— Ведь и наша страна воевала. Сюда падали бомбы. Вот, прямо сюда.
Движение изящной, унизанной кольцами руки, тонкие брови сосредоточенно сдвинуты в попытке понять.
Она искренна.
Но она не понимает. Как она может понять!
— Вашу страну не оккупировали, — мягко, как ребёнку, объясняет он. — Моя семья была в оккупации. В нашу деревню вошли немцы, — он поправляет себя: — Нацисты.
У них так принято говорить.
Бледные губы округляются в изумлённом «о».
— И что же? Ваша семья пострадала? Кто-то был убит?
Её голос взволнованно вздрагивает.
Она и вправду хороший человек.
— Да, пострадала, хотя никто убит не был, — внезапно говорит он ей то, о чём не рассказывал ни одному корреспонденту из десятков тех, что атаковали его повсюду, в каждой стране, куда бы он ни приезжал. — Мне было семь лет, брату пять, и наш дом заняли немцы, а мы жили в землянке, которую выкопали в огороде.
— Землянка? — выдыхает она.
— Яма в земле, — просто поясняет он, — внутри выложенная досками. Стояла поздняя осень, потом зима… но мы выжили. Хотя однажды офицер, который занял наш дом, чуть не убил моего братишку. Он повесил его на дереве… на суку, повесил за шарфик.
Он машинально делает соответствующий жест, но потом спохватывается и опускает руку.
— За-чем? — ахает она, и её светлые глаза наполняются слезами.
— Ему было скучно, он был пьян, он забавлялся, хохотал вместе со своим денщиком, глядя, как наша мама мечется вокруг дерева. Как подпрыгивает, пытается дотянуться до Бори.
Он на секунду опускает глаза. Он снова слышит мамины истошные крики, видит, как Борька синеет, задыхаясь, отчаянно дёргает обутыми в валенки ногами. Валенки велики ему, они слетают, и немцы гогочут ещё пуще.
— И что… как же… — лепечет она.
— Когда они пошли за фотоаппаратом, чтобы всё это сфотографировать, я залез на дерево, мы с мамой сняли Борю и убежали. Мы… — он сжимает губы. — Мы не забудем. Простите.
— Я понимаю… — надтреснуто шепчет королева Елизавета, и Юрий Гагарин, первый космонавт планеты, молча кивает, принимая этот ответ.