Глава 3
8 июля
Ночь в пустоту, на вдох и выдох. На взгляд мимо плотной материи. На тихую грусть и вязкое безмыслие….
Снова ничего. Мысли ни о чем. И просто грусть. Грусть и все. Ночь давит на глаза. Дождь угнетает слух. И снова не высказанность. Не выраженность. Безответность. Молчание самому себе. Безмолвие обо всем. И дождь ломает рифму ритмом. И кванты темноты, обескураживают взор…
Прокуренная глава, вырванная из ночи и размазанная чернилами по бумаге. Что я написал? Да ничего. Еще ничего. Но уже светает – а я так и не стал умнее. Утро - и хоть бы я поглупел. Ну, хотя бы на день, чтобы примириться совсем и увидеть напротив. Но упаси Боже плакать издалека, из высоты души, вступившей на порог неба, из глубоководной мысли буравящей дно внезапно прекратившейся бездны. Поглупеть бы, ну хоть на толику, чтобы не отворачиваться и не морщиться. Но может именно потому то столько карикатурности, что я как раз и есть ниже низшего глупец? Глупость всегда и во всем выискивает себе подобное.
Но пусть себе светёт! Мне бы только уснуть…, с солнцем под головой и укрытым небом, вместо одеяла…, и сны увидеть сказочные, и миры волшебные!!!
10 июля
Рассудочным дрейфом по разливу глубоководной ночи. Бархатистыми стежками мулинэ, по графленой канве неисписанных страниц, оставляя за собою цветочные следы метафор и гипербол. Одиноким галсом по сатиллитовым аллеям звезд, в поисках сверхъестественной тишины и засердечной гавани, где зарождаются светила. И все не важно! Все пустяк! Все вязь велеречивая из самоуправных обстоятельств и саркастических событий. Кислое варево из контраверз и виртуозных каверз. И пусть идет дождь, тонкими нитями распуская грозовую пряжу туч в прозрачные лужи. И пусть стучат не по пути сердца, гонимые провизионным смыслом на прилавки и витрины. Пусть сдобные нули и дули, благоухают сытостью и тмином, пустопорожний смысл подменяя лестью и посулом наслажденья и значенья. Уже не оглянусь! Уже не обернусь! Не остановлюсь и не сверну и даже не позарюсь на вашу ассигнованную реальность с монетизированной человечностью.
Ходить совсем не могу. Лимфоузлы воспалились. Зато мысль, - вот прохиндейка!, - куда только не залезет
12 июля
Говорю со временем – пытаюсь выведать у него своё будущее.
Уже вечереет. И голубой мольберт безоблачного небосвода, украсили первые багряные и фиолетовые росчерки утомленного солнца. И балдахиновые сумерки, укрыли томной дремотой суетливую, геоцентричную реальность, с причудливыми горельефами домов и зданий. И такая духота, с повышенной температурой лиходейных мыслей, нейроновыми светлячками нестройно пляшущих по внутрисердечным оранжереям и розариям. А передо мною чашка с кофе и тетрадь, с белеющею целиною строчных расстояний. И тлеет сигарета обжигая тишину, мешая в клубах дыма мысли и воспоминания.
Скоро утро. Опять порожние диалоги с буднями. Игра с масками. Споры с сутью и совестью. Привычные подати условностям и необходимостям… Ладно спать. А вдруг приснится жизнь иная.
*** *** ***
Выйдя в прихожую, Емельян удивлённо остановился, увидев уже вошедшего Андрея с любопытством разглядывавшего по-хозяйски деловитую Машу, закрывающую за ним дверь. Повернувшись к стоящему в дверях Емельяну, он шутливо произнёс, кивком головы указывая на девушку:
- Ты никак уже новой хозяйкой обзавёлся?
Емельян засмеялся, подходя к нему и протягивая руку для пожатия.
- Неужели ты считаешь меня совсем пропащим человеком? Я может быть и комедиант, но во мне еще хватает серьезности, чтобы не насмехаться хотя бы над собственной жизнью, - ответил он, приветствовав друга.
- Из этого следует, что ты собираешься остаться холостяком? – усмехнувшись, полюбопытствовал Андрей, провожая взглядом удаляющую на кухню Машу.
- Из этого следует, что я собираюсь поумнеть ровно на столько, на сколько это необходимо чтобы полюбить одиночество.
- А ты, вижу, не очень-то унываешь, если не брать во внимание твою лохматую и небритую голову, - выказывая свою проницательность, промолвил Андрей, собираясь повернуть на кухню, где Маша была занята приготовлением нехитрого ужина. Но Емельян, удержав его за руку, с улыбкой указал ему на гостиную.
- Может тогда скажешь хотя бы, кто эта молчаливая особа? – проходя в комнату спросил Андрей, разочарованный тем, что Емельян не дал ему поближе познакомиться с девушкой.
- Наверное, подруга на ночь?
- Нет. Она всего лишь жертва моего альтруизма, который просыпается во мне после нескольких рюмок коньяка.
- То есть, ты решил облагодетельствовать её своей любовью? – с дружеским ехидством промолвил Андрей, недоумевающим взглядом оглядывая пустую комнату, с разбросанными на полу вещами.
Емельян махнул рукой, сделав кислую рожицу на лице.
- Моей любви, Андрей, хватает только на то, чтобы не замечать окружающих. Разве это не самая добродетельная любовь? А этой девушке, я действительно обещал помочь. Я встретил её ночью у бара, у неё не было денег и не куда было пойти.
- Не думал, что алкоголь может подтолкнуть человека на столь по-христиански милосердный поступок, – не оставляя своей скептической иронии, продолжал допытываться Андрей.
- Только такого человека – поправил Емельян, - который, заглядывая в наполненный коньяком бокал, видит глубины мироздания, или такого, для кого алкоголь – это целая философия, единственно возможная в том случае, когда трезвым ты уже не можешь не хмуриться и не отворачиваться от отвращения. Коньяк, Андрей, всегда поднимает аппетит, к еде ли, к жизни, всё равно.
Андрей покачал головой, с улыбкой глядя на Емельяна.
- Видать у тебя и в самом деле аппетит разгулялся. Да ты не переживай, я только рад за тебя, что ты так быстро адаптировался. Девчонка вроде не плохая…
- Да что ты заладил? – вспылил Емельян.
Андрей поднял руки, словно, защищаясь.
- Всё, всё не буду. Слушай, а Рината что же всю мебель вывезла?
- Как видишь, - безразлично пожав плечами, ответил Емельян.
- Ничего себе! И ты позволил ей это? – пораженно воскликнул Андрей.
- Я не препятствовал.
- Да-а, вот Людка узнает, она ей такое утроит… Они ведь подруги. Ну, ничего, дело наживное.
Емельян усмехнулся, подходя к креслу и убирая телефон.
- Садись, - указывая рукой, предложил он.
Расстегнув молнию на куртке, Андрей сел, откинувшись на спинку и закидывая ногу на ногу.
- Кстати, с праздником тебя, дружище! Прошедшим. Я ведь за тобой. Мы тебя вчера к себе ждали. Договорились же, а ты где-то прокуролесил.
- Извини. Хотелось побыть одному. Ведь нужно было придумывать новую фабулу своего существования.
- И что же надумал наш великий драматург? Очередную комедию? Или ты решил сменить свой жанр?
Они весело рассмеялись.
Вытащив из кармана сигареты, Емельян протянул Андрею.
- Будешь?
Андрей согласно кивнул, вытаскивая сигарету.
- А зажигалки у меня нету.
Андрей достал свою и, прикурив, дал другу. Тоже прикурив, Емельян отошел к окну, выглядывая на оживленную движением улицу, мокрую от тающего снега. Казалось, всё дышало там, за окном, каким-то одухотворенным чувством поэтической женственности, какой-то волнующей тайной сердец. Что-то такое душетрепетное, чарующе- неуловимое витало в атмосфере проступающей живописи; какой-то секрет природы пробуждался необъяснимыми чувствами на этих белых холстах, стаивающих в пестрящую живыми красками, цветущую прелесть. И лучились вдохновением людские лица! И читались в их глазах романтические повести сердец, еще не прочитанные друг другу! И уста их, жаждали признаний и поцелуев, сердца – любви и близости! Всё кругом было напитано этой бессознательной страстью; какой-то расслабляющей эйфорией, донесённой сюда с неба эфирными ветрами.
Но только совсем не радовали Емельяна эти томные вздохи весны; не одушевляло его это расписанное чувствами таинство природы; эта мистерия поющих душ! Не для него шествует по земле эта родительница любви, взращивающая подснежники на проталинах сердец людских! Не для него играют эти предвосхищающие блаженство гимны капающего с крыш расплавленного снега. Потому что не нужны ему эти крылья! Не нужны ему эти благоухающие венки и букеты! Не нужно ему это вдохновение праздной глупости, вяжущей языки притворным сладкоречием любовных восторгов. Всё это выстуженно из его груди чадом грусти, закоптившей его сердце!
Нет, не надо ему этих скоропостижно оканчивающихся радостей, которые только вчера он похоронил за стенами бара. Нечего ему больше внести в залог за эти весенние дары любви, выкраденные у него одиночеством и тоской. Пусто теперь в его сердце! Только грусть. Только печаль, с которой он напрасно пытался справиться своим безразличием.
Но не потому вселилась в него эта грусть, что он остался лежать брошенным - а потому что, как-то вдруг стёрлись грани его существования, и нужно было решить, куда сделать свой первый шаг; нужно было заново определить азимут своего пути в этой образовавшейся пустыне; заново подыскать себя к чему-то, к чему-то пристроить, куда-то приложить… А с прошлым покончено.
Странно, что эта женитьба, на целых пять лет перевесила его философию. Ведь всегда он чувствовал про себя, что шагает не по своему пути. И вот, целых пять лет отдано задаром… Неужели для того только, чтобы теперь было над чем посмеяться? А все невзгоды и неудачи – позже всегда вспоминаются шутя и с улыбкой. Или для того он растратил эти годы, чтобы полюбить одиночество? Чтобы еще дальше вышагнуть из этого обывательского круга бытия? Чтобы уже навсегда отвернуться от этой мирской суеты и этих серьёзных, самодовольных лиц с искусственным интеллектом ограниченных знаний?
Но так невыносимо муторно было на душе. И какая-то небывалая тяжесть выжимала его сознание в горечь, оставляя жимолостный привкус на языке. И тем тяжелее было, что он не мог рассказать о своей грусти другу. Хотелось – но он не мог. Потому что знал, что Андрей всё равно не поймёт его. Посочувствует – но не поймёт, как не понимал и всегда. А ведь они уже пятнадцать лет вместе. Конечно для него, как впрочем, и для всех, он всегда был неутомимым весельчаком, расточающим шутки и остроты; он был клоуном, на потеху окружающим, для которого никогда не существовало ни хлопот, ни забот, ни треволнений; который не ведал ни невзгод, ни страданий… Таким привык его видеть друг. Таким привыкли воспринимать его и другие. Но никто не поверил бы ему, если бы он вдруг снял маску и показал им своё настоящее лицо, исчерченное болью и тоской. Ведь не знают они, что смеётся не тот, кто беспечен, а тот, кто умеет терпеть боль. Не знают они, что весёлость и дурачество – это не легкомыслие и простота, а наряд скорби; это снисходительность по отношению к другим; это прощение миру за то, что уже не можешь любить его! Не знают они и того, что тот, кто смешит, кто развлекает людей, всегда ненавидит их, и что каждой его улыбкой говорит презрение к ним! Не знают они, что чувство юмора – это не жизнерадостность, а искусство ненавидеть! Это средство от тошноты; это то, что всегда появляется как осадок там, где нельзя любить и пройти мимо. А он – именно не любит этого мира. И всегда не любил, хотя и случалось находить в нём какие-то радости, какие-то утехи, удовольствия, наслаждения… Но между всем этим, это не могло переубедить в нём его чувство нелюбви, за которое он никогда бы не стал извиняться, и которое он никогда бы не предал раскаянию и сожалению.
Но он не любил его не за то, за что его могут не любить другие. Он не любил его просто потому, что он был философом. А всякий кто склонен к размышлениям, чаще всего не может не враждовать со всеми жизненными проявлениями – даже с миром и судьбой; он не может не противиться, не восставать против глупости, против заблуждений, против ханжества и невежества; он не может смириться с тем, что вынужден жить так, как живут другие, по выдуманному клише общепринятых установок…
И вот, много причин было у Емельяна, которые он мог бы предъявить как улику против тех, кто попытался бы возразить ему в его ненависти.
А странно, всё это время, проведённое в браке, он прожил, словно с завязанными глазами, как будто и не он вовсе был тем Емельяном, а кто-то другой, так бездумно и безрассудно влюбившийся в Ринату. И вот теперь только, он узнал себя в лицо! Узнал и возрадовался! Потому что это было лицо свободного одиночества. Ведь разве не такой жизни ему так хочется? Жизни без оглядок, без уступок и остановок. И пусть это даже будет его очередной комедией, как выразился его друг, и пусть даже другим будет над чем посмеяться, и может быть иногда, он сам будет потешаться над собой – но зато в этой постановке у него будет амплуа самого себя; в этой пьесе будет разыгрываться сцена его собственной жизни, без текстов, руководителей и суфлеров.
А женская любовь… - для этого он уже вряд ли когда-нибудь сможет найти оправдание. Во всяком случае, не сейчас, когда он еще не до конца простил ей её вероломство.
Но отчего же такая болезненная тоска на сердце? Разве осталось еще что-то, что не уничтожил коньяк? Разве еще не до конца стаяли эти ледники его привязанности к Ринате? Но нет, она ему безразлична. Что же тогда? Он свободен. Рядом друг, проверенный временем. Сигареты еще есть. И за окном, вон какая прелесть! Может всё-таки выговориться Андрею? Вырвать из себя этот ноющий нерв души, излить эту переполнившуюся чашу горечи – вдруг полегчает? Или снова напиться? «Эх, Емельян… жаль, что ты все-таки не волшебник!» - мысленно обратился он к самому себе, вздыхая. Но что бы он сделал, если бы умел творить чудеса? Провалился бы сквозь землю? Или ушел бы в сказку?
И тут вдруг ему припомнилось вчерашнее знакомство с Анжеликой, которой он обещал исполнение её желаний. И как-то странно её оживший в сознании образ, отозвался в его груди отрадным чувством теплоты и нежности, за которым словно по пятам последовали чувства вины и раскаяния за нанесённую ей обиду, которые Емельян тщетно попытался искупить сокрушенным вздохом сожаления. Что поделаешь, самолюбие – приоритет человеческих отношений: оно их строит – оно же и разрушает. Права Анжелика: - какое удовольствие общаться с человеком, который не соблюдает моральную гигиену? Это тоже, что говорить с человеком, у которого дурно пахнет изо рта – попробуй-ка вытерпеть, чтобы не отвернуться. Кто за собою не следит – тот мерзко грязен и смердит.
Но вот, все эти воспоминания, выплывшие из его рассеивающегося похмельного смога, казалось, разрядили в его сердце гнетущую подавленность и тоску, овеяв его опахалом тех оставленных ею воспоминаний, которые вынуждали его думать о ней не так, как если бы она была ему безразлична. В самом деле: он думал о ней, - недоумевая, - с каким-то непонятным ему воодушевлением – тем воодушевлением, которое обычно бывает обусловлено глубокой симпатией к противоположному полу и служит, как правило, своеобразным пророчеством будущего романа, которыми оканчиваются подобные, совершенно случайные знакомства.
Но, конечно, ничего похожего Емельяну и в голову не приходило, хотя он и не скрывал от себя, что очень хотел бы встретиться с ней ещё раз… хотя бы даже для того, чтобы извиниться за свою пьяную грубость и несдержанность. Но только где теперь он сможет найти её?
Вся эта разночувственная амальгама размышлений со свойственной мысли быстроте, стремглав промелькнула в его, все еще не до конца прояснившемся сознании, уместившись в недолгую минутную паузу. Но настроение все же было гадким. Ничто не могло разбить эту окаменелую глыбу холодного сплина. Оптимизм – это ведь роскошь определенности, тогда как он чувствовал себя заблудившимся в таёжных лесах, и то и дело упирающимся в болото. А в лесах – всегда мало света.
Затянувшись, Емельян оторвался от созерцания заоконного антуража и обернулся к Андрею, на простодушном лице которого блуждала иронически снисходительная улыбка, причиной которой, без сомнения, всё еще была Маша, с мокрыми не расчесанными волосами, давшая повод ему думать, что она его новая пассия, или, по крайней мере, как он сам выразился «подружка на ночь», с которой Емельян по его мнению, всю ночь развлекался, как ни пытался он убедить его в обратном и доказать свои благие намерения.
- А что, пепельницы Рината тоже не оставила? – спросил Андрей, отыскивая, куда бы стряхнуть пепел.
- А ты тряси прямо на пол, как я. – принужденно улыбнувшись, ответил Емельян, демонстративно стряхивая пепел.
- Эх…, Емеля… - сочувственно вздохнул Андрей, следуя его примеру.
- Ладно, вот что: давай иди, мойся, брейся, приводи себя в порядок, бери свою девчонку и пошли к нам.
Емельян отрицательно покачал головой, выпуская белую струю дыма.
- Что значит, нет? – нахмурился Андрей.
- Тоже, что означало и всегда.
- Я что, чем-то тебя обидел?
- Да нет. Просто не могу сейчас. Я ведь тебе говорил, что обещал помочь девчонке. И кстати не называй её моей – у меня с ней ничего не было, – с неудовольствием закончил Емельян.
- Ладно, извини. Слушай, это что так безотлагательно? Почему бы это не сделать завтра? Людка уже стол накрыла, ждёт.
- Я только что разговаривал с ней, – улыбнулся Емельян.
- С кем?
- С Людмилой твоей. Сказал, что приеду вечером. Вот и тебе сейчас тоже самое говорю.
Бросив сигарету на пол, Емельян затушил её ногой. После чего вернув зажигалку Андрею, подошел к куче наваленного белья, намереваясь присесть, но вдруг остановился, посмотрев на стоящую у стены коробку из-под телевизора, в которую они слаживали старые номера газет и журналов. Подумав, он пододвинул её к себе и заглянул вовнутрь, несколько секунд задумчиво что-то разглядывая, затем снова вспомнив о чем-то, он оживился, и энергичными движениями принялся вытаскивать оттуда кипы сложенных в беспорядке газет, бросая их на пол. И только когда он добрался до самого дна, он обрадовано воскликнул, с умилением доставая из коробки слегка подавленные от тяжести картонные маски вождей и показывая их с любопытством следившему за ним Андрею.
- Надо же. Ты только посмотри! – возбужденно воскликнул Емельян, перебирая лица Ленина, Сталина и Брежнева. – Надо же! Эти слепки истории я купил…, кажется через полгода после свадьбы, на ярмарке, когда мы ездили с Ринатой к её матери, в деревню! А ведь я совсем забыл про них, и всё это время они покоились здесь под этим бумажным надгробием.
- Забавные маски. Не покажешь, как они работают? – довольно потирая руки, сказал Андрей, с выжиданием глядя на друга, лицо которого казалось, даже просветлело от этой находки.
Емельян и в самом деле был рад от этого, только что найденного, давно забытого воспоминания пятилетней давности. Но вся его радость тут же померкла от неосторожных слов друга, который, конечно же не ведая того, схватил его за незаживающую рану. Хотя ведь когда-то ему и в самом деле доставляло удовольствие смешить в этих масках Ринату и даже некоторых гостей, которых, помнится, пригласила она на свой день рождения там же в деревне. Да многие ещё потешались его выступлениями, которые он никогда не репетировал и не готовил заранее, хоть и пришлось ему долгое время работать над каждым образом. Но «тогда» - это не было «сейчас». Потому что, именно сейчас, ему противно выряжаться в эти шутовские наряды. Именно сейчас, ему будет отвратительно слышать, если кто-нибудь станет смеяться над ним. И именно сейчас, ему так хотелось найти у друга понимание, и он уже хотел поговорить с ним об этом… Но теперь уже не станет. Вот именно поэтому не станет.
Емельян тоскливо посмотрел на друга, но тут же весело улыбнулся, не желая выдавать свои горькие думы. Ведь всё-таки Андрей был преданным другом, и ему не хотелось расстраивать его своими высказываниями. Он знал, что тот никогда его не бросит, не отвернётся и поддержит в нужную минуту. А то, что он не может быть до конца откровенным с ним – так ведь всегда должно быть что-то, чего нельзя было бы рассказать даже самому близкому другу. Какой-то, быть может, тайничок, какой-то маленький закуток, о котором знаешь только ты; какое-то такое местечко, где ты всегда мог бы побыть в одиночестве – (ведь каждому необходимо одиночество): или быть может даже целый мир, где ты мог бы жить наравне со своим безумием, не боясь быть подсмотренным, осмеянным, непонятным; где любая маска была бы тебе к лицу – даже твоя собственная.
Перевернув ногой коробку, он положил на неё две маски, а третью, Ленина, одел на себя, поворачиваясь к другу. Андрей захохотал, весело разглядывая слегка помятого от долгого лежания Ильича, воплотившегося в карикатурной пародии Емельяна, который, заложив руку за спину и задрав слегка подбородок, подошел к креслу. Нависнув над Андреем, он несколько секунд многозначительно смотрел на него сверху вниз, после чего, наклонившись к его лицу, Емельян картавым голосом Ильича, обратился к нему, демонстрируя свои потрясающие актерские способности:
- Товарищ! Будьте добры, скажите мне, какой сейчас век?
Услышав это, Андрей снова взорвался безудержным хохотом, зазвучавшим в комнатах гулким эхом. Емельян кашлянул в кулак и выпрямился, продолжая смотреть вопросительным взглядом на конвульсивно гогочущего друга.
- Двадцать первый, Владимир Ильич! Двадцать первый! – всё еще давясь смехом, поддержал Андрей.
Пройдясь по комнате, Емельян снова остановился рядом с ним.
- Товарищ. Позвольте, пожалуйста, - повелительным жестом давая понять, чтобы он освободил кресло, произнёс Емельян, с невероятной схожестью имитируя походку, жесты, манеры Ильича.
Андрей сразу же повиновался, забавляясь этой комедией «Дель арте» и продолжая с интересом смотреть за тем, что собирается вычудить его друг.
Емельян тем временем, взобрался ногами на кресло, и прищуренным взглядом, оглядев «слушателей» - почти также, как он это делал совсем недавно, на кухне, он громким голосом возгласил, энергично жестикулируя так, как если бы это был сам Ильич в своем втором пришествии.
- Я, Ленин, товарищи! Я, Ленин! Пришло время, когда я должен был явиться к вам из вехов похороненной истории, перелистнув назад страницы прошедшего столетия. Вот я. Такой, каким я и оставлял себя вам. Такой, каким вы еще иногда вспоминаете обо мне… Но мне больно видеть вас не такими, какими я пророчил себе вас! Мне больно видеть мир не таким, каким я завещал его в будущее. И я… я всего лишь стал историей, тогда как должен был стать вами. Я остался только на книжных страницах – а должен был быть изваянным скульптурой всего мира! На меня только смотрят как на бальзамированную диковинку, не зная, что когда-то это тело носило в себе бессмертие воздвигаемого царства! И вот теперь, снизойдя с высоты своего потустороннего бытия в этот бренный мир, я увидел, что бессмертной может быть только смерть. Что рано или поздно величие опошляется временем так же, как ржа разъедает железо. Я хотел встать поперёк истории, закончив превращение общества социалистическим государством – но теперь вижу, как глупо ложить что-то на дорогу по которой ступают поколения, потому что рано или поздно его попросту затопчут, как втаптывается всё, что попадается под ноги толпе на этом пути через века и эпохи; будь то искусство ли, или какие-то другие достижения отдельных личностей. Ведь это всегда оказывается всего лишь гравием, пылью, щебнем… Но еще глупее пытаться строить запруду там, где бурное, неусмиримое течение, которое неизбежно смоет её. Но я всегда прощал народу его невежество. Потому что человеческая глупость и необразованность всегда служила материалом для тех, кто умеет строить. Да товарищи, человек, обладающий архивеликим гением, нуждается в людском невежестве так же, как семя нуждается в плодородной почве. Но я совсем упустил из внимания то, что если я вспахал целину и засеял поле пшеницей, то после жатвы на этом же поле, кто-то другой может посеять рожь или чечевицу.
Так вот – я, Ленин, товарищи! Но я не рад вам. Я не рад увидеть этого набравшего силу огнедышащего тифона буржуазного капитализма с оскалившимися головами олигархов. Я не рад видеть это зомбированное технократией общество, подключенное невидимыми кабелями и проводами к пакетику рабовладельческой цивилизации. Весь источник вашей энергии - в беспрекословной подчиненности. Куда же делось народовластие – этот последний пряник угнетённых плебеев?
Товарищи! (Хоть бы вы и были друг другу врагами) Вот моя последняя воля! Воля того кто умирает во второй раз, чтобы уже никогда не воскреснуть. Я хочу поведать вам на память ваше будущее, к которому вы – не взбираетесь, но спускаетесь, хоть еще и светит вам солнце.
Наступит день, товарищи, когда сердечные ритмы цивилизации (уже сейчас страдающей аритмией) остановятся. Когда земля в предсмертной агонии, будет жадно хватать ртом воздух, и мир будет конвульсивно содрогаться. Все заводы и фабрики остановятся, и некому будет возделывать землю. Все будут богаты – но опустеют прилавки. Люди начнут убивать друг друга, чтобы утолить жажду и насытиться. Дети будут рождаться уже мертвыми. А все животные погибнут еще до того, как человек начнет резать себе вены, чтобы смочить горло… Не останется лесов и растительности, а реки все высохнут, как иссохнут и ваши тела на обнаженном, раскалившемся полотне цивилизации.
Вы строите себе царство из золота – оно и станет вашим погребальным склепом, с коротенькой эпитафией: «В этом мире оказалось нетленным только золото!» Если сейчас вы думаете, что золото дает жизнь, счастье и благополучие – то позже вы поймете, что всё это время оно выедало мир изнутри, словно червь, оно высасывало из него соки…, но будет уже поздно, ибо оно начнёт поедать уже вашу плоть. Знайте же: не золото на благо, но благо на золото! Не цивилизация в услугу бытию – но бытие в жертву цивилизации!
Приглядитесь! Что вы видите перед собой? Что привлекает ваши взоры? Куда так бессознательно тянется ваша рука? Что радует вас или делает несчастным? Что пробуждает в вас аппетит или несварение желудка? Что вызывает у вас головные боли, заставляет вас нервничать, беспокоиться, мучиться. О чём все ваши помыслы? – О приобретении! О накоплении! О наживе! О материальном благополучии! Роскоши! Довольстве! О хлебе насущном! - Но довольно! Вот, оглядитесь! Что видите вы! Пустота! Голь! Эхо! – Емельян обвел рукой свою комнату, словно указывая на то, что ожидает каждого.
- А теперь товарищи я ухожу. Прощайте! Мир вам на вашем смертном одре! – он снял маску, закидывая по смешному топорщащиеся волосы рукой назад.
Всё это Емельян произнёс с такой выразительной живостью и пафосом, что казалось, будто это и в самом деле был воскресший из пепла истории Ленин, обратившийся с речью к толпе рабочих и крестьян.
Андрей захлопал в ладоши, хотя не совсем понимал, относиться ли к этому импровизированному монологу серьезно или же с улыбкой. Взглянув на лицо Емельяна, он засомневался ещё больше, не находя на нем никаких конкретных эмоций, которые развеяли бы его заблуждение. Впрочем и раньше, сколько он не пытался, он не мог угадать Емельяна, заглянуть за кулисы его лица, которое всегда тщательно скрывало то, о чём он думал; как-то определить его, доказать, срисовать изнутри… Он был каким-то непредсказуемым, неуловимым, разноликим, постоянно прячущимся, вот как сейчас, за чьими-то масками за которыми Андрею каждый раз заново приходилось узнавать своего друга. Он с какой-то ревностью таил самого себя от других, и всякий раз, как только Андрей пытался поговорить с ним откровенно, по душам, он выставлял свои острые штыки острот, шуток, каламбуров… И это только еще больше подчеркивало его скрытность, замкнутость; все двери его души и сердца сразу же запирались на замки, куда уже ни за что нельзя было проникнуть. Но Андрей знал, что замки обычно вешают там, где хранится что-то ценное; какая-то, быть может, тайна или что-то такое, что иной раз мы пытаемся запереть даже от самих себя. Но знал он и то, что если перед твоим лицом захлопываются двери, то уже бесполезно в них стучаться. И потому он не настаивал на его откровенности, не сомневаясь, что когда-нибудь, он откроет эти двери сам.
Захлопала в ладоши и Маша, последовав примеру Андрея, которая тоже присутствовала здесь. Только в отличие от него, на её лице сияла радостная улыбка и горящие восхищением глаза, разглядывавшие Емельяна. Она появилась в комнате из любопытства, услышав громкий хохот Андрея, и как раз в тот момент, когда Емельян взбирался на кресло с лицом вождя пролетариата. Изумленная этим зрелищем, она с неподдельным интересом осталась смотреть это не совсем веселое представление, инсценированное Емельяном. По своей простоте и наивности она не смогла вникнуть во всё то, что говорил Емельян, и поэтому ей представилось всё это просто забавой, шуткой над которой полагалось смеяться, раз смеялся до этого Андрей.
Театрально поклонившись, Емельян спрыгнул с кресла и подошел к коробке, бросив на неё маску.
- Слушай, дружище, да у тебя талант! Тебе только кепки не хватало, - воскликнул Андрей. Молча взглянув на него, Емельян перевёл взгляд на Машу, с улыбкой подмигнув ей. Отвернувшись он, не сказав ни слова, надел на себя маску Сталина и, приосанившись, важно и неторопливо повернулся к ним.
- Товарищ Троцкий, вы не видели, куда я положил свою трубку? – холодно и властно обратился он к Андрею с кавказским акцентом, копируя голос Сталина.
Андрей засмеялся, сложив на груди руки
- Конечно, вы хорошо видите только тогда, когда вам что-то дают, - не дав ответить Андрею продолжил Емельян, подходя к креслу и садясь в него. – А вы не находите, товарищ Троцкий, что у человека довольно странная особенность реагировать на движение? Хватать только то, что бросают, гнаться только тогда, когда что-то удаляется и гавкать на каждого, кто проходит мимо. Вам это что-нибудь напоминает? Вы правы, - снова не дав сказать Андрею, продолжил Емельян. – Конечно же, это собачьи повадки. Отсюда я делаю вывод: что человек – это один из видов животных… одомашнившихся животных, приученных «ходить» в определённое место, есть из своей миски, делать то, что прикажет хозяин и зарывать своё дерьмо. Они спят, добывают себе еду и размножаются, - вот вам и вся разумная жизнь планеты всей. И как бы они не размышляли, о чём бы не рассуждали, - они по-прежнему будут делать тоже самое; обгладывать кость своей жизни, которую глодали их предки и предки тех предков.
Вы знаете, человек, это единственное существо, которое не знает, зачем оно живёт. И вот это-то особенно отличает его от прочих земных тварей, чья мудрость – это чистописание инстинктов, а не каракули и почеркушки разума. Ведь вот, человек живёт и спрашивает себя: зачем я живу? Как если бы проголодавшись, он сел за стол и спросил себя: зачем я сюда сел? И потом, уплетая за обе щеки яства, повторял бы себе: зачем я ем? – Тогда как другие животные делают тоже самое: добывают себе пищу, размножаются, роют норы, воспитывают детёнышей… не задавая себе вопросов. Отсюда я делаю вывод, что разум человеку, как собаке – пятая нога. Он ему не нужен. И без него он вполне мог бы приспособиться к окружающей среде и жил бы точно также как он живёт и сейчас; ест, спит и плодится. Посмотрите внимательно – чтобы человек не делал, кем бы он ни был, о чем бы он ни думал и к чему бы ни стремился – а живет-то он всё по той же животной схеме. Вы со мной не согласны? Так вот, снова напрашивается вывод: что у человека нет ничего такого, за что его нельзя было бы убить как и всякого другого животного. И жалости он заслуживает ровно столько же, сколько он испытывает её, когда охотится за зверем или птицей, рубит голову курице, режет свинью или наступает ногой на таракана… Да вы присаживайтесь, товарищ Троцкий. Присаживайтесь.
Вот скажите мне, чем вы оправдываете себя своей жизни? Ведь наверняка у вас есть что-то такое: что долгое время позволяло даже другим терпеть вас, не говоря уже о вас самих? Конечно, вы не скажете, потому что вы сами боитесь того, что вы хотите. А я знаю, что вы хотите получить от жизни, товарищ Троцкий. Сказать? Власти!
Кстати, я как раз сегодня думал о том, каким должен быть настоящий правитель. Если вы не станете возражать, то я поделюсь с вами теми немногими своими мыслями, которые могли бы пригодиться вашему нескромному честолюбию. Не переживайте товарищ Троцкий, я не займу у вас много времени.
Так вот: что такое вождь? Каким он должен быть? Отвечаю: - Вождь – это не тот, кто ведёт людей за собой, - это тот, кто погоняет их сзади кнутом собирая в стадо, потому что всегда находятся такие, кто не желает идти за тем, кто впереди; есть и такие, кто пытается даже забежать и обогнать; кто-то намеренно отстает; а есть и такие, кто отбивается от стада и сворачивает с дороги, чтобы примкнуть к другому стаду. Поэтому настоящий вождь, никогда не пойдёт впереди, но только сзади, откуда ему всё и всех видно
Вождь – это не тот, кто должен заботиться о благополучии своей страны. Это тот, кто должен заставлять других заботиться о ней. Потому что если он начнёт проявлять своё великодушие, то всегда найдутся такие, кто захочет воспользоваться этим. Великодушие вождя к своему народу, равносильно тому, как если сказать своре бандитов, что в твоём доме хранится золото, которое они пойдут и тут же разграбят.
Вождь – это не тот, кто должен любить народ. Потому то для того, чтобы подчинить себе людей, в первую очередь, нужно перестать уважать их . поэтому настоящий вождь всегда презирает тех, кем он правит.
Вождь – это не тот, кто прощает, - это только тот, кто карает. Потому что снисходительность и гуманность к провинности равносильна тому, как если чей-то труп оставить в тепле, где он начнёт разлагаться и издавать зловония, вместо того чтобы заморозить его или закопать в землю. Поэтому вождь, не должен знать ни жалости, ни милосердия, если он печётся о чистоте и гигиене своей страны.
Вождь – это не тот, кто должен быть уступчивым, ибо это подобно лесенке, по которой некоторым не составит труда взобраться в окно власти. Это также подобно тому, как если дать возможность некоторым ухватиться за ниточку, которую они будут тянуть до тех пор, пока она не кончится. Такие люди не умеют идти вперед, потому, что уступчивость значит отступление. От этого же слова происходит и другое «уступы», по которым кто-нибудь однажды взойдёт и наступит тебе на горло. Поэтому вождь должен быть неумолимым, неприступным и непреклонным как скальный утес перед штормовыми волнами.
Вождь – это не тот, кто должен думать о своих подданных. Это тот, о ком должны думать. А для этого вождь не должен замечать их. Единственное чувство, которое возвышает человека над другими и возбуждает в них любопытство – это равнодушие к ним. Даже любовь в человеке сильнее всего тогда, когда другой, к кому она обращена, не обращает на неё внимания. Поэтому вождь, чтобы расположить к себе людей, должен смотреть на них как на свою домашнюю утварь.
Вождь – это не тот, кто распинается перед народом о его великом будущем. Это тот, кто распинает народ, внушая ему реальность сегодняшнего дня. Человек, который думает о том, что он будет есть завтра, часто остаётся голодным сегодня. Мысли о будущем – это праздность настоящего. Как правило, они приходят в голову тем, кто не желает трудиться. Но разве не надежнее продавать за наличные, чем отдавать в кредит? Или покупать то, что есть, чем то, что ещё может быть будет? Поэтому вождь должен жить настоящим, и прививать эту мысль народу; это поднимет в них энтузиазм к труду и в какой-то мере повысит производительность.
Вождь – это не тот, кто раскланивается и расшаркивается. Это тот, кто повелевает, но чтобы добиться беспрекословной исполнительности и порядка в стране, вождь должен быть деспотом. Нет порядка там, где нет жестокого правителя. Если кто-то сжимает кулаки и делает устрашающий вид, но не бьёт, это всегда вызывает подозрение, и непременно найдутся такие, кто пожелает испытать эту грозную отвагу. И вообще всякая угроза сомнительна, если она не аргументируется ударом хлыста. Для людей самый внятный и внушительный голос – это голос физической боли. И этот страх – лучший гипноз для масс. Кнутом можно укротить самого лютого зверя. Поэтому вождь должен быть жестоким и хладнокровным.
Вождь, товарищ Троцкий, это также не тот, с кем можно посидеть и поговорить по душам, выведав его мысли. Хотя такое и не исключено, когда вождь уверен в том, что это останется в тайне. А тайны, товарищ Троцкий, надежнее всего хранит что? Правильно подумали – могила. «Есть человек – есть проблема, нет человека – нет проблемы». Так вы не видели, куда я положил свою трубку?
Хлопнув ладонями по подлокотникам, Емельян снял маску и поднялся с кресла.
- Трусливый был человечек, и потому жестокий, - заключил он своё выступление кратким реноме об этом величайшем «поэте тирании». – Хотя, впрочем, о гениях или безумцах могут судить только им подобные. Что может сказать о птицах тот, кто никогда не летал?
Андрей хлопнул несколько раз в ладоши, громко выражая свои чувства.
- Потрясающе, дружище! Слушай откуда ты взял эти монологи? Ну…, о Ленине и, вот, о Сталине?
- Списал у своего вдохновения, - шутливо ответил Емельян, бросая маску на коробку.
- А всё-таки у тебя талант! - с нескрываемым восхищением способностям друга, убежденно возгласил Андрей, посмотрев на Машу.
- Да, это так здорово. Мне очень понравилось, - согласно подтвердила она.
- Тогда заключительный номер, - произнёс Емельян, надевая на себя маску Брежнева и беря в руки газету. Пересчитав воображаемые ордена и медали на своей груди, он кашлянул, приготавливаясь читать написанную на бумаге речь. Флегматично расправив перед собой газету, он несколько секунд неподвижно смотрел в неё, после чего, снова кашлянув и посмотрев на «собравшихся», он голосом Брежнева вымолвил, то и дело, заглядывая в газету и делая вид, что читает текст.
- Здравствуйте, товарищи! – продолжительно посмотрев на публику, словно ожидая, когда стихнут аплодисменты, он снова заглянул в газету, покашливая.
- Здравствуйте, товарищи!... Простите, это я уже говорил. Так вот, только что вы видели и слышали двух величайших людей Советской России, оставивших о себе неизгладимую память в летописи нашей страны… - Емельян поднёс газету ближе к глазам, словно пытаясь разобрать чей-то корявый почерк. – Да, так и написано, «в летописи нашей страны…». Читаю дальше: «…и мне, из-за спины вашего времени, устами истории остается добавить несколько слов о том, что ничто в этом мире не умирает и не исчезает бесследно. Как если вы завершили какую-то вещь, и принялись за другую, то это не значит, что та вещь, которую вы уже сделали, перестает существовать. Или взять, к примеру, семена злаков: вы их посадили, они растут, созревают и умирают, принося урожай, из которого позже, вы будете печь хлеба. Так же обстоит дело с историей: она – урожай, из которого вы печёте каравай настоящего. Ни один колосок не исчез бесследно, а по зернышку и поколение сыто».
- И вот, история – хлеб ваш насущный, без которого истощилась бы плоть вашего мира. А на голодный желудок, товарищи, всем известно, и жизнь не в жизнь…, да и не жили бы вы вовсе.
- Так вот, в этом мире, плодотворна даже смерть, колосящаяся великими достижениями прошлого. Всякое настоящее – это дитя прошедшего, и настоящее – родитель будущего. Поэтому смерть – это не исчезновение, это увековечение.
Емельян остановился и перевернул газету, сделав вид, что ищет продолжение. Не найдя, он кашлянул и поднял голову.
- Это всё, товарищи!
Опустив газету, он согнул другую руку и стал махать ей, прощаясь:
- Всего вам хорошего друзья… Но чем это, чёрт возьми, пахнет? – сдернув маску, Емельян вопросительно посмотрел на спохватившуюся Машу.
- Ой…, я забыла… - воскликнула она, и стремительно выскочила из комнаты, умчавшись на кухню, где, по-видимому, догорал их завтрак.
- Здорово, друг! Это, в самом деле, здорово! – похвалил его Андрей, проводив взглядом миниатюрную фигурку Маши.
Емельян грустно вздохнул.
- Это стоило мне пустого желудка. Кажется, придётся ехать голодным, - бросив маску, он повернулся к другу, продолжая, - впрочем, голодный желудок и пустые карманы – неизменные атрибуты великих людей. Ищущий гения, найдёт его в котомке нищего.
- Так едем ко мне,- предложил Андрей.
- Многие так и делают – меняют все самое лучшее в себе на сытый желудок, хоть бы даже до конца дней своих им пришлось бы таскать чужой воз. Вдохновение, мой друг, начинается с корки черствого хлеба, философия – с неудач. А сытость и довольство творит не более того, что остаётся в нужниках от переваренной их желудками пищи. Красоту может сотворить только тот, кто не пресыщен ею. И ты хочешь, чтобы я разменял в себе художника на щи? Кстати, а Людка догадалась приготовить что-нибудь куриное?
Андрей захохотал, хлопнув друга по плечу.
- Вот так-то лучше. А то вдохновение… величие.
- Людка приготовит тебе всё, что захочешь. Поехали.
- Нет, нет, дружище, вечером, - отказался Емельян.
- Кстати, ты бы не одолжил мне немного денег? А то у меня ни гроша.
- Чтобы опять напиться? – пытливо посмотрев в глаза друга, спросил Андрей.
Емельян засмеялся, мотнув головой.
- Нет, друг. Чтобы прикупить красок для жизни. Никуда не денешься, нынче даже оптимизм имеет ценники, - разведя руками, ответил Емельян, – Чем больше денег, тем больше любишь жизнь. А алкогольный оптимизм хоть и самый дешевый, но самый недолговечный.
- Да, ты прав. Что ж, чем смогу помогу. Сколько тебе нужно? – спросил Андрей, доставая из кармана куртки кошелёк.
- Ну…, долларов сто, если конечно твоя казна располагает.
Андрей хмыкнул, открывая кошелёк.
- Не знаю, будет ли у меня с собой столько… - вынув всё содержимое, он пересчитал и протянул Емельяну.
- Здесь только семьдесят пять. Если хочешь, я позвоню Людке и она…
- Нет, нет, - перебил его Емельян, – Этого хватит. Спасибо, дружище.
Он засунул деньги в карман, похлопав по нему рукой.
- Ну вот, теперь можно не отворачиваясь смотреть в глаза прилавков и витрин.
Андрей снова сел в кресло, с участием посмотрев на друга.
- Если всё-таки понадобятся еще деньги, то ты говори, не стесняйся.
- Стесняться? – усмехнулся Емельян. – Да уж было время, когда я просто не знал, как избавиться от этого чувства. В особенности, когда приходилось натягивать на себя ботинки не по размеру и протискиваться в узкие дыры в заборах за соседскими яблоками. Нет, Андрей, не пугает меня теснота. Если бы я страдал этой моральной клаустрофобией, то вероятно мне не осталось бы места в этом мире.
- Да я знаю твою бесцеремонность, - отмахнулся Андрей, с улыбкой подмигнув другу.
- Моя бесцеремонность та же маска, которой ты только что аплодировал. Просто я знаю, как её озвучить. Балаганный атрибут надо сказать, но который, по крайней мере, позволяет мне не замечать кабинетной серьёзности на людских лицах и прочих бутафорных выражениях из серии: «Аз есмь некто!» при всеобщем понимании, что мы - «никто!» Но за этой бесцеремонностью, дружище, кроется глубокое уважение к человеку, которому я никогда не пожелаю зла.
- А вот об этом слышу впервые…
- Андрей, - остановил его Емельян, - добро о котором говорят – расхищенное богатство; тогда как зло наоборот, становится злом только тогда, когда о нём начинают говорить. Всё зло – с языка, добро – из сердца.
- Что это? Емеля! Я тебя совсем не узнаю! – изумлённо воскликнул Андрей.
- А! похмельный синдром, - устало махнул он рукой, присаживаясь на корточки у стены. Помолчав, он снова заговорил:
- Знаешь, вчера я познакомился в баре с одной очаровательной девушкой, только что окончившей медицинский институт, которая совершенно незаслуженно стала жертвой той самой бесцеремонности, которой у меня еще хватает совести стыдиться.
Когда смотришь на людей как на животных, не замечаешь, как сам становишься им. И тот, в ком нет уважения к ближнему своему, теряет самое необходимое в этой жизни – уважение к самому себе. Ведь как бы ни было, а человек всегда должен уважать себя, хоть самую чуточку. Даже тот, кто ненавидит себя, уважает себя за то, что ненавидит. Но горе тому, кто однажды не найдёт в себе этого чувства.
- Опять философия?
- Нет. Арифметика жизни.
- Ты раскаиваешься в том, что оскорбил ту девушку?
- Представь себе, да! – грустно вымолвил Емельян, прислонив голову к стене. – Такое чувство, будто я споткнулся обо что-то, угодив прямо в грязь лицом. Я словно заглянул в зеркало, в котором увидел всю ту мерзость, которую я так старательно отыскивал в других. Понимаешь? Оказалось, что всё это время, я бросал камни в собственное отражение! Я смеялся над самим собой и тыкал в себя пальцами! Я разбирал мир по частям, находя в нём лишь грязь и мусор, даже не подозревая, что я сам его таким придумал!
Для человека Андрей, каков он сам, таков и весь мир. Вся жизнь для него – его собственное подобие. Именно подобие для него является мерилом всех ценностей. Если человек негодяй, то где ж ему найти такое зеркало, в котором бы отразился лик святого?
- Не дурно для похмелья, - удивляясь, похвалил Андрей, – Знаешь, если бы я не знал тебя, то подумал бы, что ты начинаешь исправляться. А между тем, как ты сам только что сказал; сколько ни щурься и не подмигивай – а зеркало не задобришь. Ты философ, дружище – и в этом твоя проблема. Премудрость никогда не облегчает жизнь, а напротив, всё усложняет и запутывает еще больше.
- Может быть ты и прав, – флегматично пожал плечами Емельян.
- А мне начинает нравиться та девушка заставившая тебя раскаяться. Как её зовут?
- Анжелика.
- Красивое имя. Я даже уверен, что она обладает столь же красивой внешностью. Что ж, когда в доме гаснет свет – зажигаются свечи. Верно? Помниться ты сам говорил мне однажды: «лучшее средство избавиться от былой любви – это новая любовь». Думаю, что эта Анжелика сможет навести порядок в твоём сердце. Нужно только извиниться и дело с концом. Та не женщина, которая простить не сумеет.
Емельян внимательно посмотрел на друга и рассмеялся.
- А ты уж и сосватать меня спешишь? Я еще не готов совершать глупости дружище. К тому же у меня другие планы на то, как распорядиться собой и пунктик о женщинах в них отсутствует. А Анжелика, как будущий врач, всего лишь поставила мне диагноз искаженного восприятия жизни. И если бы я знал, где её теперь можно найти, то она была бы первой, кому я принёс бы свои извинения. И только! Не более того! Извиниться и всё!
- Вот оно что, - протянул Андрей, – Теперь понятно твоё подавленное настроение. А всё-таки она тебе не безразлична…
- Не надоедай, а, – недовольно оборвал Емельян.
- Сердишься? Значит я прав. Слушай, ты говорил, что она окончила медицинский институт?
- Ну да, говорил, и что?
- Так съезди туда и узнай всех нынешних выпускниц. Я не думаю, что бы с таким редким именем у нее было слишком много тёзок.
- Хм. В самом деле, - оживился Емельян, почесав лохматую голову, – А я и не сообразил.
Повеселев, он поднялся потянувшись.
- Что ж ладно, пора собираться. Пойду наводить марафет на своём фэйсе.
Андрей тоже поднялся, застёгивая молнию кожаной курточки.
- Ну, так вечерком мы тебя ждем обязательно. Не пропадай. И нее напивайся так больше.
- Я помню, - заверил его Емельян, выходя вместе с ним из комнаты. Остановившись возле дверей в кухню, где Маша усердно скоблила пригоревшую сковороду, Емельян шутливо произнес, обращаясь к ней.
- Видать муж то тебя за дело бил?
Маша вспыхнула, стыдливо опустив голову.
- Ладно, пустяки. Пообедаем в городе, - успокоил он её, после чего прошел к ванне, услышав хлопнувшую дверь вышедшего Андрея.