- Я! Й-а-а! - погружаясь в глубину неба тонко кричит ястреб, восторгаясь собственной удали.
Обозревая с берега мелководье, уж многозначительно молчит ему в ответ. Прижимаясь тесно к жаркой груди камня, смотрит на него нежно и решительно, заметно бледнеет даже, да только этим дело, впрочем, и оканчивается. Камень горячится, и, избегая удвоить раздор, змей отстраняется, стекая в воду, на ступеньку вниз от того, где шершни морщат поверхность пруда и, чуть отстранив от себя локоток, манерничают осы, отпивая тихо, маленькими глотками.
Скрипят под шагами остья сухой травы, а та, что ещё жива, хватает за ноги, удерживает, просит пощады. Если что, - не сдюжить ей, не оправится, не подняться боле.
На примусе солнца кипит бульон пруда, без какого-либо убытку для его обитателей. Рыбы красиво красны, подменяя лавра, кувшинки вдоволь насыпали листьев от своих щедрот, и всё это обильно сдобрено горчичными семенами ос, мускатом шершней и гвоздикой шмелей. К ужину обещали быть дрозды, но те, по-обыкновению, лишь пошумят, искупаются и, промочив горло, полетят на боковую.
Куриная лапа дубовой ветки цепко держится за горсть золотых листьев, как за твёрдость в вере и добродетели. В такие дни жарко даже ветру.
Ястреб забирает всё выше, так, что кружится голова, если глядеть на него, но разборчиво слышно, как задорно окликает он небо, а оно улыбается ему в ответ.