Опыт — еще один ум
«Опыт — еще один ум», — говорит сербская мудрость. И был у Ратко именно тот ум, который он имел от своего горького, к сожалению, жизненного опыта.
И самый первый признак хулиганского его ума — бешенная скорость, с которой он, нимало не раздумывая, посылал, куда подальше, всякого — и встречного, и поперечного, и чужого, и своего. Послать в «далекое путешествие» он мог любого и сразу, без предупреждения. Хлоп — и ты уже в конечной точке. А не попадайся на злой его язык — нарвешься, самое малое, на крепкий русский мат, смешанный с характерным сербским, мя-я-я-г-ким таким акцентом.
Именно в этом и прикол сербского языка: туча гремит, и рёв её кроет все вокруг, — а дождь льется теплый, без буквы ё. А нет её в сербском языке и все тут.
«Кто не борется с гнидами, будет бороться со вшами». Об этом пишет святитель Николай Сербский, описывая национальный характер сербов. Конечно, эти слова многозначительны и имеют, в первую очередь, духовный смысл, отражающий борьбу человека со своей греховной сущностью. Однако истина эта имеет и практическое значение и исходит из того, что если не пресекать зло, то оно разольётся широкой рекой и зальёт все живое. Ратко часто произносил вслух слова о том, что если ты видишь врага, то убей его первый, а иначе он обязательно убъёт тебя и твоё племя.
И этот опыт он имел не по книгам и наукам, а на собственной шкуре испытал старую сербскую истину: «Кто милует злодея — мстит невиновному». Это был его горький военный при;мок и, быть может, совсем не зря русские мужики дали ему кличку «югославский партизан». Он так и говорил мне:
— Я знаю точно, что надо первым убить врага... Убеждался в этом не один раз.
Эти жестокие мужские уроки, полученные им в огненном, рукопашном горниле войны, он так и не смог забыть в мирное время и жил со своим нажитым «горбом» как с первородным.
Трезвого, его часто душили кошмары тяжёлого прошлого, и тогда он поддавался и минутным, и часовым приступам депрессии или, хуже, плохо управляемой агрессии, и я понимала, что выйти из этого состояния ему могут помочь только крепкие мужские разговоры и водка, разжижающая окаменевший мозг.
Я прощала ему те тяжелые минуты, когда и меня попутно со всеми отправляли «в печку» (сербы знают тайный смысл перевода). А если бы не понимала и не садилась на лопату, то не слышала бы искренних слов: «Люблю тебя», которые звучали тем чаще, чем я заставляла себя претерпевать то, что в одиночку он преодолеть был бы не в силах.
«Сербский партизан«
Таких случаев, когда он не искал, но видел вокруг врагов, было, к сожалению, много и в мирной жизни бывшего вояки, и с этим бороться было практически невозможно, равно как и с въевшейся привычкой выкуривать пачку легкого «Мальборо» в день.
Вот характерный случай.
Курган. Придорожное кафе. Мужской ужин. Выпили в этот вечер много и припозднились не на шутку.
Разговоры о войне разожгли неуправляемые эмоции, сигареты, одна за другой, тушатся здесь же, на столе, в одной из сервировочных тарелок. Хвать за карман на джинсах — нет кошелька, а в нём, родимом, весь банк и, главное, документы и виза. Ну точно, «сегодня в зол;те, завтра в бол;те». Кровь молниеносно ударила в голову «сербского партизана» и в одну секунду выбила сорокаградусный хмель. Ещё пять секунд — и он уже перекрыл выход из кафе и барную стойку, забаррикадировав их свободными столиками. С рёвом: «Всем сидеть. Никто отсюда не выйдет...», — потребовал каждого из обалдевших гостей вывернуть карманы. Для устрашения сдёрнул с себя прокуренный свитер и остался в одной майке, демонстрируя многочисленные рваные раны на груди непонятного для присутствующих происхождения. Играя кулаками, подхватил здоровенной рукой кафешный стульчик и завертел им в воздухе, как игрушкой, зная, что в это время в зале сидели нехилые ребята.
Эффект молниеносной смены куража привел всех в шок, и запоздалые посетители ночной забегаловки послушно позволили себя обыскать руками не менее одуревших официантов. Когда процедура несанкционированного дознания была завершена и не принесла никакого успеха, «сербский партизан» поставил условие, что вечеринка не закончится до того момента, пока его кошелек снова не окажется в его руках.
В страхе и напряжении прошло какое-то время. Никто не решался что-либо предпринять, чтобы разрядить обстановку в ту, либо в другую сторону. На глазах у местной «публики» какой-то «дикий» европеец киношного вида блокировал выход из кафе, играя бицепсами здоровенной ручищи, и на ломаном русском языке нагло выставил ультиматум зауральским парням. Это было, конечно, очень круто и, по крайней мере, наглость хромого «пирата» восхищала, так что никто из присутствующих не применил к нему крайних мер. Может быть, действительно испугались, а может быть, сочувствовали, и с интересом ожидали концовки представления.
В напряженном ожидании прошло несколько неопределенных по продолжительности минут. Уже никто не жевал, не курил и не проглотил ни капли горячительного. Мозги крутили вопросы: «Кто этот? Мы его не знаем. Заезжий? Какого клана? Партизан?». А партизан, привыкший никого не бояться, сверлил глазищами завсегдатаев «Светланы», страшно раздувал ноздри и с пристрастием вопрошал у посетителей кафе, гд; его «кровные», пока... не вспомнил, что свой боевой маузер он недавно закопал в огороде сербского дома, где сейчас хозяйничали враги. «Партизан», так же быстро, как и вскипел, скинул с кипящих мозгов крышку, выпустил пар, и, как ни в чем не бывало, уселся за кафешный столик.
В краже так никто и не признался и, в конце концов, двери западни пришлось разблокировать. Да к тому же, друзья-сотоварищи вовремя обнаружили, что «валютный» кошелек сербского партизана мирно «спит» под столом, устав от пьяных разговоров и едкого табачного дыма. Как он оказался под столом, останется тайной. Может, нечаянно из кармана выпал. А может, кто-то пошутил, в худшем случае — подкинул. Вот я и говорю, что Ратко не искал вокруг себя врагов, они сами виделись ему повсюду. Если бы «парни войны» могли снова стать такими же, какими они были до встречи со смертью! Насилие и жестокость наложили на их сознание и характер нестираемый отпечаток «всегда держать стойку», и общество, то есть мы с вами, должны были терпеть эти раны, эти изломы такими, какими достались они нашим мужчинам. Кто мог помочь им, если не мы, если не наша любовь, не наше терпение, не наше понимание и вера? Кто? Без ответа...
* * *
2009/2010 гг. Иногда наш усталый седан превращался в боевую машину пехоты — мчался по северным, избитым дорогам, как танк, прыгая на волнистой бетонке Уренгоя на скорости под 140 км. в час.
Сравнение с танком пришло мне на ум не случайно. Много солдатских привычек, хотел он того или нет, сохранил Ратко от военного прошлого.
В нашей «Сонате» никогда не водилось мягких тряпочек и рабочих перчаток. В любую погоду, хлестал ли дождь или лупил стеной снежище, грязные, ослепшие фары чистились рукой под струёй питьевой воды из путевого запаса или пригоршней придорожного колючего снега. Он и машину мог помыть голой лапищей, загребая снег прямо тут же, у колес. Хрясь, — и снег с дороги летит на стекла, тает и становится мокрой тряпкой у опытного Шумахера.
— Нельзя же так... — сделал как-то замечание один из наших попутчиков.
Мы сидели внутри машины и наблюдали за процессом ручной мойки стекол.
— Тише, тише, — зашикала я, зная, что лучше не попадаться под снежную руку водилы. — Не надо ничего ему говорить. Он привык обходиться тем, что есть под рукой. Старая, солдатская привычка.
— Да. Как с танком...
Попутчик наш не договорил.
Грозный карий глаз «партизана» вперился в нас через грязевые снежные разводы лобового стекла.