Памяти Алексея Омельченко
«О, сколько их упало в эту бездну разверстую вдали…»
(Марина Цветаева)
«Перед этим сонмом уходящих я не в силах скрыть своей тоски»
(Сергей Есенин)
«Кувшин из праха моего слепите: я освежусь вином — и оживу»
(Омар Хайям)
Смерть есть смерть, ее прихода все мы ждем по старине…
(Александр Твардовский).
Великие поэты не раз задумывались о смерти. Так на то они и великие. Люди, все, наверное, хоть раз об этом думали. Постоянно нельзя. Постоянно жить в тени смерти — это для маниакально-депрессивных, для, как говорила одна моя знакомая, людей с характерологическими отклонениями. Для обычных человеков тезис «мы все умрем» не оспаривается, но и к сердцу близко не принимается.
У Леши Омельченко мама умерла давно, более двадцати лет тому. Случилось это в не столь солнечное, или морозное время, не в тот период, когда о погоде говорят «становилась». Межсезонье, конец второй декады марта. Надо понимать, что в Одессе, за счет непосредственной близости к морю — это время года назвать весной, язык не повернется даже у законченного и неисправимого оптимиста, даже у завсегдатая «Гамбринуса», надравшегося пива по 22 копейки, как в далеком 1980-м году.
Есть хорошее украинское слово — «мряка», которым все сказано даже без перевода. Морось, висящая в воздухе, серость мокрого асфальта, серость мутного неба, серость мокро-голых стволов деревьев, серость влажных стен домов. Мряка.
Хуже этого (на вкус особенно извращенных метеорологов) не зачтется даже привычная, вперемешку с ледяной шугой, скользящей с неба, одесская гололедица, которую мой папа любовно называл «сракопадом».
Тем не менее, отдавая сыновий долг памяти вопреки каверзам погоды, Леша из года в год к данному дню старался подгадать свой визит на кладбище, прибраться, за могилой поухаживать, побыть, подумать, совершить то, что мы все в такие минуты совершаем. В тот год вторая декада марта именно мрякой и была отмечена.
Мне он говорил вчера, что после обеда, если я не возражаю, придет помянуть маму, прихватив выпивку и закуску, но я, к стыду своему, закрутился в ежедневной рутине и позабыл. Потому и не сразу сообразил, к чему бы на столе появилось угощение в виде кабаньей голяшки, горячей курицы-гриль, завернутой в лаваш и фольгу, квашенной капусты, картошки в мундирах, литра водки, «Колы», газированного «Куяльника» и еще чего-то сопутствующего.
Леша не стал повторяться о поминках.
— Был сейчас на кладбище у мамы. Что мог сделал. Погода, сам видишь, что там сделаешь… И порядок-то толком не навести. Ветер, туман, морось, сыро, противно, холодно, земля мокрая, глинистая… — Он помолчал, глядя в никуда перед собой, глубоко и с тоской вздохнул. — Знаешь, о чем я подумал? …Так умирать не хочется…
Он так искренне и горестно это сказал, что я не мог его не начать успокаивать.
— Ладно тебе, Леша. Не бери в голову. На самом деле смерти нет. Как-то в Киево-Печерской Лавре я слышал рассказ о том, что человеческая жизнь состоит из трех ипостасей. Первая — в виде плода в утробе матери. Расскажи кто плоду, что есть мир вне материнской утробы, разве поверит он? Что дома, деревья, море, Воронцовский маяк в тумане, другие люди, небо, погода, — другой мир, одним словом, вне утробный. Потом человек рождается и видит всю эту красоту, привыкает к ней, до того привыкает, что и умирать не хочется. Только все мы под Богом. Это вторая ипостась. А третья — после смерти. Жизнь вечная, жизнь с Богом. Мы редко верим в нее, подобно тому плоду из первой ипостаси. Но, как и у плода в материнской утробе, от веры и неверия нашего Жизнь не зависит. Так что, Лешенька, смерти нет!
Не меняясь в лице, не отводя от меня взгляда, словно продолжая слушать созданное мною вселенское эхо, пронзившее Лешино сознание, после на столько долгой паузы, что она уже превратилась в восторженное молчание, он наконец-то заговорил.
— Ты хотя бы еще что-то рассказываешь, утешить пытаешься, а я два часа назад Леознову сказал, что так умирать не хочется, так он: «А придётся!»