно, на сберкнижке были, но нам их могли выдать только через полгода. Такие вот юридические тонкости.
Я повзрослела очень рано. Детство кончилось как-то разом. И вот, спустя многие годы, по рассказам мамы, друзей отца стала проясняться истинная причина гибели художника, Петра Павловича Давыдова.
Глава2
«Ну что, Пётр Павлович, я тебя от души поздравляю! Профсоюз и правление единогласно проголосовало. Получаешь ордер на трёхкомнатную. Дом новый, сдали на прошлой неделе», председатель Союза художников Николаевский долго тряс руку Давыдова.
«Так уж и единогласно?», чуть насмешливо спросил художник.
«Ну были пару человек против, зачем об этом говорить. Главное, квартира твоя. Ордер получишь в райисполкоме Дзержинского района. Да ты я вижу не слишком рад? Случилось что?», Николаевский достал из шкафа бутылку коньяка и разлил по маленьким рюмкам.
«Отчего же? Рад, конечно. Хлопоты приятные… Слушай, Алексей, мы с Пашей картину можем не закончить к сроку. Стараемся, но ещё работы…! Конца не видно», Пётр привычным движеньем убрал прядь волос со лба.
«Нет, Пётр, надо закончить. Заказ очень важный. У тебя, конечно, сейчас переезд, но я тебя прошу, один месяц ничего не решает. Закончите, мы тебе всем миром поможем».
«Ну что же, придётся дневать и ночевать в мастерской», Давыдов поднялся со стула и ещё раз пожал руку председателю.
В дверях он столкнулся со скульптором Черногорским, давним своим недругом. Они молча кивнули друг другу и разошлись.
«Что у тебя?», с явным неудовольствием спросил Николаевский.
Черногорский, не дожидаясь приглашения, сел и положил ногу на ногу. В Союзе его не любили и побаивались. Он был вхож в большие кабинеты, партийные боссы жаловали скульптора, одаривали серьёзными заказами. Это с его, не слишком талантливой руки, в городе появился памятник героям революции. Огромный кулак, громоздившийся в центральном сквере, должен был, вероятно, изображать сплочённость революционеров. На самом деле, впечатление было такое, что этим кулаком хотят съездить по чьей-то физиономии.
«Что поздравлял Давыдова?», криво улыбнулся в ответ Черногорский.
«Да, а почему бы и не поздравить? Он и так в числе последних получил то, что давно заслужил», Николаевскому до смерти не хотелось спорить, но он не удержался.
«Может скажешь, чем он так заслужил? Помнится его из Союза исключали за аморалку. Эти высказывания его антисоветские. Посылают писать портрет председателя колхоза, а он рисует каких-то баб с голыми ногами, которые веники для бани вяжут», Черногорский был явно не в духе.
«Но портрет-то он тоже всё-таки написал. Ты чего пришёл, Валера? Мне вообще-то некогда», председатель начал перекладывать бумаги.
«Мне вот тоже хотелось бы жилищные условия улучшить, мне бы эта новая трёшка очень подошла», вот так, без всяких предисловий заявил автор «кулака».
Николаевский даже задохнулся от возмущения: «У тебя же и так трёхкомнатная! Давыдов – фронтовик, орден Красной Звезды имеет. Талантище! У него сейчас важный заказ к дню Победы! Огромное полотно! Слушай, если я узнаю, что ты там интригу плетёшь, я буду созывать правление! Так и знай!».
«Трёшка моя в старом доме, комнаты не изолированные. Прошу учесть и мои заслуги, если на то пошло. Тебе, я так полагаю, твоя должность в тягость? Могу помочь обрести, так сказать, статус свободного художника», Черногорский не стеснялся и хамил напропалую.
Председатель с трудом взял себя в руки, на его лице появилось спокойствие, смешанное с брезгливостью.
«Пошёл вон», тихо сказал он.
Оставшись один в кабинете, Николаевский налил себе ещё рюмку конька: «Эх, Пётр… Если эта сволочь начнёт действовать, я тебе ничем помочь не смогу».
Пётр Давыдов не любил советскую власть. Ну вот за чтобы ему её любить? Крепкая, трудолюбивая семья Давыдовых до революции имела небольшую артель по выделке кож. Работали от зари до зари, без выходных. Разве что по святым праздникам отдыхали.
А ссылки им не пришлось миновать. Всё что ни отняли большевики, красномордые, вечно пьяные, пришлось бросить, разорить. Пошли в ссылку, выживали. Петя, самый младший, рисовал, его хотели на учёбу определить. К родственникам в Красноярск отправили. Сбежал Петька, беспризорничал.
Потом война… Пятеро братьев погибло на фронте в семье Давыдовых, сёстры остались, да Петя, что чудом уцелел…
Его забрали в 43-м… Смерть рядом ходила, бойцы в артиллерийском взводе погибали каждый день. А его обходила, только контузило сильно. После войны Пётр мучился жестокими головными болями.
Воевал честно, хотя в атаку ходил молча, не кричал: «Ура!!! За Родину, за Сталина!». И вспоминать войну не любил…
После окончания Алма-атинского художественного училища приехал в Новосибирск. Здесь теперь жили его родители и сёстры. Молодой, амбициозный город нравился Петру. Они были как бы единомышленниками. Художник хотел писать свободно, в голове рождалось множество сюжетов. Но его сразу же опустили на землю. Есть госзаказы и их надо выполнять. Для своих идей оставалось не так много времени.
Вот и сейчас… Пётр стоял перед огромным полотном, на котором были изображены бойцы, солдаты с суровыми, словно выточенные из камня, лицами. Краски тёмные, в основном, серые и чёрные. Правый, верхний угол белел свободным холстом. Художник забрался на деревянную стремянку и стремительными штрихами стал делать наброски.
Этот заказ к 30-летию Победы давался Петру невероятно трудно. Войну он помнил, как ужасное, тяжёлое время. Не думал тогда художник о патриотизме. Солдаты выполняли свою работу, так ему виделось. И он писал суровые мужские лица, натруженные руки сжимали винтовки. Наверное, не понравится работа заказчику, облисполкому. Слишком мрачно, совсем не в духе победителей.
Приехала жена с дочкой. Привезли обед. Пётр уже почти неделю не вылезал из мастерской.
«Папа, а где же будет висеть эта картина? Она такая большая», спросила дочь Оля.
«Найдут место, не волнуйся. Как там дома? Вы собирайтесь потихоньку. Вот сдам картину сразу же переезжать будем», сказал Пётр жене.
«Я вот, Петя, ордер принесла на нашу квартиру, как ты просил», Валя достала из сумочки документ.
«Хорошо, завтра выберу время, сдам его в правление. Положи там в тумбочку под телефоном. Вместе с новым ордером», он допил чай из большой кружки и вытянулся в кресле, прикрыл глаза.
«Ну мы пойдём. Ты уже когда домой-то придёшь? Помыться, бельё сменить. Я тебе вот принесла чистое, давай переоденься», Валя выложила стопку одежды.
«Завтра заеду, после правления. Так мне уже скорей хочется закончить работу, никакого удовольствия, только усталость и безнадёжность какая-то», Пётр опять закрыл глаза.
Никто не знал, что эта их встреча была последней. Так он и останется в памяти маленькой Оли, сидящим на кресле, с усталым лицом.
Глава 3
Шумная компания поднималась по лестнице в мастерскую Давыдова и Крючкова. Сосед Петра, Борис был уже изрядно навеселе.
«Петро работает, как каторжный, а Паша Поротков, помощник его, в загуле уже неделю. А за работу пополам получать будут», громко возмущался он.
«А тебе какая печаль? Ты вот тоже не лимонад в сумке несёшь», со злой усмешкой бросил Викентий Кебанов, художник-график, хороший приятель Петра.
Давыдов уже стоял в дверном проёме своей мастерской.
«Петро, смотри каких гостей я привёл! Горят желанием увидеть ваш с Пашкой шедевр», Борис шутливо прижался лбом к плечу Петра.
«Привет, бродяги! О, и Галуна пожаловал! Какая честь! Партийная организация интересуется творчеством беспартийных», художник посторонился и жестом пригласил компанию войти.
Стояли, молчали…
«Впечатляет, но как-то чересчур мрачно, ты не находишь Пётр Павлович?», задал вопрос Галуна.
«Может быть, но по- другому я не вижу, не знаю», ответил Пётр.
«А почему такая спешка, 30-летие ведь только в следующем году», Кебанов достал сигареты, закурил.
«Ещё транспортировка, потом на месте ещё заканчивать надо, может и переделывать придётся, если начальство решит, что солдаты должны выглядеть более патриотично».
«Да, патриотизма здесь маловато, скорей обречённость в лицах», с прищуром разглядывая картину, заметил Галуна.
«Господа художники, пошли лучше в мою мастерскую, выпьем по маленькой. А то в присутствии героев войны как-то неудобственно», Борис потряс сумкой, в которой весело звякнули бутылки.
Давыдов брезгливо поморщился: «Пропьёшь ты совсем свой талант, Боря…».
«Да ладно, Петро! Чуть останется, для портрета Ленина как раз. Мне как раз сейчас заказ подкинули. Для института народного хозяйства», с горькой иронией пошутил Борис.
«И закусить у тебя, конечно, нечем? У меня в кладовке солонина есть. Сейчас принесу».
Борис вышел вместе с Петром. Кебанов и Галуна остались одни.
«Как ты думаешь напоить Давыдова? Он малопьющий. Да и не факт, что он ордера здесь хранит», почти шёпотом спросил Кебанов у Галуны.
«Да здесь, я думаю. Он мужик взрывной, обидчивый. За спором можно лишнего выпить. Главное побольней зацепить».
Вернулся Пётр, принёс банку огурцов и капусты.
«Валя твоя запасы закручивает? Хорошо, когда жена дома сидит. А моя Татьяна даже по вечерам в своём институте пропадает, срочная работа всегда», Кебанов знал, как болезненно реагирует Давыдов на такие вопросы. Жена его не имела никакого образования. Он потому и не пускал её на работу: «Ну кем ты устроиться можешь? Уборщицей? Шваброй махать? Сиди дома».
Борис уже накрыл на стол, у него даже сервелат обнаружился, домашняя солонина была к месту. Налили, выпили…
«А что Пётр Павлович, почему именно вам дали этот заказ, не спрашиваете себя?», Галуна пошёл Ва-Банк.
«А вам до этого какое дело?», Давыдов, стараясь не принимать вплотную вопроса, подошёл к мольберту, где во весь рост стоял Ильич.
«Боря, ведь ты даже Ленина можешь написать, как истинного революционера».
«Петя, ты можешь не сомневаться, он таким и был», Борис ещё раз разлил по рюмкам.
«Наверное, вам отработать новую квартиру поручили?», Галуна задал вопрос и посмотрел на Кебанова.
Тот сидел, упёршись глазами в пол. Ситуация, в которую он попал, ставила Викентия Кебанова, в общем -то честного человека, в роль иуды и предателя. Но выхода не было. Его тоже загнали в тупик. Командировка во Францию, о которой он мечтал уже два года могла не состоятся. Всё в руках парторганизации. Вот тут ему и дали поручение….
Давыдов помолчал, потом выпил залпом полстакана коньяка: «Ты чего добиваешься, Галуна? Чтобы я тебе в морду дал? Квартиру мне дали по закону, причём тут заказ?».
«Знаешь, ведь тебе за твою аморалку никто жильё новое бы не дал. Это Николаевский расстарался, выхлопотал. Заказ важный, к юбилею Победы. Как тебе после этого квартиру не дать!».
Кебанов вдруг быстро поднялся: «Пойду за сигаретами, пока магазины работают».
Пётр рассмеялся зло и нарочито громко: «Друг ты мой, куда же побежал? А как же твоя роль?».
«Господа, господа! Вы что так возбудились? Давайте-ка ещё дёрнем по маленькой!».
Давыдов заметно захмелел. Усталость последних дней, бессонные ночи подыграли к настроению. Он был зол, а злость – плохая помощница в споре.
«Значит ты даже не допускаешь мысли, что мне могут дать заказ, просто потому что я хороший художник?», Пётр держал себя в руках, но это ему удавалось плохо.
«Братцы, может пива купить?», Кебанов старался немного разрядить атмосферу.
Борис энергично закивал головой: «Купи, Викеша, купи! Не помешает!».
Галуна замолчал. Ему одному было немного боязно хамить Давыдову. Был хорошо известен его крутой нрав.
«Ну что же ты замолчал?».
«Пётр Павлович, никто не говорит, что ты плохой художник. Просто в Союзе поговаривают, что заказ этот тебе Николаевский выбил. А вообще, что в этом плохого?».
«Да, Петро, что плохого, что председатель помог тебе?», пьяненьким голосом повторил Борис.
«Ты-то хоть молчи! Сколько раз я тебя от белой горячки спасал, из сугроба полузамёрзшим вытаскивал! И ты туда же?!», почти взревел Пётр.
«Пошли вы все!», Давыдов запустил стаканом в стену и ушёл к себе в мастерскую.
«Как-то нехорошо вышло, а Геннадий?», сконфуженно сказал Борис.
«Ну так иди, извиняйся!», сердито буркнул Галуна.
Вернулся Кебанов: «Дождь-то какой пошёл, прямо ливень! А Пётр где?».
«Обиделся Петро, ушёл», Борис взял у Викентия авоську с пивом.
В соседней мастерской послышался шум роняемой мебели.
«Что он там? Иди Викентий, посмотри!», почти приказал Галуна.
Но Пётр пришёл сам, наверное, ещё немного приняв из своих запасов.
«Ну что, партийные выкормыши? Ещё выпить хотите? У меня тут самогонка есть. Между прочим, Шупшин оставил, когда гостевал у меня. Хороший мужик, вопросов не задавал. Вот ему их часто задают», он поставил на стол большую бутыль.
«Пётр Палыч, успокойся! Ты чего так развоевался? Мы же не на фронте», примирительно сказал Галуна.
«А ты был на фронте, ты видел, может быть, гниющие трупы своих товарищей? Это целое поле трупов…», Давыдов налил себе стакан самогонки.
«Не один ты воевал. Не надо тут орденами звенеть», тихо произнёс Кебанов.
Пётр поднял тяжёлый взгляд на товарища: «Викентий, а вот тебе я в морду дам, но не здесь. Пошли ко мне, я кое-что объясню тебе».
Он встал и на не твёрдых ногах пошёл, в дверях остановился: «Ну, что сидишь или струхнул, дружище?».
«Я приду, вот выпью пивка и приду, не сомневайся», Кебанов откупорил бутылку пива.
Бориса совсем развезло: «Вы куда-то не туда, зачем вам ссориться, братцы… Лучше я прилягу, а вы давайте, не собачьтесь…
Он доплёлся до тахты и улёгся, с головой закрывшись старым пледом.
«Подожди немного, может и Давыдов ляжет, тогда посмотри во всех ящиках», Галуна был абсолютно трезв.
«Слушай, Гена, мы с тобой подонки, ведь так?».
«Ну и что? Вот твой дружок всегда за правду и…? Так наша жизнь устроена. Или ты, или тебя. Так что давай без философии. Черногорский шутить не любит».
Кебанов выпил пива, встал: «Ну что же, да здравствует Франция!».
Глава 4
Давыдов стоял у мутного, высокого окна и даже не повернул головы в сторону вошедшего Кебанова.
«Ну, что ты мне хотел объяснить?», чуть насмешливо спросил Викентий.
«Я не тебе, себе хочу объяснить, что с тобой произошло? То, что ты в партию вступил и в друзьях теперь у тебя вот они, Галуны, это твоё дело. Но, что, партийная дисциплина диктует плевать в душу бывшим товарищам?».
«Да никто тебе не плюёт, любишь ты из мухи слона делать», пытался отшутиться Кебанов.
«Нет, браток! Вы сегодня меня по дерьму возите. Зачем? Я вот тоже к тебе претензию имею. Сюжетиком-то к «Письму с фронта» я с тобой поделился, а ты тут же воспользовался. Чего багровый такой стал? А я ведь никому ни слова не сказал!», Давыдов подошёл вплотную к Викентию.
«Слушай, Давыдов, я ведь тоже тебе по лицу могу дать!».
«А ты дай! Что кишка тонка!», Пётр наотмашь дал ему пощёчину.
Кебанов в ответ резко двинул кулаком. Давыдов упал и, падая, со всей тяжестью своего тела ударился виском об батарею отопления.
«Да ведь я его, кажется, насмерть приложил…», с ужасом проговорил про себя Викентий, смотря на расползающуюся под головой Петра тёмную лужу крови.
Он быстро пошёл к выходу, но перед тумбочкой с телефоном остановился. Открыл, прямо сверху лежали ордера. Свернув документы трубочкой, Кебанов положил их во внутренний карман и, не оглядываясь, вышел.
Галуна резко поднялся при появлении подельника: «Ну что, разобрались друзья-товарищи?».
«Он спит, вот документы, давай по-быстрому отсюда».
Уже на улице, где дождь разогнал всех прохожих, они разошлись. Галуна, натянув плащ на голову, побежал в свою мастерскую, которая была совсем рядом.
Кебанов поймал такси, ему надо было ехать на другой берег Оби.
Он ещё не до конца понял, что произошло, в голове только стучало: «Если докажут, что я его ударил, мне конец. Посадят, посадят надолго…».
«Поворачивай обратно», тронул Викентий за плечо таксиста.
Он зашёл в тёмную мастерскую, зажёг свет. Пётр лежал там же, только, или ему показалось, что поза его переменилась. Кебанов подошёл ближе. Нет, наверное, показалось, глаза закрыты, лицо у Давыдова мертвенно-бледное.
На глаза попалась верёвка, которой были перетянуты холсты. Викентий развязал тугой узел, подошёл к большому мольберту. Он не раздумывал долго, накинул верёвку на деревянную балку, сделал на конце петлю. Подтащил тело Петра и одел петлю на шею. Крепко подтянул. В соседней мастерской послышался разговор.
«Борис проснулся!», Кебанов быстрыми шагами, стараясь ступать неслышно, выскользнул из мастерской.
При свете фонарей он увидел, что руки его испачканы в крови. Тщательно вымыл их в глубокой, дождевой луже.
Удивительно, Викентий был абсолютно спокоен. Ему было совсем не жалко Петра, он, как мог, убирал следы и был доволен, что ему это удалось. Его никто не видел, свидетелей нет. В мастерской есть человек, на которого можно свалить всё. Чего по пьянке не бывает. В одном Кебанов был уверен, Давыдов мёртв.
Следствие прошло очень быстро. Никто не был заинтересован найти истинную причину смерти художника. В Союзе художников за последние полгода произошла целая вереница самоубийств. Знаменитый график Г выбросился с шестого этажа, ещё один художник Д сгорел в своей мастерской, скульптор С застрелился из ружья, не перенёс смерть малолетнего сына. Вышестоящие органы настоятельно требовали не давать ходу расследования по делу Давыдова. Никаких некрологов и торжественных панихид!
Дело аккуратно замяли, свидетелей нет, родственники претензий не имеют. Валентина, неискушённая в этих делах, получила на руки свидетельство о смерти.
Но некролог всё-таки был. Небольшая статья в местной газете под заголовком «Воин, учитель, художник». И хоронили Петра из Союза художников. У изголовья гроба висел автопортрет, выполненный карандашом. Удивительно, где бы ты не стоял, казалось, что глаза художника в упор смотрят на тебя.
На кладбище Кебанов говорил проникновенную речь, о друге, фронтовике, талантливом художнике. А в кармане грел душу билет в Париж.
Много лет прошло с тех пор. Стоит на кладбище мраморный обелиск с надписью «Давыдов Пётр Павлович, года жизни, художник, погиб трагически. Растёт рядом большая черёмуха и каждую весну укрывает могилу белым покрывалом.