Московский пациент

 
   Срок командировки истекал, дальше ждать мы не могли и вызвали по рации катер. Из-за мелководья он подошёл только к вечеру. Пока грузились, рискуя порезать бродни о береговую кромку льда, из-за сопки, чуть не на плечи нам осела свинцовая туча. Сделалось темно, похолодало и запахло снегом. Быстрей, быстрей: снасти,оружие, рыба.
- Ну всё, от винта!
- Стой! Где Феоктистыч?
- За куропатками погнался.
- ... твою мать.
Крупные, как бабочки, снежинки, не касаясь земли, закружили в танце.
Даже некурящие затянулись, поглядывая то на небо, то на сопку, откуда раздавались щелчки.
- Попал бы, да угомонился, - нарушил тягостную тишину принц Артур. - Они ведь как? Только на выстрел подкрадёшься, дальше перелетят. В азарте до темноты будет гонять.
- Он не знает, что полярная куропатка в Красной книге? - обозначил своё присутствие мрачный моторист с землистым лицом, будто жизнь провёл на махорке и перловой каше.
Виктор зыркнул на него, но не успел ответить: со склона катился толстяк Феоктистыч, волоча за голову курицу.
-Заводи свою балалайку!- Сорвал таки раздражение Виктор.
-Смысл? - Впотьмах порог не пройти.
- Надо. На утро вертолет заказан.
- Подождет.
- Ты знаешь, сколько час ожидания стоит?
- Контора заплатит, - пробурчал под нос моторист.
- Будешь гундеть, - остаток жизни в кочегарке проведёшь.
- Не привыкать, я рабочий человек, - побледнел моторист и выплюнул в воду окурок, - яйца в креслах не парил...
Пришлось их разводить. Понимали, отчего Виктор нервничает. Официально мы прилетели в Красноярск с ревизией его ведомства. Он обещал нам охоту на оленя. Прождали неделю, а ни одного не видели. Обидно.
Между тем прелюдия к снегопаду закончилась и так запуржило, что дальше трёх метров ничего не было видно. Для смены цветных декораций на белые хватило пол - часа. Пришлось снова ставить шатер.
Ночью было особенно холодно и мы, жались друг к другу, чтобы хоть немного вздремнуть. Виктор всё не мог успокоиться:
- Не, ну правда, разве с таким быдлом будет у нас когда порядок?...
- Ладно, расслабься. В контору твою не поедем, сразу в аэропорт. Позвонишь, чтоб акты подвезли, подпишем.
Вдруг принц (он называл себя потомком древнего эвенкийского княжеского рода) поднялся и прислушался.
- Пошёл.
- Куда ты пошёл?
- Не я, олень пошёл.
Выбравшись из палатки я подумал, что потерял ориентацию: с вечера река была справа, а сейчас оказалась слева. Странная какая-то, вся из голубых светящихся ленточек. Так сливались в лунном свете глаза бесконечного стада. Да ещё хрустели сухим хворостом рога.
Северный олень низкорослый, поэтому стреляли с пояса и не целясь. Я боялся, что в какой-то момент они разозлятся, повернут свой поток в нашу сторону и растопчут, порвут рогами. Это им ничего бы не стоило, но они бежали мимо, не в силах нарушить зова предков и природы. Когда голубая река растаяла, в ушах звенело от канонады. Предстояло самое трудное.
- Надо сейчас ошкурить. Когда окоченеют, - замаемся, - распорядился Артур.
И мы всю ночь работали, грея мокрые липкие руки между кожей и теплой плотью животных.

К утру шатало от усталости. И всё-равно, больше половины неосвежёванных туш пришлось оставить. Снегом мыли руки и лица, оставляя после себя кровавые пятна.
Моторист возмущался, когда грузили на борт добычу:
- Не пройдём! Я порожняком-то за дно цеплял!
Но Виктор, как бы невзначай, приподнял ствол:
-А ты аккуратней, стремнины держись.
Моторист скрипел чёрными зубами и беззвучно матерился. Из-под бушлата его выглядывал чёрно-белый тельник.
Катер, ломая намерзшую кромку льда, погрузился в воду по самые фальшборта. Поехали!
Выпив по кругу из фляги, мы сгрудились на палубе под парусиновым тентом.

Я очнулся от толчка и скрежета. Судно быстро уходило под воду. Я даже испугаться не успел, как оказался в ледяной купели. Товарищи мои барахтались недолго, меховые куртки их намокли и потянули ко дну. Не сразу понял, почему я-то ещё плыву? Это красный пуховик вздулся пузырём на спине и меня поплавком понесло обратно. Свободной ото льда оставалась только стремнина. В попытках прибиться к берегу, я изрезал в кровь окоченевшие руки и лицо. Я уже представил, как окоченевший труп мой вынесет в Енисей, а там и в Ледовитый океан. Вот место нашей стоянки, где лёд был отбит по утру. Пока я барахтался изо всех сил, пузырь надо мной сдулся и всей тяжестью мокрой одежды меня потянуло ко дну, которое я почувствовал ногами, едва голова ушла под воду. Подгребая руками, подпрыгивая, я достиг берега, как раз там, где недавно стоял катер. Секунды и меня заволокло бы под новую кромку льда, если бы не уцепился за свисающий кустарник. Только тут я в полной мере прочувствовал мощь воды, перехлестывавшей через мои плечи и бившей в лицо. Разожми я тогда руки, никогда б не написать мне этих строк.
Мне повезло, выкарабкался. И тут же отключился. Очнувшись от холода, попытался встать, но одежда застыла панцирем и примёрзла к камню. Я заплакал от отчаяния. Раскачиваясь, чуть не скатился обратно в реку. Стуча ногами о землю, разбил лёд на шкерах и лишь тогда смог подняться. Передо мной открылась картина ночного побоища: содранные шкуры с обнаженной сеткой кровеносных сосудов, оленьи туши и всюду кровь, просвечивающая через рыхлый снег. Отрубленные рогатые головы. Было жутко и больно смотреть в их грустные, ещё не замутнённые глаза с длинными заиндевевшими ресницами.
На запах крови скоро появятся волки. Надо уходить, но куда? Походкой терминатора, хрустя скованной льдом одеждой, я пошёл по каменистому берегу. До ближайшего кордона было больше трёхсот километров. Надежды не было, просто не хотелось так легко сдаваться.
С наступлением темноты я стал падать, и не сразу удивился наступившей тишине: либо я ушёл от реки, единственного моего ориентира, либо она застыла. Узнать это можно было только утром. Но ждать — означало замёрзнуть. И я шёл, пока не запнулся об оленьи рога. Проклятое место не отпускало! Сидя в позе кучера на оленьей туше, я замерзал, но не мог тому противиться. Встать и попрыгать было свыше моих сил. Почувствовав чужое дыхание на лице, открыл глаза и вздрогнул, наткнувшись на взгляд болотно-желтых глаз. Ну вот и всё.
- Привет. Жрать хочешь?
Волк по собачьи склонил вбок голову, сел, поерзал, потом задрал голову и завыл. Страха не было, он умер во мне. Одна смертельная тоска. Да и волк не сильно злой. Я бы справился. Наверное, он понял это и звал подмогу. Послышался лай. Никогда бы не подумал, что волки умеют лаять...

Следующая картинка из цепи бредовых видений: изба с закопчёнными бревенчатыми стенами, увешанными скарбом. Трещат дрова в раскалённой печке. Я укрыт овчинами. Голоса, плач ребёнка. Спасён! И уже с облегчением снова провалился в беспамятство, отдавшись на волю силам, которым предстояло теперь побороться за мою жизнь.
На переохлаждения мой организм реагировал пугающим жаром, в котором за день сгорали зловредные вирусы, а заодно и килограммы веса, отчего, поднявшись, я чувствовал себя, как в невесомости, а окружающие, за блестящие глаза и бледность, принимали меня за поэта.

Мерещилось, что я весь в липкой крови, среди ошкуренных туш. Молоденький подранок, никак не мог умереть и все поднимал в мою сторону голову, словно умоляя добить. Из глаз его бусинами катились слёзы. Мысль, что он это я, пронзила меня; я очнулся и обнаружил себя закутанным в кислую, мокрую от пота шкуру. Знобило так, что клацали зубы, а дробь, выбиваемая затылком о бревенчатую стену, разбудила хозяйку.

Молодая эвенка или долганка, одетая в длинную сорочку, по которой до поясницы спадали, будто отутюженные, тяжелые волосы, подойдя неслышно, запустила скользкую, как змея, руку на мою грудь и, цокая, покачала головой. Запеленав меня в сухое, мокрые шкуры развесила над печкой.

- И чё? – Раздался за ширмой сонный голос.
- Мокрый сильно.
- Живой, значит, - сказано было без намека на оптимизм. – Туши лампаду.

Погружаясь в сухой, как в сауне, жар, пробиравший до печёнок, до мурашек и блаженных конвульсий, я таял, не в силах умерить сжигавшее изнутри пекло, от которого трещал скальп, до судорог ломило конечности, и пылала сухая, как Сахара, слизистая рта.
Больное воображение рисовало картины крематория, топлёное человеческое сало, Каплуна в желтых трофейных сапогах и горящее тело хорошенького красноармейца Грачёва, чья судьба, чувствовал я, ждёт и меня.
Не в силах вымолвить слова, я шевелил губами, как карась, выброшенный на берег. Жесткое дыхание участилось и перешло в хрип.
Скрип половиц отозвался ворчанием.
- Куда? – Спросил Каплун
- Пить подам, - ответил женский голос
- Б***ь, ну и ночка! Какая тут на хер работа.
Мне представилось, что его работа в том, чтобы сжигать трупы расстрелянных.

Белое облако проплыло в сени, из которых повалили клубы холода. Хрустящие удары и кроваво-красные куски. Решив, что меня хотят заставить есть человечину, я заметался и закрутил головой. Тщетно: в рот мне силком втолкнули замороженный кусок. Удивительно, но вкус живительной влаги вернул меня к жизни. Склонившись надо мной, ангел-спаситель в белом, макал палец в оттаявший брусничный сок и проводил по моих губам. Я зачмокал им, как младенец соской. Гладкая ладонь скользнула мне под голову и приподняла её. Губ коснулась эмалированная кружка.
- Ещё, - обрёл я дар речи, выталкивая языком на подбородок попавшие в рот ягодки.
Она снова налила, вместе со льдинками. Струясь по разветвлённым капиллярам, к воспалённым клеткам моим поступала жизнь. Голова, покоясь на прохладной ладошке, перестала трещать и мысли прояснились. «Если выживу, заберу её».
Когда она вытирала вафельным полотенцем мне подбородок и грудь, красную, от сока, из разреза её полотняной ночнушки выпал волчий клык на кожаной верёвочке.
- Спи давай, - подоткнула по бокам сухие овчины и улыбнулась кончиками губ, отчего меня захлестнул приступ нежности. Прикосновение её губ ко лбу не показалось невинным:
- Горячий, как головёшка.
Как утопающий за соломину, схватил я за её палец. Непроницаемые, как чёрные бусины, глаза ожили на миг, и я увидел в них нежность, какой не видел и в глазах своей матери.
Захныкал ребёнок в люльке; она подняла его, дала грудь и замаячила, кланяясь и шаркая чунями. Однообразная колыбельная убаюкала и меня.

Проснулся в оцепенении. Почудился вой, как тогда, на берегу. Жуткий, как с того света, и манящий за собой. Прислушался: гудела печная труба с порывами ветра. Я расслабился. Через поры мои холодным потом истекал брусничный сок. Опять забило в сыром ознобе. Чтобы не стучали зубы, прикусил губу. Но Рита, словно почуяв, поднялась, снова перепеленала меня в сухое и подбросила в топку пару поленьев.
Фантастические образы и картины, словно из прошлых жизней, сменяли друг друга. И снова жуткий, леденящий душу вой.
Вспышка магния, заставила открыть глаза; в лицо уперся столб белого света. Кто-то в упор рассматривал меня с фонарём.
- Живой, - буркнул хозяин, закашлялся, отхаркиваясь, и направился к углу, где стояло ведро. После натужных кряхтений, по цинку зажурчала тоненькая струйка. За ночь это повторилось раза три – четыре.
Лишь под утро, когда обитатели дома засобирались, захлопали дверями, выпуская тепло, я провалился в глубокий сон.
Проснулся от тусклого света из окна, выхватившего сизый сноп пыли и дыма. Пахло едой. Мрачный дядька во фланелевой рубахе, хлебал из миски. Несмотря на меховые онучи и душегрейку, вид его не вязался с обстановкой. Это был точно не эвенк. И вряд ли оленевод. Вытягивая к ложке губы, он чем-то напоминал Раймонда Паулса.
- Будешь? - Поднёс он миску с тёмно-коричневым бульоном, от одного запаха которого, меня чуть не стошнило.
Он поводил ложкой с куском оленьего мяса перед моим лицом, не для того, чтобы возбудить аппетит, а чтобы проверить реакцию.
- Как зовут-то?
- Андрей, - выдохнул я.
Он поморщился от моих хрипов.
- Ну, и ?
- Катер… утонул...
- Он чё! А остальные?
Я опустил глаза и пожал плечами.
- Ясно. Бог не фраер. Только чего вот он тебя оставил, а не Федю? Чтоб помучился?
Я отвернулся.
- Так-то лучше, зубами к стенке. А моториста жаль. И катер. Какая-никакая связь была с миром. По нынешним временам другого не дождаться.
- Как отсюда выбраться?
- Тебе бы с того света выбраться, - утешил он. - Дай послушаю, - припал он ухом к моей груди. - Дыши, не дыши. Хреново, парень. Всё хрипит, как трубы Иерихоновы. Не знаю, даже...
- Нас должны искать.
- То-то давеча вертушка кружила.
- И? - Напрягся я.
- И улетела.
- Надо было факелы...
- Факеры! – Передразнил он.
- Костры..., - хрипел я, задыхаясь.
- Уймись, убогий. Жди теперь до талого.
- Нас должны искать, - шептал я, - мы... мы...
- «МЫ, НИКОЛАЙ ВТОРЫЙ», - передразнил он. Щёки сдуй. Тут все едины, как в бане. Без проводника, небось, шастали?
- С Артуром.
- Помилуйте, Прынц Наследный! Теперь сам рыб кормит.
- Собаке собачья смерть, - отозвалось из другой комнаты.
- Шакалья, - поправил хозяин. – Зачем собачек обижать?
- А мне теперь как? – Напомнил я о себе.
- Как Бог даст. – И крикнул, - Рита, дай ему над картошкой подышать!
- Ещё дух испустит над чугуном.
- И так испустит, горит весь. Скорей бы уж, пока земля не глубоко промерзла.
- Собачий жир надо втирать.
- Да хоть с бубном спляши.
- Тьфу тебе, - огрызнулась Рита.
- Не мне, ему в рот поплюй, как твоя бабка лечила. Помнишь? Ха-ха-ха!
Рита решительно сняла ружьё с гвоздя на стене.
- Эй-эй! – Попятился мужчина. -Ты что, шуток не понимаешь? Вот дикий народ.
- За народ ответишь. Начну с Мальчика.
Заметив мое беспокойство, муж её захохотал или закашлял, показывая на меня пальцем:
- С этого?
- Не боись, - успокоила она меня. - Кобеля у нас так зовут. В капкан залез, дурак. Всё – равно лапа сгниет.
- Лучше Тайгу, воет по ночам, спать не дает. Того и жди, родню приманит.
За окном послышалось глухое рычанье.
- О, услышала! – Удивился Николай. - Всё чует, волчье отродье.
- Молчи, не то глотку перегрызёт, - проворчала Рита, и добавила для меня: - Это она тебя нашла.
- И не тронула ведь, – задумчиво глядя в окно проговорил хозяин. – В рубашке родился. Дык, не все тонет. Пойду-ка поработаю, интересную мыслишку ты мне подкинул.
Я думал, пойдёт на двор по хозяйству, но он скрылся за ширмой в своей половине.

Несколько дней я балансировал на грани. Выхаживала хозяйка: натирала жиром Мальчика, кутала и поила снадобьями. Когда её подолгу не было, мне казалось, что от меня отступились и оставили умирать.
Открывая глаза, иногда видел небритое лицо, склонившееся надо мной, словно проверяя, дышу ли я. Безумием веяло от воспалённых глаз. Очки, висевшие у него на шее, отбрасывали суженные, как кошачьи глаза, дольки тусклого света, плясавшие на полу. Становилось жутко, будто он прячет за спиной удавку. Но каждый раз, рано или поздно, нянюшка моя появлялась с мороза, и я оживал. Глядясь, как в зеркало, в её круглое белое лицо, я представлял своё измождённое отражение. Однажды она даже всплакнула, утопив в слезах остатки моих сил. Я устал бороться с рвущим душу кашлем, превозмогать слабость и терпеть ужасную ломоту в суставах. Она вскочила на скамеечку и громыхая жестяными банками и склянками, нашла какой-то корень, откусила и принялась тщательно разжёвывать. Потом склонилась надо мной и втолкнула мне языком в рот разжёванное, разбавленное слюной древесное волокно. Отдававший эстрагоном или коноплёй сок, был приторно сладким; хотелось выплюнуть, но она прикрыла мой рот ладошкой, которую я невольно лизнул.
- Приляг со мной. Ну, пожалуйста.
- От те на! Насмешил.
- Просто полежи, умираю ведь.
- Вот чума, - вздохнула она и прилегла рядом, подвинув меня бедром.
И, о чудо! Страдания отступили. Более того, стало удивительно хорошо, и я блаженно улыбнулся, не скрывая счастья.
- Марго, - прошептал я.
- Рита я, - поправила она.
- Марго лучше.
- А тебя мама как звала?
- Андрюша. Когда маленький, - Дюша, - вспомнил я.
- Дюша, - повторила она.
Ладонь моя проникла под её рубашку и нежно, как гроздь спелого винограда, сомкнула маленькую, но тугую от молока грудь.
- Руки! – Пригрозила она, но не отстранилась.
- Я люблю тебя, - едва ворочал я заплетающимся языком.
- Чё мелешь-то, дурачок?
- Ангел мой! - Взял я длинную прядь её мягких, но тяжелых волос и положил себе на лицо.
- Блезишь, никак, али спутал с кем?
Я помотал головой.

Не помню, сколько длился этот сладкий дурман. Но передышки оказалось достаточно, чтобы продолжить борьбу за жизнь. Марго силой заставила меня проглотить несколько ложек шурпы из собачатины, к удивлению, принятой моим организмом. Впервые поверилось, что буду жить.

Настал час, когда я рискнул выйти во двор. От белого света зажмурился и чихнул; глоток свежего воздуха ударил в голову, опьянив абсолютной чистотой. Кое-как, покачиваясь на вытоптанной тропинке, добрался я до дощатой кабинки с ромбиком щеколды.
На обратный путь сил не хватило, и я рухнул в сугроб. В лицо ткнулся влажный нос. "Узнала?" - потянулся я к волчице, чтобы погладить между ушей, но она, мотнув головой, оскалила нешуточные клыки. Такого предупреждения от фамильярности мне вполне хватило. Отдернув руку, я просто сказал ей «Спасибо». Она поняла и улыбнулась. Именно улыбнулась, а не оскалилась!
-Куда тебя лешак понес, доход?! - Услышал я голос Марго.
-Это волк или собака?
-Совол.
-Кто?
- Микс, не понимаешь? Как я: папа русский, мама долганка. Это обновляет кровь.
- Ясно. Скажи, Марго, а как вы связываетесь с людьми?
- Редко.
- Я серьёзно.
- Сбежать хочешь? - Улыбнулась она, сверкнув белыми, как снег зубами.
- Помоги мне, пожалуйста!
- А я что делаю. Выкуп за тебя не прошу. А ну, руки убрал, дистрофик! А то головой в сугроб воткну!

Николай Мироныч, (так хозяин представился мне), удивляясь, что я выжил, стал обращать на меня внимание большее, чем на домашнюю утварь.
- Москвич, никак? – Спросил он как-то.
- По говору видно?
- По нимбу.
Более того, я почувствовал к себе интерес, который, из опыта, отнёс на счёт будущих просьб помочь чем-нибудь из Москвы.
Он подсел, посмотрел горло, прослушал хрипы в легких.
- Да, молодость и воля к жизни творят чудеса. Не скучаешь без телевизора?
Я фыркнул.
- О жизни думаю.
- Ну, да, раньше-то некогда было. Только не сильно задумывайся, крышняк съедет.
- Почитать у вас ничего не найдётся?
- Когда дети болеют, им сказки рассказывают.
Он исчез ненадолго на своей половине избы и вернулся оттуда со стопкой исписанных листов. Сел рядом и нацепил очки.
- Если засыпать начнёшь, скажи.
Как в воду глядел: под его выразительное бормотание глаза мои сомкнулись раньше, чем я разобрал смысл.

Скоро я уже уверенно выходил во двор. Обедать меня усадили за общий стол. Блюда не отличались разнообразием: каша, шурпа, сухари. Кисель из клюквы, единственное, от чего я не отказался.
- Вот такие вот дела, - вытерев губы, сказал Николай, словно подытоживая невысказанную историю. А что сюда занесло? Баловство или по работе?
Я кивнул, чтобы не вдаваться в подробности.
– Не темни. Должен я знать, кого пригрел?
Пришлось назвать свое ведомство. Он икнул.
- Ого! И кем же?
- По связям.
- Связист, что ли?
- С общественностью.
- А, - брезгливо махнул он рукой. – Мытарь. А тут чё?
- Ничё. Просто, пострелять приехали. Шефа в Край с ревизией командировали. Ему тут обычно охоту организуют. Он любитель.
- Ясно-понятно. На халяву все любители. Теплое у тебя местечко. Родня подсобила?
- Ну, как то так, - покрутил я пальцами.
- Да ладно, - не стал допытываться Николай. – Как не порадеть? По специальности хоть? Или тоже «как то так»? – Передразнил он меня.
- Вообще-то я журфак закончил, МГУ. Наши люди везде востребованы.
Николай посмотрел на меня, как на редкостную рептилию:
- Москва, да ещё журналюга, - адская смесь. Обозначился уже на информационном пространстве?
- Разве что на ведомственном сайте.
- А для души?
- Для чего? – С удивлением посмотрел я на него, пытаясь понять, что он имеет в виду. - Да и времени нет.
- Зато теперь с избытком.
Он открыл банку растворимого кофе, положил себе две ложки и залил кипятком.
- Будешь?
- Нет, спасибо. Лучше ещё киселька, если можно.
- А я привык. Кофеин мозги взбадривает.
«Зачем ему мозги в такой глухомани?», - снова задумался я. Дед всё больше и больше меня удивлял. Хотя, не такой уж и дед. Побрить, подстричь, да приодеть,- можно по телику показывать.
Глаза его оживились, выдавая желание продолжить разговор, который меня, напротив, начал утомлять.
- Что-то голова закружилась, пойду прилягу, - оборвал я его. – Спасибо за обед.
- На здоровье.
На другой день, когда я грустно смотрел в маленькое окошко на малиновые переливы утренней и одновременно вечерней зари, ожидая последнего, может быть появления светила, ко мне подошел Николай со стопкой ученических тетрадей.
- Тоскуешь? – Спросил он. - Ты почитать спрашивал, на вот. Ежели темно с керосинкой, могу генератор завести, - удивил он меня своей щедростью.
Первая тетрадь назвалась «Вторая жизнь художника Базаргина».
Каллиграфический почерк, опровергая стереотип об ограниченности автора текста, раздражения не вызывал. Правда, к третьей странице появилось ощущение «Де жа вю».
Через час снова появился Мироныч, тихохонько, чтобы не мешать, прошаркал чунями по половицам. Взял с полки банку кофе и так же бесшумно удалился.
Рита занималась во дворе и зашла в дом только раз, чтобы покормить ребенка. Я попытался заговорить с ней, но она ответила односложно и на ходу.
Когда снова появился её муж, прочитанные мною тетрадки, стопочкой лежали на столе.
- Осилили? – Словно извиняясь, спросил он, перейдя на «Вы». И подозрительно любезно предложил: – Может, кофейку?
- Растворимый?
- Ага, и чай в пакетиках. Хотя, - подвинул он к стене табурет и снял с гвоздя на стене полотняный шуршащий мешочек, – могу предложить собственного производства.
- Травка?
- Ещё какая! – ответил он, развязывая тесёмки, - Травушка муравушка.
- Забьём трубку мира?
- Это к Маргарите Пантелеймоновне. Опоить, обкурить, - по её части. Потомственная шаманка, вы поосторожней с ней. Я же предлагаю безобидный тонизирующий сбор. Но запах! – Протянул он раскрытый мешочек к моему носу. – А? Сила тайги. Медку? – Предложил Николай, но я отказался. Мне хватило сладкого в его голосе.
- И правильно. Тонкий вкус и мёд испортит.
Возможно, в этом была какая-то двусмысленность, но я её не понял.
- Изысканный напиток для возвышенных бесед, - подтолкнул я его к теме, которая уже не просто витала, а висела, как топор над моей головой.
- Да ещё, если в подходящей компании, - добавил Мироныч. - Полистали? – С предательским волнением указал он на тетрадки в изголовье моей лежанки.
- Прочёл.
- И хватило терпения?
- Более того, с удовольствием.
- Даже так?! – Недоверчиво покосился он на меня.
Я невольно отодвинулся на краешек скамьи, испугавшись, что он кинется на меня с объятьями. Сообразив, где находится ключик к моему спасению, я рассыпался в дифирамбах, но хозяин, насладившись елеем, осадил меня, направив беседу в конструктивное русло.
- Над чем, по-вашему, стоит ещё поработать?
- Конечно, совершенству нет предела. Но есть поговорка попроще: «Лучшее враг хорошего».
- И всё же? – Настаивал хозяин .
- Оставьте. Лучше скажите, Николай Миронович, Вы знакомы с творчеством Генри Блэквуда?
- На русский переведено не так много его произведений.
- «В моей смерти прошу никого не винить» в их числе.
- Книга издана давно и маленьким тиражом.
- Вы решили выступить популяризатором? Хороший вкус, - сказал я, посмотрев в пустой стакан. – Можно ещё вашего волшебного чайку?
- Не скрою, я адаптировал некоторые фрагменты к нашей действительности. В мировой литературе многие произведения претерпевали метаморфозы, кочуя из поколения в поколения. Разве это плагиат? Возьмите, к примеру Дон Жуана, Фауста. А про библейские сюжеты и говорить нечего! Да тот же Буратино…, - этот список можно продолжать бесконечно. Весь ваш Мейерхольд с синими блузами и Эйзенштейн с массовками вышли из немецкого «Метрополиса»! А в советской музыке что делалось? Седьмая симфония – Болеро в зеркальном отражении. Про живопись вообще молчу.
- Ну, ВСЕ мы живем в едином культурном пространстве.
- Это сейчас ВСЕ, с появлением Интернета. А тогда, по молодости лет вы не помните, но допуск в это пространство позволялся только по спецпропускам. Потому и воровать можно было беззастенчиво.
- QuodlicetJovi, nonlicetbovi, - развел я руками.
- Не расслышал, - приложил Мироныч руку к уху.
- Что положено Юпитеру, не положено быку.
- Вот это-то меня и бесит.
- И вдохновляет, одновременно?
Мироныч махнул рукой, словно прекращая бессмысленную дискуссию.
- В окончательном варианте я обязательно укажу: «По мотивам повести…». Хотя, я уже отправлял рукопись без такой ссылки в краевой альманах, они и не заметили.
- А как же можно что-то заметить, не читая?
- Вы думаете, не читали?
- В лучшем случае пару первых строк. А вы читали их альманах?
- В лучшем случае, лишь пару первых строк, - улыбнулся Николай.- На большее не хватило.
- В деликатности вам не откажешь. Но на взаимность не рассчитывайте. Писателей в наше время куда больше, чем читателей: всем хочется самоутвердиться, самовыразиться. Редакции завалены девственными рукописями Идиотов и Записками сумасшедших.
Напротив меня висело зеркало, перед которым Рита обычно расчесывала свои длинные волосы. Увидев в нём напыщенного мэтра, я сдул щёки и убрал правую ногу с левой. Мироныч что-то говорил, но засмотревшись на своё отражение, я услышал только последние слова: «… а как тогда?» и машинально переспросил:
- Тогда когда?
- Как их заинтересовать?
- Ну, предложите спонсорскую помощь.
- В размере?
- Смотря какой журнал. Вашему альманаху сотни хватит.
- За такие деньги я книгу могу издать небольшим тиражом!
- И то польза, - кивнул я в знак согласия. - Если сложить их в стопку, заменит стремянку.
- Раздам по библиотекам…
- Это всё равно, что в землю закопать. Кто сейчас туда ходит? Пенсионеры? Реальная жизнь переместилась на сайты. Моей племяннице двенадцать лет, а у неё свой блог, инстаграм.
- Для одноклашек?
- Не знаю. Но на гаджеты и конфеты она денег у мамы не просит.
- Это не моё.
- «Моё, не моё». Ё моё, что вы, как замороженный?! Пока тут сидите, мир меняется необратимо.
- История повторяется.
- Пересыпайте тогда «своё» нафталином, складывайте в сундук и ждите ренессанса. А хотите печататься, - пишите то, что мир взбудоражит.
- Что, например?
- То, что пока только витает в воздухе! Представьте, что все вокруг слепы, топчутся на месте. И в вашей власти снять с них шоры.
- То есть, дать людям правду? Но я это и стараюсь...
- Да правда тут ни к чему. Врите, но только красиво. А правда она безобразна на самом деле. – При этих словах я опять посмотрелся в зеркало. И сдулся. -Только не умничайте сильно, не поймут. В пору читательской зрелости вступает поколение, которое путает Сталина с Лениным, Гитлера с Наполеоном.
- А вы, простите, - хитро посмотрел на меня Мироныч, - к какому себя причисляете?
- Ну, смотря в какой системе координат. Если по Пелевину, то, пожалуй, ближе к «П».
- А этих, которые путают?
- На букву «Икс».
- Х, значит, - повторил он по-русски. – «П», «Х». Хорошенькая абравиатура. Для заборов.
- Так это сейчас самый писк. Графити называется.
Мироныч наморщих лоб и потер подбородок.
- Вы не тужьтесь, - успокоил я его. - Ежели дано, то оно само придет. Попробуйте просто жить, - опять не удержался я от совета.
- Куда ещё проще? – Развел он руками, указывая на убогую обстановку. Поднялся и ушёл на свою половину, за ширму.

     Я почувствовал себя виноватым за то, что обнадежил человека, а потом опустил. Но не долго пришлось мучаться угрызениями совести.
Не усидев на месте, Николай снова подошел к моей постели с новой стопкой тетрадей.
- Вот. Может посмотрите? Это незаконченное, а это из раннего... – и добавил, как говорит хозяйка, выставляя на стол соления из собственного огорода. - Всё своё.
- Без консервантов? Без заимствований, то есть? – Неудачно сострил я, но ему было не до шуток. - Публиковались?
- Пытался. Но, видимо, это не то, что может перевернуть мир. Хотя и «Антоновские яблоки» мир не перевернули.
- Не перевернули. Но напомнили вкус жизни, вкус настоящих яблок, не ГМО.
- Да как можно напомнить то, чего они не знали?
- Талант всё может, - сказал я и протянул руку за тетрадями. – Давайте сюда.

                * * *
Через пару дней я уже окреп настолько, что смог помогать по хозяйству: колоть дрова, пилить лед на реке, который тащил потом до дому на саночках. Лед вполне можно было привезти и на снегоходе, но, как мне объяснили, бензин надо экономить. А однажды хозяин взял меня с собой на рыбалку. Заключалась она в следующем.
Ещё до ледостава в излучинах, где слабей течение, были воткнуты в дно несколько длинных шестов, соединенных под водой бечевой. Сейчас шесты эти наглухо вмёрзли в лед. Ловко орудуя «Макитой», Мироныч выпиливал их изо льда, а я вылавливал пешней ледяную шугу из образовавшейся проруби. Привязав с одной стороны к бечевке сеть, мы вдвоем протянули её под водой до следующего шеста. Всё бы ничего, но при малейшей моей оплошности, хозяин, забыв недавнюю почтительность, орал на меня благим матом. Особенно, когда я чуть не утопил тяжелую пешню.
- …Твою мать! Тесемка для чего?! Привязывай к руке, сколько раз повторять? Утопишь, - полезешь вылавливать. У меня там уже две штуки, от таких как ты раздолбаев.
Я ещё подумал, неужели у меня были предшественники?
Поставив на шести шестах три сети, мы поехали домой. Не знаю, как он, но я промок основательно. Снегоход у него был профессиональный, норвежский. Удивительно, что на ветру при такой езде я снова не простыл.
- Можно порулить? – Спросил я на следующий день, когда мы поехали проверять сети.
Он недоверчиво посмотрел на меня и спросил:
- А опыт есть? На чем?
Услышав марку, презрительно фыркнул:
- На таком только девок вокруг бани катать.
Из трех сетей мы извлекли с десяток крупных рыбин: муксун, чир, пелядь. Сети были китайские, браконьерские; у меня все руки окоченели, пока я выпутывал жабры из их цепких капроновых петель. Николай не цацкался и выдергивал рыбин, уродуя им головы.
На обратном пути он поставил несколько капканов. Потом, все же, уступил мне место за рулем.
По прямой ехать было несложно, только газу поддавай. Трудней было поворачивать, объезжая наледи. Машина была большая и тяжелая, приходилось приподниматься с сиденья и, сохраняя равновесие, изо всех сил тянуть руль то вправо, то влево. Представляю, что было бы, если б я перевернул снегоход!
Перед тем, как въехать с реки на обрывистый берег, Мироныч не выдержал и заставил остановиться.
- Пусти. Нервов не хватает от твоей езды.
Когда мы пересаживались, я заметил грубо струганый крест на берегу и спросил, кто там погребён.
- Тоже, экстремал один. Псих – одиночка. На байдарке думал до океана сплавится. Да на пороге перевернулся. Еле выбрался, без жратвы, без снаряжения. Почти как ты.
Я хотел ещё что-то спросить, но он дал газу, оборвав наш диалог на самом интересном месте.
* * *
Вечером Марго резала рыбу и, искоса поглядывая на меня, бросала куски в закипающую воду. Закончив, она пальцами, как мы снимаем мыльную пену с ладоней, убрала над котлом с рук рыбью кровь и икру со слизью. Странно, но меня это не покоробило. И когда через три минуты мне налили в миску уху, я принялся уплетать её за обе щёки. А в голове моей зрел коварный план.
На следующий день, когда Николай поехал проверять капканы, я сказался больным.
Без него стало совсем тихо. Старинные, оставшиеся от прежнего хозяина ходики, только подчеркивали тишину. Когда Марго присела покормить грудью ребенка, я устроился
у неё за спиной и стал гладить её скользкие волосы.
- Чё, уже совсем поправился?
- Ага, - вдохнул я запах её молока и провел языком по шее.
- Жук московский, - сказала она. Но я-то видел, что всё, что делаю, нравится ей, и старался изо всех сил, пользуясь тем, что руки её были заняты ребёнком. В конце концов, она не выдержала, положила его в люльку, подошла ко мне и деловито потрогала пальцами у меня промеж ног. Убедившись, что все нормально, выскользнула из шерстяного платья с национальным орнаментом, и улеглась на мою постель.
- Какие у тебя черные соски! – Сказал я.
- А тебе надо розовые?
- Мне надо такие, как у тебя.
- На.
Заплакал ребенок. Ухватившись ручонками за край своей люльки, малышка таращила на нас угольные глазки.
Марго вскочила, взяла её на руки и перенесла к нам в постель, будто это обычное дело. Я думал, что присутствие ребенка будет смущать, но ничуть. Мы были как одна семья и оттого чувство близости только усиливалось. Девочка перестала хныкать и с интересом наблюдала, чем мы занимаемся. А я не ограничивал своих фантазий, будто стараясь удивить обоих. Когда мы затихли, она заснула между нашими горячими телами.
Мне казалось, я превзошел самого себя и все ждал от Марго чего то типа: «как мне хорошо с тобой» или, «как я теперь буду жить-то без тебя», ну, что - нибудь из того, что говорят в таких случаях русские девушки. Но она хранила обидную для меня непроницаемость.
Потом легко поднялась и взяла ребенка.
- Не спеши, - попросил я.
- Он скоро приедет.
- И?
- Убьет.
- Я похож на муравья?
Она усмехнулась:
- Муравью бы не дала.
- Тогда чего боишься? Иди ко мне. – Позвал я руками, как зовут ребёнка, делающего первые шаги.
Она увернулась и начала одеваться.
- Он хитрый. Мне даже кажется, сидит сейчас под окном и подглядывает.
Я посмотрел в окно. Удивительно, но мне показалось то же самое.
- Он мент? – Спросил я, потому что детектив, который Трофимыч дал мне для рецензирования, смахивал на мемуарный.
- Был.
- А как сюда попал?
- Обидели.
- А как вы сошлись? У вас же разница такая.
- Так и сошлись. Наших-то парней вообще не осталось. Кто спился, кого убили, кто уехал. Что мне, до смерти в девках ходить? Приехал к моей матери, поговорили. Деньги есть. А что ещё? Они с бабкой и рады. Вначале мы в поселке жили. Но он с людьми совсем не ладит, чуть что, - за ружье. Нервный сильно.
- Да? Что-то я не заметил.
- Пока. А здесь охотник жил. Из староверов. Дети разъехались, жена умерла, сам еле ноги носил. В поселок увезли. Зачем ему дом? Нам отдал. Подладили, третий год уже живем.
- Не скучно?
- Мне нет, я так привыкла. И ему никто не мешает. Пусть пишет.
- Всё лучше, чем водку пить, - добавил я, но Рита подняла на меня глаза, в которых и намека не было на одобрение. – О! Да вы тут прям, как Мастер и Маргарита! – Посмотрел я на ситуацию в новом свете. – Ну что ж, возьмусь за домашнее задание, что ещё остается. Мастер спросит.
Я принялся за тетрадки. Поначалу даже с интересом. Если в основу сюжета легла биография автора, то можно себе представить последние годы его служебной карьеры, рухнувшей со сменой начальства. Законы служебного роста, которые он хорошо освоил: услужливость, подношения, откаты, особые поручения неслужебного характера, фабрикация дел, дутые отчеты, - все это перестало у него срабатывать после кадровых перестановок. У нового шефа были свои вертухаи, и в услугах героя книги он не нуждался. Напротив, тот стал мешать ему. Договориться не получилось, пришлось прибегнуть к жестким мерам. А зацепиться было за что.
Старый шеф-покровитель, оказавшись в Москве, чувствовал себя не очень-то уверенно в новом окружении и быстро забыл про обещание перевести к себе покорного слугу. А ввязываться за него в разборках счел себе дороже. Кому нужны неудачники? То, что бывшего подчиненного в конце концов пожалели и дали условный срок, он объяснил своей заслугой, хотя и пальцем для него не ударил. Зато намекнул, что они в расчете и заблокировал на своем мобильном номер абонента «Коля Квас».
Судя по тому, насколько повесть смахивала на автобиографичную, прототип героя нашел таки способ рассчитаться с обидчиками: книга, на которую он уже положил не один год жизни, должна стать их приговором. Тем более, что персонажи были расписаны в подробностях, сочинить которые не так то просто.
Ошибок в тексте хватало, я принялся исправлять их карандашом прямо в рукописи. А на полях, увлекшись, писал убористым почерком замечания по стилистике и давал некоторые рекомендации.
Объективность некоторых фактов и событий повести вызывала сомнение, но я лишь подчеркивал такие абзацы, оставляя их на совести автора.
За ужином у нас состоялось заседание литературного клуба. Я не скупился на похвалы. Но Николай на сей раз принял их спокойно и заслуженно.
- Спасибо, конечно. Ваша оценка, если она не лесть, придает мне сил и уверенности. Но мне нужен критический анализ искушённого читателя, поскольку автору в данном случае мешает предвзятость.
- Простите, я не критик.
- Зато журналист и адекватный человек.
- «Спасибо, конечно. Ваша оценка, если она не лесть…»
- Не паясничайте! Я не петушка,… - оговорился он.
- А я не Кукух!
- Хочется верить.
- А вы сами не видите слабые места в тексте?
- Глаз замылен.
- И всё же?
- Ну, например, некоторые авторские пояснения, по-моему, тормозят развитие сюжета.
- А как без них? Это же не ариэтка, а обличительный памфлет! Одними метафорами не обойтись. Поработайте над пояснениями и рассуждениями, чтобы они не утомляли, а заставляли читателя задуматься.
- Некоторые главы я уже переписывал по нескольку раз.
- Толстой пять раз «Войну и Мир» переписывал.
- Я не глыба. Да и время утекает катастрофически, - грустно заметил он.
- Альцгеймер подступает? Так купите компьютер. Или ноутбук. Выиграете кучу времени. Можем вместе съездить на материк, я помогу выбраться, тьфу, выбрать.
- У вас одно на уме. Скажите лучше, как вам вторая глава, про командировку Квасцова в район?
- Не особенно.
- Жаль. Там столько горькой иронии.
- Желчь почувствовал, иронию не заметил. Слишком уж тонка.
- В этом её прелесть. Перечитайте.
Приказной его тон задел меня. Мироныч поднял на меня глаза и посмотрел так, что до меня дошло: не видать мне дома родного, если не подчинюсь.
- Хорошо. Перечитаю. Только сами же говорите, времени мало.
- Это у меня. У вас его предостаточно. И без компьютера обойдемся. Лучше я дам вам ручку и бумагу, а вы отредактируйте текст с учетом ваших замечаний.
- Лучше для кого?! - Потерял я дар речи.
- Я возьму вас в соавторы.
- Я скромный человек, мне такая слава ни к чему. Вы фамилии персонажей хоть изменили? А то ведь меня потом привлекут за клевету или подстрелят ваши же дружки-оборотни? Да у меня и без того дома дел по-горло! Когда вы меня выпустите?
- Я готов дать вам письменную гарантию в том, что доставлю до ближайшего кордона, когда повесть будет закончена.
- На это уйдет не один месяц!
- Не спешите: сейчас ноябрь, река вскроется в мае. Ну, что быстрее? Поскольку катер вы загубили, не факт, что по нынешним временам МЧС или кто там, выделит средства на новый.
Пешком по болотам вы не дойдете, гнус заест, а отправитесь сейчас, - волки сожрут. Или вначале замерзнете, потом сожрут. Я же вас доставлю в целости и сохранности за считанные дни.
- Этоже статья! «За похищение человека»! Или как это у вас там называется?
- У нас никак. Я ведь не держу вас, - спокойно указал он на дверь. – Могу даже предложить на посошок. Кстати, у меня есть замечательный первач, настоянный на пантах. (Прим.: настойка пантов оленя повышает потенцию)
- Кстати к чему? – Насторожился я.
- Не ловите меня на слове, это просто форма речи, - улыбнулся он.
* * *
     Ситуация сложилась патовая. Одна мысль о том, чтобы чтобы стать литературным рабом у не признанного заказчика, представлялось мне невыносимой. «Бежать, только бежать!», - стучало в висках, пока я ворочался в постели. Но как? И кто кроме Марго мог мне помочь?
Между тем отношения с Марго закручивались настолько, что я уже не мог без неё и начинал скучать, даже когда она отлучалась проверить силки или ещё по каким-то своим делам. Влечение наше стало сильнее нас, мы уже не могли дождаться, пока муж уедет на охоту, а удовлетворяли страсть прямо на морозе: в чулане, в сарае, в дровянике и научились это делать быстро настолько, чтобы только не отморозить жизненно важные органы.
Иногда это обижало её:
- Что мы всё как животные? – Пожаловалась она, одергивая на себе парку.
- Но ты же сама дитя природы.
- И поэтому меня можно на куче дров иметь? Совсем не уважаешь.
- Зато люблю.
- А нельзя и то и то?
- В одном лице нет. «Итоито» в переводе на русский будет полигамия.
Она зашипела, оскалив зубы, и впилась пятернёй в моё лицо, больно, но не до крови. Произошло это так резко и неожиданно, что я даже струхнул.
- Москва ква-ква! – Презрительно передразнила она меня, оттолкнув на поленницу, которая рассыпалась, больно ударяя меня дровами по голове и плечам.

     Конечно, когда уезжал наш хозяин, мы позволяли себе насладиться друг другом в полной мере. По жизни я не разбрасывался признаниями в любви, но с ней эти слова просились сами собой. Возможно потому, что она, будто воспитанная в рамках неких условностей, всегда была немного сдержана, а мне так хотелось зажечь в ней безудержное пламя её диких предков.
- Давай убежим вместе, - как-то предложил я.
- И куда?
- Ко мне, в Москву. Что молчишь?
- Думаю. Что буду делать там с ребенком, когда ты нас выгонишь?
- Ни за что! Я же люблю тебя, глупая.
- Именно поэтому. Знаешь, я училась в школе Интернате в поселке...
- О-о! Это в корне меняет дело!
- Заткнись! На все предметы у нас было всего три учителя. Один из них, Петр Иванович, почти постоянно был под мухой. Но временами, примерно раз в четверть, исчезал куда-то на неделю. Никто не знал, куда. А я догадалась, когда он рассказывал нам про Миклухо-Маклая.
- Который жил у папуасов?
- Да. И жил так долго, пока ему не начинали нравиться местные женщины. Тут он понимал, что пора, и сматывал удочки.
- Я не Миклухо- Маклай. И ты не папуаска. Сама говоришь, у тебя папа русский.
- Да, но он сбежал от мамы ещё до того, как я родилась.
- Вам повезло.
* * *
Однажды, во время нашего краткого свидания в сарае, среди хлама я разглядел какие-то полозья.
- Что это?
- Сама не знаю. Осталось от прежнего хозяина. Пойдёт на растопку.
Потратив немало времени, я все же выгреб из кучи антиквариата некое транспортное средство, напоминавшее собачьи нарты.
Отныне, свободное от редактирования будущего бестселлера время, я занимался их ремонтом.
Хозяин только ухмылялся, глядя на мои труды:
- К побегу готовишься?
- Как получится.
- Да никак. С чего ты решил, что я отдам тебе своих собак? А хотя, почему и нет? Посмотрю, как они потом приволокут с пол-пути твой замерзший труп. Можешь заранее выбрать место для последнего приюта.
- Я предпочитаю романы с хэппи эндом.
- Мы же не в Америке. Русского читателя счастливый конец раздражает. Его хлебом не корми, дай знать, что другому ещё хуже.
* * *
К концу декабря даже в полдень в южной части горизонта уже не оставалось и признаков просветления. Всё погрузилось во тьму. Хотя, нельзя назвать её кромешной: даже в новолуние, когда от месяца оставался узенький серпик, различались очертания гор на горизонте; на снегу, который, светился сам по себе, виднелись вытоптанные нами тропы и собачьи следы. С наступлением морозов небо так вызвездило, что завороженный бесконечностью, я мог, упав спиной в снег, созерцать иные миры, напевая студенческую песенку:
Ах, как хочется в небо
Разбежавшись ворваться!
Не дожидаясь окончания полярной ночи, я начал осваивать езду на собаках. Три хаски впряглись и пошли сразу, будто всю жизнь этим занимались. А вот Тайга изрядно потрепала мне нервы. Свободолюбивое животное долго грызло постромки, чтобы высвободиться. Но я оказался упорнее собаки, и вскоре мы уже совершали челночные прогулки по руслу реки, все больше увеличивая амплитуду.
И вот, в очередной раз, миновав уже знакомые места, в лунном свете я увидел идущую вдоль самого берега вереницу следов. Только тут мне стала понятна нервозность Тайги, которая дергалась то вправо, то влево, нарушай обычный стройный бег. Когда я вырулил прямо к следам, она совсем озверела, шерсть на её загривке встала дыбом. Другие собаки, напротив, съежились и прижали уши.
У излучины реки, на мелководье, стройная цепочка следов рассыпалась. Снег тут был изрядно вытоптан. Я остановил нарты и с лопатой подошел к эпицентру недавнего волчьего шабаша. Разгребая со льда снег, я ожидал увидеть вмерзшую в лед рыбину, которая привлекла хищников, но сильно ошибся. Пронзив лучом фонаря лед, я столкнулся взглядом с Феоктистычем, который, не мигая, смотрел на меня сквозь его толщу. Немой крик с картины Мунка вырывался из зияющего провала на месте рта. Оцепенение, сковавшее страхом мои члены, не дало мне убежать.
Тело, видимо, зацепилось на мелководье за корни прибрежного кустарника да так и вмерзло в лед во время первых морозов. Кисти рук его, торчавшие из подо льда, были отгрызены хищниками. Но до туловища и головы они не успели добраться. Придя в себя, я первым делом перекрестился «Свят-свят». Потом перекрестил покойника. В свете фонаря что-то блеснуло золотом. Я вытянул за браслет из под снега часы TAG, которые оказались не по зубам хищникам и показывали точное время.
На следующий день, когда мы приехал на это место с Миронычем и его «Макитой», выпиливать было уже нечего. За ночь волки прогрызли лед и полностью сожрали тело несчастного.
- Зато хоронить не надо, - сказал Мироныч и, встретив мой неодобрительный взгляд, добавил; - А то как в мерзлоте могилу копать? Не в сарае же до лета хранить? Ритка бы не позволила. По их поверью мертвец злых духов приманивает.
- Ты откуда знаешь?
- Знаю. Хватит ковыряться, поехали.
Происшествие это на время охладило мою решимость. Хотя, с помощью Марго к тому времени я уже получил некоторое представление о предстоящем маршруте:
По её словам от первого кордона нас отделяло около пятисот километров. Дней шесть на собаках. У егеря есть рация и он может вызвать вертолет. Правда на кордоне он бывает лишь наездами, и то с приходом солнца. Придется ждать или добираться до следующего кордона. Не факт, что и там кто-то будет. Увезти провизии для себя и собак на такое длительное путешествие было проблематично. Не был я уверен и в том, что выдержу пол-месяца открытых ночевок. Оставалось одно, ждать и, работая на Мироныча, надеяться на его «честное слово».
* * *
В силу своей профессии я должен бы привыкнуть к работе на заказ, но творения Мироныча, хотя и вполне достойные, меня не вдохновляли. Не моя тема, не мои герои, не мой стиль. Как-то я не выдержал и спросил автора с раздражением:
- Скажите, а зачем вам это?
- В смысле?
- Залог успеха любого труда - конкретная цель. Что молчите, разве не так?
- Да нет, я просто задумался, какую цель преследовал Пушкин, когда он писал: Буря мглою небо кроет
Вихри снежные крутя
То как зверь она завоет,
То заплачет, как дитя.
- Ему долги надо было раздавать.
- А я думал, он просто давал выход вдохновению.
- Это не ваш случай.
- Отчего же?
- Оттого, что ваша повесть, как заказное убийство. Заказчик и киллер в одном лице.
- Если так, я написал бы жалобу на имя генерального прокурора.
- Отличная идея! Почему она сразу не пришла вам в голову?.
- Потому что я прекрасно знаю, чем такие обращения заканчиваются.
- А-а, так вы не только мстителен, но ещё и тщеславен?
- Ничто человеческое мне не чуждо, - притворно вздохнул Мироныч.
- Но ведь есть куда более эффективные способы. Сколько, думаете, человек прочтут вашу книгу, если даже вы её напечатаете. За свой счет, естественно. Не знаете? От силы, человек 15. Так вот, наиболее удачливые блогеры имеют до миллиона подписчиков. Представляете? Это десять стадионов Лужники! Вы можете публиковать свои вирши на Фэйсбуке, В контакте, В Инстаграме. Можете зарегистрировать свой сайт. Публикуйтесь там и тогда поймете, чего стоите.
- От «ста граммов» я, пожалуй бы не отказался. Но Блоги, - это не моё. Служенье муз не терпит суеты.
- Это не суета, а скорость мЫшления и точность попадания. Что, собственно, и есть ум.
- Ну, кроме ума у человека есть ещё и чувства.
- О! Ноктюрн сыграть хотите? На струнах водосточных труб? Знаете, есть такой рассказ. Мужик в сарае долго над чем то трудился. С таким же мужицким упорством, как, простите, у вас. В стране переворот, гражданская война полыхает! А он и не заметил. Вечный двигатель мастерил. Ну, как вы, примерно. А в деревню ту приехал израненный комиссар. Оказалось, друзья детства встретились. И заспорили, кто из них с большей пользой жизнь прожил? Как вы думаете?
- Насчет пользы ещё можно поспорить, но я точно могу сказать, кто из них причинил меньше зла за свою жизнь.
- Намек?
- Констатация. А вы знаете, что великий русский писатель Чернышевский тоже пол-жизни потратил на изобретение вечного двигателя?
- В каком смысле?
- В прямом. «…perpetuum mobile, моя машина, которая должна переворотить свет и поставить меня самого величайшим из благодетелей человека». – Процитировал Мироныч и добавил: - А уж он-то точно знал «Что делать».
* * *
И вот, как-то шелестя бумагами, которыми он меня завалил, я обнаружил папку с листами, исписанными совсем другим почерком. Их было с полусотни, и по содержанию, они органично вписывались в повесть, составляя две её, пожалуй, лучшие главы. Сюжетная линия была сохранена, но стилистика стала безукоризненной, язык живой, и ошибки в тексте отсутствовали.
Мне сразу вспомнился крест на берегу. И я спросил Марго, кто под ним лежит.
- Никто, - ответила она, стирая в тазике пелёнки.
- А кто писал вот это? – Потряс я папкой.
- Серёжа.
- Какой ещё Сережа? Где он?
- Ушёл.
- Куда?
- Домой.
- А что тогда под крестом?
- Всё, что от него осталось: пара косточек, очки, ботинок, да куски одежды. Мы всё закопали и поставили сверху крест. Чтобы всё по – христиански, как Коля сказал.
- Христиане, ити вашу…! И ты?
- Не знаю. Правда, когда училась, в интернат приезжал поп и всех нас в тазик с водой лицом тыкал. Но я не заметила, чтобы это как-то повлияло на мою жизнь.
- Так ты веришь?
- Никому.
- Я спросил о вере а не о доверии.
- Доверяешь, если веришь.
- А мне доверяешь?
- Конечно, нет.
- Вот и поговорили, – обиделся я.

* * *
Новость про загадочного Сережу, и про то, что от него осталось, только подхлестнула меня: я снова загорелся бежать. И поделился своим планом с Ритой.
- Миклухо ты, Маклай, - сказала она.
- Я не Маклай, у меня в Москве куча дел.
- Бумажки писать, - это твоё дело? Поди-ка, лучше вылей помои из ведра! - Приказала она, взбираясь она на табурет, чтобы достать что-то с полки.
- Это твой муж бумажки пишет, а я деньги зарабатываю, - уткнулся я носом ей в живот, который оказался на высоте моих глаз.
- Пусти, уронишь! – Качнувшись, вскрикнула она.
– А ты нарисуешь мне дорогу?
- Чтобы потом твои ботинки хоронить?
- Не дождётесь. Я ещё за тобой вернусь.
- Дык, чего ждать? Давай сразу и убежим втроем, с Нюрой. Без провожатого тебе по любому каюк.
- Рисковать вами? Я того не стою.
- Ну вот, уже по другому запел. Не бойся, я пошутила. Пусти, ква-ква, - оттолкнула она меня и легко спрыгнула на пол.
* * *
Терпение мое иссякало быстрее, чем она надеялась. Вечная тьма, однообразие, тексты из чуждого мира, в который мне совершенно не хотелось погружаться, сама безысходность ситуации, окончательно вогнали бы меня в глубокую депрессию, если бы не Марго.
Но если меня поддерживали чувства к ней, то Мироныч все больше уповал даже не на творческое вдохновение, а на самогон, запасы которого он своевременно пополнял. А поддавать он начал по-черному. И тогда становился совершенно невыносимым. Если вначале я пытался прослеживать логику в его многословии, как-то возражать, высказывать мнение, то скоро убедился, что оно совершенно его не интересует. С таким же успехом, думал я, он мог бы проводить философские вечера со своей женой. Но нет. Ему нужен был я, чтобы мучать и изводить своими разглагольствованиями и желчной критикой вся и всех, от чинуш и до народа в целом. Похоже, истинной причиной его уединения в безмолвной глуши было не создание условий для творчества, а самоизоляция от всего мира, с которым он не мог сосуществовать.
Иногда, в порыве ярости, он выскакивал во двор и бегал в лунном свете вокруг дома, стреляя из карабина то в белочек, то в чертей, то в масонов и жидов. В таких случаях, я на всякий случай, тоже снимал со стены ружье: вдруг и до москвичей доберётся?
Кроме того, интуиция подсказывала, что он догадывается про нашу связь с Марго. Ведь раньше, по её словам, он так не пил.
Что при этом творилось в душе Марго, невозможно было определить за её стабильной невозмутимостью и непроницаемостью черных глаз. Одно могу сказать, она его не боялась. Скорей наоборот. Чтобы утихомирить его, ей достаточно было посмотреть в его водянистые воспаленные глаза и сказать:
- Ну, хватит. Выпей кофе и садись за работу.
И он слушался, как загипнотизированный. Что за бред выходил после этого из-под его пера, я уже хорошо представлял.
И как то подумал, что если и впрямь уведу от него Марго, то гигантская армия писателей, потеряет ещё одного своего неизвестного солдата.
* * *
Время, однако, не совсем остановилось, как это мне тогда казалось. Солнце медленно, как из загробного царства, подбиралось к горизонту, а небо на час - два приобретало оттенок школьных фиолетовых чернил, потом лиловых и розовых. Когда оно налилось малиновым, словно металл в мартене, цветом, я твердо решил, что пора. И начал приготовления. Мироныч, казалось, того и ждал. Взял, да и запер собак в сарае, объясняя это тем, что пришло время волчьих свадеб и собаки, особенно Тайга, могут к ним убежать.
В день, когда показалось солнце, все мы возились во дворе. Мироныч возил в корыте снегохода чурки, которые напилил на островке реликтового леса, в километре от дома; я колол их, а Марго укладывала в дровяник. Защитники природы пришли бы в ужас, увидев, как мы расправляемся с тысячелетними деревьями.
Первобытная радость охватила нас, когда померанцевый диск показался на горизонте, осветив долину реки не лунным, как обычно, а настоящим, живым светом!
Хмельной с утра Мироныч, принялся палить из ружья в воздух и кричать: «Урра-а!»
- Что, война кончилась? – Спросил я.
Он плеснул мне из фляжки в пластмассовую крышку самогона и заставил выпить.
- За победу! Жизни над смертью!
Потом схватил нас с Ритой за руки и запрыгал, увлекая нас в хоровод. Шестидесятиградусный самогон так туркнул мне в голову, что я и сам загорланил, невесть из каких глубин, всплывшую в памяти песню:
С восхода до захода солнца в парках
Резвятся и ликуют цигалярки
В единый круг встают,
Ногами в землю бьют,
И что-то диким голосом поют
Этот день нельзя было не отметить. Началось застолье вполне прилично. Я сам виноват, что полез в бутылку.
- Мироныч, за что ты Москвичей не любишь?
- А кто их любит?
- Ты всегда вопросом на вопрос отвечаешь? Это симптом.
- Сам такой. Вы, блага незаслуженные воспринимаете, как личное достижение, и кичитесь этим, смотрите на остальной народ, как на быдло. А сами вырождаетесь в дегенератов... - понесло его.
Я не спорил и только щедро подливал ему, подбирая тосты от которых нельзя отказаться: За родителей, за Родину, за здоровье…
Отмечали, пока Мироныч не отключился.
Я выпил не так много, но этого хватило, чтобы решиться на побег. Зная, что решимость моя за ночь может иссякнуть вместе с промилями алкоголя, я выпустил собак из сарая и принялся укладывать в нарты заранее упакованные мешки.
- С ума сошел! – Воскликнула Марго, застав меня за приготовлениями. - Он тебя догонит в два счета, когда проснётся.
- Пусть попробует, – поднял я ружьё. – Я свободный человек и ничем ему не обязан.
- Ты не доедешь. Замерзнешь. Начинаются морозы, каких ты не видел. Да и у волков самая голодная пора.
- И пусть. Поставишь второй крест.
- Неужели я так тебе надоела?
- Ты единственное, что мне жаль здесь оставлять.
- Тем более. Смотри, духи накажут.
- Шаманочка ты моя! – Хотел я её обнять, но она оттолкнула меня, отвернулась, пряча слезы и обиду, и пошла к дому.
- Я приеду за тобой! – Крикнул я, поперхнувшись комом в горле. – Вот увидишь!
Подавив в себе слабость, я решительно направился к собакам, которые лаяли и рвались в путь. Никаких специальных команд я не знал и потому просто закричал им: «Хэй – хэй!», размахивая длинным прутом.
Карты у меня не было. Маршрут я записал со слов Марго: «Ехать по руслу реки и считать слияния с другими речками. Их должно быть четыре, по две с каждой стороны. Поскольку путь идет вверх по течению, то русло будет сужаться. На снежных переметах есть опасность потерять берега и уехать в тундру. Навсегда. Но после разделения нашей реки на две, берега уже не потерять. Нужно будет снова внимательно отсчитывать слияния с малыми реками. Потому что по правому берегу пятой из них, метрах в двухстах от слияния и должен быть первый кордон. Ночью его не видно, можно заплутать. Лучше дождаться дня. Всего до него около пятисот верст, петляющими руслами. По прямой раза в три короче, но срезать нельзя, чтобы не заплутать. Если повезет, встречу Василия. Если его не будет, там можно передохнуть, одолжиться сухарями, консервами и отправиться дальше. Ещё почти километров триста по реке, до ржавого водометного катера на берегу. Там кордон Михал Степановича, он обычно в нем зимует. И зимник до поселка. Если не переметет. Тогда лучше дождаться вездехода».
* * *
Собаки мои бежали бодро. Стоя на задниках полозьев я лишь изредка на них покрикивал. Хмель мой скоро выветрился и я уже начал жалеть о своей авантюре. Но деваться было некуда, только вперёд. Небо, как назло, затянуло и с наступлением темноты я погрузился словно в бассейн с тушью. Собаки встали. По моим прикидкам, мы проехали не более пятнадцати километров. Обидно было так рано становиться на ночлег, но другого выхода не было. Наощупь наломав с берега пару охапок ивовых прутьев, с помощью бензина я развел маленький костер. Уткнувшись вокруг него мордами в снег, собаки мои задремали. Я натянул на себя всё что было, но становилось все холодней. И это не было лишь моим ощущением. Зато, потянувший хиус очистил небо. Вызвездило, как никогда, до самой маленькой звездочки. Я тогда впервые увидел перспективу и осознал трехмерность звездного пространства, четко различал, какие звезды ближе, а какие совсем далеко. «Надо же, - думал я, - большинство из них давно погасли или рассыпались в прах, а свет их всё ещё радует и зачаровывает. А вот я после себя никого света и вообще ничего путнего, не оставлю и через три месяца после смерти, мало кто меня вспомнит.»
На небе временами появлялись небольшие зеленоватые всполохи, которые я вначале принял за галлюцинации и протер глаза. Они не исчезли, а значит, были отблесками далекого северного сияния.
Завороженный таким зрелищем, вскоре я перестал мерзнуть, и понял, что впадаю в анабиоз. Потребовалось колоссальное усилие, чтобы преодолеть его и подняться. Поскольку звездное небо достаточно освещало путь, мы двинулись дальше.
Часа через три я заметил, что прыти у моих собак поубавилось. Пришлось кормить. В двенадцатом часу начало светать и вскоре на несколько минут показалось холодное и не очень-то радостное солнце. Захотелось спать. Но чтобы не терять световое время, я продолжал гнать собак, вглядываясь в берега, чтобы не пропустить слияния с первой речкой. К сумеркам, когда я увидел первую стрелку, собаки мои еле тащили ноги. А сам я изо всех сил таращил глаза, чтобы они не слиплись. Двигаться дальше нельзя было и по той причине, что небо опять затянуло. Привал был неизбежен. В общей сложности, по моим подсчетам, мы преодолели за полтора дня около девяноста километров. Появилась надежда, что сил наших хватит на оставшийся путь. С божьей помощью и если погода позволит.
В месте слияния рек из-под снега кое где торчали прибитые течением ветки. Поработав топориком, я сделал приличный запас для костра и поужинал горячим сладким чаем с вяленым мясом и сухарями. Даже настроение поднялось. Я снял постромки с собак, чтобы они сделали свои дела и лучше отдохнули. Костер бодренько потрескивал, стреляя искрами, а у собак были такие умильные морды, будто они всю жизнь мечтали о такой жизни.
В какой-то момент я заметил, как встали торчком уши у Тайги. Потом она встревоженно подняла морду и встала. Только когда она легонько зарычала, зашевелились и хаски. Я ничего не слышал, но, доверяя собакам, почуял неладное. Думал, это волки, но, когда Тайга вовсю залилась лаем, увидел свет одинокой фары и вскоре услышал шум снегохода. Конечно же, это был Мироныч. Небритое лицо его было помято, а опухшие глаза безумны. Видно было, что ему с трудом удается держать себя в руках.
- Что же ты, не попрощавшись? Не по нашему как-то.
От него и на расстоянии разило перегаром.
- Да вот, не хотел будить.
- Ну, я тоже тебя будить не буду, отдыхай. Только собак заберу. Барахло, так и быть, дарю.
- Мироныч, я тебе все верну. Слово даю.
- Оптимист. – Сказал Мироныч, грея руки у костра. - Завтра по всем признакам под полтинник ударит. Таким костерчиком не согреешься. Без тебя я обойдусь, а вот без собак мне трудно будет.
- Это все равно, что убийство, Мироныч, на большой дороге.
- Какое же это убийство? Я тебя не гнал. Лечил, поил, кормил.
Накинув петлю на шею хаски, он потащил ее, чтобы привязать к корыту, которое служило прицепом к снегоходу.
- Отпусти собаку!
- Сопляк ты, чтобы командовать.
Я шагнул к нему, но он схватил заранее приготовленный карабин.
В этот момент на него молнией бросилась Тайга. Он выстрелил, и она упала в снег. Обычно молчаливые, хаски, осознав серьезность момента залаяли на него. Двумя выстрелами он положил и их. Потом молча оседлал снегоход, сделал круг, осыпав меня фонтаном снега и был таков.
Я бросился к собакам. Хаски были мертвы. Тайге он насквозь прострелил мякоть бедра. Отойдя, от шока она поднялась и сделала несколько шагов на трех лапах. Я поцеловал её в нос и почувствовал, что её трясет так же, как и меня.
«Вот и всё» - подумал я. Умирать не очень-то хотелось. Ясно, Мироныч сделал это в припадке белой горячки. Оставалось надеяться, что, когда очухается, вернётся за мной. По-христиански. Надо только дождаться, выжить. Для этого нужны дрова, много дров. Я взял топор и отправился туда, где при свете видел торчавшее бревно. Тайга, видимо испугавшись, что я её покину, заковыляла за мной на трех лапах, оставляя кровавые капли на снегу. Пришлось прежде обработать водкой её рану, залепить дыру тампоном и обмотать пластырем. Она вздрагивала от боли, скалилась и рычала, но терпела, доверившись мне. Так мы просидели до утра. Весь световой день я таскал и таскал дрова. Мороз и впрямь крепчал. Чтобы согреться, я крутился у костра, то передом, то задом, да так неосторожно, что прожог сзади пуховик. Хорошо, что он оказался синтетическим, а не из пуха, как было написано. А то истлел бы дотла.
Под утро Тайга вывела меня из оцепенения утробным рыком; с трудом, но поднялась на три лапы. Загривок её воинственно поднялся, жёлтые клыки обнажились. У меня подняться не было сил, но до ружья я дотянулся, когда услышал знакомый шум снегохода. На этот раз им управляла Марго.
- Ты?
- Мы. – ответила она, - расстегнув пуговицу на парке, под которой показалось розовое Нюркино личико с соской во рту. – Садись давай, поехали.
- Куда?
- В Москву. Куда ещё-то?
- Втроем?
- Впятером, однако.
- А ну да, - посмотрел я на Тайгу, загибая пальцы. – А кто пятый? Мироныча привезла?
- Андреича, - сказала она, погладив себя по животу.
- Шутишь!
- И не надейся.
- Ну, ты даешь!
- Только тебе.
- А как же без топлива?
Она показала на прицепное корыто, полное пластиковых канистр с бензином.
- Ого! Знала и молчала?
- Я же тебе говорила, всему своё время. Глотни, - протянула она мне бутылку, - а то губы не шевелятся.
- Мне уже не привыкать. Можно тебя обнять?
- Садись «взад» и обнимай покрепче, а то свалишься, - не замечу.
- Я люблю тебя.
- Не всё ещё отморозил?
Постелив Тайге в корыте (или в волокуше, как её ещё называют), она закрепила собаку веревками, чтобы не вытряхнуть ненароком, подсадила меня и мы помчались. Так и хочется добавить: «Навстречу счастью!»
- Дюша! – Повернув голову, крикнула она мне в ухо. – А в Москве мавзолей работает?
- Не знаю.
- А ты был там?
- Давно, когда в октябрята принимали.
- Сводишь?
- Зачем?
- А что там ещё делать, в твоей Москве?
Дорогу я плохо помню. Сидел, как куль. Ни разу не свалился только потому, что руки мои окоченели в согнутом состоянии на её груди. Ночевали мы в крошечном охотничьем балке, засыпанном вместе с трубой снегом. Как уж Рита её разглядела, мне не понять.
  Маленький балок протопился очень быстро. И хотя глаза нещадно щипало от дыма, это было куда лучше, чем ночевка в снегу. Прячась от дыма, Нюрка то и дело уползала под нары. Доставать её приходилось мне. Внимательно рассмотрев малышку, я спросил её мать:
- А как у Нюры отчество?
- Чего ты вдруг?
- Ну, у мамы глаза черные, у папы карие, а у нас, - бормотал я, подкидывая Нюрку, - синющие! Да, Сергеевна?

                *  *  *
      На следующий день добрались до первого кордона. Дверь замело доверху, мы с трудом её откопали. Внутри всё было по-людски: приличный запас дров, береста, спички, махорка с Советского склада, керосинка. Сухари, консервы, чай и даже сахар в железной банке. И иней под потолком. Пока Рита растапливала печку, я обнаружил привязанные к стене за верёвочку химический карандаш, облизанный десятками языков и общую тетрадь, исписанную короткими заметками почти до самой корки. Первая, выцветшая запись от августа 1999 года гласила:
«Я, Степан Кузьмин , построил эту избу со своими сыновьями Алексеем и Петром для себя и для добрых людей. Будьте, здесь, как дома. Снасти над окном под потолком, можете пользоваться. Только уберитесь после себя. И будьте осторожней с огнём. Да хранит Вас Бог!».
Далее, в хронологическом порядке, шли короткие и длинные, малограмотные и остроумные записи охотников, рыбаков, геологов и просто странников, посетивших этот приют. Причем, год от года, записей становилось всё меньше и меньше. О чем это говорит, я не сразу понял, тогда мне было не до чтения.
Мы так устали, что я провалился в глубокий сон и проснулся лишь от холода. Похлопал руками вокруг себя - никого. Печка почти совсем остыла. Я огляделся по сторонам и увидел Тайгу. Она зевнула, проковыляла к выходу и заскулила, требуя выпустить по своим делам.
На снегу я разглядел следы снегохода, причем в обе стороны, сюда и обратно. Предчувствуя недоброе, бросился вслед, а утонув в снегу, долго кричал. Куда там! Ответила воем только Тайга. Меня колотило от обиды за обман. Барахтаясь в снегу, я всхлипывал в голос, как кинутый ребенок.
Вернувшись, мокрый от пота и снега, я упал ничком на нары и лежал так, пока не начал замерзать. Тайга устроилась под боком и, сочувствуя, сопела мне в ухо. Я положил на неё руку, стараясь не задеть больное бедро, и лишь тогда немного успокоился. С трудом поднялся и принялся за печь. Когда она весело затрещала, стреляя еловыми ветками, огляделся. На столе, поверх кучи банок и брикетов с продуктами белел лист бумаги с детским почерком:
«Мылый Дюша! Прости, но только сичас я поняла, что мне надо вернуться. Он помрет там без меня. Как потом с этим жить? А мы ещё встретимся, если ты захочешь. Всё в наших силах.
Посмотри дневник на стене. В конце Степан пишит что приедет в середине февраля. Значит ждать тебе осталось ни долго. Продукты я оставила. Ещё здесь много копылух и рябчиков. Патроны есть. Если не будешь лениться, будешь сам сыт и прокормишь собаку, дай Бог ей здоровья.
Ещё я оставила три толстых тетради с Колиным романом. Я читала, понравилось. Постарайся его напечатать. Он будет рад. Только в печку сгоряча не бросай. А мою записку можно. И не сердись на меня долго, так надо. А ребеночка твоего я рожу. Он будет сильный, умный и красивый, как ты, я это знаю. Приезжай, увидишь.
Ну, всё. Не поминай лихом.» В конце письма было нарисовано пронзённое стрелой сердечко, с капелькой кровавой слезы.
Я зачем-то понюхал записку, свернул, положил в полиэтиленовый пакет, а потом в левый нагрудный карман. Это было всё, что у меня осталось от неё.
Роман Мироныча я бы точно пустил на растопку, чтобы злорадно убедиться, как легко и ярко горят рукописи. Лишь просьба Риты удержала меня от этого шага. И вообще, за две с половиной недели, что я тут прожил в ожидании Степаныча, я к тетрадям даже не прикоснулся. Зато вечерами, после охоты, колки дров, приготовления пищи, с большим интересом читал дневник со стены. Если бы Степаныч тогда позволил, я взял бы его себе и сейчас привел бы немало любопытнейших записей в нем содержавшихся. Да что там! Его можно было печатать целиком. Увы, Степан не разрешил. Из памяти моей почти всё выветрилось, а сочинять, как многое из того, что я тут понаписал, мне не хочется. Хотя, это могло бы быть темой отдельного рассказа… Но-но, расслабься, редактор, не буду тебя больше утомлять.