- Жили мы в военном поселении в Новгородской губернии. Мне тока год сполнился, кода у нас зачался холерный бунт. Поселенцы, солдаты, кантонисты порешили много офицеров и протчего начальства, даже священников. Прислали войска, штоб утихомирить. Сам царь - батюшка, Никола первый, приезжал на усмирение, да замирение. Не помогло. По бунтовщикам зачали стрелять присланы служивы. Часть виноватых в бунте отправили в Кронштадт на земляны работы. Обличённых в смертоубийстве пороли кнутом и сослали на каторгу в Сибирь.
Поселение наше расформировали. А большу часть пороли шпицрутенами по полтыщи ударов на брата. Каки не вынесли – померли. Остальных и тятю, сослали в отдельный Сибирский корпус. Так я его и не видал толком. Сказала мне об этом мать, котору взял в жёны командир инвалидной команды – мой отчим Христофоров. Ношу я энту фамилию. Бил он безбожно мою мать, да и меня не жаловал.
Как подрос маненько, мать ночью, собрав узелок, ушла со мной искать лучшу долю. По дороге собирали подаяния. Приходилось и травкой подорожной питаться, штоб не загнуться. Отощали. Пришли в Сергиеву лавру. А оттель с крестным ходом дошли до Табынской крепости. Мать всё пыталась найти мужа – моего отца.
Перезимовав в Табынском, по весне перевалили через Урал-камень и пошли в Верхотурье. Тут я ужо сам всё помню. Мать нанималась в прачки, и как-то всё чаще её стал звать постираться вдовый алтарник из прихода села Меркушино. Там где был похоронен святой Симеон Верхотурский. Стали мы жить в Меркушино. У алтарника было двое ребятишек. Через пару лет родилась у меня сестрёнка, а ищо через год – братишка. Ну, что тут поделашь. Жизть есть жизть. Вместе с нимя стало невмоготу, и я убёг.
Дед заперхал. На губах появилась кровавая пена. Обтерев её тряпицей, дед продолжил.
- Ну вот, стал быть, убёг.
Опять закашлялся. Просипел:
- Притомился. Давай поспим. Стемнело уж.
Афанасий зажёг лучину. Легли. Во сне дед, что-то шептал, бормотал, кашлял. Афанасий просыпался, склонялся над дедом, обтирал его лицо, сплошь покрытое потом с кровью. Под утро дед проснулся. Слабым голосом сказал Афанасию.
- Афонька. Похорони меня под сосной у ручья, где верши на зиму ставлю. Крест из палок свяжи. Надписи не оставляй.
И снова как-бы уснул. Опять начал бормотать что-то бессвязное. Иногда у него поднималась рука и вроде как бы показывала за ноги. Афанасий прислушивался к невнятным, еле уловимым словам. Ему показалось, что дед часто повторял одно и тоже:
-Печурку, печурку…
И ещё что-то неразборчивое. С рассветом дед перестал бормотать. Афанасий ощупал его. Дед не дышал.
- Ну, вот. Два покойника за два месяца. Славно год начался, - подумалось Афанасию.
Если смерть матери была давно ожидаема; она болела не один год, лежала всю зиму - то внезапная смерть ставшего ему близким деда Евсея как бы внутренне надломила Афанасия.
- Мор какой-то напал. За што, отче? Слышь ли меня? - зашептал он.
Затем опустился на колени и прочёл, как умел, молитву усопшему, кланяясь в сторону божницы до пола. После впал в ступор. Лёг прямо на пол и пролежал полдня.
Пополудни, откусив от Марфушкиного каравая хлеба, прожевав кусок, пошёл копать могилу. Место для неё, видать, дед продумал заранее. Недалеко от избушки, над крутым поворотом ручья, на возвышенности, росла кудрявая сосна. Чуть подальше её стояла громадная берёза, с веток которой свисали многочисленные выцветшие тряпицы. Так обычно вогулы отмечают священные для них деревья. Отсюда открывался вид на участок ручья, и дальше, за поворотом которого, сквозь редколесье, поблёскивала поверхность озерка, где ещё плавал нерастаявший лёд. Корни сосны простирались на пару сажен от ствола во все стороны. Афанасий отгрёб заступом старые шишки и хвою, разметил могилу и начал копать песчаную почву. Ярко светило весеннее солнце. Он быстро вспотел, вытирая пот со слезами, присел отдохнуть на лежащую недалеко лесину.
Прогоготал, пролетая на север, гусиный клин. Вдруг из чащобы появилась Жулька. Морда её была в приставших к шерсти перьях.
- Видать птичку поймала, - подумал Афанасий.
Встал. Пошёл в избушку, по пути обламывая сосновые ветки с хвоёй. Завернув в ту же холстину тело деда, выволок его наружу, уложил на лапник и потащил к могиле под жалкий, вызывающий слёзы вой Жульки. Похоронив, установил, как велел дед, крест из палок на могильный холмик и присел на ту же лесину. Жулька села рядом и горестно завыла. Издалека раздалось верещание кем-то потревоженных сорок.
- Похоже, идёт кто-то, - подумал Афанасий.
Отложив заступ, пошёл назад к избушке. Подходя, увидел Марфушку. Тут уж надо было показать себя мужиком. Нечего сопли распускать. Поздоровались. Афанасий рассказал ей про смерть деда, провёл на могилу. Посидели немного. Марфуша достала из узелка краюху ситного и ещё что - то в тряпице.
- А я вот принесла сушёной малины деду. Нашла всё-таки, - сквозь всхлипывания произнесла она.
- Ну, будя, будя. Пусть земля ему будет пухом! - сказал Афанасий и, успокаивая слегка приобнял её за плечи.
- Куды ты теперь? Дом-то родительский заколотил. А то, айда к нам. Поживёшь маненько, отойдёшь, пообвыкнешь.
- А как же родители? Кто я им? У вас и без того семеро по лавкам.
- Я уговорю. Поживёшь како-то время в стайке. Щас уж тепло, не замёрзнешь.
- Не, Марфуша. Я до девятин здеся поживу. А там видно будет.
- Ну, ладно. А я к те приходить буду.