«Я всегда буду помнить о тебе»
Предыстория.
— О чем ты так плачешь, мамочка?
— Я тебе ничего не скажу. Ты ничего не знаешь.
И снова:
— Единственный сын... Такой красавец...
А через некоторое время опять:
— Саша, родной ты мой! — и свет неземной отразился в ее улыбке...
***
Эту драму знали немногие в нашей родне, но за два месяца до своей кончины мама почему-то вспомнила ее со всеми подробностями и заново рассказала мне обо всем, уже более обстоятельно. Именно тогда я поняла, что трагические события почти пятидесятилетней давности никогда не угасали в ее памяти, но, напротив, на протяжении всей жизни тревожили сознание и будоражили воображение. Она часто мысленно возвращалась к ним, не подозревая, что эта драма, пережитая ею в первые годы замужества, окажется самым главным воспоминанием в последние дни ее земной жизни и затмит все остальное, чем она дорожила, заслонив даже образы тех, кого она так нежно и бескорыстно любила все эти годы.
Вот эта таинственная история.
...Молодая, необыкновенно красивая женщина ослепла. Она лежала в больничной палате с плотно задернутыми шторами, куда не проникал ни единый лучик света. Глазное давление было выше нормы настолько, что врачи созвали консилиум профессоров.
Ей угрожала смерть. Все осложнялось тем, что она была на последнем месяце беременности, но рожать для нее означало «умереть!».
Врачи практически вынесли ей приговор: если она не откажется от ребенка, то исход будет трагическим; у нее уже отошла сетчатка глаз, и роды она, в прямом смысле, не переживет. Муж ослепшей больной — молодой мужчина, главный инженер местного цементного завода, на который они вместе с любимой Томочкой недавно приехали работать по распределению — нервно топтался у стен кабинета, где уже несколько часов кряду заседали светила медицины.
Молодые супруги только что закончили Уральский политехнический институт в Свердловске — учились в одной группе. Они очень любили друг друга, а совсем недавно у них родилась дочка, их первенец, и им бы еще жить да жить, ни о чем не печалясь...
Но вот врачи пригласили в свой кабинет Александра.
— Выбирайте: жена или ребенок! — вопрос не оставлял никаких надежд.
Слезы предательски заслонили глаза, но, совладав с собой, он медленно проговорил:
— У меня уже есть дочь. Спасайте жену.
Пока он не знал, что у него должен был родиться сын. А ведь они с Томочкой так ждали этого ребенка.
Бедного, ни в чем не повинного младенца усыпили специальными медицинскими препаратами и мертвым вынули из материнской утробы. Тамаре не сказали, что должен был родиться сын — скрыли, чтобы не причинять ей еще б;льших страданий.
Она так и сказала мужу:
— У тебя была дочь.
А он ничего не ответил.
Младенца отдали отцу, и он в тот же день похоронил его в маленьком деревянном ковчежце на невьянском кладбище, где-то недалеко от Вознесенской церкви. Это была осень 1957-го года.
Мальчика назвали Сашей. На могильном кресте так и написали: «Александр Кутин...».
Молодая женщина, трагически лишившаяся младенца, еще несколько месяцев ничего не видела своими ослепшими глазами, и только через год зрение ее стало постепенно восстанавливаться. Любовь и внимание близких помогли вернуть здоровье, хотя рожать детей врачи запретили ей, ссылаясь на какие-то медицинские противопоказания. Так она и не родила больше. Таков был печальный исход этой драмы.
Историю эту я слышала когда-то в детстве от бабушки, но не могла пережить ее во всей глубине трагедии из-за незрелого возраста. И вот за два месяца до кончины мама снова рассказала мне об этом грустном событии. Очевидно, она думала об этом очень часто.
Только сейчас я понимаю, насколько этот рассказ был не случайным, и даже, в некотором смысле, оказался мистическим...
Позднее, когда я спросила своего духовника об участи мертворожденных младенцев, он привел мне в пример рассказ из книги «Душеполезное чтение» за 1866 год. Некая княгиня А. Ф. Г-на глубоко скорбела о своем мертворожденном младенце, постоянно размышляя о его участи. И вот во сне она увидела Крестителя Господня Иоанна, который в утешение сказал ей: «Не скорби о твоем мертворожденном; я — покровитель таковых младенцев». После этого видения княгиня совершенно успокоилась и принесла благодарение Богу и Его святому угоднику Иоанну («Душеполезное чтение», 1886 г.).
Далее рассказ будет излагаться отдельными частями, по мере моих личных переживаний и по ходу развития событий.
«Я буду спать без сна...»
Мама вдруг начала плакать. Навзрыд. Мы думали, что она осознала всю безысходность своего состояния и теперь не может сдержать жалости к себе. «Она прощается, привыкает к мысли о своей смерти», — думала я.
Вот пришел батюшка. Он исповедовал и причастил маму, однако облегчения не наступало. Она часто погружалась в сон, почти ничего не ела и, просыпаясь, снова лила неудержимые слезы. Я никогда не видела, чтобы она так долго и безутешно страдала. Обрывки фраз, отражающие ее внутреннее состояние и мысли, слетали с ее искусанных губ:
— Я засыпаю и больше не проснусь. Буду спать вечным сном...
Это были ее первые слова перед тем, как она стала понимать, что покидает нас.
— Я вижу вас всех так, как будто я живая. Вы все сидите и плачете... Я буду спать без сна...
Душа-христианка уже видела г;рнее, а человеческое еще кричало: «Я не думала, что так быстро умру». Эти слова она произнесла вслух, с глубокой печалью.
А вскоре сказала:
— Я всех вас любила...
В печали она растворила свою любовь к нам и тоску о том, что не смогла отдать нам эту любовь всю без остатка.
Она умирает, но в ней — одна любовь. Она отдает ее нам. И хотела бы отдать еще больше: хотела быть защитой и опорой, хотела любить и быть необходимой. Но горькие слова живут в ней как бы сами по себе, и она говорит вдруг внезапно:
— А каким цветом будете гроб обивать?
Я не понимаю, о чем она спрашивает. Неужели догадалась о своем состоянии? Но ведь никогда раньше она об этом не говорила. Да и рано еще об этом говорить. Рано.
— А каким бы ты хотела?
— Синим.
Цветом Неба. Мы обе молчим. Я все-таки ничего не понимаю. Но она вдруг снова задает вопрос:
— Кто там умер? А почему плачут? Я слышу плач.
И далее:
— Поставьте чай-то. Скоро придут люди, напоите их чаем. Да накормите хорошенько людей-то.
Я подскочила к ней, думая, что она бредит. Но как человек может бредить о собственной смерти?
«А может быть, метастазы уже пошли в мозг?» — с ужасом спрашивала я сама себя. И сама же себе отвечала, в панике: «Ну и хорошо, пусть она лучше ничего не понимает». Но это было, конечно, малодушием с моей стороны. И если бы мама действительно была не в себе, то я никогда не смогла бы подготовить ее к исповеди и причастию. Но Господь миловал ее.
— Я любила вас всех, — снова проговорила она через некоторое время.
Она говорила обо всем в прошедшем времени, хотя была еще жива. Я поила ее травяным чаем и кормила с ложечки манной кашей. Мы словно поменялись местами: она была ребенком, а я — ее мамой.
— У нас была хорошая семья! Как я любила вас всех! — повторила она.
«Мамочка, что ты такое говоришь, ведь ты не умерла», — горько думала я, но сказать это вслух, конечно, не могла. Попросила лишь:
— Мамочка, скажи что-нибудь.
— Что я могу тебе сказать? Ты — наша кормилица.
— Мама, мама, о чем ты говоришь? — я гладила ее по руке.
— Что я тебе скажу? Ты — хорошая дочь. Не обижайся на меня, ладно?
Я беззвучно заплакала, понимая, что онанаконец осознала, что с ней происходит. «Как же тебе тяжело сейчас, мамочка!»
А она снова, немного подумав, сказала:
— Вы все мои детки...
Эти слова она произносила с некоторым раздумьем. А потом добавила:
— Не оставляйте парня. Так много соблазнов. Дайте ему образование.
Это она о внуке.
— Не обижайте Машу. Она слабая.
Это она о внучке.
— Берегите друг друга.
Это она говорит всем нам.
— Господи Иисусе Христе!.. — неожиданно со вздохом говорит мама, и так, кажется, громко звучат эти красивые слова.
При этом она три раза перекрестилась своей слабеющей, изможденной рукой.
Такой я ее совсем не знаю.
Она молилась всегда в уединении и никогда не произносила имени Божия вслух. Все, что связано было с духовной жизнью, она тщательно таила в себе от чужого взгляда. Молилась только тогда, когда оставалась дома одна. Она совсем недавно вступила в это сакральное молитвенное общение с Небом и еще стеснялась, а может быть, сознательно не хотела показывать своего духовного настроя.
— Как хочется еще пожить. Хотя бы минут десять.
Время ее бренной жизни постепенно таяло, и сознание уже не могло контролировать привычное течение земного времени. Она мерила эту жизнь на минуты, на вздохи.
— Сколько длится эта болезнь! Не будем расшифровывать формулу здоровья. А кто может помочь?
Эти слова, эти выражения не были характерны для нее, она никогда так не говорила раньше. Это было какое-то новое мироощущение, новое сознание. Но что-то боролось еще в ней — земное не отпускало.
— Нет, я должна найти в себе силы, — она сжала свои кулачки, поднимая их вверх.
— Как сложится ваша жизнь... — не то спросила, не то просто сказала она, как бы задумавшись, и продолжила:
— Я беспокоюсь о здоровье ребят.
Она все еще по привычке думала и говорила о нас, хотя Небо все ближе притягивало ее к себе.
— Нет, я буду есть кашу через силу, — она не привыкла чувствовать себя беспомощной и старалась сопротивляться.
— Прости меня, — это говорилось мне.
За что она просила у меня прощения?
Конечно, за то, что не могла больше помогать мне, и за то, что уходила, оставляя нас одних.
— Ты меня, мамочка, прости. Прости за то, что я обижала тебя.
— Я не помню никаких обид...
Эти слова я навсегда сохраню в своей памяти.
— Все, я уже отошла. Только не обижайте друг друга. Машу не обижайте.
Маша — их любимая с папой внучка, они воспитывали ее с первых лет ее жизни, считая своей дочкой.
Немного погодя она снова произнесла:
— Я всех вас люблю. Господь все рассудит. Шурик — мой сын.
Она впервые заговорила тогда о своем нерожденном младенце — сыне, которого похоронила почти пятьдесят лет назад. Она уже что-то видела и что-то знала, но пока не готова была рассказать мне об этом и лишь повторяла:
— Не горюйте, девочки, не горюйте, я вас любила. Любите друг друга.
Она замолчала и долго лежала так, углубившись в свои переживания, а потом вдруг произнесла:
— За мной пришли. Иисус Воскрес!
Она сказала именно эти красивые слова: «Иисус Воскрес!». Сказала как-то особенно, торжественно. Этих слов мама раньше никогда не говорила. Но теперь душа ее стоит на пороге, который отделяет земную юдоль от небесной, и дверь к Небу приоткрыта. Она видит что-то необыкновенное, не переступив пока через этот заветный порог. Там — свет, там нет теней, там — Восток Солнца и Воскресение, и... за ней уже «пришли», поэтому она вот-вот должна отойти. Душа ее уже ведает, владеет этой страшной тайной, но земля пока еще близко — ближе, чем небо, и физическая боль заглушает ожидание вечности и встречи с близкими.
Как благодарна я была Господу за то, что Он сподобил меня быть сопричастницей тайны перехода души христианской из одного мира, временного, в горний, вечный! Я понимала, что умирает самый близкий мне, родной человек, и должна была, казалось бы, безутешно плакать от этой невыразимой горечи разлуки. Но мною владели в те дни совсем другие чувства. Я думала только об одном: как помочь ее душе совершить этот сложный, таинственный, страшный переход, к которому человек готовится, по сути, всю свою жизнь.
Смерть — итог всего, что накопил человек за время, отведенное ему в предуготованныйотрезок земной жизни. Я понимала это и очень хотела помочь любимому человеку. Трезвость мышления и рассудительность как никогда присутствовали во мне в эти грустные дни. «Когда же я буду плакать?» — думала я, удивляясь себе и не совсем понимая, что со мной происходит. Но Господь, видимо, хранил меня для того, чтобы позднее я не плакала совсем одругом: о том, что не помогла маме в самые сложные для нее, последние часы ее жизни.
Лишь иногда, в особенно тяжелые минуты, мне очень хотелось накрыться с головой одеялом, как в детстве, и наплакаться от души, но снова кто-то словно останавливал меня и берег для другого. Я должна была поговорить с мамой об аде и рае, которые ей скоро предстояло увидеть на воздушных мытарствах.
Как это невыносимо трудно: говорить с близким человеком о смерти, когда он сам к этому не готов. Но я уповала на милость Божию и усердно молилась Божией Матери: «Матерь Божия, Царица Небесная! Облегчи страдания моей мамочки. Помоги ей совершить этот трудный переход! Прими ее душу, милующую, любящую!».
Я молилась об этом все ночи, пока мама была жива и пока я была с ней рядом. Молилась по стареньким четкам отца Григория Пономарева — намоленным четкам праведника, — надеясь и веря в их святую силу.
Какое это поистине настоящее человеческое счастье: иметь возможность до самого конца ухаживать за родным человеком — мамой, которая у каждого человека одна! Я очень благодарна своему духовнику, который сказал мне в самую тяжелую минуту:
— Ваше самое главное дело сейчас — ухаживать за Тамарой Николаевной. Отложите все дела и думайте только о ней. Она нуждается в Вас, и никто, кроме Вас, её утешить не может.
«Такой беленький мальчик...»
Между тем состояние ее ухудшалось и вскоре начались невыносимые боли. Я обратилась к врачам за помощью. В поликлинике выписали серьезные обезболивающие препараты. Но они приносили только временное облегчение. Более того, принимая их, она стала еще больше задыхаться и жаловалась на сильные боли в области сердца. Наркотики убивали ее без боли, и печальный конец мог приблизиться быстрее, чем мы думали.
Что делать? Я уповала только на Бога. Батюшка, ее духовник, был в отъезде. С волнением и надеждой я ждала его скорого возвращения, чтобы он пособоровал и причастил маму, жизнь которой таяла с каждой минутой. Я верила, что Господь через Свои Святые Тайны облегчит ее физическую боль.
Так впоследствии и случилось.
— Меня съедает рак, — грустно говорит мама.
И вскоре:
— Все. Отхожу.
«Знаешь ли ты, куда ты отходишь, мамочка, ведь ты никогда прежде не говорила этих непривычных слов?» — думала я.
— Наверное, мне нужно одеться и встать, чтобы со всеми проститься, — и в этих словах мамы отразилась ее привычная деликатность.
Но болезнь, съедающая человека изнутри, взяла свою силу, и встать она, конечно, уже не смогла.
Я ловлю с жадностью каждое ее слово, каждый вздох, каждый стон. Для меня все имеет значение, ведь я слышу последние звуки, которые она оставляет на земле. Она медленно, но неуклонно идет к Небесам, завершая свой земной путь.
— Какая я беспомощная, — слетает с ее уст, и я вспоминаю ее рассказ о том, что папа, всегда оберегавший ее, сказал ей однажды: «Я все время боюсь, что тебя кто-нибудь обидит; боюсь, что ты окажешься беспомощной и беззащитной».
Где ты, папочка? Мама беззащитна перед смертельной болезнью и очень нуждается сейчас в помощи.
— Саша, родной, — неожиданно слетает с ее почти сжатых губ, и она продолжает, словно кому-то рассказывая:
— Такой беленький мальчик...
Она кого-то видит в той, другой жизни, грань которой проходит и около меня тоже, только я ее не вижу — эту страшную, таинственную черту, за которой стоит вечность. Мама — на грани перехода. Она боится оставлять нас, и в то же время Небо манит... Оно ждет ее, приоткрыв завесу, отделяющую нас от вечности.
Ее душа — в пути.
Объятия Отчие ждут ее.
Октябрь, осень... — пора зрелости.
Она ждала зимы. Но Господь призывает сейчас. Что ж, у каждой души — свой срок.
Она не стонала и не жаловалась, хотя ее боль была иногда невыносимой. У нее очень болело сердце, но она, оберегая нас, оставила эту боль при себе, навсегда унося сердечные муки с собой.
— Я буду молиться за вас там, — ее лицо направлено на восток.
Она снова и снова обращает всю себя навстречу Солнцу Правды. Откуда это желание: неизменно разворачиваться на своем земном ложе так, чтобы был виден восход солнца? В каком бы положении я ни оставляла ее, она, превозмогая любую боль, поворачивалась лицом именно на восток. Кто научил ее тянуться к этому свету, ведь она на одре?
***
Умеем ли мы умирать? Нет. Грехи заполонили нас, взяли в плен наше сознание, нашу душу. А ведь страшно умирать не потому, что дальше — тьма, а потому, что тебе предлагают свет, но ты сам затемняешь себе вечность.
Душа ее мечется, страдает, терзается сомнениями, где ей лучше — с нами или с теми, кто давно ушел и ждет ее в горнем мире.
— Я пл;чу потому, что ты остаешься одна, — говорит она, обращаясь ко мне.
Я никогда не видела, чтобы мама так много плакала. Ее слезы — это не к себе жалость и не отчаяние вперемешку с унынием. Ее слезы — невысказанная до конца любовь к нам и сожаление о том, как она оставит нас в бренном, изменчивом мире, где так много зла и опасностей.
— Я усну навеки, усну вечным сном. Усну и не проснусь.
Откуда ты знаешь это, моя родная? Ведь ты так дорожила каждым мгновением земной жизни. Ты умела и хотела творить добро. Ты заботилась овсех, кто нуждался в твоем тепле! Ты любила папу и всех его родных. Его сестры — твои сестры, его родители — твои родители. Вернее, ты любила всех папиных родных потому, что любила его. Редкий подвиг любви в наше время! Ты научила меня многому. Учишь и сейчас: незлобию при любых невзгодах, всепрощению и сердечному участию во всем и во всех.
Мамочка! Ты уходишь, но свет твой останется со мной до конца моих дней, и я верю, что ты вернешься на землю. Вернешься, чтобы принять и мою душу, когда придет ей время и призовет ее Господь!
— Я буду ждать тебя, — эти слова она направила прямо ко мне.
Твоей любви хватило на всех нас, потому что это — любовь твоей истинно христианской души, которая вмещает нас и наши обиды. Спасибо, моя родная! Ты оставила нам всем свою любовь, и мы пронесем ее через всю нашу жизнь. Твое тепло будет согревать нас до конца наших дней, твоя молитва вытащит нас из пучины морской. Ты идешь туда, где тебя давно ждут, и теперь ты будешь ждать нас. Спи спокойно, моя дорогая. Помяни нас, когда приидешь в Царство Света и Любви.
— Нужно все белое — белые одежды.
О каких одеждах ты говоришь? О брачных? Откуда ты знаешь о них, мамочка, ведь я никогда не читала тебе притчу Спасителя о брачном пире?
Но она робко повторила:
— Там все в таких красивых белых одеждах... Я все это видела. Я видела там Шуру. Какая она красивая и счастливая! Как невеста! Она была в белом платье и в карете...
Тетя Шура, мамина старшая сестра, умерла месяц назад, в августе, от той же неизлечимой и тяжелой болезни, что и мама. Все это время мама очень переживала за близкого ей, родного человека. Она не спала ночами, плакала и, как могла, молилась Богу об ее участи. Именно тетю Шуру, за которую она так усердно возносила свои пламенные просьбы Богу, и увидела мама в неведомом ей загробном мире. Увидела живой, счастливой и красивой.
«Прощай, сестра, — писал 12 февраля 1874 года Преосвященный Феофан, епископ Вышенский, своей умирающей сестре, — Господь да благословит исход твой и путь твой по твоем исходе. Ведь ты не умрешь. Тело твое умрет, а ты перейдешь в другой мир, живая, себя помнящая и весь окружающий мир узнающая. Там встретят тебя батюшка и матушка, братья и сестры. Поклонись им и наши передай приветы — проси попещись о нас. Тебя окружат твои дети — со своими радостными приветами.
Там лучше тебе будет, чем здесь. Так не ужасайся, видя приближающуюся смерть. Она для тебя дверь в лучшую жизнь. Ангел-хранитель примет душу твою и поведет ее путями, какими Господь повелит...
Даруй же, Господи, тебе мирный исход! День-другой — и мы за тобою. Поэтому не тужи об остающихся! Прощай! Господь с тобою!»
***
Между тем время неумолимо бежало вперед, ускоряя печальный исход.
Вот приехал из северной столицы ее любимый внук. Приехал, чтобы проститься с бабушкой, пока она еще жива. Она была его второй мамой — более внимательной и заботливой, чем я. Она крепко обняла его.
— Прости меня, — сказала, помолчав.
— И ты меня прости, бабушка.
Немного погодя, мама со слезами добавила, как бы обращаясь ко всем нам:
— Любите друг друга.
Пришла внучка.
— Бабушка, помолись там за меня.
— Я всю жизнь буду за вас молиться, — ответила мама, обнимая любимую внучку.
О какой жизни говорит моя дорогая мамочка? Ведь не о той, которую она покидает. Душа ее томится в ожидании перехода, она жаждет молитвы, ей нужна помощь.
— Я устала, — слабый голос ищет, ждет помощи и поддержки.
— Я не знаю, что это такое... — говорит она, а ее изъязвленное тело не может найти покоя на больном ложе, и руки все время поднимаются вверх. Они, как вервие, тянутся к небу, которое уже отверсто для этой зрелой любящей души, готовой к ответу.
— Не судите меня, — срывается со слабых уст.
Это говорит ее душа. Только она знает, чтопредстоит ей совсем скоро. Земные оковы скоро разорвутся, расступится небо, принимая душу, и земля раскинет свои холодные объятия, чтобы послужить временным пристанищем осиротевшей плоти. Но эта разлука ненадолго. Настанет день, когда Господь снова придет на землю и воссоединит, оживит, восстановит плоть, вернет красоту вселенной. Жизнь вечна, душа бессмертна, и никто не в состоянии победить смерть, потому что ее нет, и разрушить жизнь, потому что она вечна.
В одной из книг священника Григория Дьяченко есть рассказ о корне лилии — цветка, единственного избранного Богом из всех цветов во вселенной:
«В сжатой руке одной египетской мумии нашли однажды корень какого-то растения. Сколько лет прошло с тех пор, как он был погребен вместе с мумией, никто не знал; одни говорили, что две, другие — три тысячи лет назад.
Известно только, что сухой найденный корень положили в сырую землю. И вот через некоторое время из земли показалось юное растение, из которого скоро расцвела прекрасная душистая лилия...».
Как чудесно переродился в цветущее состояние усохший корень лилии, так и мертвые воскреснут в жизнь вечную и будут как Ангелы на небесах (Мк. 12; 25)!
***
Бедная моя мамочка узнала наконец, что печаль лучше всего остального, потому что горести умягчают сердце, очищая его.
Вскоре она сказала внукам:
— Вы идите, мне надо что-то рассказать вашей маме.
Дети ушли, и она начала обрывками непонятных мне пока фраз рассказывать о том, чем была так потрясена и почему так безутешно плакала все это время.
— Я слышала одно секретное слово, но я его уже потеряла... — начала она свой странный рассказ.
И вдруг она неожиданно прервалась, устремив глаза куда-то ввысь.
— Вот два мальчика пришли, — мама опять горько заплакала.
«Отчего она плачет? — все время спрашивала я себя. — От умиления или от удивления?»
Но ответа не было.
— О чем ты плачешь, мамочка? — несколько раз повторила я.
Но она упорно отвечала:
— Я тебе ничего не скажу.
— Мама, расскажи, я очень волнуюсь. Скоро приедет батюшка, а ты не сможешь причаститься, ведь ты все время плачешь.
— Я не скажу...
И спустя немного времени, обращаясь явно не ко мне, вдруг сказала кому-то:
— Сынок, какой ты красавец! Я очень люблю тебя!
Я все еще не понимала, о чем говорит мама, и думала, что она направляет свои слова внуку.
В этот день она так ничего и не рассказала мне. А вскоре приехал ее духовник, которого мы с таким нетерпением ждали. Он пособоровал ее, исповедовал и причастил. Но и во время этих таинств она горько рыдала, не имея сил рассказать, что же так потрясло ее. Я окончательно расстроилась, понимая, что в таком состоянии — горького уныния — она не может подготовиться к спасительному переходу. «Как предстанет она перед Господом? — думала я, сама сжимая в отчаянии голову. — И чем я могу помочь ей? Нет, я должна, должна помочь своей маме!»
Но вскоре она вдруг снова заговорила, и янаконец начала понимать, что потрясло ее до такой степени, что она боялась об этом говорить, не в силах поверить в чудо: к ней пришел с Неба ее умерший сын!
— Я боялась этому поверить. Я думала, что такого не бывает, и плакала о том, что пришлось похоронить такого красавца. Он такой взрослый, такой красивый. Говорит мне: «Мамочка! Как я люблю тебя! Как я жду тебя! Приходи поскорее, я покажу тебе все уголки чудесного рая, я проведу тебя всюду, мы облетим с тобой все места рая, я покажу тебе все-все». Первый раз он приходил неделю назад, и потом... — она резко оборвала свой рассказ и внезапно добавила: — За мной пришли...
Она снова как будто забылась, погрузившись в сон. А немного позднее рассказала:
— Я всю неделю плакала. Я удивилась, откуда у меня такой взрослый, такой высокий, красивый мальчик. Я думала, что его нет, и плакала именно о нем. Он был в деда Михея (мамин дедушка по матери — авт.) — стройный, в очень красивом, черном костюме с серебристой полосой от ворота до ног...
— Я боялась сказать это на исповеди, — продолжала мама, — боялась, что мне не поверят. Я видела все как наяву: он обнимал меня, и целовал, и радовался.
— Мамочка, так ведь он же живой, он ждет тебя. Утри слезы, они не пускают тебя к нему.
— Правда? Ты серьезно? А я думала, так не бывает.
— Поверь мне, мамочка. Вы скоро увидитесь и будете вместе. Ты будешь жить в каком-нибудь уголке рая, в уютном домике — вместе с папой и твоим сыном, моим братом. А через некоторое время и я прилечу к вам.
— Это правда? — все ее лицо светилось... — Тогда я не буду больше плакать.
— Отдай твою душу Господу. Не плачь больше, слезы не пускают тебя... — твердила я уверенно.
— Ангелы понесут твою чистую душу, принявшую причастие, прямо на небо, к твоему Саше.
— Я похоронила маленького сына, а встретила такого красавца! — взгляд мамы был устремлен куда-то ввысь, морщинки разгладились, лицо одухотворилось и просветлело. Глаза ее стали ясными, взгляд — теплым, щеки зарделись, и она спокойно сказала:
— Больше я не буду плакать.
Слезы не отпустили в то время мамину душу за тот предел, который недоступен нашему земному сознанию. Печаль вперемешку с неверием и унынием — грехи смертные, которые надо было исповедовать, и я решила помочь ей подготовиться к следующей исповеди.
Мама уже плохо говорила, речь все чаще сбивалась, она с трудом владела языком. И только тогда, когда в памяти ее всплывали яркие, потрясшие ее воспоминания, или, правильнее будет сказать, новые впечатления, новый опыт общения с неведомым ей миром, с сыном, о котором она постоянно думала в этой земной жизни, — только в эти минуты речь ее становилась понятной и логически выстроенной.
Господи, помилуй...
Вскоре снова пришел отец Аристарх, чтобы исповедовать ее, но она опять плачет почти навзрыд. Я понимаю теперь, что она плачет не о себе и не о том, что внезапно, может быть, осознала свой уход. Батюшка всячески успокаивает, не догадываясь о причине ее переживаний, просит ее молиться о своей душе, но она переживает то, что не в силах постичь сама и к чему она оказалась не готова.
Она, конечно, не готова была увидеть взрослым и живым своего сына — беспомощного мертворожденного младенца, которого они с мужем давно похоронили. И она снова умолчала перед духовником о причине своих безутешных переживанияй. Батюшка понимал, что ей тяжело, и пообещал назавтра прийти снова.
В этот раз мы действительно готовились к ее исповеди вместе. Я очень хотела помочь ей понять, что она встретилась с духовной реальностью, что душа ее соприкоснулась на грани вечности с тем миром, куда призывал ее Господь. И я стала потихоньку напевать молитву: «Господи, помилуй! Господи, помилуй! Господи, помилуй!». Она тут же откликнулась и стала слабым голосом подпевать. Щеки ее порозовели, лицо осветилось лучезарной улыбкой, глаза снова смотрели на восток. Болезнь словно отступила — передо мной лежал молящийся человек, уверовавший в незримый мир и трепетавший в ожидании отхода во «страну живых».
Молитва Господу, только одно произнесение Его имени сотворили чудо — душа ее успокоилась и приготовилась к переходу. Она жаждала встречи с сыном и, поверив вдруг в это чудо, умиротворенно ждала исхода.
Долго мы так молились, повторяя нараспев Иисусову молитву, и вместе крестились во имя Отца и Сына и Святого Духа. Я сидела на полу около ее кровати — первой и последней колыбели каждого человека: первой тогда, когда мы приходим в этот мир, и последней тогда, когда с миром отходим ко Господу. Это была молитва двоих, которые собрались вместе во имя Господне. Это была наша первая, но вместе с тем и последняя совместная молитва.
А немного погодя я записала с ее разрешения ее исповедь.
Конечно, батюшка не мог оставить ее в состоянии горького уныния и пришел на следующий день. В беседе перед молитвами она, немного успокоенная, начала говорить ему:
— Батюшка, я вчера перед Вами рыдала и не могла Вам объяснить словами, почему. Не могла исповедоваться. Но уныние мое было потому... — она ненадолго замолчала, а вскоре продолжила: — Оно было потому, что... Я виновата перед Богом, что была в унынии.
И вдруг она оживилась и заговорила, казалось бы, совсем о другом:
— Прошу Господа, чтобы мой сон сбылся и я увидела своего сына наяву. Я плакала все это время о нем, думая, что его нет в живых. Но он пришел ко мне, такой красивый, и я не поверила этому. Поэтому я и плакала... — речь ее опять оборвалась.
Немного помолчав, она добавила:
— Я не могла Вам сказать, что во сне видела своего сына. Но я видела это реально.
После этих слов были совершены молитвы. Она исповедовалась и причастилась. Теперь батюшке стало ясно, что она переживала совершенно незнакомые ей чувства. На смертном одре она пережила радость нового материнства — Господь по Своей неизреченной милости даровал ей в конце ее земной жизни взможность познать любовь к сыну, которого она потеряла, когда он еще не родился. И через эту неземную любовь, через это чудо, через эту правду она познала иСамого Христа.
А немного позже я вдруг решилась рассказать ей свой давний сон, который помог мне в свое время сделать решающий шаг на пути к храму, но чем больше я погружалась в воспоминания, рассказывая об этом необычном сне, тем более горько плакала мама. И вдруг в какой-то момент слезы исчезли из ее глаз и она начала рассказывать мне о своем странном видении, постепенно раскрываясь изнутри...
«И не будь неверующей, но верующей»
Это было около 16 лет назад, где-то в 1990-м году. Приняв таинство Святого Крещения в одном из одесских храмов, я вернулась в Курган и 24 июля пришла в Свято-Духовской храм в Смолино, чтобы причаститься. Оказалось, что это был день моей небесной покровительницы равноапостольной Ольги.
Все это лето, а затем осень и зиму я ходила на службы в смолинский храм, не понимая, зачем я это делаю, — ходила, ясно осознавая, что Кто-то невидимо ведет меня, ничего при этом не объясняя. Я понимала, что надо мной имеет власть какая-то Неведомая мне Сила.
А вскоре верующим передали здание городского музея, и только тогда большинство горожан узнали, что раньше это был кладбищенский храм, освященный во имя святого благоверного князя Александра Невского. Я, конечно, тоже об этом ничего не знала. Как ни странно, только что назначенный настоятель, отец Аристарх, на первом же приходском собрании выдвинул меня на должность заместителя председателя Приходского Совета. Приходское собрание проголосовало... и меня утвердили.
Работала я тогда на автобусном заводе и имела хорошие перспективы по продвижению в должности. Уходить, конечно, с завода не собиралась. Но, когда начались хозяйственные работы в Александровской церкви, я потеряла всякий интерес к мирской карьере и рвалась каждый день в храм. Однако уйти с завода было для меня в то время все равно что взорвать бомбу в собственном доме. Муж — врач, родители — руководящие работники, воспитанные в стране социализма: папа — директор завода, мама — депутат Городского Совета. Да и сама я была воспитана на идеологии СССР — страны воинствующего атеизма, где тогда смеялись над церковью, и меня никто не понимал.
Папа позднее все-таки пришел к Богу. Приняв таинство Святого Крещения, он нес послушание строителя городской Звонницы-часовни в храме своего небесного покровителя — святого князя Александра Невского. Но это было двумя годами позднее. А пока я в полном одиночестве стояла перед сложным выбором: мир или церковь. Ночами меня в буквальном смысле трясло как в лихорадке, я подолгу не могла заснуть и не понимала, что со мной происходит. Вот в одну из таких бессонных ночей под утро мне и приснился странный сон, который решил мою дальнейшую судьбу.
Я проснулась, ясно осознавая, что только что пережила во сне неизъяснимое никакими словами сладостное чувство блаженного мироощущения, которое ранее мне было совершенно незнакомо.
«Странно, — думала я. — Что же это было? Если соединить вместе и одновременно пережить все высшие радостные чувства, доступные человеку, как то: наслаждение от изысканной пищи и чудесной музыки, от разделенностичеловеческой любви и красоты вселенной... — то и эта гамма высших переживаний не в состоянии пересилить то невыразимой силы всеохватывающее, не сравнимое ни с какими земными радостями блаженство, к которому я только что прикоснулась.
Как много бы я отдала (отдала бы всю свою жизнь!), чтобы еще раз пережить это благодатное чувство!
Поистине, это был Рай!»
Так я мысленно рассуждала, проснувшись утром и не в силах понять, что же со мной произошло. Это была, несомненно, благодать Божия, которой коснулась моя христианская душа, призванная в Святом Крещении служить Богу. Мне, словно сомневающемуся Фоме, было сказано: «И не будь неверующей, но верующей»(ср. Ин. 20; 27).
Постепенно я начала вспоминать и анализировать, что же видела только что в сонном видении, и вновь передо мной раскинулся необыкновенной красоты сад, который я будто бы рассматривала откуда-то сверху. Я видела в нем густые ярко-зеленые кроны сказочных деревьев и экзотических кустарников. Опустившись глазами немного ниже (не знаю, как иначе описать мое передвижение по саду, потому что я не видела себя, а могла только чувствовать и воспринимать), я стала внимательно разглядывать на деревьях аккуратные, словно игрушечные, зеленые листочки. Казалось, что каждую ветку кто-то только что заботливо вымыл — никакой пыли и грязи. Все листочки блестят и переливаются, как елочные украшения. «Какая удивительная красота!» — думала я во сне.
Опустившись немного ниже, я увидела, что между деревьями мирно гуляют молоденькие косули солнечно-рыжего цвета с изящными коричневыми пятнышками на мягких спинках. Это были удивительно гармоничные по внешнему виду и поведению животные — добрые, ласковые, необыкновенно красивые и как будто ручные. Они тянули свои изящные, умные мордочки к цветам, в изобилии растущим в саду, и лишь одним своим присутствием и внешним видом навевали необыкновенный покой и безмятежность. Цветы, красоту которых описать невозможно, источали тонкий аромат, украшая собой все свободное пространство, доступное глазу. Сочная трава, раскинувшаяся под деревьями, была изумрудно-зеленого цвета, и казалось, что эти травинки никогда не увянут.
На роскошных ветвях сказочных деревьев отдыхали диковинные птицы с богатым, разноцветным опереньем. Как и красавицы-косули, они тоже не были пугливы и выводили нежные трели, покоряя слух изысканным пением...
Таково было мое человеческое восприятие этого необычного сна, однако главное чувство, овладевшее тогда всем моим существом, — ничем не выразимая, необъяснимая благодать и всеохватывающая радость — до сих пор живет во мне, и я готова пожертвовать всем, чтобы еще раз оказаться в том чудесном саду.
В этот же день я без колебаний подала заявление об уходе с завода. В инструментальном производстве я проработала около десяти лет, но без сожаления оставила любимую работу и ушла в Божий храм в поисках райского сада.
«Какая ты сочинительница...»
Томится, томится душа. Бремя земли, бремя греха, плоть земная м;ет душу, а ей тесно, душно, она бьется в этой плотян;й клетке, рвется навстречу своему Отечеству — в родные небесные обители к своему Небесному Отцу.
Я рассказываю маме о том, что видела во сне, и говорю ей:
— Мамочка! Ты полетишь скоро в чудесный сад, где увидишь красивые цветы и чудесных птиц; где гуляют среди сказочных деревьев оранжевые красавицы-косули. На их спинках — коричневые нежные пятнышки. Ты услышишь, как поют райские птицы, и увидишь, какое у них красивое, разноцветное оперенье. Листочки на тех деревьях трепещутся, играя каждой своей стороной как маленьким зеркальцем. Солнечные лучики прыгают на их гладких, блестящих поверхностях, весело играя с листочками, а они в ответ весело трепещутся и звенят, отливая неземным изумрудно-зеленым светом...
— Какая ты сочинительница! — улыбается моя мамочка, и эта улыбка долго не сходит с ее измученного болезнью лица.
— Твою маленькую, нежную душу примут ангелы. Тебя встретит Пресвятая Богородица. Ты увидишь родных, близких людей, которые давно уже ждут тебя в Небесном Доме.
— Какие сладкие речи! Ты — выдумщица! — но улыбка осветила ее исхудавшее лицо, придавая ее облику какую-то особенную красоту и благость.
— Тебя встретит папа, ведь вы никогда не расставались с ним надолго. Встретит преподобный Серафим Саровский. И отец Григорий с матушкой Ниной придут к вам с папой в гости.
Мама очень любила книгу Ольги Пономаревой «Во Имя Твое» — о жизни и подвигах отца Григория, репрессированного в 30-е годы, и его матушки Нины Сергеевны, дочери новомученикапротоиерея Сергия Увицкого. Работа над второй редакцией этой книгой шла у нее на глазах, и мама одной из первых знакомилась с новыми главами двухтомника...
Она очень гордилась нашей дружбой (человеческой и творческой) с Ольгой Григорьевной, и всякий раз, когда Леля приезжала к нам из Екатеринбурга, мама угощала ее вкусными расстегаями с рыбой, всегда приговаривая, что ее покойная мама, Ксения Михеевна, просила, чтобы ее поминали «рыбной корочкой».
«Мне его дважды крутили...»
Ночь с 10 на 11 октября.
И снова — ночные несвязные, на первый взгляд, разговоры.
— Пойдем купим винограда и меда, — говорит кому-то мама и немного погодя продолжает отрывисто:
— Я хочу попить этого нектара... Саша, Саша, я боюсь... Это — рай. Я в раю...
Мне страшно. Я вдруг отчетливо осознаю, что все, чем жила до этого, весь мой духовный опыт нашел свое объяснение в маминых переживаниях, постигших ее накануне кончины.
Да, рай — это реальность, в которой живет сейчас душа родного мне, близкого к отходу человека. Мама никогда не говорила о загробной жизни, она о ней просто ничего не знала, и только в эти последние, горькие и трагические дни она стала произносить слова ей неведомые и ранее непонятные. Очевидно, Господь по Своему милосердию особо посетил ее, приоткрыв ей тайну мироздания в одиннадцатый час ее земной жизни. Она говорила со мной незнакомым мне языком.
— Рыбы... Я... — она замолкает в ночной тиши, не договорив какие-то слова.
Уже утром объясняет мне:
— Я сейчас видела такой красивый фильм. Это только начало. Я видела таких красивых осетров.
Об этих рыбах — осетрах — мама говорила беспрестанно, весь последующий день вспоминая о том, какие они необыкновенно красивые, серебристые, и подчеркивая, что таких рыб она никогда и нигде не видела раньше. Именно это видение почему-то потрясло ее до глубины сознания.
— Там очень красиво. Не то, что здесь. Роскошь...
— Мама, ты расскажешь мне о том, что видела в этом фильме?
— Нет, это не рассказать, это надо смотреть и видеть. Мне его дважды крутили.
Слова фильм и крутили как-то выбивались из описания ее новых переживаний, и я невольно отметила, что в ней живут еще два сознания: земное и небесное.
— Какие там цветы! А какие одежды: серебристые и золотые! Как много там одежды — целое богатство!
И опять она говорит с восхищением:
— Брат твой живет на острове. А какие там осетры!..
Когда пришел отец Аристарх, чтобы причастить ее, она рассказала ему о своем «фильме» и, конечно, об удивительных рыбах. Батюшка тогда пояснил ей, что в древности изображение рыбы было одним из символов Христа.
***
Когда мама смотрела свой удивительный «фильм», то голос ее становился громким и в ночной тишине отчетливо было слышно:
— Саша, Саша... Рай... Нектар...
Днем же голос угасал и был еле слышным и различимым, так что казалось, будто она с трудом связывает между собой отдельные слова.
— Тебе не страшно сейчас умирать, мамочка?
— Нет, только долго почему-то.
— Там любовь, — немного помолчав, добавила она.
— Ты поняла, что видела рай и была именно там? — допытывалась я.
— Да, все это я видела, — утвердительно ответила мама.
Уже позднее, после того как я описала маме мой необычный сон, она, поняв в какой-то момент, что и сама видела это в своих видениях, вдруг в волнении заговорила. Очевидно, мой рассказ и ее видение в каких-то точках соприкоснулись, и она поняла, что ее чудесный «фильм», где она увидела любовь и неземное блаженство, похож на мой сон — наши впечатления совпали...
***
— Как у вас скучно, — неожиданно сказала она, как бы очнувшись из какого-то забытья.
Последние дни, а может быть, часы на земле. Я сквозь слезы записываю, о чем говорит мама. Слезы текут по моим губам — какие они все-таки горькие и соленые! Записываю то, о чем она говорит, отрывками, не в силах соединить их по смыслу. Да, наверное, я уже никогда не смогу склеить эти маленькие кусочки карандашного текста, потому что в них — правда, и придумывать, «склеивать» я ничего не хочу.
Мама вспоминает свое детство — душа ее, видимо, тоскует по земным родителям. Она рассказывает о том, как они торговали солеными грибами из деревянных бочек и медом; о том, каким большим трудом они разбогатели. Позднее, когда я рассказывала об этом ее средней сестре, приехавшей на похороны, та с удивлением сказала: «Так ведь Тома была тогда совсем еще маленькой и не могла все это помнить».
— Сейчас живут на всем готовом, — продолжала мама, — не хотят вырастить ни морковки, ни свеклы, а в детстве нас приучили трудиться, и этим трудом мы жили — торговали капустой, морковкой, свеклой.
Может быть, именно поэтому мама так любила свой сад и трудилась там, даже будучи смертельно больной, ведь к труду она была приучена с детства.
Перед своей смертью человек мысленно обозревает всю свою жизнь, он как бы заново переживает многие события. Вот и душа родного мне человека посетила то время и те места, где мама жила со своими родителями.
— Дед Михей, чеботарь, не сидел ни одной минуты без дела... — обрывки фраз время от времени срывались с ее почти неживых губ. — И ты как дед Михей.
Эти слова она говорила мне.
Сразу после папиной смерти мама перешла жить ко мне; она вела в нашей семье все хозяйственные дела и очень жалела меня, когда я работала по ночам с текстами, часами не отходя от компьютера.
Мама постепенно угасала, и это было уже неизбежно... Я с любовью прижималась щекой к ее почти безжизненной руке, целовала ее иссохшие пальчики и думала о том, что это моя первая и последняя нежность к маме, которую я позволила себе так откровенно проявить. «Мы, уральцы, — люди суровые, — часто говорила мама, — и не умеем, да и не научены проявлять свою любовь внешне». Но я понимала, что по-настоящему люблю свою дорогую мамочку, — как самое любимое на земле создание, и отдавала ей свое последнее целование, пока она была еще жива.
Я крепко-накрепко запомнила слова из поучений отца Григория: «Отдавайте свою сердечную любовь вашим родным и близким, пока они живы и находятся рядом с вами, чтобы потом, после их исхода из этого мира, вам не плакать о них безутешно и не сожалеть о своем холодном бесчувствии».
***
Мама всегда любила нас, никогда об этом не говоря вслух, но при переходе ее в иную жизнь мы все получили столько любви Христовой — в словах, во взгляде, в неприхотливости, в терпеливом перенесении физической боли, — сколько может вместить только истинно христианская душа и никто, кроме материнского сердца, дать не может.
Материнская любовь бескорыстна, не знает границ. Как можно любить на смертном одре? Разве это не мужество? Разве это не правда и истина? Разве это не сама любовь? Я снова и снова возвращаю свои мысли к ее предсмертным словам: «Я всех вас любила».
Какой свет пролился на меня!
Неизреченный! Лучик из той, лучшей жизни коснулся моего сердца, осветив все изнутри. Я как поводырем водима — в душе радостно и покойно. Удивительно все это и непонятно, чтопроисходит. Светлая скорбь посетила меня. Да я и не скорблю, я согрета маминой теплой любовью, светом ее души, ищущей упокоения в обителях вечных. Она уходит и, уходя, учит меня любви. Она умудряет меня, совершая свой мучительный и в то же время радостный переход в мир вечного счастья и покоя, и я укрепляюсь в своей вере. Я вижу это чудо: томление духа в бренном теле — временном пристанище бессмертной души. Земное удерживает пока душу — птицу, рвущуюся в последний небесный полет, но скоро, очень скоро земные оковы разомкнутся и она полетит в Царство Трисолнечного Бога, призывающего ее к Жизни.
«Три звездочки»
Ночь. Мы не спим. Я думаю о том, что сейчас происходит с душой дорогого мне человека. Она лежит на кровати в своей квартире, но сознание ее где-то далеко.
— Смотри, смотри на небо. Видишь — три звездочки?
— Нет, мамочка, я ничего не вижу. Мне это не открыто.
— Неужели?
Мы не спим, каждый живет в своем мире: я — в своем, мама — теперь уже в своем, мне пока не доступном.
— А солнце все выше и выше, — вдруг сказала она среди ночной тишины квартиры. И прозвучало это очень странно для земного человека.
А через некоторое время снова звучит ее голос:
— Я поняла, что Господь нам помогает.
И далее:
— Не смей просить то, что ты можешь сама...
Ее сознание и душа жили уже своей, неведомой мне жизнью, но тело было еще обременено земной тяжестью.
— Неужели ты не видишь небо и звездочки? — удивлялась она искренне.
А я недоумевала, как может человек, находясь в квартире, увидеть небо среди ночи?
***
— Я уже давно умерла, — тихо говорит кому-то мама.
Очевидно, она уже общается с горним миром, хотя тело ее еще пребывает на одре.
— А книжки пиши! — неожиданно громким голосом говорит она мне. — Они — вечные, они никуда не денутся и не растворятся.
Мама искренне гордилась книгой «Лилии полевые», которую я недавно издала. Она прочитала ее от корки до корки и всем знакомым рассказывала, что книга издана с большой любовью. Собственно, я очень торопилась выпустить эти духовные рассказы, зная о маминой болезни, — хотела, чтобы она успела подготовить свою душу к переходу в другой мир.
— Книги твои я видела там.
Она немного помолчала, потом добавила:
— А когда он посмотрел...
— Кто? — прервала я ее.
— Да брат-то твой, — пояснила мама, — то сказал, что ценятся эти книжки там. А когда я ему рассказала, что уже три тиража продано, то они так обрадовались.
— Кто они?
— Папа и брат твой, Саша.
«Какой-то странный у нас разговор, — думала я, — ведь продан всего один тираж книги “Лилии полевые”. Про какой это третий тираж говорит моя мама?» Но диалог с ней я все же поддержала. А через пять месяцев действительно все книги первого и второго тиража были проданы и мы повторили тираж в третий раз...
***
— И не знаю, куда делся Саша.., — как-то после долгого молчания сказала мама грустным голосом.
Все эти последние дни она думала и говорила только о своем сыне. Она была настолько потрясена тем, что он жив, что никакие уже земные скорби не могли оторвать ее от глубоко личных переживаний.
Понял это и ее духовник, который тоже стал свидетелем ее спасительной тайны. Мне же казалось, будто и я каким-то образом участвую в этом страшном переходе души из мира земного в мир горний; чувство сопричастности к этой тайне не покидало меня.
— Мамочка, ты хочешь чаю?
— Я ничего не хочу, хочу только своего сына...
Помолчав немного, она внезапно сказала:
— Я видела там море — море расписное. Какая там роскошь! Как там красиво!
Тем временем я продолжала записывать все, что она говорила, пытаясь связать, сопоставить отдельные слова и фразы. Многое мне было непонятно, но каждое слово оказалось на вес золота.
— Я уже умерла там, меня похоронили, потому что я была больная, — неожиданно сказала она.
Слова эти прозвучали для меня полной неожиданностью, ведь мама еще была с нами. Но душа ее уже знала другое. А может быть, это она говорила не мне, а разговаривала со своим сыном в том, горнем мире? Мне уже трудно было общаться с ней на земном языке, потому что она узнала другой мир и ей доступно было общение с ним.
Еще раньше, до соборования, она вдруг очнулась и заговорила:
— А свечи-то почему не горят? У вас свечи есть? Зажгите свечи. Почему никто не читает? Лена, ты хотя бы почитай.
Она говорила это совершенно спокойно, хотя еще не готова была к переходу. Мне казалось тогда, что это говорит не моя мама, а другой, зрелый человек, понимающий значение смерти.
Когда приехал отец Аристарх (это было за три недели до ее кончины), она снова, как бы зная уже, сказала:
— Отец Аристарх приехал меня хоронить. Какой он хороший молитвенник! Он понял, почему я плакала.
А плакать мама окончательно перестала именно после соборования и причастия. К тому же она увидела рай, она поверила моему сну, который словно открыл ее словесные шлюзы.
«Отец Аристарх»
Как велико значение и роль священника в спасении души христианской!
Отец Аристарх молился за нашу семью постоянно. Он отпевал и провожал в последний путь моего папу. Соборовал, молился и напутствовал Святыми Тайнами маму все то время, пока она страдала от своей тяжелой болезни. Он вымаливал меня и моих детей из тех горьких скорбей, которые мы сами, без молитвенной поддержки и без веры, не смогли бы понести. Мама это знала и именно ему доверила свою душу.
Батюшка приходил к нам почти каждый день и терпеливо молился, исповедовал, напутствовал, утешал. Мама причащалась Святых Христовых Тайн на протяжении последнего месяца через каждые два-три дня. Ее душа, ее тело были освящены Великой и Страшной святыней, соединяющей ее со Христом. В эти дни боли, мучившие ее, практически исчезли, так что я перестала ставить ей уколы с сильнымиобезболивающими. Врач; душ и телес освятил ее Своим Телом и Кровию, очистил немощи и дал облегчение больной, немощной плоти. И в этом обезболивании, несомненно, было большое чудо и милость Небес.
Она угасала с каждым прожитым днем и ждала теперь только прихода батюшки. Она думала о Святых Христовых Тайнах, и больше ее ничего уже в этой жизни не интересовало.
Постепенно она перестала принимать пищу, а за несколько дней до кончины отказалась даже от воды.
Удивляло то, что на внешние звуки она реагировала избирательно. На молитву и помощь мама отвечала взглядом и покачиванием головы, а на громкие звуки в квартире не реагировала никак. Однако, когда приходил батюшка, она вдруг откуда-то находила в себе силы и на его вопрос: «Вы хотите причаститься?» — уверенно отвечала: «Конечно!».
А ведь голоса-то уже не было, и она даже не могла попросить для себя воды.
«Иисус Воскрес!» — эти необычные слова, которых она никогда не говорила раньше, слетели с ее уст именно в тот скорбный час, когда сама она лежала на своем последнем одре, и прозвучали как торжество вечной жизни, как победа жизни над смертью.
Господь спасал душу, пришедшую к Нему в одиннадцатый час, спасал ее за истинно христианскую добродетель — милосердие. Ее слова о том, что она вдруг поняла, как помогает нам Господь, были сказаны ею не случайно.
Каждый вздох, каждое дыхание отделяет нас от порога, за которым иная жизнь. Как же мы не дорожим нашей земной жизнью, нашим временем! Я никогда раньше не мерила время на одно всего лишь дыхание, но именно сейчас, когда каждый вздох близкого человека может быть последним, единственным, разделяющим эту и ту жизнь, начинаешь на самом деле ценить каждую минуту, данную нам здесь Спасителем.
Всякое дыхание да хвалит Господа!
«Всякую минуту, всякое мгновение живи по Христу, ибо с каждым вздохом приближаешься к ответу. Помни об этом ежесекундно!» — это я себе говорю.
***
Вдруг загорелась свеча на столике. Она стояла перед образом «Всецарица», у которого раньше всегда молилась мама. Упав на икону Божией Матери, свеча опалила огнем верхнюю ее часть. Однако деревянная икона не загорелась вопреки всему, лишь справа от лика Богородицы, чуть выше плеча, образовалась глубокая, пылающая изнутри огненная язва размером с горошину. Огонь как бы ушел вглубь образа, не тронув лика Пречистой.
Позднее часть древа иконы в этом месте выкрошилась, образовав углубление в виде обугленной воронки, как будто туда попал вражеский снаряд. Мне показалось это странным, ведь огонь должен был охватить всю икону, однако почему-то этого не произошло. «Всецарица», как и поется в акафисте, попалила новую раковую язву — огненную.
Когда я забежала в комнату, расплавленная свеча, упав на икону, горела ярким пламенем, но внутри самого образа пылала лишь небольшая оранжевая язва. Духи злобы лютовали... А мама снова молчала — она не слышала и не видела ничего земного, а может быть, она молилась и ангел-хранитель, оберегающий ее душу, загасил лютый пламень.
***
Что же такое настоящее милосердие? Каков;его значение в спасении души человеческой?
Многие часто сетуют, что не знают современных примеров истинно христианской жизни. Однако матушку Антонию, принявшую смерть за Христа в мирное время, я знала не по рассказам. В ночь на 24 декабря 1999-го года она была зверски убита на ночной монашеской молитве в храме — во время чтения канона святому Царю-мученику Николаю.
На второй год после своей мученической кончины в сияющих белых одеждах матушка Антония явилась во сне одному из братьев.
— Мне сейчас хорошо, — сказала она, — но как я жалею, что, живя на земле, много сил и времени потратила на гвозди и доски. Так трудно живется сейчас людям. Скольким из них я могла бы помочь, согреть теплотой и вниманием! Будьте милосердными, помогайте людям. Милосердие — это самое главное делание для христиан.
Из лучистых глаз матушки текли светлые слезы...
Именно эта добродетель — утешение людей и милосердное к ним отношение — была самой главной чертой моей мамы. Она была христианкой по образу жизни и исполняла заповедь Христа о любви к ближнему непосредственным участием в беде и скорби каждого, кто обращался к ней за помощью.
«Какая она счастливая...»
Мама умерла у меня на руках. Она сделала три глубоких вздоха, затем, задержав последнее дыхание, внимательно посмотрела на меня, словно хотела проститься, и на третьем выдохе... ушла.
Я сама закрыла ее всегда ласковые, а теперь навеки погасшие очи. Ее прибрали по христианскому обычаю и положили дома среди множества живых цветов.
Соседская девочка, папа которой умер, когда она была совсем маленькая, увидев скорбные венки в нашей квартире, сказала своей маме: «Как я завидую Тамаре Николаевне! Какая она счастливая. Сейчас она поселится в раю и всё там увидит. И увидит моего папу...».
Эти странные слова я услышала в те скорбные дни сразу от нескольких людей. Почему они завидовали покойной? Может быть, потому, что последнюю ночь на земле она провела в деревянном ковчеге в сенb Божиего храма? Спаси, Господи, нашего Владыку, благословившего эту последнюю радость душе христианской.
Спасибо вам, дорогие мои сестрички, каждый день вплоть до сороковин усердно молившиеся за упокой маминой души.
В храме служили заупокойную литургию. Никогда я не забуду ее улыбку, когда она лежала, умиротворенная, пред алтарем. Лицо ее было светлым и радостным, она уже знала г;рнее и была пред очи Божии. Я подходила к ней, смотрела в ее закрытые глаза и понимала, каким красивым человеком была моя мама. Она и здесь, в своем последнем пристанище, учила меня любви. Она улыбалась и выражала неземную радость, готовая вскоре за все ответить Богу.
В ней не было ни тени смерти. Она переселялась в Дом Бога Живаго, во страну живых, и я отчетливо понимала, что душа ее лишь освободилась от бремени земного, свободно устремляясь в настоящий свой дом. Во мне не было скорби утраты, я почти не плакала, понимая, что сделала все необходимое для христианского погребения близкого, бесконечно дорогого мне человека. Моя совесть была чиста перед памятью о ней.
Господи, я благодарю Тебя за эту святую тайну, раскрывшуюся в моей горькой потере, и за эту необыкновенную, светлую радость, через которую я укрепила свою веру. Спасибо, что Ты был так близко, Боже, и прости меня, молю, за грехи смертные.
***
Девочка-подросток двенадцати лет пришла к нам, чтобы проститься с покойной. Она долго плакала, когда узнала, что бабушка умерла, а на второй день написала ей трогательные стихи. Удивительно то, что Юленька по-детски описала те же чувства, которые пережила совсем недавно ее подружка Тамара Николаевна.
Вот эти строчки:
Когда умирают родные,
Нам трудно это принять.
Нам очень хочется плакать,
А надо ль? — спрошу я вас.
Они попадают в рай,
И им там хорошо,
И не умирают они,
Они там живут еще,
Красивые носят одежды
Из золота и серебра.
Там нет места злу и тревоге,
Там радость и любовь одна,
И им там хорошо.
Не надо плакать о них,
Они будут помнить о вас.
А вы уж помните их.
Эти стихи Юля принесла к нам на девятый день. Прочитав их, я была буквально поражена тем, как точно они передают те слова, которые мне говорила мама: «Там одна любовь. Там носят красивые одежды — серебряные и золотые!».
Юный ребенок и зрелый, взрослый человек, закончивший свой земной путь! Одна только что пришла в этот мир, другая — только что отошла. И я невольно вспоминаю слова отца Григория: «Жизнь наша невероятно коротка: не успела ладья отплыть от берега, а уже должна причалить к противоположному».
«Что же такое все-таки смерть?» — спрашиваю я сама себя и отвечаю, что это величайшая и страшная тайна, постигнув которую, возможно обрести вечность.
«Как страшно умирать нераскаянным грешником, — думала я все эти скорбные для меня дни и месяцы, — и как несчастны властелины этого мира — сытые, довольные собой, успешные, богатые, но не уверовавшие в правду о Вечной Жизни. Как они будут удивлены, когда увидят за гробом райские селения, где живут праведники, и как будут трепетать их нераскаянные души, когда они поймут, что эти селения не для них».
Послесловие
Я много думала о любви христианской между супругами и знала, всегда знала, что мама и папа любили друг друга — бескорыстно, нежно и преданно — и умели дорожить друг другом не напоказ, но в назидание нам, родным и близким, нисколько не стесняясь своего искреннего чувства. Как много людей согрелось у этого очага их взаимной любви — любви на всю жизнь: нелицемерной, верной и такой редкой в наше время! Как хотели многие из нас прикоснуться к этой человеческой тайне, как не хватало каждому из нас этого тепла в нашей собственной жизни!
И не хватает до сих пор.
Я никогда по-настоящему не ценила той любви и того благополучия, среди которого жила так беспечно. И только сейчас я понимаю, как дорого всякому человеку тепло семейного очага, как долго остается оно в памяти, согревая своим теплом несколько поколений детей и внуков, рожденных и воспитанных в любви. Спасибо, мои родные, что научили меня этой правде — любить друг друга честно. И, быть может, я не написала бы об этом сейчас, если бы не нашла в папиных бумагах (мама хранила их более 10 лет уже после того, как он умер) записанное его рукой стихотворение. Стихи не были подписаны, и я так и не поняла, кто автор этих трогательных строк. Мне важно было только то, что их сохранила моя мама, которая берегла свою любовь даже после тяжелого расставания с любимым человеком.
Вот стихи, которые папа носил и хранил в своей любящей душе. Главное, мамочка, что он писал это, когда был с тобой и дышал тобой:
Еще в тебе любви довольно,
Чтобы встречать земное зло,
Чтоб все снести, что сердцу больно,
И все забыть, что тяжело.
Еще блестят перед тобою
Светила правды и добра,
Еще не стынешь ты душою,
Труда покинуть не пора,
Нет, не пора! Хоть тяжко бремя,
И жизнь глупа, и труден путь,
И хочется прилечь на время,
Угомониться и заснуть...
Нет! Как бы туча ни гремела,
Как ни томила бы жара,
Еще есть долг, еще есть дело —
Остановиться не пора...
Следующие стихи я нашла среди теплых еще маминых бумаг вскоре после ее кончины:
Трудно жить, навеки мать утратив,
Нет счастливей вас, чья мать жива!
Именем моих сестер и братьев
Вслушайтесь, молю, в мои слова!
Как ни торопил бы бег событий,
Как ни влек бы вас в водоворот,
Пуще глаза маму берегите
От обид, от тягот и забот.
Боль за сыновей подобна мелу —
Выбелит ей косы добела.
Если даже сердце очерствело,
Дайте маме капельку тепла!
Если стали сердцем Вы суровы,
Будьте, дети, ласковее с ней.
Берегите мать от злого слова!
Знайте — дети ранят всех больней!..
Если ваши матери устали,
Добрый отдых Вы им дать должны.
Берегите их от черных шалей!
Берегите женщин от войны!
Мать уйдет — и не изгладить шрама,
Мать умрет — и боли не унять!
Умоляю! — Берегите маму!
Дети мира! Берегите мать!
Чтобы в душу не проникла плесень,
Чтоб не стала наша жизнь темна,
Чтобы не забыть прекрасных песен —
Тех, что в детстве пела нам она!
К. Н. П.
Почему именно эти как будто живые слова остались, в то время когда ты уже ушла?
Люди уходят, а слова и дела их остаются. Пусть же свет твой, моя дорогая, остается навечно, как свет всех матерей, которые жили не для себя, а для детей. Дай нам Бог всем понять это и увидеть свет неземной, который исходит от дорогих нашему сердцу близких, родных — невыплаканных, непонятых, недолюбленных.
Простите нас, родные наши, и дайте нам силы всегда молиться за вас той нелицемерной молитвой, которую можно и нужно возносить только за тех, за которых никто — слышите, сыновья и дочери! — никто, кроме нас с вами, возносить не сможет.
Я всегда буду помнить о тебе, моя родная, и никто уже не омрачит моей доброй памяти о тебе, моей любви...
***
Послесловие вместо предисловия
Все, что описано здесь, происходило в те знаменательные дни сентября-октября 2005 года, когда над Кафедральным собором святого Александра Невского велись подготовительные работы по подъему главного Креста над реставрированной храмовой колокольней.
В этом храме трудился в последние годы своей жизни мой отец — Александр Васильевич Кутин. Он был первым (после того как в 1991-м году собор отдали верующим) инженером-строителем храма. За три с небольшим года своей хозяйственной деятельности он сделал очень многое для собора: восстановил в первозданном виде храмовые двери, окна и решетки, разработал чертежи и конструкции по возведению деревянного иконостаса и сам руководил работами по его установке. По благословению Преосвященного Михаила, епископа Курганского и Шадринского, он руководил в 1993-м году строительными работами по возведению Звонницы-часовни на территории собора и непосредственно участвовал в подъеме колоколов.
А в 1995-м году под погребальный звон построенной им часовни прихожане и священнослужители Александровской церкви проводили его в последний путь. Отпевал его настоятель собора отец Аристарх, очень близкий ему по духу и в общении человек.
Проститься с покойным пришел правящий Архиерей. Во время отпевания Преосвященный осенил усопшего архиерейским благословением, сопроводив его душу в загробные обители, — и в этом была особая милость Божия. А вскоре Владыка благословил мне издание при соборе журнала «Звонница», который стал духовным продолжением только что построенной храмовой Звонницы. И вот уже 12 лет звонят колокола соборной Звонницы-часовни, возвещая хвалу Господу и воздавая память усопшим строителям, благотворителям и благоукрасителям храма.
22 октября 2005 года над реставрированным собором святого Александра Невского по благословению Преосвященного епископа Михаила был освящен и установлен главный Крест храма. В эти дни закончила свой земной путь супруга строителя храмовой Звонницы-часовни, моя мама — Кутина Тамара Николаевна...
***
Господь сохранит вхождение твое и исхождение твое отныне и до века. Пс. 120; 8
Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут. Мф. 5; 7
Все началось в день святого благоверного князя Александра Невского, 12 сентября. Это был престольный праздник нашего храма.
Мама неожиданно слегла, когда в кафедральном соборе служили праздничную Литургию. Резкая боль в позвоночнике не дала ей больше встать на ноги.
По прогнозам врачей, ее жизнь шла уже на дни, но я никак не хотела с этим смириться и молилась Матери Божией «Всецарица», чтобы Она облегчила ее страдания. Мама, конечно, крепилась, отгоняя подальше сильную боль, но метастазы пошли в позвоночник и трагический исход болезни был неминуем. Только теперь я со всей остротой и горечью поняла слова христианской молитвы о даровании кончины безболезненной и мирной.
После сложной операции она прожила только два года. А незадолго до ее ухода духовник благословил меня читать акафист преподобному Серафиму Саровскому. Тогда я еще не знала, что это была моя последняя молитва о ее здравии. Так Господь готовил меня к утрате близкого человека.
Акафист преподобному Серафиму был прочитан ровно сорок раз, а на следующий день, 31 октября 2005 года, моя дорогая мамочка мирно отошла ко Господу. Ее кончина была действительно безболезненной, непостыдной и мирной.
Она очень боялась этой тяжелой болезни и всячески отгоняла от себя тревожные и скорбные мысли, пытаясь бодриться и не раскисать.
Ни с кем из родных она не говорила о своем состоянии — очевидно, чтобы никого из нас не расстраивать, и мы так и не узнали, насколько нестерпимыми были ее боли.
— Я всегда боялась заходить в это здание, — говорила она, грустно вздыхая, когда я привозила ее на лечение в радиологическое отделение онкобольницы. — И тогда, когда работала с проектной документацией, и когда сдавали этот корпус госкомиссии.
Она работала начальником технического отдела большого строительного треста и участвовала в строительстве областной онкологической больницы.
Батюшка (спаси его, Господи!), узнав о диагнозе, который мама вслух никогда не произносила, причащал ее Святых Христовых Тайн каждую неделю. Так Господь по Своему неизреченному человеколюбию стал готовить ее к неизбежному переходу — Он дал ей пострадать от боли совсем немного. А может быть, она просто терпела. Но и в этом терпении мы, ее близкие, видели милость Божию.
Я никогда не забуду, как стояла у железной двери учреждения медицинского страхования и умоляла, чтобы мне помогли оформить документы на получение обезболивающих лекарств.
Это была пятница, 15 сентября 2005-го года, а впереди — страшные суббота и воскресенье, когда я уже ничего не смогла бы сделать, чтобы облегчить мамины страдания. В учреждении этот день объявили выходным, и меня не захотели даже выслушать. А когда я, моля о помощи, стала стучать в двери (в ужасе от того, как переживет моя бедная мамочка эти выходные), на меня натравили охранника, как на злостную нарушительницу покоя «милосердных» сотрудников.
— У меня умирает мама! — кричала я в отчаянии, заглядывая в слепые окна, плотно задернутые шторами — Мне нужна помощь. Помогите мне, пожалуйста!
Но передо мной демонстративно защелкнули изнутри входные двери, а когда я позвонила по телефону, умоляя выслушать меня, то «добрые» женщины бросили трубку. Они ничего не хотели знать о чужой боли. А всего-то я просила у них отметить в медицинском свидетельстве новый адрес больной, чтобы безотлагательно выписать в аптеке необходимые лекарства, ведь впереди были выходные дни.
Бог им Судья — по их «милосердию» и по их совести.
Мама была очень добрым и милосердным человеком. Ее отличали природная интеллигентность, деликатность и благочестивость. Она была по-настоящему высоконравственной личностью — в самом евангельском смысле этого слова. Никто никогда не слышал от нее какого-либо злобного или обидного слова и не видел дурного поступка. Она никого не осуждала и тем более никому не грубила и никого не оскорбляла, но, напротив, с добрым сердцем отзывалась на просьбу о помощи любого человека, будь то родные люди и друзья или просто соседи по дому и недавние знакомые. Она безотказно нянчилась с внуками и племянниками, с радостью водилась с соседскими детьми, провожая их в школу и разогревая им обеды и ужины. Ей доверяли не только ключи от квартир в нашем большом дружном доме, но и сердечные переживания, печали, скорби и сокровенные тайны. А когда кто-то из соседей уезжал в отпуск, она заботливо поливала цветы в их доме и кормила рыбок.
Она была подружкой для людей совершенно разного возраста — от мамы до дочки, и это было удивительнее всего. С искренним, добрым желанием она каждому стремилась помочь, поддержать, посоветовать и умела внимательно, не перебивая, выслушать собеседника. Это был необыкновенно чуткий, ненавязчивый в общении, безотказный в помощи и поддержке человек. Словом, она была истинной христианкой — по своим делам и по образу жизни.
Говоря о родном, дорогом человеке, какой она сохранилась в памяти всех, кто ее знал, невольно задумываешься о том, какая добродетель для христианина самая главная, и вспоминаешь слова глубоко почитаемого священника, протоиерея Александра Шаргунова — настоятеля московского храма святителя Николая, что в Пыжах. В одной из своих проповедей он сказал, что последняя печать покаяния — это милосердие.
Услышав эти слова, произнесенные батюшкой с амвона во время Божественной Литургии, я долго не могла понять, о какой «печати» говорит отец Александр. Однако фраза эта глубоко запала в душу. И только когда милосердие открылось мне как истинно христианская добродетель — милующая, прощающая, покрывающая злобу греха, стало понятно, что милостивые помилованы будут за ту правду и незлобие, о которых Господь сказал, что ими ...очищается грех.
Милосердие, любовь и долготерпение — это плоды духа (ср. Гал. 5; 22), — говорит нам слово Божие, и Господь, Который Сам Отец милосердия и Бог всякого утешения (2 Кор. 1; 3), призывает всех людей облечься в милосердие, снисходя друг другу и прощая взаимно. И по тому только, что человек милосерден и имеет любовь к ближнему, Господь называет его избранным Божиим, святым и Своим возлюбленным (ср. Кол. 3; 12-13).
Именно за милосердие Господь, я верю, помиловал душу бесконечно дорогого мне и любимого человека — мамы. Каким образом, через какую тайну Он привел ее к искреннему покаянию и вере, раскроет приведенный ниже рассказ, диалоги которого я записывала во время болезни мамы без выдумки и искажений.
Господи, благослови!
***
Слово митрофорного протоиерея Аристарха Егошиха:
Эта книга посвящена дочерью памяти своей матери. Она затрагивает великую и страшную тайну перехода человека из жизни временной в Вечность. Это, прежде всего, размышления православного человека о смысле тяжелой болезни с сопровождающими ее страданиями, о последних часах перед последним путешествием человека, о том, что открывается ему на пороге смерти.
Но это не отвлеченные размышления, а переживания глубоко сострадающего сердца — настолько глубоко, насколько способен человек, навсегда прощающийся со своей матерью.
В обычной своей житейской суете человек не успевает задуматься о самом главном: «Что я возьму с собой в последний час, с каким “багажом” предстану перед Судией и Спасителем? Чем оправдаюся?».
О, как Незримого узрю;...
Как устою пред сим виденьем?..
И как своим нечистым зреньем
Я на Владыку посмотрю,
Кому был вечно огорченьем?
(из Канона на исход души)
Человеку, далекому от веры в воскресшего Христа, смерть может казаться страшной по нескольким причинам: неизвестностью продолжения бытия человеческого за гробом; известностью того, что если наше бытие продолжается за гробом, то мы должны впасть в руки правосудия Божия; смерть устрашает еще и тем, что лишает наслаждения благами, свойственными земной жизни. Не потому ли человека так страшит мысль о неминуемой смерти, что он мало и редко решается думать о своей будущей участи, больше озадачиваясь мыслями о том, чего смерть лишает?
В то же время Церковь устами своих святых подвижников призывает каждого христианина постоянно задумываться и мысленно готовиться к последнему земному часу. На богослужениях постоянно молятся о «христианской кончине живота нашего — безболезненной, непостыдной и мирной», ожидающей доброго ответа на Страшнем Судище Христове!
Сам земной путь человека рассматривается как подготовка к обретению жизни в вечном Царстве Христовом. За короткий промежуток времени от рождения до смерти каждый должен подготовить себя к встрече с Богом и получить от Него высший дар — бессмертие. Именно бессмертным и был сотворен первый человек Адам.
Сами подвижники Христовой веры готовились к смерти как к главнейшему делу своей жизни. Известно, что святитель Иоанн Златоуст в день своей кончины совершил Божественную Литургию, приобщился Святых Таин и после продолжительной молитвы, сотворив благодарение, простился с окружающими его; потом возлег и, сказав: «Слава Богу о всем!» — с миром почил.
А преподобный авва Сисой, который прожил в пустыне 60 лет, лежа на смертном одре, вдруг озарился особенным светом и сказал: «Вот явился авва Антоний». Через некоторое время он прибавил: «Вот лик пророческий, а вот — апостольский». Лицо его становилось все светлее и светлее. Наконец он произнес: «Вот явился Иисус Христос!». С этими словами преподобныйскончался.
И древние благочестивые христиане почитали день кончины не днем сетования и скорби, а днем духовного радования, сравнивая его с днем рождения, но уже в жизнь вечную. Издавна этот день называется в Церкви «преставление», то есть переставление, или переход от одной жизни в другую.
Святые отцы и учителя Церкви, имея богопросвещенный ум и чистые сердца, говорили о смерти как о приобретении. Хорошо всем известен ответ святителя Василия Великого префекту Модесту, который уговаривал святого перейти на сторону ариан: «Изгнания я не боюсь, ибо вся земля господня; отнять имущество нельзя у того, кто ничего не имеет; смерть для меня будет благодеяние, ибо скорее соединит меня с Господом, для Которого живу и тружусь».
Святые подвижники сравнивали земную жизнь со странствованием, с непрестанной бранью со своими страстьми, но твердо держали в памяти слова Спасителя: «Не оставлю вас сиротами; приду к вам. Еще немного, и мир уже не увидит Меня, ибо Я живу, и вы будете жить. В тот день узнаете вы, что Я в Отце Моем, и вы во Мне, и Я в вас... Да не смущается сердце ваше и да не устрашается» (Ин. 14; 18-20, 27).
Сегодня и строгие естествоиспытатели находят все больше подтверждений существования души после смерти. Но куда она устремится после разлучения со своим телом? Чем короче время земного пути, тем драгоценнее оно становится для нас, потому что надо успеть еще много потрудиться, подобно рабам, которым их Господин на время доверил таланты.