Ей все говорили: «Поезжай, отдохни». И так настойчиво, будто замышляли что-то, будто были в заговоре, не обязательно в злом, но в загадочном. Иначе, как бы могли они все твердить одно и то же: «Езжай, Света, отдохни. Хотя бы в Турцию, там море! Там такая красота, ты не представляешь! У тебя семьи нет, да если бы не дети, мы бы с Сашкой каждый сезон летали».
Света чувствовала вину, вдруг понимая, что привычное одиночество дано ей не просто так – надо ехать отдыхать, хотя бы в Турцию, и везти оттуда что-то плотное, осязаемое, что привозят им с мамой в конце августа старшая сестра Наташа со своим мужем.
Щедрый августовский праздник возвращения повторялся на маленькой кухне. Алый зев арбуза занимал половину стола, над любимыми мамиными нектаринам радовались осы, перед красивой, шумной Наташей распахивалась дверь, раздвигались стены старой квартиры, и дело было даже не в Наташином сладком, кофейном загаре, а в турецком солнечном небе, которое сияло внутри вернувшейся Наташи, и еще в песке, застрявшем в ремешках ее новых турецких босоножек, жутко-золотых. Света видела море, весь прибрежный белый город, бесконечное небо, и этого ей хватало.
За Наташей шел муж Саша, нес пакеты, но в нем не было ни солнца, ни песка босоножек – только шоколадная кожа, отдохнувший вид, он был доволен и ровен, и было неизвестно, чем он живет.
А Наташе Света в тот час завидовала, но даже не турецкому солнцу, а тому, что Наташа снова слышит шепотом приговаривающее радио – пожелтевшую пластиковую коробку на старом холодильнике, на который – «Вот вам магнитик!» – Наташа тут же лепила гипсовую пальму с кокосом и еще с чем-то еще ярким, аляповатым, совсем потерявшим святое турецкое золото.
Наташа сейчас, наверное, радуется пластмассовой масленке с треснувшей крышкой – никто не вспомнит ее цвет, а масленка, между прочим, лиловая, но такая родная, из такого глубокого детства, что не имеет уже ни формы, ни трещин, ни нелепого лилового цвета, слишком кокетливого для советской масленки со знаком ГОСТ на дне. Интересно, видит Наташа хрустальную вазочку – три розы, перекрестие, три розы? Заметила она, что в ней – все те же сушки, лежат там уже сорок лет, а клеенка – в клетку, и ос в этом году много, говорит наша милая мама, которая никогда ничего не выбросит, даже старой новогодней ухватки-рукавицы с веселой свиньей из китайского гороскопа.
«Да выбросите вы уже эту клеенку, где те бамбуковые салфетки из Китая?» Но Света не верит, что Наташа это серьезно, потому что нужно же куда-то возвращаться от турецких пальм, от китайского бамбука, а куда еще, как не к хрустальным вазочкам на клеенке с прожженными сковородкой кругами.
Вот Наташа и вернулась, и груда подарков и заморских фруктов высится на столе, и сменяют друг друга одинаковые фотографии в Сашином телефоне: «Это мы, это я, в тот день был ливень, а в остальные дни – солнце, это мы в Стамбуле, а это, мама, менемен, турецкий омлет, почти как твой. Света! Езжай, отдохни. Хотя бы в Турцию. Там такая красота».
Света не знает, почему она не едет в Турцию. Она даже покупала босоножки, почти как у Наташи – с тонкими ремешками, потом искала горячие туры. «Да не горячие, а горящие, балда», – ласково учила беззлобная, крепкая сестра. «Ты приложение на телефон поставь и следи».
И Света следила, но приходил август, приплывали сизые облака, ватные и надежные, похожие на школьные дни, и Света уезжала на дачу, где в первый же день забиралась на старый диван с плюшевым покрывалом, похожим на музейную ценность, и читала Тургенева. Именно Тургенева, тихого, поэтично сонного, и старая дача становила дворянским гнездом.
Утро пахло яблоком, деревянный дом был наполнен шорохом насекомых и милым хламом: тумбочка с расшатанной дверцей, странные, желто-красные жар-птицы на стенах. Все отжившее и ненужное свозили на дачу, где оно заново оживало, превращаясь в ласковый, теплый быт. По утрам в окно билась рябина. Света лежала на перекошенном диванчике, смотрела на рябину, на деревянных жар-птиц, и мечтала: «Цветов и неживых вещей приятен запах в этом доме…» Мечтала сначала о близкой чашке кофе, потом – о новой жизни, например, о далекой Турции.
На второй день, после утренней рябины в окне, появлялись рыжие тыквы. Они врывались в день из солнечного огорода, из темной, августовской зелени и синевы, волшебные, как Золушкины кареты. Света носила их в дом, спотыкаясь о свежие бруски и доски, о спрятанные в траве грабли, и дача оживала, становилась родной, ежегодной, особенно после того, как она, наконец, находила под крыльцом зеленую лейку с помятым боком: «Света, ты поищи внимательно – в глубине порой».
Весь второй день Света рыла в глубине. Бани, сарая, старого немецкого шифоньера в заснувшей, как и весь дом, комнате, умеющей превращать яркий солнечный полдень в подводный зеленоватый сумрак, полный рыжих жар-птиц. В шифоньере находила подшивку журналов «Юность» за восьмидесятые годы, чья это была юность? Света вплывала в нее, сидя на полу, и вся ее жизнь собиралась на этой старой даче, обретала смысл и даже покой.
Жизнь у них с мамой была простая. Утром – белые, каждая со своей щербинкой, чашки с давними рисунками, Светина – с васильками, на завтрак – омлет с помидорами. «Как там Наташка говорила – менемен? Как они там, интересно, сейчас в Турции? Загорают…» Но Турция теперь была бумажной и плоской, как календарь на двери веранды – числа и буквы под фальшивым глянцевым морем – оно появлялось только ночью и в ливень, когда закрывали дверь, включали свет и с радостным ужасом глядели в окно – вот как льет! Рекламная Турция отрешенно смотрела с календаря, приближался вечер, звездное небо за кружевной занавеской, яблоко, ночное чтение под потертым гипюровым абажуром – Тургенев.
Все ее дни были наполнены тыквами, мечтами, парниками, выгоревшими на солнце ведрами, веером воды над кустом смородины – длинный, упругий шлаг становился в веселых руках живым, как удав, заливал кусты, длинные стебли укропа с пряными зонтиками, первые астры. Дни были наполнены лестницей, приставленной к тайному отверстию чердака, старым рукомойником на стволе черемухи, куском мыла, вечно ворованного сороками, слизнями на кочанах капусты, как на картинках из книги немецких сказок.
«Охота вам упластываться?» – спрашивал в сентябрьский воздух зять Саша, вернувшийся со своей крепкой, красивой Наташей из Турции. Он, как всегда, что-то нес, этим, наверное, и жил, понимала вдруг Света, глядя на его крепкую шею цвета турецкого шоколада и на руки, в которых – банки с перцами, закрученные мамой, бидоны с мелкой, сибирской вишней, собранной Светой.
«Все в магазине сейчас купить можно», – нес мешок выкопанной картошки Саша, а мама бежала сзади, поддерживая мешок, и весела объясняла: «Если все так будут думать, кто же руками работать будет». Красивая Наташа в золотых босоножках, уперев руки в бока, возмущалась: «Мама! Выкиньте вы эту мятую лейку! Тебе же Сашка новую из нержавейки привез. Света, если бы ты знала, какая в Турции красота! Езжай, отдохни!»
А Света радовалась – и мешку картошки, и золотым тыквам, и лейкам – новой, из нержавейки, и старой, с мятым боком, и красивой, сильной сестре Наташе, привезшей в себе свет далекой солнечной страны, в которую она, Света, обязательно когда-нибудь поедет.