Сейчас буду злословить: накопилось...
Со мной всегда так: неприязни в организме выделяется гораздо больше, чем благосклонности и, вытекающего из нее, благорасположения. Сперва пытаешься думать о людях и ситуациях хорошо, но обольщение тает, как утренняя дымка: прорывается свойственная мне недоброжелательность и сносит без остатка конструктивную работу позитивной мысли.
Злословить нужно в живом темпе. Иначе сам увязнешь в болоте отвращения, и оно засосет тебя с головой. А голова для меня – альфа и противовес, орудие сопротивления миру и судьбе. Говорят: не рой другим яму (ибо она может стать твоей могилой). А на самом деле, как не рыть? Из чего еще извлечь моральное удовлетворение (ведь не хлебом же единым!) Только рой да не зарывайся, чтобы успеть выскочить, уступив место ближнему. Но разве такое поверхностное углубление хорошо для другого? Станет ли оно ему надежным пристанищем? Ведь если смог вылезти ты, то... А вот и нет, не забывайте про кинетику: импульс движения и второй закон Ньютона: ведь тот, для кого она (то есть, яма) приготовлена, угодит с размаху и без предупреждения. И увязнет, как муха в паутине. А если все-таки вырвется, то запомнит надолго. Да и вообще дело не в этой случайной, по сути, жертве, на чьем месте мог бы оказаться любой: когда яма вырыта с душой, самому приятно на нее полюбоваться. Даже не хочется заканчивать работу: сверяешь пропорции, шлифуешь стены, трамбуешь дно.
Но вот я и замедлился. Набираем скорость. Чтобы как в аллегро Моцарта: легко, искристо, насмешливо, без громоздких драматических жестов (в духе Бетховена). Да, я люблю музыку. Музыка для меня – омега и бальзам. В искусстве искусств тоже не без ядовитых лейтмотивов. Их роль еще предстоит выяснить музыковедам. Не отвлекаемся.
Вот уж про кого можно было уверенно сказать без риска покривить душой: жидовская морда!
Я и сам из этих, но тут дело в ином: ехидные ухмылки, двусмысленные ужимки и хищный оскал. Голова его была круглой и втянутой в плечи, вечно вздернутые в насмешливом недоумении. Еще бы: вокруг идиоты и простаки, а он один и над всеми, наделенный ясным разумом и острым зрением, проникающим в природу вещей, как нож в масло. Шар его головы покоился не столько на пьедестале бюста, сколько в ущелье плеч – так называемое, устойчивое положение равновесия. С подобной головой приходилось считаться, потому что от нее некуда было деться: такая не укатится в порыве мечтательности, ее не сорвет ветер легкомысленности и не потопит поток невзгод.
Умен он был до чрезвычайности и чрезмерности. Обожал загадки, логические игры и состязания в духе «Что, Где, Когда». Для тех, кто не страдал ущемлением самолюбия (недуг хронический и обременительный), играть с ним в одной команде было сплошным удовольствием: времяпровождение легче курортного отдыха. Иногда партнер еще только просил повторить вопрос, который якобы не расслышал, а у него уже готов ответ. И, разумеется, правильный.
Он был прижимистым дельцом, достигшим головокружительных высот свободного предпринимательства: скупал в неблагополучных районах дешевую недвижимость, пришедшую в негодность от небрежения жильцов и добитую временем, оставлявшим от некогда обитаемых и одушевленных домов зловещий остов кирпичных стен. Он ремонтировал эту рухлядь и либо перепродавал, либо сдавал внаем. Он развернул свою кипучую кирпичную финансово-строительную деятельность в кромешном преступном черном районе, который умудрился если не просветить, то выбелить. Был он не только предприимчивым, но и отважным. То ли не хватало воображения, или вера в точность расчета урезонивала тревогу, или же нахрап и бесстрашие входили в химической состав его крови, а все остальное вытекало сукровицей как следствие. В старые недобрые времена в том районе еженощно били стекла в машинах (для краж или развлечения) и регулярно постреливали, а тут вернулся порядок и стали вселяться состоятельные представители разнообразных этносов. До эмиграции он работал в исследовательском институте – кандидатом каких-то там физико-химических наук – и знал, как подчинить себе мощь цепной реакции. Положительная обратная связь мелиорации (как и ее антипода – амелиорации) экспансивна и прытка. Стоит одному уважающему себя индивидууму въехать на свой страх в зону риска, как за ним (в случае благополучного исхода, заключающегося в отсутствии неблагоприятных последствий) тянутся десятки, а там и сотни с тысячами.
Он сумел добиться значительных льгот от муниципалитета, а, может, и самой мэрии: ведь он возвращал социальный статус безнадежным трущобам – неистребимому бельму на глазу общественности – и способствовал процветанию города. Самые коварные люди – те, кто, действуя из корысти, умудряются убедить окружающих, что все затеяно ради их же блага, а личные выгоды и доход (который, кстати, тут же вкладывается в оборот) – побочные продукты, не стоящие упоминания. Он стал популярной личностью, прослыв меценатом и спонсором.
Да и кто мог упрекнуть его, помимо такого злопыхателя и завистника, как я? Впрочем, я возвожу на себя напраслину в порыве мазохистского самоуничижения (разумеется, чтобы сразу подловить и опровергнуть себя): зависть не играет в моем пасквиле ключевой роли – просто я не могу долго восторгаться человеком (а восхититься его достижениями было первой реакции, избежать которой не удавалось никому), а непременно должен отыскать изъян и уцепиться за него. (Все-таки зависть? Или убежденность в темной стороне мироздания, вечно нуждающаяся в пище подтверждений?) И тут выручает общий закон манихейского мироустройства: любого нетрудно развернуть неприглядной стороной, а то и вовсе вывернуть наизнанку – наука эта нехитрая, хотя и требующая некоторой умственной акробатики и моральной изворотливости.
Итак, вскоре он начал меня раздражать: снисходительными ужимками, насмешками и ехидностями. С каким неподдельным забавляющимся высокомерием он слушал людей! Не так ли врач психиатрической клиники общается со своими пациентами? Его недюжинный ум был слишком въедливым и заземленным – всецело обращенным на материальную сторону вещей. Философские вопросы его не занимали (он несомненно верил, что философией занимаются неудачники, не сумевшие найти своему уму применения в реальных сферах). Только на таких условиях мы вообще могли интеллектуально взаимодействовать: ему достались земные доли, мне астральная запредельность, в которой я чувствовал себя не в своей летательной тарелке, предпочитая менее возвышенную орбиту земной атмосферы, с прекрасным видом на жизнедеятельность подобных ему. Все-то он знал, по всякому поводу имел твердое и непоколебимое мнение. Слушал вполуха, потому что давно составил впечатление, перебивал и не давал закончить мысль.
Впоследствии мои внутренние претензии к его манерам и суждениям консолидировались в целостную систему неприязни, которую я перенес на его профессиональную активность, придраться к которой было непросто, не бросив на себя тень завистника. Но я привык существовать в тени. На помощь обвинению пришли косвенные улики: уж, больно он был неуемен и глотал все вокруг с прожорливостью ненасытной акулы. Вот он купил соседнюю церковь и снес ее. Верно, церковь была малопосещаемая и, разрушив ее, он выстроил очередной многоквартирный дом, в котором могли жить и приватно молиться своим идолам малоимущие. А для желающих участвовать в публичных религиозных сборищах, неподалеку располагались иные церкви – ничем не хуже. И все-таки что-то в этой трансакции было недостойное: на одной чаше какой-никакой храм, на другой – рентабельная недвижимость с ежемесячной квартплатой.
Одно время я часто посещал их дом: они с женой устраивали еженедельные вечеринки – по будним дням, чтобы показать, что жизнь для них – вечный праздник, и таким, как они, закон недельной Голгофы не писан. Бывало и весело. Они любили собирать у себя молодежь, чтобы упиться молодой – искристой и бурливой – кровью. Какое-то время я умудрялся чувствовать свою принадлежность к этой шумной домашней идиллии. Но скоро самообман сменился отрезвлением. Я не только ищу изъяны в людях и предметах, но и не позволяю себе расслабиться в безмятежной обстановке. Счастье для меня табу, а надежда на метафизическое спасение пропорциональна степени страданий и терзаний (при необходимости на себя навлекаемых).
И вот я уже скучал среди веселья, отстраненно наблюдая за поведением людей и не находя в нем ничего для себя нового. Соглядатаев в этом доме не жаловали. Здесь предпочитали участников. Некоторое время я еще поддерживал репутацию лояльного попутчика меткими репликами и ироничными комментариями, но потом завязал и с ними: притупилась меткость, иссякла ирония. Я все больше молчал и регулярно отлучался на балкон курить. Смотрел на небо в звездах, на поздних прохожих внизу, на глухую стену церкви, подлежавшей сносу.
Меня перестали приглашать, и я решил не расстраиваться, внушив себе, что своим поведением отклонил приглашения прежде, чем они перестали поступать. А вскоре вечеринки прекратились: он привез из Петербурга, в который часто наведывался по делам, любовницу и ушел от жены.
Кто бы мог подумать! Они прожили вместе так долго, воспитали трех сыновей, двое из которых уже родили им внуков. Да и завсегдатаи дома тоже стали, в своем роде, частью семьи. И этот антураж – суматошное, но живительное ощущение проходного двора и не успокаивающегося людского водоворота – не мог не смягчать супружеские трения. Как часто они вообще оказывались наедине друг с другом?
Из-за его кипучей активности и бесовской энергии, я едва догадывался о его истинном возрасте, а сверкающая лысина (вот еще почему его голова напоминала идеальный шар) скрывала седину (точнее, пресекала ее на корню). Полагаю ему было под семьдесят. Но возраст не являлся помехой, а, возможно, напротив – главным спонсором последнего забега мужской самореализации.
Судя по фотографиям в соцсети его новая жена была лет на двадцать моложе его: сочная, сохранившая женские формы, с холодным взглядом и злым выражением лица. Типичная стерва, знающая себе цену. Или на склоне лет он захотел бросить себе вызов? Уж, не знаю, как он ее удовлетворял (виагра?), и не занимался ли этим кто-то иной. Но, возможно, она не слишком нуждалась в удовольствиях подобного рода (внешнюю привлекательность не следует отождествлять с неутолимым сексуальным аппетитом) и предпочитала наслаждаться комфортом богато обставленного просторного дома и праздным образом жизни.
По крайней мере, на фотографиях он выглядел довольным котом, заручившимся бесперебойной подачей сливок. Однако по внешности таких никогда нельзя судить об их истинном внутреннем состоянии. Он неизменно являл миру безукоризненно отштукатуренный фасад, а на вопрос о делах отвечал заученным «лучше всех!» Эта идиотская фраза (возможно, не лишенная доли правды) всегда задевала меня за живое. Я без зазрения совести позволял себе признаваться в возникавших неприятностях, трудностях и проблемах (кроме, разве что, интимных), которые были для меня неизбежной частью судьбы нормального (в своей анормальности) человека. Но он верил в то, что судьба – дело собственных рук, и говорить о невзгодах и разочарованиях – значит признаваться в слабости. И вот он улыбался: на фотографиях, на людях, перед зеркалом во время бритья.
Бывшая жена переехала в тесный апартамент высотного здания, ближе к центру города. А к нему в дом стали наведываться новые приятели, подцепленные в местном клубе знатоков «Что? Где? Когда?». Он не утратил ни склонности к этой высокоинтеллектуальной игре, ни спортивной формы. Мозг быстро находил ответы на самые каверзные вопросы, моментально извлекая необходимую информацию, словно его память обладала каталогом библиотеки Конгресса. «Что», «Где», «Когда» и, главное, «Как» лежали у него на ладони, вытряхнутые из рукава заправским приемом циркового фокусника. И только с «Зачем?» приходилось изрядно повозиться. Он недолюбливал этот вопрос, который, к счастью, редко фигурировал в игре и который он никогда не задавал себе сам.
Ну, вот я и вылил ушат помоев, с чем вы имеете полное читательское право меня поздравить. Но легче мне не стало. Впрочем, стало и даже очень. Но не оттого, что я свел его к карикатуре: ведь любого нетрудно расписать в черном цвете, потому что у всего имеется теневая сторона и изнанка, не считая, конечно, кантовской вещи в себе. А облегчение мне принесло то, что я снова смог сложить кирпичи слов в некое, не лишенное своеобразной архитектуры, здание – с окнами и дверью, через которую можно войти и, главное, выйти.
Благодарю за ваш визит.
Конец августа, 2020 г. Экстон.