I
Аэропорт походил на декорации какой-то стерильной антиутопии. Пока он стряхивал с себя последние капли дождя, я стоял на автобусной платформе и наивно боролся с упрямым телефоном, который не ловил связь: перегружал, фигачил симку туда-обратно, изучал режимы и настройки, тщательно продуманные китайским гением. Но связь так и не появилась.
Платформа постепенно обрастала пассажирами. Многочисленные бабки, дедки, молодчики с крестьянским бицепсом и красавицы со столичными губами возмущались из-за опаздывающего автобуса. Главой этого недовольного восстания стала малорослая бабка с разноцветной шевелюрой в парадной, похожей на новогоднюю скатерть рубашке. Она стояла в авангарде толпы и громче всех негодовала. Кто-то из местных поведал мне, что континентальные операторы не поддерживают связь на острове. Внезапно для себя я оказался дикарем: без связи, без налички, в чужом тропическом мире.
Ржаво-голубой немецкий автобус-пенсионер пыхтя и кряхтя появился из-за здания аэропорта, доковылял до платформы и распахнул свои заветные врата. Толпа единым организмом побрела вперед. Бабка была здесь идеальным группенфюрером: она одновременно ругала водителя за задержку, умело руководила толпой и порицала младших солдат своего отряда репликами в духе: «куда ты лезешь, шакал?!». Водитель тем временем вышел на улицу, закурил жгучую самокрутку и смеялся над торопливым стадом туристов.
— Алло, вы шо ломитесь как тараканы? — кричал он характерным говором, лениво протягивая последние слоги. — Все уместятся, места в билетах прописаны!
Толпа устыдилась, а я подошел к водителю с просьбой высадить меня в Форельске. Он ответил, что остановит, если я напомню, после чего харчнул под ноги, бросил окурок и зашел в пассажирскую дверь. Я поднялся вслед за ним и сразу нашел свое место: на первом ряду справа, у окна. Окруженный, но не сломленный водитель принялся проверять билеты у пассажиров, протянувших к нему полтора десятка лавкрафтовских щупалец.
— Спокойнее! — кричал он, надрывая бумажки. — Спокойнее, говорю вам, успеете еще на море. Дождя больше не будет.
Среди потных торсов затесалась злобная бабка. Она точно жук пролезла к водиле со скомканным билетом и недовольно пробурчала:
— Непорядочно вы поступаете!
Водила опешившим гопником уставился на нее сверху-вниз.
— В каком это смысле?
— Я заняла очередь у входа за час до автобуса! За час, понимаете?! Чтобы первой зайти, занять место и вещи рядом сложить. А вы! Вы зачем заднюю дверь открыли? Молодежь вперед меня ломанулась… Это было очень непорядочно!
Водила выдохнул через плечо и вроде бы посмеялся.
— Непорядочно? — тихо переспросил он и резко повысил голос: — Щас я высажу вас всех, на хер, на улицу и уеду один — вот это будет непорядочно! Хотите мою порядочность проверить? Хотите, спрашиваю?!
Бабка что-то невнятное забурчала и махая лапками побрела к своему месту. Из толпы послышалось ироничное «не хотим!».
— То-то же, — смеясь, ответил водила.
Среди простоватого большинства выделялась столичная парочка. Модный столичный денди с барберной бородой и зализанным андеркатом то и дело поправлял свою джинсовую куртку. Его возлюбленная — в карамельном платье до колен, с выпрямленными волосами и ювелирным маникюром — искренне, извините, охуевала от местного контингента. Они остановились у служебных мест, за водителем.
— Чей тут чемодан?! — недовольно заверещал моднявый кавалер. — У нас места — первое и второе! Кто у наших мест оставил чемодан?!
— Это не ваши места, — спокойно ответила главная бабка.
Ребята на миг растерялись.
— Как это не наши, женщина? Смотрите, первое! — Он показал ей билеты. — И второе!
Бабка закатила глаза и показушно вздохнула. Зря они ввязались в эту игру.
— Молодой человек, глаза разуйте! Это служебные места! Первое и второе прямо за ними.
Молодой человек внимательнее оглядел таблички с местами и обнаружил, что бабка была права, однако на их настоящих местах ютилась провинциальная парочка, которая тихо улюлюкала, якобы, не заметив весь сыр-бор. Встретившись с недовольным взглядом столичного хипстера, его простоватый собрат был вынужден объясниться:
— Братан, наши места тоже заняли: тут всем пофигу, куда садиться. Залазьте на служебные, да и все. Просто чемодан выдвинь в проход.
Хипстер покраснел от злобы и принялся выдвигать чемодан. Это оказалось не так просто: хозяин плотно-плотно засунул его между сидений, а толкать назад мешала окружившая толпа.
— Может, поможешь? — обратился он к своей кукольной леди.
— Дурак?! — Она вытянула пальцы перед его лицом. — У меня ногти!
— Понятно, — покорно смирился кавалер, но, изнемогая от тяжести, заверещал: — Да чей это ****ский чемодан?!
— Молодой человек, — ответила главная бабка, — не выражайтесь, пожалуйста. И будьте аккуратнее, там хрупкие вещи!
Хипстер не осмелился возмущаться дальше, проглотил тяжелую слюну и то ли от злобы, то ли от тяжести еще сильнее залился краской. Ко мне подошел полулысый дядя в узких спортивных очках и черном поло. Он строго предъявил мне, что я занял его сиденье. Я пожал плечами, вылез в проход и пропустил его на место у окна, а сам сел рядом, у прохода. Внешний вид этого серьезного дяди очень контрастировал с милым желанием сидеть у окошка. Ну да ладно.
Водитель тем временем из-за руля смеялся над всей перебранкой. Он был человеком особого склада, чисто местного темперамента. Такие, как он, по словам бородатых экспертов из телевизора, должны оздоровить новую Океандию, освежить ее своими яркими душами и мощной внутренней энергией. Но пока новой Океандии было не до тропической свежести душ, ее потенциальные спасители руководили перевозками, торговлей и прочей выгодной сезонкой. Наш водила выражал все качества местного уберхарактера. Он был многофункционален как абсолютный монарх. Он находил подход к любому недовольцу и мастерски управлял наглой толпой, приручал ее как дикого зверя, не опускаясь при этом до жалких скандалов. Порой повышал голос, но всегда заканчивал речь улыбкой и шуточкой. Случись, не дай бог, в этих землях война, водила стал бы главным партизаном, прячась в гористых лесах с небольшим отрядом, без каких бы то ни было проблем с выживанием. И даже самый хитроумный враг не сумел бы вынуть его из подполья, зато точно наломал бы дров и наловил бы заноз. Смешав в себе кровь и культуру разных народов, эти местечковые пассионарии светились особой харизмой, забрав себе лучшее из людского, рыбьего и черт разбери какого еще.
Когда закончилась суетная посадка, мы тронулись в путь и очутились на плохих дорогах торопливого Атлантополя. Из хрипучих колонок заголосили бодрые французские напевы Стромая, а сзади меня стеклянный дедуля, весело подпевая, распивал традиционный прилетный пузырь. Мы маневренно объезжали престарелые халупы и воткнутых между ними панельных мутантов. Повсюду кашляли выхлопы, воняли потные чебуреки и, хоть до моря было еще далеко, душу сдавливала приторная кукурузно-чурчхельная энергетика. Водила легче легкого объезжал монументальные, почти недвижимые троллейбусы, бандитских немцев из девяностых и бесконечные «волги». Дороги Атлантополя (и их обитатели) стирали оттенок времени, возвращая нас лет на двадцать назад: ретровидные машины вовсю объезжали ямы, то и дело паркуясь у сигаретных ларьков, угрюмые адидасные горцы, клюя семечки, сдавали проезжим жилье, а уличные торговцы, точно плохенькая шаверма, вытекали на улицы города с рыночных площадей. Грустный Стромай прикрикивая искал папу, оставляя небольшой отпечаток нашего времени. Но и он постепенно стирался.
Вневременная атмосфера Атлантополя вскоре сменилась на серпантин. Виляя по узким двухполосным дорогам между высоченных лохматых джунглей, мы проникались мнимо девственной природой на деле блудливого острова. Чувствовали недвижимую вечность вековых деревьев и выглядывающего из-под обрыва моря. Однако вечное спокойствие снаружи убивалось хаотичной суетой внутри: кто-то бесконечно беседовал и ругался, смеялся и храпел, вонял курицей, потом и колбасой. Свирепая бабка на весь салон требовала у водителя ехать аккуратнее. Он периодически отвечал ей что-то в духе «ага, старая», но она не слышала его за двумя воркующими парочками и танцующим Стромаем. Я поинтересовался у своего угрюмого соседа, не знает ли он, когда будет Форельск, но, услышав меня, он вздохнул и отвернулся к окну.
А из-за окон зеленели горы. Травянистые, спрятанные деревьями. Пережившие не меньше сицилийских холмов. Пережевавшие океаны крови. Атлантидские горы наплодили в своих долинах массы венозных дорог, ведущих туристов непонятно куда: то ли к имперским дворцам, то ли к безжизненным джунглям. Мы рьяно колесили по одному из этих узких зигзагов. Чуть правее деревья убегали в небо. Чуть левее обрыв обласкивал взгляды морем. Солнце плавило металлическую крышу автобуса, но пробиравшийся в окна ветер более-менее сглаживал духоту. Хотя я и утопал в поту, это было сугубо моей проблемой: акклиматизация мне тяжело дается. Зато дедуля, уничтоживший к этому моменту целый пузырь, акклиматизировался удивительно просто. Приоткрывши вторую порцию традиционного прилетного снадобья, он проникновенно рассказывал мне о жизни.
Водитель внезапно остановился прямо посреди серпантина.
— Разве по маршруту здесь есть остановка? — спросил я у дедули.
— Ос-та-нов-ки, — отвечал он с большим трудом, — это главное условие жизни!
На обочине недвижимо стоял местный кентавр. Его накаченный торс скрывался под пальмовой рубашкой, с головы свисали черные немытые кудри, а в горячий асфальт упирались четыре лошадиных копыта. В грязной спутавшейся гриве давно поселились жуки. Кентавр медленно подошел к автобусу и протянул в переднее окно желтый «магнитовский» пакет, который тут же убрал себе в ноги водила. Он улыбкой поблагодарил кентавра, пожал его длинную мускулистую лапу и снова тронулся в путь, подозрительно поглядывая в зеркало за любопытством пассажиров.
— Сколько можно останавливаться?! — кричала главная бабка.
— Бабуль, будь другом, не задрачивай, а!
Как только мы отъехали, кентавр побрел обратно в горы, изо всех сил впиваясь копытами в крутые лесные подъемы. Когда он исчез в тени ветвей и зелени листьев, я понял, что чем глубже мы укатываемся в остров, тем хуже время поддерживает с нами связь. Оно не работало здесь, как сотовые операторы и банковские карты: еще в Атлантополе время пыталось спрятаться за смутными флешбэками из девяностых, а в серпантинистых горах Атлантиды оно и вовсе было бессильно. Вместе с ним дробилось пространство, исчезали рациональность и здравый смысл. Хорошо это или плохо, опасно или безмятежно — эти вопросы больше не имели смысла. Остров медленно, но хладнокровно поедал все нелепые размышления.
Одна рука водителя рулем огибала горы, а другая, на пару со взглядом, изучала содержимое пакета. Нащупав что-то интересное, он вытащил это в кулаке и кинул в рот, аппетитно чавкая в аккомпанемент Стромаю, прославляющему Сезарию. Но аперитив подпортился появившимся откуда-то запахом дерьма. Красные туристические носы принюхались, рты под ними зафукали. Столичная пара пыталась загуглить такси, провинциальная в голос смеялась. Водитель вместе с бабкой возмущенно вопрошали: «кто развонялся?!», а я кое-как сдерживал рвотные позывы. Оказалось, доныне стеклянный дедуля разбился на осколки, развалившись на оба кресла, и пустил традиционную прилетную подливу прямо себе в штаны. Кто-то кричал, кто-то смеялся, кого-то тошнило, кому-то плохело. Бабка умоляла выкинуть дедулю прочь. Водила тормознул у обочины, перелез в салон и, расталкивая возмущенную толпу, схватил бессильное тело под плечи. Когда он выносил дедулю на улицу, возмущенная бабка кричала им вслед:
— Куда ты его понес?! Он же подохнет тут один, в горах!
Но водила был благороднее, чем она подумала. Он открыл багажный отсек в конце автобуса и упаковал там дедулю посреди чемоданов, после чего вымыл руки слюной и снова двинулся в путь.
— Господи! — кричала главная бабка, прижав руку к груди. — У меня с этой поездкой точно сердце остановится!
Водитель улыбнулся.
— Остановки, — отвечал он, — это главное условие жизни!
Через какое-то время бабка перестала быть главной: ее возмущения надоели даже самым жизнерадостным пассажирам. Вздохи перемежались просьбами замолчать, атмосфера накалялась. В ее отряде готовился мятеж. Мой угрюмый сосед громко храпел, прижавшись лбом к стеклу, а я вытирал сопли с носа и пот со лба. Порой почихивал неприятно. Часовое путешествие по горам сменил неуютный город Кораллово Рифово, где из автобуса вылезла половина пассажиров. Бабка раз за разом спрашивала, что за остановка, не слыша многочисленные ответы. Водитель, закипев, подошел к ней вплотную и крикнул во всю глотку:
— РИФОВО!!!
Бабка припугнулась, но не растерялась.
— А сразу нельзя было сказать?! Весь автобус у вас полчаса уже выпрашивает! — Весь автобус бесстыдно смеялся. — Лучше бы помог мне чемодан выгрузить!
Водитель послушно поднял чемодан и, размахнувшись, выкинул его на улицу. Бабка, завидев это, схватилась за сердце.
— Да что ж ты делаешь, негодяй?! Там же хрупкое все: гостинцы, вареньице… А если разбилось? Что ж ты творишь-то такое?!
Водитель джентльменски вывел бабку на улицу и тут же захлопнул двери изнутри. Когда мы отъезжали, она, не отпуская сердце, упала наземь и отключилась возле своего чемодана. Стоявшие рядом туристы поспешно разошлись, оставив ее одну. Быть может, температура помутила мой взор, но я видел, как вокруг ее головы растеклось темно-красное пятно. Надеюсь, мне показалось.
После Кораллово Рифово вернулись горы и серпантин. Полупустой автобус больше не отличался суетливой крикливостью: оставшиеся пассажиры засыпали, жара ушла, а водитель убавил музыку. Автобус отрывался от земли и врастал в тропический воздух, петлял в размашистых кедрах и растекался в океане. Торопливая машина наконец приняла вековое спокойствие этих земель, и они тут же отблагодарили ее прохладой. Сменив настроение, атлантидское небо укрылось тучами и закричало громами. Солнце в страхе сбежало на материк. Стромай под тревожную электронщину настойчиво просил тишины. Его мотивы кошмарили пейзаж, в котором все чаще пыжились молнии.
— Обманули вы нас! — обвинил кто-то водилу, обещавшего, что дождя больше не будет.
Он не ответил. Казалось, он сам этого не ожидал: глаза впивались в дорогу, а челюсть сжалась в напряжении. Встревоженный водитель, почувствовав под колесами воду, сбавил скорость, еще больше погружая своего механического коня в спокойную меланхолию. Провинциальная парочка нашла общий язык со столичной: с полчаса обсуждали модных рэперов и горячие мемы, пока одновременно, вчетвером, не уснули. Девушки нашли подушки в плечах своих кавалеров, кавалеры — в холодных стеклах. Даже детишки в конце салона перестали кричать. Казалось, не спали только мы с водилой: он из-за дороги, я из-за насморка.
Тем временем, дождь переквалифицировался в ливень. Дворники, точно фэнтезийные маги, стряхивали воду с лобовухи, но она тут же утопала по новой. Смутные силуэты мокрых деревьев исчезли в сплошном сером пятне. Сложнее всего было водителю, который почти недвижимо плелся по серпантину, пристально всматриваясь в окно. В стекла боксерскими хуками стучала вода. Посреди нее медленно летели расплывчатые контуры чего-то извилистого. Когда дымка чуть отступила, контуры явили свою сущность: вдоль автобуса спокойными прайдами проплывали рыбки и черепахи. Казалось, начинающийся потоп внушил им, что их стихия расширилась, они покинули грязные воды океана и взлетели к горам, поплыли по воздуху над разбитыми дорогами, не страшась автобусов и машин, как не боялись крейсеров и теплоходов.
Рыбы-клоуны и рыбы-мечи, окуни и форели, крабы и медузы — все они медленно пролетали по плачущему туману вдоль окон немецкого автобуса-пенсионера. Водитель то и дело хотел посигналить закрывающим обзор черепахам, но не решался тревожить их меланхоличный полет. Над дорожным ограждением у обрыва проплывала небольшая зубастая акулка, изящно огибая столбы и провода. Даже она отказалась от своей кровожадности ради этого тихого, почти что ритуального путешествия. Пока я рассматривал изгибы ее влажного тела, салон автобуса погрузился во мрак — с другой стороны проплывал кит. Он преисполнился теплой вибрации и тихо мурлыкал, усыпляя все вокруг. Дождь поддался его дружелюбному флирту и наконец поубавил пыл. Огроменный уставший глаз рассматривал пассажиров, вонзив взгляд в окно, пока не обогнал наш спящий автобус и, махая на прощание исполинским хвостом, не исчез в тумане. Медузы, словно комары, прилипали к лобовому стеклу, но дворники безжалостно их прогоняли. Мелкие кильки кучковались в стаи и кружили в медленном вальсе.
Интересно, посмел бы этот волшебный мир предстать перед нами, если бы туристы не уснули? Заглянули бы эти морские звери в Атлантополь или на материк, где время и разум имеют власть над природой? Или же они сами, подчинившись витающей здесь магии, усыпили все лишние глаза перед своим выходом? Нет, все это совсем не интересно. Пока розовые щупальца инопланетного осьминога волнами сгибались и разгибались под крышей автобуса, пока зоркие кентавры выслеживали в горах дикие племена, пока рэкетиры из девяностых играли в карты с античными пельтастами, — никакие ответы не должны были здесь звучать. Да они бы и не прозвучали.
Внезапное экстренное торможение распугало морских жителей и разбудило половину туристов. Кто-то появился из тумана прямо перед автобусом, размахивая поднятыми руками. Водитель распахнул дверь, и снаружи тут же залилась вода. Из-за туманного дождя на ступеньках автобуса появилась промокшая девушка.
— Идиотка?! — полушепотом ругал ее водитель. — Совсем рехнулась? Чуть не сбил, к хвостам кошачьим!
Девушка, вытирая воду с лица, поднялась ближе к нему. На вид ей было от шестнадцати, до двадцати.
— По-другому бы не остановился. — Она, улыбнувшись, положила на панель смятую купюру и горстку монет. — А в такую погоду остановки — главное условие жизни.
Водитель недовольно цокнул. Девушка кротко спросила разрешения посидеть на ступеничках.
— Та садись прям тут! — ответил водитель и, отодвинув коробку с деньгами, пригласил ее на панель.
Откуда она здесь взялась, посреди тумана, гор и деревьев? Казалось, она Ариэлью отбилась от рыб и медуз и, заплутав в незнакомых землях, решила доехать с нами. На ходу спрятала хвост, чтоб не заигрывать с туристическим любопытством. Нет, эти земли хорошо ей знакомы, и она точно не была в них заблудшей русалкой. Русалки слишком девственны и наивны, тогда как она была роковой женщиной, местной Марлен Дитрих — чуткой, хладнокровной и проницательной. Ее сильные крестьянские руки выжимали воду из черных промокших кос прямо на пол автобуса. Свежее, но помятое лицо светилось солнечным теплом, а девичье тело скрывалось под белой архаичной сорочкой с вышитыми вручную пшеничными узорами. Тщательно выжав косы, она с недоверием осмотрела автобус, случайно споткнулась об мой взгляд и спряталась в разбитом четвертом айфоне. Она была принцессой этих гор и лесов. В воображаемой партизанской войне она поставляла бы припасы лесным защитникам, войдя в доверие злобных захватчиков. Вдохновляла бы потерявших дух и с любовью лечила бы раненых. Как суровая атлантидская природа убедительно притворялась девственной и беззащитной, так же эта промокшая светлощекая девица прятала суровый характер и могучую силу под простоватой деревенской милотой. Она, точно как и водитель, была персонификацией Атлантиды, потенциальным оздоровителем новой Океандии. Неслучайно она встретила нас уже после потных солнечных бань, душных дебатов с бабкой и сонным часом посреди морской фауны. Ой как неслучайно.
Пока я изучал ее опущенные в инстаграм глаза, за окном автобуса стемнело, а дождь набрал обороты для третьей волны. В истерике молнии выглянул указатель, но я не успел его разглядеть. На часах уже восемь, стемнело поразительно рано. Я запаниковал и сорвался с места, чтобы напомнить водиле про Форельск, но мой сосед, незаметно проснувшись, схватил меня за руку и хрипло прошептал, что еще рано.
— Шеф! — крикнул он. — На перекрестке тормозни, не забудь!
Водила кивнул и сбавил скорость, а сосед закинул за спину рюкзак, пробрался к проходу и повернулся ко мне:
— Двадцать минут засеки, потом напоминай. А то высадит тебя посреди серпантина.
Я искренне поблагодарил его, а он протянул мне руку, пожелал удачи и скрылся в новой волне ливня. Исчез в непроглядной черни. Такой же необщительный и загадочный. Очередной вопрос без ответа.
Через двадцать минут я, по его совету, напомнил водителю про Форельск. Еще минуты через три меня высадили посреди спящих чернил и громкой воды. Я проводил взглядом засыпающую псевдорусалку, уставшего водилу, две влюбленные пары, теперь уже совсем одинаковые, — и с достоинством прыгнул в лужу. Дверь тут же закрылась, и укатившийся автобус скрылся за ближайшим поворотом.
II
Насильник-ливень изо всех сил хлобыстал меня по макушке, пока я не добежал до остановки. Над проржавевшей алюминиевой крышей значилось: «Форельск Трасса». Все, что мне оставалось, — стоять и ждать Протея. Если бы не эта умирающая автобусная остановка, установленная здесь то ли варварами-кочевниками, то ли подводными колонистами, я бы точно потонул в безжалостном наводнении. Остановки — главное условие жизни. Узкая двухполосная дорога почернела в ночи и превратилась в невидимое морское дно. Горы за остановкой претворились в исполинские атласовы тени. Дожидаясь Протея, я слышал, точно слышал, как в деревьях шуршали кентавры. Но, увы, они не решились мне показаться.
Вскоре загромыхал туберкулезный мотор старых «жигулей». Черная четырехглазая «шестерка», покрывшаяся ржавыми морщинами, повсюду тащила за собой грязный выхлопной дым. Она, словно спасательная шлюпка, остановилась прямо у остановки. Протей с трудом открыл дверь и пригласил меня внутрь, после чего крепко обнял, пожал руку и поплыл по асфальтовой гористой реке. Я осмотрел салон: вместо задних сидений повсюду валялась одежда водителя, пол спрятался в сигаретных окурках, пропитавших своим запахом всю машину. Нуарный саксофон наигрывал из колонок джазовые вариации Стинга.
— Этот мудак высадил тебя не там! — резко крикнул Протей низким прокуренным басом. — Нужно было в самом Форельске — там тоже остановка есть, а он высадил за километр.
Протею было уже за пятьдесят, но язык не поворачивался назвать его стариком. Его серебряная щетина заканчивала превращение в бороду, а блестящая лысина пряталась под разноцветной растаманской кипой. Парой оставшихся зубов он крепко держал сигарету, а сильной волосатой рукой нервно переключал передачи. Машину то и дело трясло. Его рубашка, несмотря на погоду, была расстегнута и оголяла мохнатую грудь, а во взгляде кричала какая-то добрая, чуточку влюбленная, но все же дикая-дикая страсть.
— Темно было просто, — отвечал я. — Сам тупанул, не увидел.
— Да ла-а-адно! — Протей, прокашлявшись, засмеялся и похлопал меня по плечу. — Это местные придурки все через жопу делают! Ну а как ты хотел, в этом аду все только о своем очке и думают. К слову, об очке: ты как добрался, сильно устал? В туалет не хочешь?
— Нет, все в порядке. Приболел только чутка, но это акклиматизация. Скоро пройдет.
— Ох, дорогой ты мой, столько лет тебя не видел! Как же время бежит, мать его. Жаль отца твоего сейчас нет с нами: вот мы бы тебе показали, как умеем отрываться.
Я чувствовал в нем ту же энергию, ту же харизму, что и в водителе автобуса, и в таинственной пассажирке… Хотя нет, его энергия не отличалась по силе, но была иной по характеру. Очень похожей, но все же другой. Болезнь и усталость мешали мне ее понять, не давали разглядеть сущность отличия. Но это было неважно: мы заехали в уютный Форельск. Здесь не было бешеного ритма, кучи народу и бесконечных торгашей. Город стоял на склоне, из-за чего каждая его улочка была ниже предыдущей, а из окон домов открывался вид на соседские крыши. Яркие желтые фонари мешали городу полностью погрузиться в сон, но на улицах не было ни души. Крикливая шестерка Протея портила атмосферу европейского средневековья, резво виляя по спящим улочкам, пока не остановилась у одного из домов.
— Так, должен тебя предупредить, — начал Протей, заглушив мотор. — Моя возлюбленная, у которой я жил, обиделась на меня: пока она была на работе, я культурно проводил выходной в компании нашей соседки, и в самый неподходящий момент моя дама вернулась домой. Было, конечно, неловко — она себе понакручивала всякого — как будто мы не могли лежать под одеялком просто так, без всяких подтекстов. Испорченная женщина, что с нее взять! В общем, домой она меня теперь не пускает, и ночевать нам с тобой придется в сарае.
Протей пожал плечами и пригласил меня во двор. После всех гигиенических процедур мы спрятались от дождя в беседке под бумажным навесом. Опустилась глубокая ночь, когда заботливый гостеприимец накормил меня размякшими мантами, напоил приторным домашним вином и поведывал о своей веселой жизни: в последние годы он выживает в атлантидских городках, разочаровавшись в остальном мире, и не позволяет себе зачахнуть на одной работе, в одном доме и с одной женщиной. Я бы без проблем слушал его рассказы всю ночь, но температура с усталостью атаковали меня с двух сторон, поэтому вскоре, когда бутылка закончилась, я тактично отпросился в кровать.
— У вас случаем нет жаропонижающего? — спросил я перед уходом.
Опьяневший Протей мотнул головой.
— Может, тут рядом аптеки есть?
— Не-а. Городок маленький, на него всего одна аптека. И та давно закрылась — время-то ночь уже.
Просто прекрасно. Я передислоцировался в маленький деревянный сарай, оккупированный пыльными полками со старыми инструментами. Под одной из них, прямо на земле лежал дырявый, пожеванный жуками матрас. Я упал на него как в королевское ложе. В маленькое окошко над головой стучался скучающий дождь, но мне было слишком мокро и без него: пот стекал литрами. Безжалостный жар обнимал меня изо всех сил, терся об мурашечное тело с головы до ног, сдавливал виски двумя раскаленными утюгами. Жар был безумным маньяком, кровожадным Чикатило. Он наслаждался моими страданиями. Смаковал их, облизываясь. Гром бесстыдно аккомпанировал ему над сараем. Я залипал и пробуждался, не понимая, сколько времени проспал: несколько секунд или несколько часов. В какой-то момент эта нещадная пытка растворила меня между двух состояний, между сном и явью. Я открыл глаза и увидел возле двери толстого рыжего кота. Хитрые глаза-фонари намекали, что этот кот был знаком. На его морде не было улыбки, но он был тем самым уроженцем графства Чешир, который встречает заплутавших путников в Вандерленде.
Я встал с матраса и отворил дверь сарая. Кот тут же выбежал на улицу и растворился в ночи. Дождь наконец закончился, но его место занял туман. Скоро начнет светать. Я прошел через двор, нигде не встретив Протея, и вышел на спящую улицу Форельска, спрятавшуюся в тумане. Яркие фонари одновременно были целью и чекпоинтом: я двигался от одного к другому, не видя ничего, кроме них. Крутая улица спускалась куда-то вниз. Чтобы не упасть, я придерживался за холодные каменные стены домов. Жар остался в сарае, зато его напарник озноб обдувал меня леденящим кондиционером. Я сжимался испуганным ежиком, натирал плечи ладонями, но брел куда-то дальше. Брел и брел, видя только опускающуюся мощеную дорогу, черно-серый воздух и желтый свет. Брел и брел, больше не упираясь в столетние каменные домища — они куда-то исчезли. Брел и брел, слыша над головой проплывающих по небу рыб и медуз.
Я так и брел бы дальше, но что-то больно укололо меня в задницу. Позади, в полутора метрах над землей висел огромный сарган: длиннющая рыбина с крылатым виляющим хвостом и острой игольчатой пастью, длиной с пехотинскую алебарду. Изумрудная чешуя ярко светилась, а из пасти торчали толстые черные поводья, которые крепко держал оседлавший его наездник.
— Ты чего тут бродишь один? — послышался знакомый женский голос.
Я зашел рыбине за бок и, прогоняя туман руками, увидел на ней псевдорусалку из автобуса. Сейчас она была бодрой и сухой, с офицерской осанкой и менторской ухмылкой. Она видела во мне нелепого беженца, пересекающего берлинскую стену глубокой ночью.
— Мне… очень плохо… — нелепо оправдывался я. — Аптеку ищу…
Девушка натянула поводья, и ее верный сарган опустил свое скользкое тело.
— Залазь, подвезу! — приказала она.
Я с трудом забрался на рыбину позади нее и схватил наездницу за талию.
— А ты что здесь делаешь?
— Патрулирую, ты что, не видишь? — Она бесстыдно посмеивалась надо мной. — Так и знала, что ты тут заблудишься: попросила поставить мне смену в Форельске.
Ее сильные руки натянули поводья, после чего изумрудный сарган поднялся высоко над землей и, извиваясь, полетел по улицам. Я всем телом прижался к загадочной наезднице. Зад скользил по влажной рыбьей спине, а на поворотах резко клонило в стороны.
— Да я не заблудился. — Скорость заглушала мой голос. — Просто уснуть не мог из-за температуры, вот и решил аптеку поискать… А что ты патрулируешь?
— Медуз видишь? — Я огляделся по сторонам: мимо пролетали голубоватые морские твари. — Браконьеры с материка ловят их и увозят отсюда. А это категорически запрещено!
— Что в них такого особенного?
— А вот это уже секрет!
Я замолчал. Казалось, моя общительность убивала этот покой, нарушала какие-то неизвестные мне законы. Рыба тащила нас по вязкому туману, опускаясь все ниже и ниже. Она облетала медленных черепах и закрытые ларьки, долго колесила по мраморной набережной. Оставив позади все рукотворное, мы причалили к тихому дикому побережью. Моя спасительница высадила меня на жесткую гальку и пожала мне руку.
— Нужна будет помощь — зови! — крикнула она напоследок и тут же скрылась в ночи, оставив эхом только свой пронзительный смех.
Передо мной, впервые за все это время, рядом оказалось море. Оно нежно поглаживало замерзшую гальку, оставляя молочную пену повсюду, где соприкасалось с твердой стихией. Где-то вдалеке береговую полосу покидали морские жители: они с разгона ныряли в черную пучину, к себе домой, как вернувшиеся с вахты газовики. Соленые подлунные волны изредка покушались на вездесущее спокойствие, хотя у них не было полномочий его нарушать. Я погладил воду ладонью и тут же покрылся мурашками. Ее холодная соль не вылечит мою болезнь.
Рядом со мной был короткий деревянный причал, а перед ним из ниоткуда выросла охранная будка. В ней сидел дядя-охранник: тридцатилетний ПТУшник в камуфляжной робе с солдатской стрижкой. Он записывал что-то в тетрадь, пока я не отвлек его, постучав в окошко.
— Извините, вы не знаете, где поблизости аптека?
Дядя-охранник недовольно вздохнул и знакомым голосом спросил:
— Молодой человек, вы откуда звоните?
— В каком смысле?
— В прямом! Вы откуда сюда звоните?
Я непонимающе смотрел ему в глаза.
— Что значит звоню? У меня связь на телефоне не ловит!
Дядя-охранник закипал от негодования.
— Как я могу вам помочь, если вы не отвечаете на элементарный вопрос?!
Его вздохи и раздражение напомнили мне, где я его видел: он сидел рядом в автобусе, прогнав меня с места у окна.
— Мы вчера ехали с вами вместе, вы не помните? Я сидел рядом с вами, мне еще в Форельске нужно было выйти!
— Так вы с Форельска звоните?
Теперь закипал я.
— Ну а откуда еще! Господи, вы что издеваетесь? Я всю ночь с температурой мучусь, а у вас тут будто необитаемый остров: ни связи, ни аптек, ничего! Туристический город вроде бы, и такие проблемы. А если кому из туристов плохо станет? Даже скорую не вызвать! Еще вы мне мозги пудрите: «откуда звоните», «откуда звоните». Да какая разница откуда?!..
— Молодой человек, успокойтесь! Ишь разошелся, а! — Я продолжал выпускать пар, несмотря на его увещевания. — Угомонитесь, я вам говорю! Бредить начал, что ли? Слышишь? Остановись! Остановки — главное условие, без него подохнешь тут. Труп ведь потом никто заберет, чайки заклюют скорее.
Он был прав. Я дважды громко чихнул, высморкался и успокоился.
— Так вы мне скажете, где аптека, или нет?
Охранник набрал на стационарном телефоне чей-то номер, сказал кому-то о моей просьбе и долго слушал ответ, после чего положил трубку и обратился ко мне:
— В общем, просто иди за своим отцом.
Что?
— Что?
Он указал пальцем мне через плечо. В отдалении, где гальковый берег переходил в травянистую землю, темный силуэт мужчины стоял к нам спиной. Почувствовав на себе мой взгляд, он зашагал в противную берегу сторону.
— Откуда он здесь?
— А мне почем знать?! Хочешь вылечиться — иди за ним. Сам ты лекарство в любом случае не найдешь.
Не нравится мне эта идея, но другого выбора нет. Я покорным кочевником направился за силуэтом невидимого отца. Заблудившись между болезнью и безумием, сновидением и реальностью, я не хотел показываться ему в таком виде, поэтому старался незаметно идти в отдалении.
Два сонных силуэта медленно шагали по мокрому берегу и холодному полю. Две не поспевающие друг за другом тени шли по волосатым горам и морщинистым асфальтам. Раненый Ахилл и старая черепаха ползли по прокуренным набережным и арендованным улицам. Ахилл не догонял черепаху, хотя был быстрее нее, а мир между ними делился на бесконечно малые части. Спрятанные в тумане, холоде и соплях. И чем ближе быстроногий Ахилл приближался к седовласой Тортилле, тем больше раздельных черт появлялось между ними. Невероятно маленьких, но бесконечно много. Когда отстающий герой вгляделся в корень бесконечности и осознал бессмысленность этой сизифовой погони, его тень замерла на месте и упала. Он упал вслед за ней. Упал и уснул. И лежали они с тенью вдвоем посреди рассветного бульвара в полном изнеможении, и не видели ни одного сна…
III
Утром температура прошла, но похрипывало горло и мучил насморк. Протей разбудил меня в десять утра, напоил чаем с имбирным вареньем и приказал двигаться в путь. Покой усердно сторонился меня второй день. Когда мы рассекали обтекаемые солнцем серпантины, Протей искренне удивлялся продуктивному ремонту дорог.
— Годами приходилось по ухабам ездить, а тут за месяц все починили!
— Так Нептун же приезжает, — отвечал я. — Вот они и торопятся привести все в порядок.
— Нептун! Как-то ты без уважения о нем говоришь. — Протей наградил меня осуждающим взглядом и резко повысил голос: — О великий! О солнцеликий! О лучезарный! Самый красивый, самый храбрый, самый лучший и любимый наш Нептун! Богом избранный царь! Вот так ты должен о нем отзываться.
В ответ на мое непонимание он плюнул в окно и продолжил:
— А для меня этот ****ый Нептун — всего лишь вонючая блевотина! — Он изо всех сил застучал кулаком по рулю. — Трехдневная протухшая блевотня! Настолько омерзительная, что ее даже голодные кошки жрать не станут. Засохший кусок собачьего дерьма. Фальшивый, сука, царь фальшивого, на ***, царства.
— Фальшивого?
— Фальшивого! А какого еще?
Он достал из бардачка потертый паспорт Союза Суши и Океана.
— Вот мое государство! А эта ваша Океандия — всего лишь частная фирма. И правят ей эти гондоны! Воруют у народа ресурсы, сука, и оставляют ни с чем. Тьфу!
Протей, скалясь от злобы, прикурил сигарету.
— Но ведь Союз давно распался, а другой страны у нас нет.
— Распался, ага! Это гондоны сверху вам всем внушили. Это была главная афера в истории! Сейчас я тебе все расскажу… Ты видел документ о выходе Океандии из ССиО? Нет, ты его не видел, потому что такого документа нет! У Суши — есть, у всех ****ых варваров — есть, а у Океандии — нет! Морской банк знаешь, где зарегистрирован? На Олимпе! Я не шучу, потом покажу тебе документ. Эти сволочи всех наебали. Сделали из великой империи жалкую контору и воруют, воруют, воруют… Ну ничего, если не они, то их дети точно за это ответят. Жизнями, сука, ответят!
Руль сигналил под его яростными ударами. Проезжающие автомобилисты непонимающе сбавляли скорость.
— Уроды, сначала всю страну просрали, теперь и Атлантиду потопить решили. Местные сначала радовались, когда от земных отделались, — теперь от морских плюются! И правильно делают! Потому что жить стало гораздо хуже. Потому что всех за рабов держат! Частная контора же…
Я высморкался в салфетку и закурил. Дым раскалял заболевшие легкие, а таинственная энергия Протея постепенно мне открывалась.
— Вот знаешь, вы все подстраиваетесь, но я того рот бомбил. Ни разу в жизни я не платил за свет и воду. Поставил свой счетчик, провел свою трубу, а когда приходят уроды и просят денег, я им всегда говорю: ресурсы — достояние народа!
— А если перекроют?
— Пусть попробуют! Я найду выход, не переживай. Помню, взял как-то в кредит бабла, накупил барахла: компьютер, холодильник, еще что-то. Ну и, конечно же, не платил. Потом уроды стали названивать, выпрашивать, а я говорю: умер ваш должник! Они спрашивают, кто я такой, а я отвечаю: я на кладбище работаю, помогал могилу копать, мне родные его телефон за помощь оставили. — Он расхохотался на всю машину. — С тех пор не звонят больше.
Я открыл окошко, чтобы выкинуть окурок, но Протей меня остановил:
— На пол бросай! И так ****а природе, нечего больного добивать.
Затоптав умирающие огоньки, я разгадал главное отличие Протея от других местных характеров. Издалека он казался точно таким же, только постаревшим, заматеревшим и разочаровавшимся. Но в действительности он был совсем другим. Местные герои были частью острова: они вместе с ним сражались против времени, против иноземного вмешательства и скучной рациональности. Они были носителями живой эмоции, волшебства жизни. Протей был среди них предателем: он притворялся таким же бойцом, но на деле, наоборот, приносил сюда время, задерживал его на Атлантиде и не отпускал. Он приносил сюда мелочную актуальность, поддерживал связь с чуждой действительностью. Все эти разговоры про Нептуна, фальшивое царство, морских и земных — они были его тайным оружием, кинжалом, спрятанным в рукаве. Он не позволял отпустить все это отсюда, мешал достигнуть идиллической вечности, хотя изображал типичного солдата атлантидской армии. Протей был тайным агентом насущности. Наверняка он грешил неосознанно, но это не умаляло его вины. Он — настоящий Иуда, Штирлиц, лицемерный шпион, заслуживающий самого тяжелого наказания. Он — кровожадный гэбист, террорист с бомбой в рюкзаке. И его добрая душа не поможет ему оправдаться: это недопустимо по законам военного времени. Военного времени, которое никогда не заканчивается.
Вскоре судьба подарила Протею возможность продемонстрировать его анархическое начало: за очередным горным поворотом на обочине под торчащей скалой притаилась новехонькая полицейская иномарка. Ленивые гаишники увлеченно беседовали, пока не увидели нашу катящуюся шестерку. Один из них тут же подскочил к дороге и махнул отполированным жезлом, приказывая нам остановиться. Протей в ответ на это манерно отвернул голову в другую сторону и сильнее зажал педаль газа.
— Нам махнули, — сказал я на всякий случай.
— Не видел ничего подобного, — иронично ответил он.
Опешившие гаишники исчезли за поворотом, а мы разогнались еще сильнее. Умирающая шестерка выжимала из себя последние силы.
— Они же сейчас погонятся, — сказал я. — Проще было остановиться.
— Еще чего! У тебя много свободного времени, чтобы тратить его на них? У меня нет!
Спорить не было смысла. Мы завязывали гору невидимым узлом, кое-как вписываясь в повороты. Казалось, старые жигули вот-вот откажутся двигаться дальше, но, верные упрямому хозяину, они изо всех сил продолжали гнать. Редкие встречные автомобилисты смотрели на нас со страхом и недоумением. Через какое-то время сзади послышалась сирена. Протей затаптывал педаль газа. Еще чуть-чуть, и она продырявила бы пол. Вслед за сиреной появилась белая полицейская иномарка. Она, светя мигалками, пристроилась к нам сзади. Раздраженный голос выглядывал из рации, приказывая остановиться. Как бы Протей ни старался оторваться от них, его престарелому коню было не по силам тягаться с породистым японцем. Гаишники выехали на встречную полосу, сравнялись и начали жать нас к обочине. Терзания моего спутника не знали предела: он метал взгляд от дороги к гаишникам, от них к спидометру, но рассудок все-таки вынудил его остановиться. Остановки — главное условие жизни.
Молодой светловолосый гаишник не без опаски подошел к водительскому окну.
— Почему не останавливаетесь, когда вам машут? — спросил он, когда водитель без желания опустил стекло.
— Представьтесь для начала. — Протей говорил тоном разозлившегося начальника.
— Старший лейтенант Хроненко. — Он протянул удостоверение в окно. — Теперь ваши документы можно?
— По какой причине остановили?
— Вы документы покажите, я вам все объясню.
— На каком основании я должен вам их показывать? Вы кто?
Гаишник на секунду замялся.
— Я — сотрудник дорожно-постовой службы, мужчина. Вы в порядке? Выйдите из машины, пожалуйста.
— Еще раз вопрос повторяю: по какой причине вы нас останавливаете?! — Протей возмущенно повышал голос.
— Будьте добры, выйдите из машины.
— Не могу.
— Почему?
— Нога болит.
— Что у вас с ногой? Вы инвалид?
— Да, инвалид. Я не пойму, вы чего допрос мне устроили? Причину остановки назовите.
— Справку об инвалидности можно увидеть? И документы ваши тоже.
Напарник гаишника подозрительно поглядывал из машины.
— Старлей, не зли меня лучше. Хочешь документ? — Он достал свой союзный паспорт и протянул его встревоженному гаишнику. — Получай.
— Это что такое?
— Документ, ты же сам просил. Паспорт гражданина ССиО. И останавливать меня могут только служители закона Союза Суши и Океана! А кто ты такой и что тебе от меня надо, я до сих пор понять не могу.
— Мужчина, вы пьяны? Мне нужны от вас ваши водительские права и страховка.
— По-моему, это ты уже пригубил с утра. Или оглох, я не знаю. — Протей прожигал его взглядом. — В сотый раз спрашиваю: какова причина остановки?!
Лейтенант сдался.
— Вы видели ваши номера?
— Видел, а что с ними не так?
— В каком государстве они зарегистрированы?
— В моем родном государстве! — Только теперь до меня дошло. — В великом союзе морских и земных народов! А что, у вас с этим проблемы? По-моему, по территории Океандии разрешено ездить с номерами, зарегистрированными в другом государстве.
Отчаявшийся лейтенант вытер пот со лба, снял свою изящную тарелку-фуражку и замахал ей перед лицом, словно веером.
— Разрешено. Но когда номера зарегистрированы в государстве, которое больше не существует, это вызывает подозрения. Мы вынуждены такой автомобиль проверить. Теперь можно ваши документы?
— Сначала причину остановки назовите.
— Да я же только что назвал!
Протей усмехнулся, не торопясь достал из бардачка водительское удостоверение и вальяжно протянул его лейтенанту. Тот внимательно осмотрел и спросил:
— Так, а где страховка?
— У меня ее нет.
— Почему?
— Она мне не нужна.
— Это кто так решил?
— Я! Кто же еще?!
Гаишник проглотил очередную немую слюну, вернул Протею права и окинул взглядом машину.
— Что перевозите? — спросил он наконец. — Багажник можно осмотреть?
— Нет, нельзя.
— Почему?
— Чтобы его открыть, нужно выходить из машины, а у меня болит нога.
Гаишник глубоко выдохнул и опустился ближе к окну.
— Мужик, может, хватит этой клоунады уже, а?
Протей щелкнул челюстью и вперился в лейтенанта взглядом. Гипнотизируя его безмолвным презрением, он открыл свою дверь, поднял штанину и продемонстрировал громадную забинтованную шишку на икре. Пока гаишник искал потерянную речь, Протей достал из бардачка справку об инвалидности и сунул ему в лицо.
— Теперь у меня к тебе, старлей, пара тезисов. — Протей принялся загибать пальцы. — Во-первых, для патрулирования у вас есть специально отведенные посты, а на обочинах обычно проститутки стоят. Во-вторых, если хочешь кого-то тормознуть, нужно это делать заранее, а не поднимать дилдак в последний момент. В-третьих, первым делом обозначь себя, представься и объясни причину остановки, уже потом высказывай свои пожелания. Я доступно объяснил? Надеюсь, все запомнил.
Лейтенант поднял взгляд к небу, глубоко вздохнул и вернул Протею документы.
— Счастливого пути, — пожелал он и пошел к своей машине.
Протей с третьего раза завел свою измученную шестерку и, трогаясь, крикнул в окно:
— Прекратите ****ь людям мозги и начните уже работать!
Дальнейшее путешествие было на радость спокойным и размеренным. Протей без остановки высказывал недовольство нынешним режимом и вспоминал былые прекрасные времена, а я израсходовал все салфетки и, шмыгая носом, созерцал живописную природу. Чем выше в горы мы поднимались, тем сильнее у меня кружилась голова. То ли опять повышалась температура, то ли горный воздух покушался на мой рассудок. Когда под нами было уже больше тысячи метров суши, сильный ветер принялся сталкивать нас с дороги. Лесные джунгли постепенно редели. Я потерял целостность восприятия и вылавливал из действительности невнятные отрывки: случайные образы за окном и короткие комментарии Протея.
Заброшенный долгострой в окружении вековых деревьев — «Лесник строил себе дом, вложил в него все деньги, а гондоны пришли и отжали». Забытая с древних времен туристическая база — «Приезжали на ночь с подругой. Сначала запугал ее до смерти, потом отодрал до воскресения». Густое зеленоватое болотце под входом в пещеру — «На рассвете, когда туристов нет, приезжаю сюда черепах ловить: суп вкуснейший получается». Громадная трехэтажная вилла с множеством гостевых домиков — «Дача Тритона, ему там всей партией туз дырявили». Дикое озеро посреди каменного пустыря — «После шашлыков я не позволил ей так просто уснуть». Бывшее виноградное поле, давно заросшее сорняками — «Когда переберусь, засею его табаком, виноградом и ганджой». Умирающий горный ручей-водопад — «Прямо в водичке милашку осчастливил». Почерневшие от сажи остатки сгоревшего коттеджа — «Семья вложила деньги, хотела открыть кафе, а ублюдки отобрали и не уследили». Якобы античная беседка у крутого обрыва — «Я притворился Зевсом и по-божески по ней проехался». Хрупкий висячий мост над обрывом в две тысячи метров, ведший к узкой скале с одиноким деревянным крестом — «После пары пузырей нам с твоим батяней этот мостик был совсем не страшен…
…
…
…
Где кончается прямая речь и закрывается кавычка? Где реальность перестает быть дискретной, и Ахилл догоняет черепаху? Или точную грань провести невозможно? Возможно ли наконец остановиться и спокойно все обдумать? Остановиться…
…
…
…
Мы остановились на самой высокой точке острова. Нет, не совсем: на самой высокой точке стояли кафешки и ларьки с сувенирами, там фоткались сотни туристов, поднявшихся по канатной дороге, а мы проехали дальше, оставив карнавальную суматоху позади. Черная как ангел апокалипсиса шестерка давила траву, проросшую на забытой грунтовой дороге. Черная как улыбка смерти шестерка проехала проржавевший знак-кирпич. Черная как прихожая ада шестерка остановилась на райской зеленой поляне. Эта поляна сошла сюда с триптиха Босха, потеряв по пути все земные наслаждения. Ее насыщенная зелень сгибалась под агрессивными ударами ветра. Где-то вдалеке ее пожевывали шерстяные козлы. Посреди поляны одинокое дерево уронило тень своих плечистых ветвей. Чуть дальше крутой обрыв дробил потенциальную вечность. Очередной солдат дискретности, он поссорил эту райскую лужайку с остальным миром, уронил его запредельно низко.
Мы остановились перед поляной, чтобы выйти из машины и снова прийти в движение. Медленное, неторопливое, но движение. Протей рассказывал, что мой отец, приезжая сюда с палаткой, чувствовал себя счастливее всего. Я его не слушал. Дерево подозвало меня к себе и показало свои вычерченные ножом татуировки. Имя отца. Еще чьи-то имена. Я осторожно прикоснулся к некрасивым буквам. Палец собрал занозы во впадинах гласных и согласных. Так мне и надо. Когда дерево отпустило мое любопытство, я подошел к обрыву. Встал у самого края, на метафизической грани, и засмотрелся вниз, в другой мир, который только что покинул. Мне виделся весь путь, проделанный за эти два дня, месяца, года, тысячелетия. Он обрамлялся бесконечным лесом, бесконечным морем и бесконечным горизонтом. Бесконечными городами, бесконечными машинами и бесконечными людьми.
Интересно, если бы Ахилл не останавливался всякий раз, достигая прежнего положения черепахи, он бы ее догнал? Нет, не интересно. Я достал из рюкзака черную фарфоровую урну и с усилием открутил крышку. Солнце выдавливало из меня пот, а запредельное прошлое — слезы. Я вытянул руку с урной над обрывом и…
— Не вздумай! — Протей схватил меня за плечо. — Зачем ты это делаешь? Оставь, это же последняя память! Тебе говорю, остановись…
— Хватит. Больше никаких остановок. — Моя рука наклонила урну и освободила из нее прах. — Условие жизни не имеет смысла, если самой жизни нет.
Холодный серый пепел рассыпался на миллиарды частичек. Исчез из глаз и поделился на атомы. Ветер благородно подхватил его и забрал туда, где Ахилл варит черепаший суп. Безвозвратно украл его у нас. Улетел и больше не останавливался.