Вообще-то я городской. Родился в большом городе, там окончил школу, учился в столице. Сам не знаю, почему меня всегда тянуло в лес. Может быть сыграл свою роль отец, заядлый охотник. Он с детства брал меня с собой стрелять уток, тетеревов, а то и глухарей. На кабана он меня, конечно, не брал, да и сам ходил редко. Косуль, оленей вообще никогда не бил. Лис, волков, зайцев, даже белок тоже. Он не был особо разговорчивым, но мне кажется, это зверье ему нравилось. А птица - это ж не зверь, это дичь.
К охоте я не пристрастился, но лес полюбил.
Нигде так вольно не дышится, нигде нет такого полного слияния с этим миром, самым настоящим, первозданным, которые некоторые называют природой, а некоторые и вовсе планетарной экологической системой. Выбор профессии для меня не был случайным. Я хотел быть лесником. Окончил лесотехнический и по распределению приехал в Сибирь. Я в этих краях был на одной из практик и сразу присох к ним всей душой. Только глянул – моё! Ну а за двадцать лет действительно врос каждой клеткой, хозяином стал… Как там теперь без меня? Я и попрощаться как следует не успел. Забрали меня вертолетом в райцентр, потом перевезли в областную больницу, а как понял, что стал хромым, не вернулся. Какой из хромого лесник?
Лесной пожар всегда страшен. Даже если горит окультуренный лес, очищенный от сухостоя, с прорубленными просеками, с противопожарными канавами и с этой же целью выжженными полосами. А когда горит тайга… Непроходимая, непролазная на многие километры, где даже проплешины топей зарастают плюгавенькими деревцами. Не могу представить ничего страшнее пожара в тайге.
О пожаре, охватившем соседний район, мы знали. Но когда пришло сообщение, что геологическая партия не вышла на место, где их должны были забрать вертолеты, кинулись их искать и мы. К счастью, нашли их там, где пожар еще только пробирался жиденькими поземками, за несколько десятков километров от основного пожара. Но и здесь уже было трудно дышать. На пожаре ведь погибают не от огня, а от недостатка кислорода. Огонь сжирает его с такой жадностью, что как бы вытягивает из воздуха за много километров от пожара. Потому и образуется ядовитый чад, что огню не хватает дыхания, как и всему живому.
Ребята еле держались на ногах. Мы дотащили их до машины, но тут рухнул один из кедров. Вообще-то, это кедровая сосна, но сибиряки называют их кедрами, я тоже привык. Хиленькая такая сосенка, высохшая, потому и вспыхнула факелом. Горящая часть мимо упала, а ствол тлеющий перегородил нам путь. Дым все гуще, видимость почти как в ночи, еще несколько минут, не спастись никому. Меня бог силой не обидел, а здесь она как - будто удвоилась. Я ничего и подумать не успел, а уже оттаскиваю ствол, ногой огонь сбиваю, как чуть притухнет, хватаю и тяну. Машина проехала, я на ходу заскочил, успели… Потом ребята говорят, скидай, мол, сапог, он горит. А глянули на мои руки и сами сапог стянули. Портянки тлеют. Их разматывают, а они с кожей снимаются. А я ничего не чувствую. Смешно только. Руки черные, нога красная, разноцветная какая-то.
Я уже в областной больнице был, весь такой несчастный, в раздумьях о дальнейшей судьбе, когда получил Валюшкино письмо. Ну и пошло… Накатили воспоминания, аж слеза прошибла.
Я ее еще на вступительных заметил. Все заметили. Тогда в моде блондинки были. Впрочем, они всегда в моде, но сейчас краски разные, цвета с оттенками, и не поймешь, где крашеная. А тогда кроме перекиси, наверное, и не было ничего. Все ходили соломенно-желтые. А эта жгучая брюнетка, только на солнце не синевой, а золотом отливает. А кожа белая, глаза в пол-лица и зеленые! Подойти страшно. Я б и не подошел. Она сама подошла. «Привет! – говорит, - Ты на какой поступаешь?». И заговорили мы с ней, как будто старые знакомые. Оказалось на один факультет, в одну группу попали. Все наши так и считали, что мы вместе приехали. Так с первого курса нас и окрестили: жених и невеста. Она Варя, я ее Варежкой стал звать, а я Валентин – она меня Валенком.
Я действительно Валенком был. Она меня подкалывала, подшучивала, а я терялся, не знал, как ответить, чтобы остроумно и необидно, как она. Приходилось молчаливым ковбоем прикидываться. Как раз вестерны в моде были, а там обязательно главный герой немногословный, неулыбчивый, смотрит на всех с высоты жизненного опыта и перенесенных страданий. Очень привлекательный образ. Жизненный опыт у меня был небогатый, но больше чем у многих других. Полтора года до этого родители погибли в автокатастрофе. Я еще в девятом классе был. Но в детдом не пошел. Доучился в нормальной школе. Отец и мама оба работали на одном предприятии, ну оно шефство надо мной взяло. Помогали и материально, и беседовать приходили. Предлагали работу у них же и учебу в профильном ВУЗе. Но я ж уже выбрал. Да, к чему это я? Опыта особого не было, но рост позволял на большинство глядеть свысока. Вот я такую роль себе и выбрал. Сейчас бы, наверное, сказали «мачо», а тогда такого слова и не знали. Говорили «ковбой».
На нашем факультете девчонок было немного, но на нее весь институт оглядывался, а она ко мне прилипла, мы везде вместе, нас молва уже поженила, да и Варежка меня муженьком называла, но на самом деле не было между нами ничего, кроме дружбы. Вот как она мне доверилась в первую минуту знакомства, так я уже по другому и не мог к ней относиться. Варя была такой цельной натурой, каких я ни у кого не встречал. И разговаривать с ней было интересно, а говорили мы, порой, часами. Да, пожалуй, с тех пор у меня такого друга больше и не было. И она ко мне относилась не как к парню, даже не как к брату. Вряд ли девчонки рассказывают братьям про свою любовь. А она мне рассказала. Ну, потом-то, когда они поженились, все узнали, но я узнал первым.
Парень ее, конечно, был не нам чета. Москвич, красив той мужской красотой, без смазливости, которая с годами только ярче проявляется, художник. Во всяком случае, закончил Суриковское. А ухаживал, стервец, за Варькой, как за героиней романа. Ну, там, цветы и прочее. У меня б так ни за что не получилось. На четвертом курсе он ее окольцевал, защищалась Варежка досрочно, уже в положении.
Ну, а потом я уехал в свою глухомань и больше ничего о Варежке не знал. Я как-то быстро растерял институтские связи, да и не нужны они были. У меня совсем другая жизнь была.
И вдруг это письмо. Оказывается, наш пожар показывали по телевизору. Сюжет был большой, что-то там про охрану природы, в том числе рассказали, как мы с Ильей и Кузьмичом спасали геологов. Так Варя меня и отыскала. Я попросил ребят из палаты написать ответ. Получил второе ее письмо. Ответил. Ну и будто не было этих лет, опять я с лучшим другом беседую и делюсь своими сомнениями о дальнейшей жизни. И тут она мне пишет, приезжай, в нашем городе открылся лесотехнический факультет, специалистов не хватает, будешь преподавателем. А еще раньше она писала, что от мужа уехала и живет вдвоем с дочкой в доме, где четыре комнаты. В тесноте не будем.
Деваться мне действительно некуда. Врачи свое дело сделали. Реабилитация может занять не один год, как меня обнадежил мой лечащий врач. Может попробовать? Вдруг так захотелось Варежку увидеть…
Приехал. Город хороший. Без столичной суеты, но достаточно крупный. Несколько ВУЗов, два театра, Дворец спорта. Есть где народу отдохнуть. И парки замечательные, достаточно ухоженные и не перегруженные скульптурами и малыми архитектурными формами.
Дом их нашел без труда. Недалеко от центра. Есть еще города, где новое высотное строительство ведется на окраинах, а в центре сохранились целые кварталы частной застройки. Кстати, институт, где, возможно, мне предстоит работать, совсем рядом. Для меня это важно, я теперь ходок плохой.
Калитка была открыта, собаки не было, так что я доковылял до крыльца и позвонил. Дверь почти сразу открылась. Я обомлел. В дверях стояла Варежка, совершенно не изменившаяся, будто вчера расстались. Наверное, я изменился, потому что вдруг увидел то, что в юности надо было замечать. Как грациозно она наклоняет голову на длинной белой шее, пересыпая набок струящуюся черноту волос. Какой глубокий, манящий взгляд ее лучащихся изумрудных глаз. Как влажно блестят ее розовые, нетронутые помадой губы. Это какое-то колдовство. Я словно повис то ли в небесах, то ли в подземелье нереального волшебного мира.
- Ты чего в дом не проходишь? – вдруг окликнул меня Варькин голос откуда-то сбоку. Я медленно, как сомнамбула, повернулся. Из комнаты в прихожую шла Варя, другая Варя, невероятно эффектная, с красивой прической, стройная, но другая, не моя Варя. Взрослая. Даже Варей ее называть было как-то неловко.
- Варвара…э-э, - поискаля в памяти ее отчество. Как же ее отца-то звали?
Но тут эта взрослая женщина хлопнула меня по плечу, обняла, отстранила:
- Где ордена, медали? – опять обняла и сказала совсем по-прежнему:
- Ну, здорово, Валенок! Как же я рада!
Я уже признал в ней свою прежнюю подружку, но что было минуту назад? Наваждение какое-то, что ли? Стою и боюсь посмотреть влево, стоит ли там кто-нибудь, померещилось ли, а может какая-то затаенная мечта воплотилась?
- Знакомься, это моя дочь, тоже Варя. Виктор так назвал. Она только родилась, он побежал в ЗАГС и зарегистрировал ее как Варвару. Даже со мной не посоветовался.
Дочь. Ну да, у Вари же есть дочь. Она и писала, что живет с дочкой. Наконец-то до меня дошло, что никакой чертовщины здесь нет. Дочь похожа на маму, что тут странного? А глаза на нее поднять боюсь. Скомкал, в общем, знакомство.
Показали они мне дом, комнату, которую мне выделили, как водится, накормили и напоили. Стал я у них обживаться. Сходил в институт, устроился на работу. Набрал в библиотеке книг, взял программу, стал готовиться. Затянуло. Ну да, это тоже интересно. Занятия начались. Вроде нормально пошло. И жизнь стала чем-то средним между семейной и студенческим общежитием.
Только не оставляло меня ощущение нереальности происходящего. Как будто часть меня в том колдовском мире осталась. Там, где Варенька… То слышу, как она за стеной дышит или волосы причесывает. Знаю, что не могу слышать, стены толстые, двери закрыты. А я слышу. То выйду на кухню, и будто ветерок какой-то повеет, а через секунду она на кухню заходит. Ну, а уж от касаний, случайных, легких, как ударом тока меня к месту пригвождает.
Варвара, Варежка моя, замечает во мне странности: «Что маешься? В лес тянет? Совсем ты одичал, Валенок. Подожди уж немного. Должен же ты себе смену готовить, тем более, что получается у тебя хорошо. Уже несколько студентов таежной лихорадкой заразил. Вон Варюшка, прямо бредит лесом. Ты колдун, наверно».
Да, права Варежка. В лес мне надо. Просто заниматься своим делом, а не забивать голову глупостями. Нога окрепнет – и в лес. Восстанавливать весь фактический материал для диссертации и работать. Семестр дочитаю и уеду.
- Валентин Михайлович!
Она. Черт, в зобу дыханье сперло. Так, выдох, полный, полный выдох, медленно вдох…
- Что, Варенька?
- Я знаю, вы в тир ходите. Это чтобы навык стрельбы не утратить?
- Скорее, чтобы восстановить. Мне кажется, я его утратил.
- Простите… А можно я с вами ходить буду?
Выдержу ли? А как отказать?
- Конечно можно, веселее будет.
Так посещение тира превратилось для меня в сладкую муку. Трудно отодвинуться от человека в общественном транспорте. Ее волосы касаются моей груди. Я чувствую их сквозь одежду. Я вдыхаю их запах, и все силы уходят на контроль дыхания. Чтобы она не догадалась. Хорошо, что я молчун. Она редко заговаривает со мной. Но со мной часто разговаривает Варежка, а мне стыдно смотреть ей в глаза. Какой-то старпер, полуинвалид, полуурод и ее чудо-малышка…
Семестр заканчивался. Я отчитал последнюю лекцию, принял зачеты, заполнил необходимые отчетности. Каждодневные тренировки сделали свое дело. Нога окрепла. Я уже мог несколько часов быстрым шагом ковылять по парку. Руки-крюки становились все послушнее, ружье держали уже уверенно. Пора. Стоял конец января. В Сибири – самые морозы. А здесь в городе снег раскис и чавкал под ногами, моросило что-то среднее между снегом и дождем. Достаточно противная погода для прогулок, а я все бродил по аллеям парка, по улицам, оттягивая возвращение в дом для серьезного разговора. Наконец, решился.
- Варя, Варежка, я должен уехать…
- Валь, ты чего? Зима, какой лес7 Что ты там будешь делать? Ну, ладно бы еще летом…
- Я… Мне трудно тебе это сказать… Между нами сложились такие отношения, через них трудно переступить.. . Но. …Ты меня помнишь молодого, а сейчас это просто дико прозвучит… Тем более руки, нога… Но, милая моя Варежка, - я взял ее за плечи, чтобы сказать самое страшное, глядя ей прямо в глаза, чтобы не увильнуть, не свести к шутке, не соврать, - я начал влюбляться… Я не мальчик, не евнух, у меня были бабы, но это все не то… Это совсем другое. Сейчас совсем другое, святое, чистое, я не хочу ничего разрушать…
- Валечка! – прервала она мои несвязные откровения, как-то жалостливо и тревожно посмотрела в глаза и погладила по щеке, - ты лучше всех, кого я знаю, но не говори ничего, я все равно не смогу тебе ответить. Не надо, родной… Я люблю Виктора… Это глупо. Мы все сказали друг другу. Он ушел совсем. Потом мы уехали. Уже третий год…
Он знает, где мы, но не пишет и не приезжает. Ты знаешь, он художник. Все говорил, быт его уничтожает, вдохновения нет, ему нужна свобода… Он много раз уезжал и раньше. То в пустыню. Очень удачно, приехал, весь светился, месяцев восемь писал пейзажи. Потом в Карелию. Потом еще куда-то.
Мне было тяжело без него. Да и с ним. Он никогда не был со мной. Даже если он был дома, он работал. А потом начинал метаться и опять уезжал. Но тогда я терпела. А в последний раз все ему высказала. Да что там, у меня настоящая истерика была. Кричала, рыдала. Он повернулся и ушел. А я собрала вещи свои и Варюшкины и мы уехали. Мама еще жива была, приняла нас и сказала: «Невелика потеря!» А я уже тогда знала, что потеря велика и она все растет.
Он мне нужен. Пусть он уезжает, но возвращается. Пусть не замечает меня, зато я могу на него смотреть, как он кисти ломает. Я неправду сказала, что он не был со мной. Временами, когда он работал, я прокрадывалась и пыталась заглянуть через плечо, что там у него получается. Он оглядывался. Помнишь, какой он? Глаза синие-синие. И в самой их глубине загорался какой-то свет. Он смотрел на меня, а все его лицо освещалось этим светом… И иногда бывало, что он бросал работу. Это были самые счастливые моменты, когда я ощущала себя самым важным в его жизни.
Я сама все испортила. Надо было любить его таким, каким он был, каким его создал бог. А теперь он ко мне не вернется. Нет, официально мы не разведены, но он не вернется. Гордый. Но я должна его ждать. Чтобы он мог вернуться в любую минуту. Я знаю, ему тоже плохо, я чувствую. Да и не только. Я же знаю, где он сейчас, у нас есть общие друзья. Сейчас век информации. Я даже знаю, что позови я его, он придет. Но я не могу. Потому что тоже гордая. И не могу придумать повод , чтобы его позвать. Даже не представляю, что может быть поводом. Вот такой замкнутый круг. Ты меня понимаешь? Прости… И твои руки и нога совершенно ни при чем, напрасно ты комплексуешь. Ты классный парень, а я дура.
Она уткнула зареванное лицо в мое плечо. Как я мог ей сказать то, что собирался?
Ночь я не спал. Больше обычного ломило ногу, да и все кости. Но спать мешали не они, а мысли. Смогу ли я обходиться без тех маленьких радостей, что получал каждый день: ее взглядов, улыбки… Вчера Варенька застегнула мне пуговицу, мне кажется, она все еще хранит тепло этих ловких пальчиков. Она подала мне полотенце, а я случайно взял его вместе с ее рукой. Я очень старался ни на секунду не задержать ее, но помню это ощущение, близкое к блаженству.
Я должен без этого обходиться. Я должен дать ей жить. Скоро у нее появится парень. Черт, как же больно от этой мысли! Эгоист! Поеду. Перезимую у Кузьмича, моя-то заимка сгорела. Ничего, у Кузьмича изба большая. По весне отстроим новую заимку. Эх, ма… Я чувствовал себя таким разбитым, будто эта ночь забрала все мои силы. Голова болела и кружилась. Старею. Раньше по две ночи не спал, и ничего.
Под утро я собрал свои вещи, натянул еще сырую куртку, натянул сапоги, тихо открыл дверь. Я же сказал вчера Варежке, что должен уехать, значит попрощался. Поблагодарю в письме. На разговор у меня сил не осталось.
Замок оглушительно щелкнул, отсекая меня от их мира, от всех волшебных миров. Глянул на окна.
Сейчас вспыхнет свет, выбегут, буду оправдываться, отбиваться от ласковых рук… Свет не зажегся. Они спали.
Я купил билет на ближайший поезд, идущий в нужном направлении. Мысли путались. Ладно, отосплюсь в поезде, потом решу, где делать пересадку. У меня был билет на нижнюю полку, но в купе были какие-то девушки. Я с ужасом взглянул на верхнюю полку – мне не поднять себя так высоко. Девчонки быстро освободили мою полку. Ну, дожил мужик, подумал я, лег на полку и отключился.
Я услышал женский голос. Он что-то говорил, но я не мог разобрать слова, как будто говорили на иностранном языке. Потом я увидел перед собой какую-то толстую трубу со светящимися, переливающимися стенками и полетел в эту трубу. Труба круто сворачивала то в одну, то в другую сторону. В полете приходилось менять направление, но это было легко и приятно. Свечение стало усиливаться, труба как будто растворилась в этом свете, и я опять услышал тот же голос. Я уже понимал слова, но слушать мешал шум. Если бы я был автомобильной камерой, то с таким шумом из меня выпускали бы воздух. И все же я разобрал, что молодой женский голос с такой болью говорил кому-то: «Не оставляй меня, любимый, хороший мой, не оставляй меня! Пожалуйста, не уходи. Я тебя люблю, я не смогу без тебя. Нет, это не важно, ты можешь меня не любить, можешь жениться на другой женщине, только живи где-нибудь рядом, только живи!»
Я узнал этот голос. Искаженный страданием, это все-таки был голос Вареньки! Нежная, юная Варенька влюблена в какого-то подлеца, а он хочет ее бросить! Горячая волна подкатила к груди. Как же мне защитить ее, как помочь? Прижать этого гада к стенке и все объяснить по-мужски. Сейчас, милая, я поднимусь. Какого черта, я не могу пошевелиться, даже веки неподъемные. Сейчас, вдох, выдох. Я открою глаза, увижу Вареньку, а рядом с ней молодого, красивого парня. Она держит его за руку и умоляюще смотрит в глаза. Я поднимусь, возьму молокососа за грудки своей корявой рукой и скажу… Я найду слова. Он останется с ней. Не плачь, моя девочка, не плачь!
- Не плачь! Он сказал: «Не плачь!» Доктор! Да позовите же врача!
Наконец, я открыл глаза. В пелене двигались какие-то тени. Но вот резкость навелась, и я увидел Вареньку. Она держала за руку высокого красивого парня в белом халате и умоляюще смотрела ему в глаза:
- Доктор, он сказал: «Не плачь!» Смотрите, он открыл глаза. Что теперь?
- Теперь худшее позади, но надо продолжать лечение.
- Понимаешь, она стала просто одержимой!
Я сидел в гостиной в доме Вари-Варежки, а сама хозяйка ходила по комнате и говорила:
- Я не давлю на тебя, у тебя может быть своя жизнь, ты ничем ей не обязан. Но ты же должен знать. Тебя сняли с поезда еще до его отправления. Оказалось у тебя грипп, осложненный воспалением легких. Но тебе еще что-то не то вкололи. Или дозой ошиблись. Или у тебя аллергия оказалась. В общем, они не могли привести тебя в сознание. Посмотрели прописку, сообщили нам. Думали, мы родственники.
- Чтобы не хоронить за казенный счет?
- Все же ты язва! Не ворчи, в конце концов, они тебя вытянули. Но вообще-то, Варе вначале сказали, что надо готовиться к худшему.
- Гуманисты.
- Варя спросила, можно ли возле тебя дежурить. Посторонним не разрешается. Тогда Варюха пошла к ним на работу санитаркой. Санитарок всегда не хватает. Днем в больнице полы мыла, а ночью возле тебя сидела. Иногда я к ней пробиралась, чтобы она поспала. Спать она ложилась тут же в больнице, на кушетке, домой ее не могла заставить уйти. Я ее такой не знала, ну, характер у нее сильный, но чтоб до такой степени…
Знаешь, что она мне заявила? Что любит тебя уже давно. Ну, это я сама виновата. Понимаешь, ты у нас в семье был легендарной личностью. Ну, похихикай. Я ж ее рано родила. Сказками сама я никогда не увлекалась, а этим мелким сказки рассказывать надо. Ну, я ей вместо сказок стала разные случаи из нашей студенческой жизни рассказывать. Ты там был главный герой. Помнишь, мы в турпоходе заблудились, ты на дерево залез, сориентировался и нас вывел. А на практике, когда мы в болоте обувь утопили, а утром мороз ударил и ранний снег лег, ты босиком за помощью в село бегал. Еще вот когда нас машина в указанном месте не встретила, нам пришлось двадцать километров пешком идти, ты нес всю дорогу три рюкзака, свой, мой и Галкин. Ну и другие случаи. А потом эта передача по телевидению. Приехал: большой, красивый, герой – как девчонке не влюбиться.
- Что-то романтически – платоническое.
- Ну, я бы не сказала, что платоническое. Она о детях от тебя мечтает. Пока о трех.
- Что? Ты серьезно? Я калека, я руки свои показывать стесняюсь…
- Ну, руки она твои видела. И не только руки. Это она тебя мыла и переодевала в больнице.
А! Не бери в голову! Я, конечно, за нее переживаю. Не дай бог, в меня, однолюбка. Надеюсь, что не так. Я ей уже сказала, насильно мил не будешь. Попереживает, конечно, но молодая, забудет. Живи спокойно.
- Варя… Ты серьезно не возражала бы, если бы Варенька вышла за меня замуж? Представляешь, я – старый хрен и этот цветок…
- Валька, честно, я не знаю никого, кто был бы лучшим мужем, чем ты. Но…
- Помнишь наш последний разговор? Я тебе сказал, что должен уехать. Я влюбился в твою дочь с первого взгляда. Я боялся это как-то показать и молчать тоже уже не мог.
- Так ты тогда ЭТО мне хотел сказать? А я!.. Ты и ушел из-за этого больной… Я же чуть было собственными руками не убила самого лучшего друга и не разбила сердце единственной дочери. Господи! Благодарю, что не довел до греха! Валька! Я и мечтать не могла, что ты будешь мужем моей Варюхи!
Она кинулась мне на шею, обняла крепко-крепко, но оторвалась, заглянула в глаза:
- Надеюсь, ты не будешь называть меня мамой? Слушай, я не дотерплю до утра. Пойду, скажу Варюхе. Она наверняка не спит. Сейчас примчится!
- Варежка!
Она оглянулась от двери.
- Я только хотел спросить, а отец Вареньки даст согласие на этот брак?
- А зачем его согласие, она совершеннолетняя.
На минуту Варежка задумалась, а потом лицо ее просияло:
- Валенок, ты – гений! Это грандиозный повод!