Разговоры с чертом, или Избранные места из моей истории болезни.
Часть V.
Новая эра. День двадцать восьмой. Утро. Ночью летал над городом. Лично убедился в абсолютной неприспособленности воздушного пространства моих на-селенных пунктов для свободных парений широких масс граждан. Нет даже эле-ментарной разметки и навигационных знаков.
Пока же необходимо ограничить возможности населения в этой сфере, да-бы не способствовать возникновению аварийных ситуаций. Нельзя же в самом деле, чтобы каждый, кому подобная блажь в голову взбредет, мог достичь тех вы-соких сфер, где и людям достойным тесно бывает. Продумал наутро в автобусе ос-новные принципы организации частных воздушных сообщений и средств аэр-коммуникации. Жесткий контроль со стороны государства будет у меня органично сочетаться с всемерным поощрением личной инициативы и индивидуального предпринимательства.
Новая эра. День тридцать третий. Вечер. В предвидении великого будущего моей империи задумался о природе самодержавной власти. Нельзя отрицать, что в излишне скоропостижном обретении верховной власти есть и свои опасно-сти, во избежание коих необходимы самые решительные меры предупреждения наиболее опасных угроз, могущих поколебать основы и ослабить скрепы государственного здания.
Прежде всего необходимо озаботиться мерами подавления любых прояв-лений радикальных элементов с их поползновениями расшатать монолитное единство меня с народом. Моя персона тем более неотвратимо будет вводить этих ниспровергателей в соблазн, что сама судьба моя станет являть собой живой при-мер возможности обретения высшей власти человеком из низов. Человеком ; да, гениальным, но отнюдь не выделявшимся до поры из общей среднестатистической массы. Но если смог он, то чем же хуже я, спросит себя, и спросит неизбежно, всякий очередной Родион Раскольников, тем более что ныне ; не в пример временам Достоевского ; эдакие вот клинические личности подпитываются не Шопенгауэром каким;нибудь, а героином;с, да;с, прямо в вену;с, ширнулся и вот тебе готовый уж Наполеон, разве что вместо треуголки в смирительную тогу упакованный. Так это ж хорошо еще, если вовремя упаковать есть кому, а ежли вместо направления в стационар ему депутатский мандат вручить?
Да, тому, кто становится государем милостью провидения, а не следуя укоренившимся в веках порядкам, при всех неизбежных препонах все же легче приобрести власть, чем удержать ее впоследствии. Даже и новейшая история дает нам многочисленные примеры, как вчерашние младшие офицеры на плечах революционной толпы врывались в тронные залы тысячелетних монархий. Сегодня он, положим, младший какой;нибудь лейтенант и грезит исключительно о демократии для всех, а завтра глядь, а уж ему и фельдмаршальского жезла мало, корону подавай. Да вот уж и корона, и статуй из чистого золота на центральной площади, и восторженные толпы о том лишь мечтают, как бы прикоснуться хотя бы к священному телу вождя…
Но ведь в этих случаях государи всецело зависят от воли и фортуны тех, кому обязаны властью, то есть от двух сил крайне непостоянных и неприхотливых. Любая потусторонняя сволочь, вроде того же подлеца Порфишки,, будет мнить про себя, будто именно ему обязан я своим невероятным возвышением.
А вот и нет, шиш вам, шиш! Тот, кто пришел к высшей власти единственно в силу гения своего, тот сумеет и при самом внезапном возвышении не упустить того, что фортуна сама вложила ему в руки, то есть сумеет, став государем, заложить те основания, которые другие закладывали до того, как достигнуть власти. Уж я вам, сволочи, такие основания заложу, каких подлец Порфишка и в аду;то своем не видывал!
Стоп! Это я кого;то цитирую, что ли? Неужели сам достиг таких вот высот философической мысли? Нет, быстрее, быстрее на трон, а то эдак и свихнешь-ся на полпути к всемирному торжеству. Непременно надо выпить, непременно. Подлец Порфирий мог бы, кажется, наладить бесперебойные поставки катализа-тора гениальных мыслей.
Новая эра. День тридцать девятый. Смотрел вечером по телевизору ре-портаж о вручении правительственных наград лично Президентом. Всё ждал, когда прозвучит моя скромная доселе фамилия. Пытался усилием воли вызвать своего куратора из этой чертовой канцелярии, чтобы разделил со мной первый успех на пути к будущему величию. Не удалось. Вероятно, он уже знал о том, что враги мои не пропустят репортаж в эфир.
Новая эра. День сорок пятый. Утро. Вчерашним вечером проклятый Порфирий опять растревожил. Ни с того ни с чего пустился в рассуждения о чинопочитании вообще, а также об отношении подчиненного к своему начальнику в ча-стности, причем в сугубо национальном, а именно нашенском русском разрезе, сволочь адская.
- Почему у вас так неприлично любят начальство?
- А что, в какой-нибудь Зимбабве аборигены…
- Нет, но в странах цивилизованных на всякое даже неприличие выработан общественным этикетом обычай внешней благопристойности. И в подлости блюсти обличье благородства. У вас же чинопочитание выражается в таких фор-мах, какие прямо отсылают к временам барства дикого и прочих сугубо негатив-ных проявлений самого разнузданного самовластья. Намедни только об этом с Александром Сергеевичем довелось говорить.
; Это который «наше все», что ли?
; Он самый. Собственно, это я у него консультацию испросил. Дело все в том, что в нашей канцелярии внеплановую инвентаризацию фондов хранения провести удумали, и вот в ходе оной натолкнулся я на отдельную папочку с отзывами иностранцев о необычайной покорности русских к раболепству. В доказательство чего привел даже выдержку из мемуара иностранного гостя, посетившего Московию аж в шестнадцатом, если память не подводит, веке: «Иностранцы дивятся благогов;йной покорности, съ которой подданные относятся къ Москов-скому государю». И еще дивились заезжие гости, что «тамъ никто не считает себя полнымъ хозяиномъ своего имущества, но вс; смотрят на себя и на все свое, какъ на полную собственность государя».
; И что же Александр наш Сергеевич?
; А он, в свою очередь, рассказал прелюбопытный анекдот, о котором, признаюсь, даже и не знал. ; Он вдруг оскалился в смущенной несколько улыбке и эдак развел руками, словно в извиняющем жесте. ; Текучка;с. Заедает, знаете ли, так что некоторые детали упускаешь своим вниманием. Так вот, аккурат в эпоху Александра вашего Сергеевича распространилась в государстве российском предосудительная мода на так называемые договоры с... извиняюсь, дьяволом, ; он и в самом деле почтительно поклонился куда;то в угол. ; Вот, приходится всуе… Так вот, в договорах сих более всего граждане империи российской просили двух вещей ; благосклонности женского пола и благоволения начальства. Эдакий, извиняюсь, симбиоз поэтических наклонностей и самого низкого лизоблюдства. Может в этом и есть легендарная тайна русской души?...
Долгий у нас разговор получился, оно бы и любопытно было записать для будущих моих историографов придворных, да, во;первых, лень, а, во;вторых, все равно потом задним числом перепишут набело эпопею моего возвышения, так чего и утруждать себя никчемными потугами, тогда как голову прямо распирает от мыслей о национальной сущности великороссов, причем аккурат применительно к затронутой теме о рабской будто бы основе русского менталитета. Господи, господи, какие мысли, какие горизонты открываю я мысленному своему взору! Но к делу, к делу!
Итак, ведь и в самом деле, любить родину считается первейшим национальным долгом и священной обязанностью всякого русского. Но родина обычно является русскому в образе его столоначальника, так что, осмелившись возразить своему непосредственному руководителю, ты уже и сам невольно ощущаешь себя изменником родины. Может быть, это одно из физиологических свойств все той же неуловимой души русской? Вот есть у меня эта самая душа или уж ничего не осталось, кроме попорченного алкоголем ливера?
Загадочная русская душа, куда ты, сука, в самом деле делась? Почему ни-как не ощущается твое присутствие в повседневной жизни? Мы живем без души, ибо душа умерла, потому что ни одна мечта так и не сбылась. Жизнь русского че-ловека есть сплошная череда поражений, так что в конце концов единственно доступной формой проявления моего человеческого достоинства становится геройская смерть. Равнодушие власти к человеческой жизни порождает у русского человека равнодушие к собственной жизни.
Именно поэтому истинно русский человек всегда готов умереть за ту же самую родину, за которую в повседневной своей жизни полушки не даст.
Более того, с самого своего рождения он мечтает аккурат о таком славном конце, хотя и сам не отдает себе в том отчета. Даже и до того дойти можно, что и возлюбленное Отечество (с прописной, с прописной буквы, господа!) нужно нам лишь для того, чтобы отыскался в конце концов повод отдать за него никчемную свою жизнь. Потому просто, что никакой другой прикладной цели в существовании этого отечества не обнаруживается.
Именно, именно, господа хорошие! Не щадя сил и самой жизни, всю кровь свою до последней капли отдать на алтарь Отечества для того лишь, чтобы сдохнуть у этого алтаря в собственной блевотине, кроя родину;мачеху последними словами.
Русская анархия, эта знаменитая наша тяга к бунту, бессмысленному и беспощадному, есть не более чем оборотная сторона нашего векового холуйства. Когда слишком долго лижешь известное место любого, кто сидит хоть на полстула выше тебя, то рано или поздно желание укусить становится непреодолимым. Но, раз укусив, сразу же понимаешь, что прощения уже не будет, а потому можно воистину всё, а прежде всего – уронить ненавистный стул и дать наконец по вышестоящей морде. Да, именно об этом, и только об этом мечтал ты всё то время, когда усердным лизанием начальственного геморроя зарабатывал себе мозоли на языке и коленях. В морду бывшему величеству, под дых его высокоблагородию, сапогом по яйцам вчерашнего дорогого Иван Иваныча! К оружию, граждане! Обагрим кровью тиранов разбросанные по полу входящие и исходящие.
С другого конца, то бишь с противоположной стороны охранительной дубины, в России страшна не революция сама по себе, но страх перед ней, который испытывают власти предержащие. Они так усердно предотвращают бунт, что он становится неизбежным. Совершенно на манер ревнивого мужа, подталкивающего своей излишней страстью благоверную к измене. Из того хотя бы соображения исходя, у нас всегда в избытке глупых пингвинов, коим вдруг надоедает прятать тело жирное в утесах и, хлебнув положенного для пробуждения классового чувства, они почти искренне начинают воображать себя буревестниками революции.
При этом основной парадокс состоит в том, что, испытывая непреодолимый позыв облагодетельствовать угнетенные массы, они в тоже время питают столь же неодолимое презрение к рабской покорности простонародья. Каковую покорность, впрочем, более приписывают народу, поскольку без этой столь из-любленной интеллигенцией нашей народной безропотности невозможно в полной мере ощутить себя поминавшимся буревестником, гордо реющим над зыбкими хлябями болота общего пользования.
Можно найти еще не один довод в пользу того, что революция России не нужна. И все они будут разумными. Есть только одна закавыка. Никакой революции в России в ближайшее время не будет. Неоткуда ей взяться – вот и все. Для свержения власти необходимы как минимум две составляющие: революционные массы и их лидеры. Не вожди, бросающие в толпу призывы, а лидеры, своего рода полевые командиры, которые поведут людей за собой. Почему;то считается у нас, что массы к революции готовы, ибо «так жить нельзя». Что стоит только бросить спичку, и они вспыхнут ярким революционным огнем. Возможно, это и так, только вот спичек, наверное, ни у кого нет. Или пользоваться ими не умеют. Исторический опыт учит, что Русь к топору призывают те, кто отродясь этого самого топора в руках не держал, да и вообще к труду физическому органически не приспособлен.
Нет, необходим строгий догляд за настроением всей конторской сволочи. Ибо революционное брожение возникает лишь в спертом воздухе государственных учреждений. Вот эти все секретарши в юбочках фасона «только для шефа» и есть бациллы самой зловредной заразы, ибо возбуждают в чинах низшего звена зависть к вышестоящему руководству и стремление к ниспровержению существующего порядка.
Нет, все;таки чувствую, и даже уверен, что в одном из прежних своих жизненных воплощений именно я был мудрейшим флорентийцем (или венецианцем? А, да один хрен – макаронники) по прозвищу Николо Макиавелли. Ибо откуда же иначе приходят ко мне в голову столь изощренные мысли о государственном устройстве?
Помню, в пионерском еще детстве, собирая макулатуру, попалась мне в руки некая брошюра с критикой буржуазных воззрений на природу и суть госу-дарства. И самым интересным в той брошюре были аккурат пространные цитаты из отдельных тех авторов, с кем и велась непримиримая борьба.
И вот именно тогда пробудились в моем еще не отравленном алкоголем организме очертания будущего здания идеального государства, что видится мне сегодня в воспаленном мозгу грядущего властелина мира. Подобно гениальному архитектору я вижу контуры небывалого дворца воплощенных мечтаний о сияющем граде на холме, в центре коего высится величественный памятник отцу-основателю в моем образе. Не забыть бы загодя подобрать наиболее соответственную моему величию фотографию… Впрочем, что же это я, а придворная сво-лочь на что? Живописцы там всякие, фотографы, ваятели тож. Вот пусть и ваяют потом, уже в сиянии и блеске моего будущего могущества… А пока продолжу.
Тому, кто приходит к власти с помощью знати, труднее удержать власть, чем тому, кого привёл к власти народ. Если государь окружён знатью, которая почитает себя ему равной, он не может ни приказывать, ни иметь независимый образ действий. Тот же, кого привёл к власти народ, правит один, и вокруг него нет никого или почти никого, кто не желал бы ему повиноваться. Вот оно, то са-мое, что и должно стать основой моего возвышения. Не какой;то черт из;под кровати в образе негодяя Порфишки, но народ, возлюбленный народ мой призвал меня к исполнению великой миссии устроения идеального государства под моим единодержавным водительством. Я, именно и только я принесу народу моему свет осиянного града на холме. Где каждому верноподданному найдется место под солнцем моего мудрого правления. Прав, прав средневековый флорентиец: «Нельзя честно, не ущемляя других, удовлетворить притязания знати, но можно - требования народа, так как у народа более честная цель, чем у знати: знать желает угнетать народ, а народ просто не желает быть угнетённым». Впрочем, что ж это я? Какой флорентиец? Это я, я в образе Макиавелли создавал теоретическую, так сказать, базу для себя же…
А не отменить ли мне вовсе законы? Народ наш привык к тому, что правило само по себе существует лишь для того, чтобы найти повод для исключения из оного. Однако таким образом мы приходим к пониманию необходимости учреждения именно абсолютной монархии. Ибо только и единственно в рамках монархии, причем монархии абсолютной, то бишь ничем не ограниченного самодержавия, существует инстанции, стоящая над законом и могущая потому игнорировать закон в целях скорейшего восстановления попранной справедливости. В том числе и справедливости, попранной ради торжества закона. Потому что dura lex sed lex (закон суров, но это закон ; прим. главврача психоневрологического диспансера), а потому не должен знать исключений. Тогда как самодержавный государь может позволить себе быть милостивым. И чем более абсолютна его власть, тем более милостив он может быть даже и в отношении самого закоренелого душегуба. Ибо народ любит, когда царь милует. Положим, сгубил сотню душ невинных, изловлен, приговорен, вот уж и на эшафот возвели, толпа, как положено, проклинает и желает самой лютой, неимоверной даже казни, ан тут и фельдъегерь с пакетом о помиловании. И вот уж восторг всеобщий, душегуба, коему только что лютой казни желали, чуть не лобзать готовы, но более всего восхваляют неизреченное милосердие государя… Нет, каков масштаб мысли!
И вот после всего этого, чем же, спрашивается, я не император?
(Окончание следует)