(и кое что об особенностях национального характера)
Собственно, мероприятие, о котором здесь речь, официально заявлялось не как охота, но как этакая разведка, командирская рекогносцировка на предмет обследования склоновой наледи, обнаруженной дешифрированием аэрофотоснимков в вершине безымянного распадка, впадающего справа в славную реку Олекму. (Вот здесь меня так и тянет сказать по старому, по дворовому: «с понтом разведка, в натуре охота», но вроде как-то неудобно, беллетристика как бы вроде…) Но ведь и в самом деле – раз наледь, да еще склоновая, значит - источники, а раз источники, значит - солонцы, а раз солонцы, значит - что? Правильно! Конечно же, охота!
Но, как ни называй, а начиналась эта история в селе Усть-Нюкжа, где наша экспедиция тогда (это год, пожалуй, семьдесят седьмой – семьдесят восьмой) держала подбазу. Кстати, домишко с своей интересной, но отдельной историей. Может, изложу и ее. Но отдельно.
А в тот момент, о котором речь, в этом домишке собралась головка экспедиции: научный руководитель, начальник, а также приглашенный – профессиональный охотник из местных. Каждый из этой троицы – светлая им всем память – достоин отдельного описания, до того были интересные мужики. Но о них тоже не здесь, после, если сложится. Ну, а я, по молодости лет, состоял при них на правах, так сказать, воспитуемого. Хотя то самое дешифрирование, с которого эта история и началась, оно было как раз мое. И не по ледовому телу, которое всякий дурак увидит, а в его отсутствии - ну, августовский снимок - по косвенным признакам. И скажу не хвалясь, не скромничая и не вдаваясь в детали – по признакам довольно-таки тонким.
Поскольку у нас на этой подбазе из экспедиционного имущества были только спальники, сменное бельишко, кое-какие харчишки и, само собой, ружья, в путь мы направились на моторке того самого охотника. Звали его Вадим, в повседневном общении Вадик. Конечно, солонцы эти он прекрасно знал давным-давно без нас и безо всяких фотоснимков. Но значимость нашего научного открытия это никак не умаляло. По крайней мере, в наших собственных глазах. Все равно мы шли к своей цели как первопроходцы.
На устье того самого распадка Вадик доставил нас без приключений. Они начались уже в заливчике, куда распадок и впадал. Там у Вадика, оказывается, стояла сетка. И на момент нашего прибытия, в ней уже телепался осетр, снулый, но еще живой. Естественно, встал вопрос: как тут быть? Правда, это не такой осетр, как, скажем, астраханский осетр, что в человеческий рост, а скромный такой ленский осетр, так, чуть повыше колена, но все же! И, конечно, проблема эта разрешилась сразу. Из головы, хвоста и плавников на скорую руку сварганили уху, тем более, все равно надо было подкрепиться, прежде чем переть вверх по распадку все заранее намеренные двенадцать километров. И это только по прямой. А остальное Вадик тут же всухую засолил, увязал в холщовый мешок и замкнул в носовом отсеке моторки. Мало ли… Чайки, вольные собаки, а хоть и бурундуки! Да и свой брат, рыбак-охотник…
Ну, а дальше был подъем по тропе такого сорта, о каких у нас в коллективе принято было говорить, в подражание нашим каюрам: «осенно хороший тропа – сам прошел и собака пробежала». Правда, и были мы налегке: ружья, харчишки, телогрейки, котелок, кружки, топор. А я еще и при лопате. Маршрут все-таки. И не потому без спальников, что намеревались обернуться одним днем, а из чистой гордыни. Мол, знаем-знаем, как обустроиться в тайге без лишнего хабара! Не впервой! Однако, оно хоть и не впервой и налегке, но потов с нас сошло, может, и не все семь, но около того. И когда выдрались мы, наконец, из сплошного кедрового стланика на полянку, вычищенную и выутюженную льдом, первым желанием было рухнуть и растянуться пластом!
Но не тут-то было! Из окружающей и, как положено, сумрачной тайги, прямо на нас тихо-тихо вышла сохатиха. Почему она не чухнулась? Ветер, что ли, в тот момент был на нас? Впрочем, «чухнуться» не успела не только она, но и мы все, ружьеносцы. Кроме Вадика. Он, понятное дело, шел первый и до всякой нашей мысли вскинул карабин, что висел у него за спиной поперек рюкзака и влепил сохатихе точно в голову. Ну, тут бы и я не промазал, с пяти-то шагов…
И вот мы стоим над горою мяса и с натугой, постепенно, понимаем, что при этом стоим и над горою проблем. Что теперь делать? Охота закончилась не начавшись, удовольствий, с этим занятием связанных, нам больше не предстоит… Ах, это ожиданье, скрадывание, трепет, азарт! Ничего! Вот, туша, гора мяса… А рекогносцировка наледной поляны - замеры, описания, пробы, закопушки – все это становится единственной насущной реальностью… И, при всем при этом, что делать с мясом? Ни вытащить, ни сожрать. Но и соблазна бросить, мол, черт с ним, пусть пропадает, у нас не возникало.
А пока мы трое только почесывали свои ученые мозги в поисках решения, Вадик уже разделывал тушу, отдавая при этом команды, которые избавили нас от этого непосильного нам мозгового напряга. В результате, двух часов не прошло, а у нас уже полыхал здоровенный костер-нодья, обволакивая смолистым дымом обставленные вокруг него вешала, с кусками разделанной туши. А в сторонке горел скромный кухонный костерок и на нем булькала в котелке похлебка из сохатиного языка и губ, приправленная черемшой.
И тут мы вдруг видим, что Вадик, едва отхлебнув пару ложек, ни слова не говоря, начинает собирать рюкзак и загружает в него, обложив кедровым лапником, печень и приличный шмат вырезки. В общем, собирается уходить. На наши удивленные взгляды и реплики отвечает, что тут вот рядышком, на реке, километров десять вверх, к селу, бригада косарей уже с неделю без мяса. Я им обещал, так вот сейчас быстренько к ним смотаюсь, упрежу. Они завтра сюда подскочат, да это добро заберут. Вы только все не отдавайте, себе оставьте, сколько надо. А за вами я вернусь, как скажете – хоть завтра, хоть когда. На наши невнятные уговоры остаться хоть переночевать он никак не реагировал, еще раз осведомился, когда нас снимать, настойчиво уточнил, что именно с того места, где высадил и тронулся в путь, только стланик зашуршал-заколыхался.
И остались мы при своих научных делах, да при нодье, которую время от времени надо было подбадривать зеленым лапником, чтобы дымила погуще.
А утром, не ранним, но и не к полудню, услышали мы звуки людского приближения: шорох и хруст стланика, пыхтенье, кашель, невнятную, но явно матерную перекличку. И следом на нашу поляну вывалилась, нам сперва показалось – толпа, но нет - компания из пяти мужиков. Тех самых косарей, которых Вадик то ли просто от себя обнадежил, а то ли по совхозной должности своей должен был обеспечить мясом. Мы, было, хотели, по обыкновению, накормить их, благо было чем, да хоть напоить чаем, но они, к нашему изумлению, отказались и от этого. Более того, они и перекуривать не стали! Быстренько пораспихали по рюкзакам мясо и в том же темпе двинулись обратно. А на вопрос, что такая спешка, старший из них, сивый весь уже, обернувшись и явно смущаясь, ответил:
- Да лодки мы не привязали! Вытащить вытащили, а привязать не привязали… Как бы не унесло…
- Да что ж вы так то?!
- Да как-то вот впопыхах! – был ответ.
Вот так. Быстрая река, взрослые люди, местные жители, непривязанные лодки … «Впопыхах»…
Помянув национальный характер, я совершенно не имел в виду кровь. Там знал я одного, который считал себя шведом. Из тех, что попали в плен под Полтавой. И очень гордился этим. Хотя ни на взгляд, ни в деле, ни за бутылкой от всех окружающих не отличался ничем. И кто по крови были те, о ком я вот здесь рассказал?
Да и сам я - не такой же?
Ну, а с нашей рекогносцировкой все прошло по плану. На другой день к вечеру, мы трое, нагруженные новыми знаниями и остатками мяса, ждали Вадика у того же заливчика, где еще не смыло и не развеяло кострище, у которого я выхлебал первую и пока последнюю в своей жизни миску осетровой ухи. И сетка там стояла по-прежнему. Но на сей раз в ней ничего не оказалось. Так, чебачок завалященький. Вадик его и брать не стал. Выпутал и обратно бросил. В быстрые воды славной реки Олекмы.