Сливовица
Постоянно ловлю себя на той мысли, что в моей жизни появилась яркая, неординарная и жадная до жизни личность. Настоящий литературный герой. Однозначно. И это, конечно, Ратко!
Если пил он горячую сливовицу, то — пока не потечет из глаз; запоет сербскую застольную — заворожит так, что обо всем забудешь; работает на земле, не жалея ран, до восьмого пота; цветы дарит не штучно, а сразу грядкой и на все лето; воевал — до звания «серба золотой пробы» и до шестнадцатой пули; помогает и другу и недругу — до последней рубахи и пустого кошеля; гонит «Порш;» по горной дороге впереди ветра, так что птицы разлетаются; меряется силой на руках — до победы и мозолей на локтях; красив — глаза ломит, рыбачит — до трех озёр на день, охотник — на лету ловит кулаком муху; спит крепко — так что стены качаются, мясо жарит до хрустящей корочки — и никакой изжоги; гостинцы везет — у чемоданов ручки обрываются...
Как-то раз привез он из-за кордона сербской самогонки 40 литров. Подвиг небывалый по нашим контрабандным временам. Зять его, приехавший в то же самое время из Австрии, на такую авантюру не решился и даже дозволенных 2 литра через таможню Боснии провезти побоялся. Понятное дело, ракия — золотовалютный запас Сербии. Самая чистая, из айвы, стоит в Италии восемьдесят евро за литр. Для Италии это — контрабанда, экзотика и чистая прибыль. Бешеные барыши берут за нее в местных ресторанах с отдыхающих и туристов. Еще бы! Чтобы один литр ракии из плодов айвы выгнать, надо сто килограммов айвы переработать. Ратко в Сербии гнал из сливы, и его ракия-сливовица под 50 градусов крепчала и быстрее других с ног сшибала.
Так вот, вез он 40 литров, правда, давненько это было.
— Да мне-то не жалко ее, сливовицы, — говорил он, — у меня дома еще шестьсот литров наварено.
— ???
— Это мелочь, у других по три тысячи литров стоит.
— А как же ты её через сербскую границу-то провез?
— Обыкновенно. В аэробусе. Я с пилотами в Россию летел. Билетов не было, так друзья из Белграда меня в пилотскую кабину посадили.
Сливовица — самогонка из местной сливы — варилась в Баня-Луке осенью повально всеми жителями из расчёта пять литров «чистой слезы» на сто килограммов сливы. Это лекарство (без кавычек) Ратко варил без сахара. У него в Боснии, как-то признался он, «медицинский» аппарат размером с комнату имеется.
Попробовала и я полечиться сливовицей — действительно, спишь, как убитая. Сначала-то пьешь, как коньяк — сосуды расширяются, сознание ясное, голова хорошо соображает, речь льется, как ручей. Весело и беззаботно. А какая стопка последняя, не успеваешь проследить. Хлоп — и ты уже в наркозе. Понятно теперь, почему на медицинской эмблеме зелёный змий чашу обвивает.
— Когда в Баня-Луке, — рассказывает самогонщик, — варят ракию, то все соседи ходят друг к другу в гости. Кто-то гонит из сливы, кто-то из винограда, кто-то из алычи, а кто-то из груши или вишни, из персиков. Но самая знатная — из айвы. У всех самогонок вкусы разные. Придет человек к соседу попробовать, чт; он наварил, напьется досыта, так что до дома дойти не может и тут же, недалеко от «скатерти-самоварки», свалится. Так и спит у соседа до утра, а на другой день — новое лечение. И так пока досыта не налечится.
— А однажды, — продолжал Ратко, — не дождался я, пока ракия остынет. Налил себе в кружку горяченькой прямо из-под крана, да маханул с лёта до дна. А она так ударила в голову, что аж в глазах потемнело, и я буквально ослеп и оглох. Под стол повалился и лежу. Так продолжалось несколько минут. А вскоре та самая ракия полилась обратно — из глаз, ушей и изо рта. Чистая слеза. Так что теперь я понимаю, что такое конец света. Хвала Богу, что жив остался.
В этот же приезд из Сербии он привез одну удивительную штуку — «сви;нский пршут».
— Я, — звонит мне накануне из Белграда, — пршут привезу. Двести евро стоит.
— Зачем тебе в России парашют? — я обомлела от удивления.
— Это, — говорит, — больш;й дефицит у нас. Ему восемь лет.
— Кому 8 лет?..
Но связь прервалась и мы не договорили.
«Все-таки неважно он еще по-русски изъясняется», — подумала я. И тут же догадалась: «Наверное, связь плохая, и я чего-то не поняла». А вскоре и вовсе забыла я об этом парашюте. А когда он чемоданы свои с оборванными ручками и с сербскими подарками распаковал, то первым делом этот самый «пршут свинский» вытащил и оказалось, что это вовсе не парашют, а свиной копченый окорок особого приготовления: несколько недель его в соленом растворе под гнетом вымачивают, а затем коптят домашним способом «на дым;», при специальной температуре, на дровах из бука. И храниться он в таком виде по нескольку лет может. Вот потому-то и выдал так легко его свинский возраст Ратко, ведь чем старше этот самый пршут, тем дороже, «почетней» и вкусней. Подают его с хорошим домашним вином в самом начале праздничного застолья — тогда, говорят, много можно вина выпить, а для сербов, которые по нескольку дней подряд «отдыхают» вдали от дома и женщин, это большая ценность.
— А однажды, — как-то рассказал Ратко, — мы с другом напоили домашней ракией петуха. Нам третьего для компании не хватало...
Короче говоря, поймали мужики несчастного петуха, силой раскрыли ему маленький петушиный клювик и влили стопочку. Петух, как курица, закудахтал, закрутился, завертелся вокруг себя, мотая пьяным гребешком, и неровной, что называется, походочкой подался в курятник, балансируя цветными крыльями на весу. Наш бы петух, небось, с вишневых косточек в курятник не побежал.
А сербский — по стопочке... и к курицам.
Вот ведь какая разница, — между вишневой бражкой, конечно, и сливовицей.
Также было и с собакой, которую веселая компания сербских самогонщиков напоила свежей ракией. Бедный пес три дня валялся на земле, не в силах даже голову поднять и тщетно пытался приступить к своей охранной деятельности. И еще несколько дней очухивался, еле ворочая языком и отказываясь даже от молока. Зато в следующий раз, когда на дворе попахивало крепким духом сливовицы, пес с визгом отбивался от назойливого хозяина, соображавшего «на троих», и сбежал в самоволку в лес. Умный был пес, без синдрома похмелья.
— И не стыдно вам, товарищ серб (хотела сказать «товарищ Бендер»), животных вредным человеческим привычкам обучать?
* * *
Вспомнила и еще одну непридуманную историю о том, как мужик из Боснии поспорил с соседом, что живого медведя свяжет. Её рассказал маленькому Ратко его дедушка. Был он княжеского рода и звали его Душан.
— Повадился, — пересказал Ратко, — один медведь в село домашнюю живот;ну задирать. То лошадь завалит, то корову. Причем завалит, и первое, чем насладится, кровь у своей жертвы выпьет. Затем выроет яму, затащит туда добычу, забросает ее землей и уйдет. Ждет, когда неделя-другая пройдет и еда гнильцой начнет припахивать. Тогда возвращается он на этот запах и наслаждается добычей.
— Никогда не думала, что медведи мертвечиной питаются.
— Всякое бывает. В;лки, например, любят на собак охотиться, и сразу ее съедают, — продолжил он с акцентом. — Бывали случаи, что в;лки только на собак и охотились. Пасется стадо барашков и все, как на подбор, жирненькие да упитанные, и одна собака охраняет стадо. Но волчара не хочет барана на обед, а выслеживает именно собаку. Завалит ее и тут же насытится. Для волка собака — лакомство.
— Ну так что же дальше-то было? Как мужик живого медведя связал?
— А очень просто. К тому времени медведь в деревне корову завалил и зарыл ее до поры до времени в землю. Мужик знал, что через неделю медведь вернется на то место, где добычу припрятал, и приготовил ему угощение. Поставил рядом с медвежьим обедом вёдра с водой, а в вёдра подлил ракии. Так сказать, гостеприимство проявил для дорогого гостя. Ну медведь на халяву напился да и захрапел вскоре. Тут его мужик верёвками связал и запорол вилами насмерть. Так он и выиграл спор у соседа — один-таки связал живого медведя.
Долго эта история вертелась у меня в голове, ведь какой бы медведь ни был, даже спящий и пьяный, а подойти к нему все-таки жутко. И зачем этот мужик сербский ради спора жизнью рисковал?
Похожи мы все-таки чем-то братья-славяне, сербы и русские: с красивой широкой душой, безбашенные в спорах, бесстрашные в бою, всегда готовые на подвиг и геройство, идущие за друга и Отечество до славного победного конца.
Вот такими мудреными и чудными присказками время от времени потчевал меня Ратко и жить с ним не то что познавательно, а точно, что не скучно.
«На войне деньги не нужны...»
Я долго изучала одну способность Ратко — всегда иметь пустой карман при любом раскладе наличности в кошельке. Все его нехитрые накопления носили лишь временный характер. К денежному выражению своих возможностей он относился весьма прохладно и заметно оживлялся лишь на то время, пока русская валюта жгла ему, что называется, верхнюю часть ноги. Легко опустошать запасы своего кошелька было его порочной наклонностью и даже, можно сказать, — страстью. На что же тратил он свою зарплату?
Любил он круто посетить наш «Звездный» супермаркет и отовариться на полную катушку. Причем, на цены редко обращал внимание и покупал то, что любил сам и что любили в нашей семье, не жмотясь и особо не задумываясь, на сколько часов нам хватит этих запасов. Ползарплаты мог оставить в одной тележке.
Покупал же и зимой и летом практически один и тот же праздничный набор. Например, овощи для сербского салата — огурцы, помидоры, дорогущий перец и белый импортный лук. Не забывал и чеснок, любимый витамин, наличие которого в доме контролировал только он.
Ах да, ну как же я забыла о зеленом перце и зерненом твороге со сливками. Перец с творогом — его козырное блюдо.
Маленькое отступление от темы.
«Перец с творогом».
— Хочешь, я пригот;влю пепер;не (перец-авт.) с твргом? — говорит с акцентом.
— Как с твргом? — на моем лице явное недоумение, так что и я начинаю говорить с сербским акцентом, проглатывая гласные.
— Я сейчас пригот;влю.
Чистит зеленый перец, нарезает полосками, солит обычной солью, жарит на сковородке в огромном избытке подсолнечного масла. Когда перец подрумянивается, просто добавляет любой творог.
— Это наше, балканское.
Выкладывает мне на тарелочку. Сам ест со сковородки, мякишем ароматное масло примазывает. Вкус — необыкновенный: легкий, сытный, свежий.
— Завтрак — объеденье... — я, конечно, прихваливаю повара-угостителя.
Но мы продолжаем гастрономическую тему.
В огромную тележку укладывались также испанские фрукты и всякий раз, всенепременно, гранаты, манго или виноград, которые уважала я, и груши, и бананы, которые любил он.
В количествах себя не ограничивал, брал от души, всегда помногу. Как правило, в корзине его застревали карамельный тортик и пара больших контейнеров с ванильным мороженым. Это — в первую очередь и не мог; возразить, а то как же он, «голодный», ляжет перед телевизором засыпать? А дальше, в порядке приоритетов, шли уже: кукурузная мука для обжарки «морского языка» (первая рыба, которую он признал в России), хорватская «Вегета» и острый зеленый перец «пепер;не» для фирменного фасолевого супа, полуфабрикаты мясных маринадов, сырокопченая говядина и сервелат для охотничьих капризов, сухое красное вино и пиво «Миллер». А также белый мягкий хлебушек, его любовь, сметана и большой био-кефир, чтоб облегч;ть мужской сортир. В его тележке обязательно и неизменно оказывались конфеты довольно символических названий: «Аленка» и «Охотничьи», над чем я то и дело подсмеивалась, неявно выражая его выбору женскую солидарность. Этой «конфетной парочке» он никогда не изменял и лишь дополнял свой сладкий выбор тройными мини-шоколадками «Баунти», символизирующими рекламный кокосовый рай для двоих, и с этим вкусом я всегда была согласна.
Иногда, под особо хорошее настроение, он закупал готовые коржи для приготовления в домашних условиях праздничного торта. И тогда в нашем доме творилось таинство изготовления бананового шедевра. Это особая кулинарная гордость Ратко, и готовил он банановый торт только в особенные минуты, когда его распирало от чувства собственной значимости в системе нашего кухонного хозяйства. Вру, конечно. Он любил собирать вокруг своего торта моих родных и «потчевал» их своими несравненными способностями шеф-повара сербских кулинарных наук.
Совершенно бесподобным оказался его розовый торт, который он совсем недавно приготовил для моих ребятишек, приехавших из холодного Питера погреться в зауральское лето. Минут десять он заваривал крем из полуфабриката розового пудинга, многочисленные пачки которого он в огромном количестве привез с собой из Сербии. Целый чемодан! А затем часа два нарезал в косую полосочку спелые желтые бананы и этими дисками тщательно прокладывал все шесть коржей, пропитанных заморским пудинговым кремом. Розовое чудо украсил грецкими орехами и, конечно же, кокосовой стружкой, которую тоже прихватил из-за границы. Затем спрятал торт в холодильник, приказывая ему быстро охладиться, и через час подал к столу, ожидая, естественно, заслуженных похвал. Браво, браво!
Вот так и таяла, как тоненькая льдинка, половина его немудреной зарплаты, а другая половина уходила, в основном, на рыболовные снасти, бензин и братские вылазки с муж;ками в пивбар. Но иногда соотношение и пропорции затрат менялись кардинально и первая половина уходила на друзей и пиво, а другая — на все остальное. Все его деньги уплывали, не прощаясь, — легко, под градусом и с ветерком. Я никогда не контролировала эти миграционно-денежные потоки, зная, что он не привык куркул;ть наличность и тратил почти все и сразу.
Один случай его характерного отношения к накоплениям растрогал меня однажды до слезинки. А случилось это вот по какому поводу. Его давний знакомый, приехавший из Белграда в Россию по служебным делам, вполне неожиданно вернул ему «бородатый» долг — тысячу евро. Поносив европейскую валюту в кармане не более суток, Ратко легко вытащил из своего тощего кошеля две хрустящие пятисотенные «иностранки» и, подплывая ко мне, с небрежностью в голосе распорядился:
— Иди, купи себе, что хочешь.
Так в моих ушах повисли две нежно-голубые горошины топаза, обрамленные легкой сеткой золотого кружева. Этот подарок я приняла с гордым сознанием, что он куплен на единственно крупную сумму, какая только могла в последнее время завестись в его портмоне.
Скорее всего, так уж сложились жизненные обстоятельства, что война, отнявшая физическое здоровье у многих сербских мужчин, разрушила их естественное стремление и возможность полноценно зарабатывать. Психологический слом, как неизбежная принадлежность военного прошлого, во многом наслоил на бывших «Рэмбо» странные, в глазах окружающих, особенности их поведения в миру, куда они привнесли с войны свои стереотипы мышления и восприятия ими невоенной, то есть мирной, жизни.
«На войне деньги не нужны», — сказал однажды мой сын о Ратко и этими словами словно высветил правду о том, почему так странно и порывисто исчезали русские «куп;лки» из кармана сербского вояки, вдоволь наевшегося похлебки из общего военно-полевого котла.
Да если бы только военно-полевого. Не всегда полевая кухня имела возможность сопровождать разрозненные боевые группы, выполнявшие специальные задания командиров в первом, что называется, эшелоне. Оторванные от основных войск, по нескольку месяцев воевавшие в тылу врагов, эти ребята сами добывали себе пропитание в освобожденных ими селениях, заваливая на брошенных хозяйских дворах одичавших бычков.
Да, им не надо было денег, чтобы закрутить на вертеле отощавшего теленка, отбившегося от стада, они месяцами жили тем, что оставляла им на поле сражений война. Как волки, вынуждены они были во время боевых передышек охотиться за бегающей по горным тропам дичью и сутками не спали, подкарауливая на ужин норовистого кабанчика. Как часто оставались пустыми их желудки, когда враги шли по их следам, и когда они в спешке бросали костры, оставляя на вертеле ароматный дымящийся ужин.
Действительно, «на войне деньги не нужны», на войне одна царица — не дура-пуля, и ее не выкупишь и не обманешь. На войну ушел он м;лодцем, а вернулся инвалидом, прошитым от плеча до кончиков ног пулями. И денег не успел скопить. Тем более, потратить. А деньги инвалида — смешную пожизненную пенсию — отдал дочери. А чем он еще мог бы ей помочь! Он был виноват перед ней. Он потерял родную землю и дом, в котором родился, потерял родной город, в котором теперь живут враги сербов, потерял мальчишку-брата. Потерял здоровье и молодых друзей на поле брани. Потерял семью, оставив её холодному, стылому ветру войны, затушившему горячие угли его домашнего очага.
«Так получилось. Все сделала война», — с этими мыслями он жил, тревожа себя ими время от времени и оправдывая все, в чем был виноват и что потерял.