Как-то раз, дело было под Могилёвом, поручили командиры нашему разведотряду добыть языка. Нас троих – меня, Ефима и Владислава – послали в деревню с заданием. А в деревне той, как назло, ни одного немца, только полицаи из местных. Понятное дело, деревня небольшая совсем, вдали от больших дорог, откуда там взяться немецким частям? А потому пришлось брать в плен первого, кто подвернулся под руку, выбора не оставалось. Уж лучше такой язык, чем совсем никакого.
Притащили мы, стало быть, этого фрукта в расположение и комиссару передали для допроса, из рук в руки. А комиссар нас поощрить решил за исправную службу. Достал банку тушёнки, буханку хлеба из закромов командирских и чай заварил – настоящий, трофейный – а к чаю кускового сахара наколол. Угощает нас и приговаривает: "Спасибо вам, товарищи красноармейцы, за службу Родине!"
Мы чай прихлёбываем с Ефимом и Владиславом из железных кружек, уминаем тушёнку за обе щёки и чувствуем себя ещё какими героями. А комиссар тем временем полицая начал допрашивать. Вопросы ему задаёт строгим голосом и взглядом суровым насквозь буравит. Полицай отвечает нехотя, а глазки у самого бегают подозрительно. Сразу видно, что врёт, гад!
– Ясное дело, врёт! Как сивый мерин! – подтвердил Ефим, поднимаясь из-за стола во весь свой богатырский рост. – Нет в городе никаких танков, только пара взводов эсэсовцев. А в деревне вообще ни одного фрица, потому нам и пришлось языка из числа полицаев брать. Обманывает вас, товарищ комиссар, эта вражья морда! Морочит голову фашистский прихвостень! Не хочет, чтобы Красная Армия в наступление шла. Лепит горбатого, городит чушь, наводит тень на плетень!
– Разрешите, я ему в ногу выстрелю? – вставил я слово, беря винтовку и передёргивая затвор.
Но комиссар в ногу выстрелить не разрешил, головой покачал – не время пока. Продолжил допрос с того места, на котором мы его перебили. Вопросы задаёт полицаю скользкие, запутывает, до правды докопаться хочет.
А полицай не признаётся, хоть тресни! Талдычит одно и тоже, на своём стоит. Пудрит мозги, толкает фуфло, вешает лапшу на уши. Дескать, на подступах к городу множество немецких частей обосновалось – танковых и мотострелковых. Город круговую оборону держит, укрепления возведены и доты оборудованы.
– Брешет вам этот ирод в человечьем обличье! Врёт и не краснеет! – не вытерпел я, поражаясь наглости полицая. – Позвольте, я ему в ногу выстрелю!
– Подожди ты с ногой, Петруха! – перебил меня Владислав. Глянул он строго на полицая и говорит комиссару: – Мы город кругом обошли два раза, нет возле города немецких частей. Ни дотов, ни укреплений, ни минных полей.
А полицай в ответ упирается пуще прежнего. Упрямый попался, шкура фашистская! Гонит пургу, лохматит бабушку, крутится как скользкий уж.
И тут комиссару спорить с ним надоело. Понял он, что разговоры разговаривает впустую. Разглядел он своим зорким глазом враньё вражеское. На то он и комиссар, чтобы врага насквозь видеть!
– Стреляй, Петруха, стреляй ему в ногу! – разрешил он мне грозным голосом.
Я винтовку взял, на полицая исподлобья глянул. Затвор передёрнул с ненавистью и ствол на него направил.
Полицай задрожал, словно лист осиновый, и потом густым покрылся. Нам даже противно стало – Родину предавать ему не зазорно было, а как про шкуру его речь зашла, так забздел, как поганый скунс.
– Погодите, братцы, не стреляйте в ногу, – взмолился полицай и на колени грохнулся. – Я всё по-честному расскажу. Всю правду, как на духу. Мамой клянусь!
– Не брат ты нам, гитлеровский холуй! – рыкнул на него Владислав. – Выкладывай немедленно всё что знаешь, последнюю возможность тебе даём. А вздумаешь опять юлить и напраслину разводить, Петруха тебе обе ноги прострелит!