Антонина сидела у старого зеркала и расчесывала длинные иссиня-черные волосы. Деревянный гребень порой застревал, она забрасывала волосы вперед, распутывала пальцами густые пряди. На белой обнаженной шее, словно капли крови, алели горошины ее любимых бус. Свернув тугой узел на затылке, Антонина медленно повернула голову.
Из полумрака комнаты за ней завороженно наблюдали двое.
Один — ее сын Колька, нескладный всклокоченный подросток двенадцати лет. Испуганные глаза пойманной птицы, белесые бровки домиком, вечно голодное выражение лица.
Второй — Колькин отчим Харитон, ее молодой муж. Взгляд его обжигал, тревожил, пьянил желанием. В воздухе забродило, затрепетало жаркое душное марево.
Антонина вдохнула густой тягучий воздух, облизнула набухшие губы, с трудом перевела томный взор на сына.
— Коля, сходил бы ты к бабе Агаше, — в низком ее голосе дрожало нетерпение.
— Зачем? - Колька недовольно нахмурился.
Харитон медленно поднялся и шагнул к жене.
— Ты сходи, Кольша, проведай бабку-то. Скажи, завтра зайду, забор ей поправлю, — в тон матери, почти шепотом, велел отчим, — Иди. Да и оставайся ночевать у нее, неча шастать туда-сюда.
— Ма, а как же ужинать? Бабка-то только чаем напоить. Может, после ужина?
Антонина, не в силах оторвать жадных глаз от молодого мужа, простонала:
— Иди уже. Сказано - сейчас.
— Иди, Николай, после отъешься. Пойдешь перелеском, там и малина тебе, и щавель… Опять же, папоротник сегодня цветет. Ивана Купала ныне. Нарвешь, так бабке и снеси, авось клад найдеть, - Харитон обхватил могучей пятерней жёнину шею и нежно прижал к себе. Антонина закатила глаза и хрипло рассмеялась.
Колька встал и пошел к выходу. Сзади что-то ухнуло, всхлипнуло — там уже забыли о его существовании.
Месяц прошел как мать вышла замуж за Харитона, и не стало Кольке жизни. Мешал он им. В маленьком домике всего две комнаты: горенка, да кухонька. Со свадьбы спал Колька на сеновале. А что же зимой прикажете делать? Мать совсем забывала кормить его, стряпала лишь к приходу Харитона. А как тот в дом входил, так Кольку тут же усылали подальше, зачастую и не покормив. Хорошо, бабка Агаша жалела внука, не гнала, хоть накормить его особо нечем ей было.
Июльский вечер дохнул на мальчика сеном, парным молоком, да хлебом. Живот так и подвело от голода. Солнце закатилось за высокие ели леса, и только большое облако еще золотилось в скрытых его лучах. Сверчки завели вечернюю песенку. Им подквакивали лягушки, откуда-то издалека доносился девичий смех и обрывки песни. Благодать!
Но Колька никакой благодати не ощущал, а знал только обиду на мать и ненависть к примаку Харитону, вытеснившему его из родного дома и сердца матери.
Взять бы вот так и уйти куда глаза глядят. Не сказавши никому ни слова. И умереть где-нибудь. Пусть потом ищут! Прибегут к бабке: «Где Колька?» А она им: «Как где?» И начнется тут. А он будет лежать холодный и бледный, и только губы застынут в усмешке: «Эх вы!» Мать заплачет над ним, прижмет к груди, горячие слезы закапают на мертвое Колькино лицо. Пожалеет она тогда! Да поздно будет…
Колька вытер рукавом мокрые глаза, остановился и оглянулся по сторонам. Незаметно для себя он дотопал до самого перелеска. С краю был малинник, можно было немного поесть, пока совсем не стемнело. Сладкая ягода слегка притупила чувство голода. Достав чистую тряпицу из кармана, Колька набрал в нее ягод про запас, свернул кульком и бережно засунул за пазуху.
«Вот черт! Все по слову Харитонову выходит, все делаю, как он сказал, — пришла в голову сердитая мысль. — Остается только цветущий папоротник найти и бабке снести, пока ентот гад там ужин жрет и мамку охаживает!»
Колька огляделся по сторонам. Сумрак поднимался от земли, затягивая сизую вечернюю дымку в черное свое нутро. Терпкие густые запахи ночных цветов волновали и дурманили. Сквозь высокие кроны деревьев пробивался голубоватый свет полной луны.
В наступившей тьме лес проснулся, задышал, зашевелился. Лесные звуки стали глуше и страшней. В чащобе злобно ухнул филин, захлопала крыльями вспугнутая птица, пробежал шорох по траве, хрустнул сучком и замер в глухой черноте.
«Ух ты!» — только и смог вымолвить Колька, увидев, как среди густой травы зажигались и гасли крохотные огоньки: не то ночная роса, не то светляки, не то чьи-то маленькие внимательные глазки.
«А что, — думал Колька, — может и зацветет сегодня папоротник. Говорят же, что цветет он лишь одну ночь, и только в полночь. Надо просто пойти туда, где его много — к Черному озеру. Недавно он видел там огромные заросли папоротника. Если уж и зацветет, то точно в том месте, у старых дощатых мостков».
Осторожно ступая по мокрой траве, Колька спустился к самой воде и присел на шершавые теплые доски. Над водой стоял крепкий дух тины, ряски, еще чего-то сладкого. Лягушки гортанно выводили похожую на заклинание мелодию. Поодаль всплескивала сонная рыба. Черная вода казалась глубоким провалом, над которым серебристыми плоскими облаками колыхались листья кувшинок. На противоположном берегу шелестел камыш, отсвечивая изумрудным частоколом в лунном свете.
Прекрасная волшебная ночь!
Внезапно, совсем рядом, среди спускавшихся к самой воде ветвей старой плакучей ивы, Колька услышал тихий всплеск. Затаив дыхание он всматривался в зыбкую пятнистую тень. Серебристые листья чуть колыхались, словно спутанные волосы седой колдуньи.
— Оххх... — донесся то ли вздох, то ли стон. По черной поверхности озера побежала зыбь.
У Кольки от ужаса все волоски на теле встали дыбом, будто ватой заложило уши. По спине змейкой побежали мурашки.
— Кто здесь? — выдохнул мальчик.
— Есть… есть… есть…
Глаза защипало от напряжения. На какой-то миг Колька увидел, как на торчащей из воды коряге среди ветвей блеснул большой чешуйчатый хвост.
Рванулся было бежать, да обмякли, подкосились ноги, и он плюхнулся на траву, едва не лишившись чувств.
Припав грудью к самой земле, Колька тоненько запричитал:
— Отче наш, иже еси на небеси… спаси и сохрани! Спаси и сохрани!
В ответ послышалось еле слышное хихиканье.
— Изыди, нечистая! — размашисто перекрестился похолодевшей рукой, ухватил на груди оловянный крестик, закусил его дрожащими губами.
— Чистая я, чистая… — долетел тихий шепот.
Колыхнулись ветви, заблестели смоляные космы, сверкнул слезой огромный черный глаз.
Горло перехватил спазм, и Колька затих. От коряги отделилась большая тень и поползла к мосткам.
Что-то мохнатое и блестящее выскользнуло из воды и растянулось на досках. Вода глухой волной ударилась о берег и откатилась обратно.
Колька смотрел и не верил глазам. Призрачная лунная тень то набегала, то отступала, то разбивалась мозаикой на тысячи мелких осколков, не давая сложить картинку. Наконец глаза различили нечто блестящее, черное и живое на мостках. То ли большая рыба, то ли девушка изогнулась причудливо, прикрываясь то ли водорослями, то ли длинными спутанными волосами. Медлительные движения завораживали. Тонкие пальчики перебирали черные пряди. Лунный свет осветил красную ниточку на запястье. На маленькой ручке не хватало двух пальчиков.
— Кто ты? — то ли подумал, то ли прошептал Колька.
— А ты? — головка повернулась и посмотрела влажными черными очами.
— Я? Я Колька… живу тут…
Существо ответило тихим печальным смехом, будто серебряный колокольчик звякнул. Голос был странный, совсем без выражения, словно и не человечий, и не живой вовсе. Не то эхо, не то ветер траву колышет:
— Это я живу тут…
— Ну да, я не тут, я в деревне, за полем.
— За полем?
— Ну да… А ты здесь, в озере живешь? В воде?
— Где? — существо опять засмеялось серебристым голоском.
— Ты… живая?
— Живая…
Колька увидел, как большой серебристый хвост шлепнул по мосткам.
— Это у тебя хвост?
— Хвост…
— Ты — русалка?
— Русалка… - не то ива прошептала, не то волна прошелестела.
От удивления Колька высунулся по пояс из-за мостков. Русалка встрепенулась и плюхнулась в воду, блеснув серебристой спинкой.
Когда шум утих, и серебристые круги улеглись, с другой стороны мостков появилась небольшая головка с огромными грустными глазами.
Колька чуть кашлянул и осторожно вымолвил:
— Не бойся меня. Я ничего тебе не сделаю… Я не знал, что русалки существуют.
— Существуют…
— А ты меня в озеро не утащишь? Нет?
— Нет…
— Хочешь малины? — Колька осторожно достал сверток, развернул и медленно выдвинул на середину мостков.
Маленькая ручка вытянулась и взяла несколько ягод.
— Понравилось?
— Понравилось…
— А зовут тебя как?
— Как?.. Никак…
— У тебя нету имени? Плохо. У нас даже у кошки имя есть — Муся. И у коровы — Репка… Давай я буду звать тебя Глаша?
— Глаша…
Где-то высоко ахнул филин. Заскрипел старый дуб: «Рра… Рра» Русалка протяжно вздохнула и встряхнула головой:
— Порра…
— Приходи завтра! Придешь? Я еще малины принесу.
— Приду… — блеснув черными волосами над водой, Глаша с тихим всплеском скрылась в зарослях камыша.
Через полчаса Колька сидел у бабки Агафьи и хлебал пустой чай. В голове все еще шумело не то от голода, не то от пережитого волнения. Бабка сидела супротив, подперев дряблую щеку вострым кулачком.
— Ба, сегодня ночь на Ивана Купала?
— И то…
— А что этой ночью бывает?
— Что бывает? А все бывает. Чудеса разные… В старину говорили, что ведьмы разные да вурдалаки по лесу гуляють, людей зазывають. Чудеса кажут, заманут, да всю кровушку и выпьють.
— Ба, а русалки бывают?
— Бывают, отчего же нет.
— А они добрые?
— Добрые? Нет, не добрые. И не злые. Они сами по себе, у них своя жизнь.
— А что они едят?
Старушка усмехнулась:
— Да кто ж их кормить-то станет? Не знаю… Может, лягушек.
— Нет, ба, они ягоды любят, малину там.
— Ишь ты, малину. А ты почем знаешь?
— А я сам видел! Только мамке не говори. Был я на Черном озере вот только. Там вот и видел.
— Ну, и какая ж она, русалка-то?
— Да ты не смейся, а то не скажу. Красивая. Черная… И голос такой тихий-тихий, словно колокольчик звенит.
— Ох ты, боже ж ты мой, довели хлопчика, с голодухи нечистая мерещиться! Опять, небось, не евши весь день? Забросили совсем малого. С тоски-ить не токмо к русалке, к кикиморе болотной прижмесси…
— Да ну тебя, ба, почему ты мне не веришь? Вот не стану боле сказывать!
Бабка завздыхала, прошаркала к сундуку и отперла его большим черным ключом. Откинув тяжелую скрипучую крышку, порылась, достала холщовый мешочек с головкой сахара. Хранился он у нее там на случай болезни, или еще какого крайнего случая. Большими щипцами откусила кусочек, протянула Кольке:
— На-ка, касатик, поешь. Завтра скажу энтим молодым, что совесть надо иметь. Совсем парнишку не жалеють. Ладно ентот, а мать-то? Эх, греховодница!
— Ба, ну не надо, я не голодный.
- Иди, не голодный, я вон тебе тюфяк в горенке кинула.
Колька улегся на тюфяк, пахнувший травами, деревом и ладаном. Тело сразу налилось свинцовой тяжестью. Успел лишь раз лизнуть кусочек сахара, как сон нахлынул, накрыл его с головой, словно темные воды Черного озера.
Весь следующий день Колька работал в огороде на прополке.
Жара стояла нестерпимая. Теплая пыль покрыла босые ноги. Иссеченные травой, они потрескались мелкими пластинками, словно рыбья чешуя, или, как хвост русалочий. Сейчас, под ярким полуденным солнцем, Колька уже и сам сомневался, что вчерашняя русалка ему не примерещилась. Но ведь съела же она малину? Но ведь видел же он ручку без пальчиков и красную ниточку. Не может такое привидеться!
Время до вечера тянулось бесконечно долго. Колька забежал к матери, увидел, как она ставит на стол горшок с вареной картошкой.
— Мама, я к бабке Агаше пойду.
— Иди, сынок, вот картошки поешь, покудова Харитоша не подошел, — мать смотрела виновато, суетливо вытирая руки о передник. Видать, бабка успела к ней сходить днем — отругала.
Колька усмехнулся:
— А коли он прям щас придеть, не есть картошку-то?
Словно в ответ на его слова распахнулась дверь и через порог широко шагнул Харитон. От него пахнуло жаром, потом и лошадьми. Мать аж присела от радости, заметалась, закудахтала курицей:
— Харитоша, пришел уже! А я и картошечки наварила, вот и молочко наливаю. Садись, соколик, садись! А Никольша к бабке уже уходить. Вот я ему с собой немного картошки отсыплю…
Колька шагал по тропке к лесу, размахивая узелком, впервые не чувствуя обычной досады и обиды на мать. Наверное, она, как и он теперь, сгорала от нетерпения. Думать больше ни о чем не могла, кроме как о встрече с любимым. Вот и Колька мечтал только об одном: только бы это свидание состоялось, только бы не оказалось обманом. Увидеть бы хоть одним глазочком русалочку, убедиться, что существует она, не привиделась!
Сумерки быстро сгущались и оседали мглой в лесную чащобу. На небе не видать ни луны, ни звезд. Колька шел почти на ощупь, вытянув руки вперед. Мелкими шажками осторожно ступал по мягкому покрову, постоянно натыкаясь на ветви деревьев, острые сучья и лохмотья липкой паутины.
Озеро предстало перед его взором внезапно, словно упало долу темное покрывало из спутанных ветвей. Над водой чуть колыхался серебряный туман. Откуда-то из глубины, с самого дна озера исходило слабое зеленоватое свечение. Вдоль черных берегов скрючились, словно от боли, ивы да вербы, мохнатые еловые рукава свисали черным отрепьем до самой воды, раскачиваясь и поскрипывая, словно кресты на деревенском кладбище. Страшно…
Разлепив пересохшие губы, Колька тихо позвал:
— Глаша! Ты здесь?
— Здесь… — прошелестело в ответ.
Зыбкие тени заколыхались над мостками, и Колька увидел знакомую фигурку, наполовину высунувшуюся из воды. Силуэт расплывался, то исчезая, то появляясь вновь, но было отчетливо видно как маленькая черная ручка с красной ниточкой на запястье держится за край доски.
От радости Колька тут же забыл свои страхи. Одного он боялся больше всего на свете: вспугнуть русалочку, разрушить это чудное видение.
— Глаша, это я, Колька. Не бойся. Я тебе гостинец принес.
— Принес? — тень колыхнулась, и на мостки, мелькнув хвостом, выползла темная фигурка.
Колька вытащил из узелка теплую еще картофелину и положил на край доски. Маленькая осторожная ручка протянулась к клубню, цепко ухватила его и прижала к своей груди.
— Ты попробуй. Это вкусно, - Колька во все глаза смотрел на это диво-дивное, на маленькие пальчики, державшие картошку, на красную нить на запястье.
Поколебавшись, русалочка начала есть, откусывая маленькие кусочки. При этом она похрюкивала и причмокивала до того потешно, что Колька невольно засмеялся.
— Ты совсем голодная? Ешь, у меня есть еще.
Колька достал вторую картофелину и положил на доску. Маленькая ручка проворно захватила угощение уже без всякого страха.
— А что ты обычно ешь? Траву?
— Траву…
— А правда, что пьешь человечью кровь?
— Кровь?
— Ну, кровь людей, что под воду утаскиваешь? Правда или ложь?
— Ложь…
— Я так и думал! Ты такая маленькая и красивая. Ты ведь добрая?
— Добрая…
— А что за ниточка у тебя на руке? Красная, как мамкины бусы. Откуда взялась?
— Запуталась…
— А у меня еще что-то есть. Смотри! — Колька вытащил кусочек сахара, положил его на мосток.
Русалочка ухватила кусочек и принялась его грызть.
— Это сахар. Вкусно?
— Вкусно, — ответила Глаша, сверкнув зубками.
Она придвинулась ближе. Но личико ее скрывалось за густыми черными волосами.
— А у тебя родители есть?
— Есть…
— А у меня только мамка. Отец помер.
— Помер? — сочувственно вздохнула Глаша.
— А мамка замуж вышла. Житья мне нет. Отчим теперь у меня — Харитон. Явился мне на погибель!
— Мне на погибель…
— Хоть из дому беги.
— Беги…
— Так куда?
— Сюда… Сюда…
Колька вздрогнул: заманивает?
— А правда, что все русалки раньше девушками были?
— Были…
— А потом утопли и русалками стали?
— Стали…
— И ты стала?
— Я упала…
— В озеро упала? Давно?
— Давно…
В чаще заухал филин, Глаша встрепенулась и быстро нырнула в воду. Через мгновение над поверхностью показалась маленькая черная головка, фыркнула, обернулась. Сверкнули зубки — Глаша на прощание улыбалась.
— Глаша, не уходи!
— Уходи… Уходи!
— Ты придешь завтра?
— Завтра…
— Здесь же?
— Здесь же…
Колька сидел у бабки Агаши, пил чай и ел картошку. Его так и распирало от желания рассказать обо всем сидящей напротив старушке. Но ведь не поверит же! Не поверит, да ещё и на смех поднимет. Нет! Пусть это останется его тайной.
— Что ты все улыбаешься, Кольша? Али мать за ум взялась?
— Взялась, взялась, — прошептал Колька, копируя интонацию Глаши.
— Да что ты там шепчешь, окаянный, никак не пойму!
— Спать пойду, пойду…
Колька вскочил, чмокнул бабку в сухонькую щечку и завалился на лавку счастливый и веселый. Впервые с тех пор, как умер отец.
Весь следующий день Колька тщательно готовился к предстоящему свиданию. Нарвал малины, в огороде выкопал парочку крепких желтых репок, прихватил сочную морковину.
Вечер спустился теплый, ясный. На небе — ни облачка. Ласковое солнце, улыбаясь, клонилось к закату. Легкий ветерок гонял волнами нескошеную луговую траву за околицей. Хорошо!
— Мам, я сегодня к бабке схожу.
— Погодь, Кольша, Харитон поговорить с тобой хотел. Может, после сенокоса отправит тебя в город, к дядьке его.
— Это зачем? Никуда я не поеду!
— Ладно, не поедет он! Вона вымахал! Ужо сам должон себя кормить. Или Харитон тебя на шее своей держать будет?
От обиды и возмущения у Кольки брызнули слезы. Вот и дождался — из дома гонят! Хлопнул дверью, аж щепа посыпалась, и зашагал вон из села.
Одна бабка Агафья и есть у него на всем белом свете. А больше — никого. Не вспомнит никто, никто и не заплачет… Разве что Глаша. Колька смахнул горючие слезы и заспешил к лесу.
— Глаша, а меня скоро ушлют в город.
— В город?.. — маленькая ручка с морковкой замерла.
— Это очень далеко. Пешком не дойти, надо ехать на подводе целый день.
— День?..
— Плохо мне там будет… Ни бабки Агаши рядом, ни тебя… А ты будешь скучать?
— Буду скучать…
— Глаша, ты такая хорошая… Самая лучшая! Знаешь, я таких не встречал никогда.
— Никогда? — кокетливо уточнила Глаша и захрустела репкой.
— Никогда. Я бы хотел, чтобы ты всегда была рядом. Мне больше ничего и не нужно. Так бы мне было хорошо…
— Хорошо…
— Глаша, а бывает так, что русалка и человек вместе живут?
— Живут?.. Тут?
— Я бы шалаш построил, мхом внутри выложил, сено разложил. Овощи бы таскал тебе с огородов. И ничего нам больше не надо, правда?
— Правда…
— А я, знаешь что? Я вот завтра же и приду сюда! Бабке только скажу, чтоб не искала. А мамке: мол, в город ухожу. Не нужны мне никакие дядьки Харитоновы. Твои-то против не будут?
— Будут… не будут…
— И верно, что нам все они? Нам вдвоем хорошо!
— Хорошо! — колокольчиком зазвенел нежный Глашин смех. То ли ручеек заплескался, то ли птичка во сне зачирикала. Эхом разлетелся звон по озеру, ударился о корявые дубы, рассыпался осколками по прибрежным валунам. Ночь всколыхнулась, зашелестела, затрепетала тревожно.
«Рра… Рра» заскрипел старый дуб, зашумели камыши на другом берегу, пошли изумрудные круги по черной глади озера.
— Мне пора… пора… — Глаша медленно поплыла на спине, растворяясь в ночной мгле, пока совсем не исчезла из вида.
— Я завтра приду, жди!
— Иди… иди…
Колька втихаря набрал яблок, моркови, репки. Взял без спросу краюху хлеба, луковиц штук шесть, соль. Сложил это все в свой старый тулуп, на котором спал на сеновале, стянул узлом. Мать готовилась к приходу Харитона и не обратила внимания на сборы сына. Что-то напевая, она разглядывала себя в старое зеркало.
— Смотри-ка, трещина пошла по стеклу. А я уж испугалась — подумала морщинка.
— Мама, я ухожу от вас.
— К бабке Агаше?
— Нет, не к бабке… Я в другое место.
— А… Ну иди-иди, кланяйся ей от нас. Я после яиц занесу, пока мало собрала. Ты это, с Харитоном-то поговори. Он вот-вот придтить должон, с утра нету — с мужиками пострелять ушел. Может, принесет чего.
— Ма, я совсем ухожу…
— Совсем? Это как совсем? У бабки жить будешь? А она согласная?
— Да не к ней я, говорю же.
Антонина обернулась, уставилась на сына карими глазищами:
— Ну и куда же?
— В город пойду. Прощавайте. Мешать боле не буду.
— В город? И к кому же? Харитон адресок дал?
— Да к черту Харитона твоего! Целуйся и милуйся с ним, а я ухожу!
С грохотом хлопнула входная дверь, отворяясь. На пороге с мешком на плече стоял Харитон.
— Кто со мной целоваться будет? А? — весело прогрохотал он, снимая с плеча поклажу.
— Ой, Харитоша! Да никак с добычей, голубчик ты мой?
— Что, жена, хочешь в новой шубе щеголять? Вот, меха тебе принес! — Харитон вытряхнул на стол содержимое.
Среди рыжих беличьих тушек отливала черным бархатом богатая бобровая шкура. Харитон подхватил зверька за задние лапы, потряс на свету — шкурка так и заиграла, залоснилась.
— Ах, красота-то какая! Вот угодил-то, соколик ты мой! — залилась счастливым смехом Антонина, бросилась на шею мужу с поцелуями.
Харитон подхватил Антонину, отбросив тушку на руки застывшему Кольке.
На руках у мальчишки искрилась на солнечном свете черная шубка бобрихи. Большой плоский хвост свисал лопаткой почти до самого пола. Мертвые черные лапки были сложены на груди, словно человеческие руки. На правой не было двух пальчиков. На запястье, словно струйка крови, алела ниточка.
Трясущейся рукой Колька поднял маленькую головку. Приоткрытый ротик застыл в робкой улыбке. Сквозь полуприкрытые веки сверкнула слеза.
— Знатная бобриха! Сама на мостки вылезла, будто ждала меня, — хохотнул Харитон, — на Черном озере взял. Уже попадалась мне - вон красная тесемка на лапке, это ж от моих силков. Вырвалась в тот раз, ушла, два пальчика тольки и оставила. А тапереча попалась! Добрый воротник будет!
Завыл Колька, прижал к себе мертвое тельце, выскочил из избы и побежал к лесу. Спотыкался, падал на бегу, кричал что-то невнятное, все крепче сжимая ношу.
Добежал до Черного озера, когда смеркалось. Упал на колени в воду, гладил любимую, омывал от крови, запекшейся на груди, целовал черные пальчики. Кричал и плакал, прощение просил.
Стало совсем темно. Колька не раздеваясь вошел в воду с черной ношей на руках. С трудом шел по илистому дну, спотыкался о склизкие коряги, плакал, и повторял словно заклинание:
— Глаша, я пришел к тебе, Глаша… Вот твой дом, Глашенька, вот твое озеро! Прости меня, Глаша…
Когда вода дошла до груди, запрокинул голову назад, нашел на небе огромную желтую луну, смотрел на нее долго-долго, пока не закружилась голова. Разжал руки, отдавая озеру его русалочку. Словно растворилась она в черной воде, только зеленые пузырьки всплыли и исчезли на поверхности…
- Прости! – крикнул Колька что было сил.
- И ты… И ты... Прости… Прости… - тысяча голосов зашептали, зашелестели, зашумели камышами да ветвями со всех сторон озера.
Заскрипел старый дуб: «Рра… рра…», пошли круги по черной глади, заколыхались серебряные листья кувшинок, словно облака над бездонной пропастью.
Вскоре все стихло.
Легкое изумрудное свечение озарило старое озеро. Говорят, идет оно из самого чрева земного, из бесконечных глубин, где обитают души утопших, да всех невинно и напрасно погубленных…
Кольку не нашли.
В деревню он не вернулся. Искали и в лесу, и в поле, и по окрестностям. Мужики баграми да бреднями прочесали все озеро, прошебуршили заводи: только старые коряги, да тину вытащили.
Решили - может, в город ушел. А может, сгинул где по дороге…
А на деревне говорили, что утянули паренька на дно русалки.
Потому - нельзя человеку с ними заговаривать. Никак нельзя!
Заманут, да всю кровушку и выпьют…