Берясь за это эссе, я не задавался целью разрекламировать и без того наверняка известную многим современную российскую писательницу Гузель Яхину. Пересказывать содержание её книг или писать что-то вроде рецензии также не планировал. И дебютный роман автора «Зулейха открывает глаза», и другой, «Дети мои», вышедший на волне успеха первого, вообще не о слепых. Почитатели творчества Яхиной могут возразить, что у Зулейхи была потерявшая в старости зрение и слух свекровь, запомнившаяся многим как Упыриха. Скажу по секрету, я делал скидку зловредной старухе, отдавая должное её проницательности... Но здесь хочу поделиться интересным опытом сопоставления своего восприятия с восприятием зрячего героя второй книги, причудливым образом познавшим на себе, каково это – не видеть.
Зовут его Якоб Иванович Бах. Он учитель, на немецкий лад - шульмейстер. «Мне тридцать два года, - говорит Бах в одной сцене, - у меня ничего нет за душой. ...Я слаб телом, а духом – совершенно беспомощен». Зачином романа служит описание патриархальной деревенской жизни, что характерно для обеих книг Яхиной. Общей является и узкая историко-этнографическая тематика. Зная, что «Дети мои» выйдут по брайлю, я спрашивал у мамы, сразу купившей книжную новинку, нравится ли ей. Мама уклончиво говорила: «Мне интересно», ещё сравнила Якоба Ивановича с персонажем моего давнего рассказа... Писать о том было забавно, хотя в реальности мы, чем-то похожие, вряд ли нашли бы общий язык. Ждать встречи с Бахом я не перестал, правда, заранее относился к нему как бы свысока. Начав читать книгу, думал, правильно ли называть его маленьким неприметным человеком? И да и нет. Он был одинок, замкнут, недопонят, лично я с первых страниц то сочувствовал, то мысленно возражал ему. Гораздо важнее, что и мне стало интересно! Приведу первый отрывок:
«Каждое утро, еще при свете звезд, Бах просыпался и, лежа под стеганой периной утиного пуха, слушал мир. Тихие нестройные звуки текущей где-то вокруг него и поверх него чужой жизни успокаивали. Гуляли по крышам ветры – зимой тяжелые, густо замешанные со снегом и ледяной крупой, весной упругие, дышащие влагой и небесным электричеством, летом вялые, сухие, вперемешку с пылью и легкий ковыльным семенем. Лаяли собаки, приветствуя вышедших на крыльцо хозяев. Басовито ревел скот на пути к водопою... Распевались и заводили во дворах протяжные песни женщины – то ли для украшения холодного утра, то ли просто чтобы не заснуть. Мир дышал, трещал, свистел, мычал, стучал копытами, звенел и пел на разные голоса».
Согласитесь, похоже на восприятие слепого! Звуки, равно как и краски, доступны многим, но не все различают их оттенки и придают этому значение. Случись мне брать интервью у писательницы, точно спросил бы, какую цель она преследовала: углубить образ героя, подготовить читателя или задать тон всему роману? Как бы то ни было, выписывая эти строки, я втайне завидовал Якобу Ивановичу, ведь сам по преимуществу слышу однообразный городской шум. Впрочем, тот факт, что за моим окном идёт неусыпная жизнь центральной улицы Ставрополя, одновременно и сближает меня с героем книги: у Баха, фамилия которого переводится как «ручей», была целая Волга. Великая русская река, ставшая родной для немецких колонистов, отражает в романе смену времён года, символизирует вечно текущую Историю. Но вернёмся к ощущениям шульмейстера:
«Звуки же собственной жизни были столь скудны и незначительны, что Бах разучился их слышать. Дребезжала под порывами ветра единственное в комнате окно... Потрескивал давно не чищенный дымоход. Изредка посвистывала откуда-то из-за печи седая мышь...»
По моему мнению, здесь налицо важное отличие от слепых: люди незрячие, хотят они того или нет, всегда реагируют на звуки собственной жизни. Одни успокаивают нас, другие рассказывают о чём-то, третьи – предупреждают. Я, например, люблю слушать скрип паркета, ставший музыкальным сопровождением моих прогулок в четырёх стенах! Скажете, дело привычки? Но его не назовёшь скудным или незначительным. Вне зависимости от настроения, от влажности и температуры воздуха, от громкости работающего радио, наконец, я чувствую то ласковое, то недовольное поскрипывание паркета у себя под ногами и отвлекаюсь, откликаюсь на него. Слушать большую жизнь ещё интереснее. Вот и Гузель Яхина пишет:
«Иногда, заслушавшись, Бах даже забывал, что он и сам – часть этого мира; что и он мог бы, выйдя на крыльцо, присоединиться к многоголосью: спеть что-нибудь громкое, задорное, ... или хлопнуть входной дверью, да, на худой конец, просто чихнуть».
Знакомое состояние... В нескольких моих стихотворениях лирический герой приобщается к жизни вовне посредством слуха, замерев у порога дома или у открытого окна, опять-таки лёжа «под стеганой периной утиного пуха». Чихать на улице я стеснялся ещё до начала пандемии, да и никакое это не достижение, но быть вовлечённым в городскую жизнь хотел. На этот счёт мы с мамой шутим, что нас, любителей пеших прогулок, знает вся округа! Мне снова могут возразить: дескать, Бах, хоть и придавал большое значение звукам, не сидел сиднем в шульгаузе – школе. Да, свободное время он отводил «визитам», отправляясь либо в сторону Волги, либо от неё, и тоже вроде был на виду. О его «пагубном пристрастии» к бурям я умолчу, тем более хочу дополнить психологический портрет героя другим важным штрихом:
«В обязанности шульмейстера входило бить в колокол трижды: в шесть, в полдень и в девять вечера. Гудение колокола Бах считал своим достойным вкладом в звучащую вокруг симфонию жизни».
Начав ненадолго покидать квартиру после месяцев утомительной самоизоляции, я отчётливо различаю в тишине парковых аллей, нарушаемой только щебетом птиц да нескончаемым кукареку от контактного зоопарка, мелодичный перезвон колоколов. Думаю ли о Якобе Ивановиче, завидую ли ему? Нет, конечно. Вот сейчас, когда пишу эти строки, и провёл параллель. Но мне по душе значение, какое колонисты придавали ударам колокола, оповещавшим их о начале, середине и конце дня.
До сих пор я ходил вокруг да около, а жизнь чудаковатого шульмейстера шла своим чередом – теперь самое время нам обоим выйти из зоны комфорта! Дело в том, что у Баха появляется ученица с другого, казавшегося неприветливым и безлюдным, берега Волги. Его буквально вынуждают посещать уединённый хутор и учить «высокому немецкому» хозяйскую дочку. По иронии судьбы наш «слухач» лишён возможности видеть фройляйн Гримм, надёжно скрытую от чужих глаз полотняной ширмой! Заинтригованный мамой, намёками подогревавшей мой интерес, я предвкушал это место: хотелось поскорее узнать, как зрячий герой книги поведёт себя в неловкой ситуации, как обласканная критикой писательница совладает с неудобным эпизодом.
Надо признать, я увлёкся, мне даже не мешал чудной, будто из сказки, антураж хутора! А вот сам Якоб Иванович обвыкся там далеко не сразу. С другой стороны, обстоятельства, при которых происходит знакомство героев, позволили ему забыть о страхе произвести невыгодное впечатление на подопечную. «Бах вдруг понял, что говорит чересчур откровенно: лишенный возможности видеть Клару, он обращался словно к самому себе, - не правда ли, тонкое наблюдение, возможно, догадка автора. - Понемногу Бах начинал злиться; в отсутствие видимого собеседника негодование его выплескивалось наружу». Гузель Яхина подчёркивает, что герой, оказываясь почти в положении слепого, ищет выход своим эмоциям. Он умеет и любит слушать, вскоре это поможет сближению с Кларой, однако человеку зрячему важно видеть, наличие нормального зрения только подогревает интерес и дарит надежду. Скажу за себя: я вряд ли разоткровенничался бы с незнакомкой, и дело вовсе не в ширме.
Бах начинает ездить на хутор Гримм каждый день, после полуденного удара колокола. Приняв правила навязанной ему игры, он добросовестно экзаменует ученицу – из всей географии, например, та знала о существовании лишь двух стран, России и Германии, а также одной реки – Волги, якобы соединяющей оба государства, - и убеждается, что впервые в жизни встретил ещё более ранимого человека, чем был сам. Вот как это описано в романе:
«Лишенный возможности наблюдать лицо девушки, он сосредоточился на ее голосе – тихом и тонком, часто начинающем дрожать, - который за несколько часов рассказал ему о хозяйке больше, чем Бах знал о своих односельчанах. Азарт исследования чужой души поборол недавние усталость и страх: Бах и не заметил, как тени в комнате изменили направление, а его возмущение варварской дремучестью фройляйн Гримм превратилось в сострадание».
Браво, Гузель Яхина! Голоса, стоит только прислушаться, действительно выдают всю подноготную своих обладателей. Вполне возможно, что я переоцениваю приобретённую после потери зрения способность определять степень искренности собеседника, но чаще всего моё впечатление о ком-либо совпадает с маминым, визуальным. Встречаем по голосу, а провожаем по уму – как вам такая интерпретация известной пословицы? Я рад, что Бах, составляя между делом мнение о девушке с позиции учителя и постороннего человека, в конце концов испытывает к ней именно сострадание.
Каждодневные занятия становятся отдушиной для обоих и, конечно, не ограничиваются одним высоким немецким. Начиная с главного – устной речи, переходили к письму: «Эти часы Бах любил меньше всего – вместо голоса Клары ему был слышен лишь скрип ее пера...» Разделив импровизированный класс ширмой, хозяин хутора только подстегнул взаимный интерес молодых людей. Не мешает им и всегдашнее присутствие няньки Тильды – сидящей за прялкой старухи. Кульминацией дня был урок чтения. Помнится, я переживал не меньше Баха, когда он впервые передавал привезённую с собой книгу, просовывая её под ширму и высматривая девичьи пальчики! Кларины наивные послания на полях, которые она выводила карандашом всякий раз, как получала книгу, станут на время единственно доступным личным контактом для них и первым расхождением с коммуникацией слепых.
Можно ли влюбиться в голос? Со мной такое случалось. Бывало, робел, едва заслышав объект своего тайного чувства. Зато будучи зачарованным голосом на записи, получал счастливую возможность наслаждаться им, точно музыкой! Если даже я интересовался внешностью дикторов и журналисток, что уж говорить о зрячем Якобе Ивановиче: рано или поздно он, первоначально решивший не смотреть на Клару во время урока, должен был захотеть увидеть лицо фройляйн Гримм.
Однако пассивный по натуре герой Яхиной не решается что-либо менять. Лично я был только рад этому и продолжал с удовольствием читать книгу, попутно сравнивая его переживания со своими. Судите сами:
«Тихий голос Клары скоро наполнил жизнь Баха, как воздух заполняет полый сосуд. С этим голосом он здоровался по утрам, просыпаясь. Этот голос, звучащий внутри Баха едва различимо, заглушал привычное утреннее многоголосье... Этот голос иногда мерещился перед отходом ко сну, откуда-то из-за закрытого окна...»
Смахивает на помешательство! Хотя, может быть, любовь и должна быть такой... Лучше или хуже стало одинокому шульмейстеру после появления ученицы-невидимки? Да и чувствовал ли он себя одиноким? Прежде Баха успокаивали звуки извне, теперь их место в его жизни занял голос Клары. С ним он просыпался, с ним же и засыпал:
«Сны Баха, ранее представлявшие собой живые картины, превратились теперь в устные рассказы: все многочисленные образы слились в единственный знакомый голос – Бах не смотрел, а слушал сны. Слушал с радостью – если голос был спокоен и нежен; с тревогой – если голос подрагивал от волнения; а иногда... О, иногда голос этот звучал чуть ниже обычного, в нем проскальзывали легкая хрипотца и какая-то незнакомая утомленная интонация. В такие минуты Бах вскакивал в постели, задохнувшись от непонятного испуга, со взмокшими висками».
Я назвал Якоба Ивановича пассивным по натуре. Оказывается, вдобавок он ужасно впечатлительный! Вполне закономерно, что в части книги, не представляющей для меня, как автора этого эссе, интереса, он олитературит множество сказок, которые они с Кларой начали рассказывать на необычных уроках. Дойдя до приведённого выше эпизода, я припомнил собственное восприятие снов... Увы, их нельзя назвать ни «живыми картинами», ни «устными рассказами»: скупая информация доходит до моего сознания минуя органы чувств.
Полотняная ширма, изначально скрывавшая девушку от чужих глаз, не могла повлиять на крепнувшую взаимную привязанность между учителем и ученицей. Оба, словно любители общения в чатах и социальных сетях, понимали, что первое свидание может стать и последним. Вот какие мысли одолевают главного героя книги, загнанного по задумке автора в «шкуру» слепого:
«Бах часто размышлял, что случилось бы, упади однажды разделяющая их с Кларой ширма, - сама по себе, от нечаянного сквозняка, например. ... Что сделал бы в это мгновение он, Якоб Иванович Бах? Зажмурился бы, вот что. Закрыл бы глаза руками, плотно, уткнулся лицом в колени и сидел так, пока старуха Тильда не поставит загородку обратно и не хлопнет его по плечу: все, поднимайся, можно смотреть. Бах не хотел, больше того – боялся, что ширма упадет. Он боялся увидеть Кларино лицо».
Заметили? Сперва хотел увидеть, а теперь боится. Впрочем, вернись ко мне зрение, повёл бы себя точно так же: чересчур велик и ослепителен мир при свете дня! Потом, конечно, начал бы озираться, глазеть, разглядывать... Описывая метания своего героя, Гузель Яхина доводит их до оцепенелой покорности, предлагает Баху довольствоваться малым. И он рад возможности хотя бы слышать Клару:
«Нет, поначалу он желал этого, желал страстно. Долго пытался вообразить ее черты – лежа перед сном, перебирал варианты: девушка могла оказаться красавицей, простушкой, а то и вовсе дурнушкой. ... Подобные мысли были мучительны и так истерзали душу Баха, что он запретил себе фантазировать о внешности ученицы: ему вполне хватало ее чарующего голоса».
Шли недели и месяцы, как вдруг фройляйн Гримм написала в основательно потрепанной книге: «Завтра мы уезжаем в Германию». История на этом не заканчивается, а вот мой рассказ почти окончен. Дойдя до этого места в книге, вы вскоре узнаете, что Клара сбежит из купе поезда и придёт к шульгаузу. Повторюсь, я не задавался целью разрекламировать и без того наверняка известную многим современную российскую писательницу Гузель Яхину. Это эссе – попытка проанализировать со своей колокольни заинтересовавший меня эпизод. Финальным штрихом послужит ещё одна цитата из романа «Дети мои»:
«Той ночью он солгал ей, что керосиновые лампы пусты. Зажечь свет и увидеть ее лицо было немыслимо...»