Чтение как жизнь 1

      

                Горький и другие.


              1956 год. В Москве – впервые после  революции – издана Библия.   Не знаю,  когда, и с какой трибуны пролетарский писатель Горький предложил слово Бог писать  с маленькой буквы, но Русская Православная  Церковь на этот писк внимания не обратила. Библия напечатана тиражом в 25 тысяч экземпляров  – в той самой Москве, где мрамором из демонтированного храма Христа Спасителя  искусно выложены станции метро "Кропоткинская" и "Охотный ряд", а скамейками из святого  мученика - храма эстетично обустроена станция "Новокузнецкая". Как раз сейчас отец и мама в далекой красивой Москве, катаются на метро. Что-то привезут нам, своим дочкам?


      Услышала  новое слово – оттепель.  Что это?  А! Морозные рисунки на стёклах  теперь  в углах, словно их наказали. Хорошо видны белые сугробы, они пускают «зайчиков».  Неужели скоро постучится в калитку  лето?   Две сестрёнки в закрытом сибирском городе ждут возвращения родителей из Москвы.   Бабушка сказала: «завтра». И вот утро!

    Мы выходим из крошечной спальни в столовую (она же комната родителей). На стене – портреты Ленина, Сталина и прицепленное к Сталину фото Мао Цзе-Дуна. У стены – черное пианино, накрытое белой кружевной салфеткой. В углу – этажерка, перегруженная книгами. Приёмник «Беларусь» на тумбочке. Рядом – бабушкин «фамильный» сундук, опутанный  чёрными железками на манер пирога – сеточкой.   А на столе, на праздничной скатерти, –  какая радость! – ворох новых вещиц  из Москвы. А папа и мама? «Уже на работе».


         Рассматриваем подарки. Соломка (вид печенья). Чёрный хлеб, перетянутый бумажной ленточкой. Коробка конфет –  не шоколадных, а больших драже с повидлом. А вот книги. Старшая сестра  Ира уже второклассница, она объясняет мне, младшей:

 – Эти две книги называются одинаково – «Детство»,  а написали их разные писатели. Её написал Толстой, а её – Горький.

Я в недоумении: толстой или толстый писатель? А что значит – горький? Я горькое не люблю.   
     О детстве Толстого слушать (а потом и самостоятельно читать)  сладко,  о детстве  Горького – страшно! Толстой мирный, хоть и печальные страницы есть –  смерть матери. На картинках две нарядных девочки играют на пианино. Это знакомо, нас тоже играть заставляют.  Подробное описание утра в дворянской семье. Мама разливает чай. Папа невнимателен, держит в руке пирожок вместо того, чтобы передать жене.  Карл Иванович чудак, но добрый, нам бы такого знакомого. Всё понятно и  мило. Вдруг   некий человек входит в гостиную и ломает уют. Человека называют «юродивый и странник Гриша». Ему отведена целая глава. Дети подсматривают, как он истово молится в каморке. Непонятно… Конечно, что может понять  девочка  из атеистической семьи? Странное запоминается  ярче. Запечатывается в память, а в нужный момент сверкнёт и озарит умишко.


      Бабушка Алёши Пешкова вместо моих родных открыла мне, что есть на свете любовь к Богу. Жаль, но  о Господе я узнала не от своей, а от бабушки будущего писателя, который имя Бога принизил. (Не скажу – унизил, ибо Бог непоругаем). Бабушка у Алёши добрее мамы.  Хорошо,  но почему они с Алёшей  подбрасывали подарки в окошки бедняков  именно по ночам? Этого я постичь не могла. Зато сейчас разумею  даже больше. Писатель Алексей Максимович думал, что  его читатели во все времена будут знать житие Николая Чудотворца! Это ведь  святого Николая  подвиг – милостыню по ночам в окна подкидывать. Прав Горький – сейчас опять большинство людей знают святителя Николая. И даже поняли, в честь кого, в сохранение и развитие чьих традиций тайного доброделания придумал Гайдар своего Тимура!


       Да, моя бабушка Мария Дмитриевна о Боге ни одного  слова ни разу нам не сказала. А ведь любимой книгой у нее была «Камо грядеши» Сенкевича – о первых христианах.  До моего рождения Мария  работала в Кемерово в шахте, вагонетку толкала. А муж её Василий погиб в 1943 при  безуспешном форсировании Днепра.  Весной 1949 у Марии   умерла младшая  дочь, круглолицая певунья Люба, хотя советская власть её бесплатно в санатории в Крым лечить туберкулез посылала дважды. Стрептомицин был недоступен, потому Любы  не стало весенним утром. Добрый начальник шахты велел выписать матери внеочередной аванс на похороны дочери. Распускалась черемуха – цвёл май.  После похорон Мария  поспешила крестить оставшихся троих детей, в том числе мою маму – Валентину.  А через год родилась я.  Валентина вызвала свою маму в Томск-7 нянчить нас с сестрой.

        Бабушка Мария еще молодая. Её  принимают за  нашу маму. О Боге ни слова не говорила, но, вероятно, тайно молилась.  В сундуке  её  хранилась икона Спасителя.  Наша мама рассказывала, что  как-то спросила у своей мамы (моей бабушки), почему у соседей – их фамилия  мне запомнилась – Жилины – всё хорошо:  и отец с войны вернулся, еще и  с медалями, и дети – их тоже четверо –  живы. А у нас – горе да беда: отец пропал на войне, да  без вести, вот страшно-то, Люба  умерла, брат Гена болеет. Бабушка Мария не зря церковно-приходскую школу посещала. Объяснила со знанием жизненной сути благополучие соседей:  «Они верующие, им Бог помогает».  «Так давай и мы будем тоже молиться»,  – предложила моя молодая мама. «Да что уж теперь!» - махнула рукой бабушка Мария.

           Я размышляла над этой фразой много лет и думаю, что  раз юность Марии и  Василия  прошла в коммуне, они, наверное, и церкви разоряли. Вот бывшая коммунарка и сказала: «Да что уж теперь». Теперь – то есть после совершённых страшных грехов. Господи, прости обманутых!


            Было мне уже лет 10, когда в одной детской книге встретились непонятные слова: «Христосе воскресе». Мальчишка-сирота выходит на улицу и слышит от всех: «Христосе воскресе!»  Еще и гостинцы перепали бедняку под эти два слова. Я попыталась так и эдак прочитать непонятные сочетания букв и решила, что это вроде стишков –  если поставить ударение на последние слоги: ХристосЕ воскресЕ. Побежала к бабушке и спросила:

-Что такое ХристосЕ воскресЕ?

Бабушка шикнула сердито:

– Ты что это болтаешь? «ХристОсе воскрЕсе» надо говорить! 

–Так ведь будет нескладно!

– Не выдумывай! - она коротко меня отчитала, но ничего не объяснила.

И все-таки я уверена, что в трудные моменты нашей жизни Мария – ученица приходской школы, а затем коммунарка, шахтёрка, заботливая бабушка и любительница кино и книг – молилась за нас.


    Квартира у нас была анфиладой. Идешь, идешь из кухни (она же прихожая) в первую комнатку, во вторую, в третью…  Я скиталась по этим  пространствам и умоляла каждого из шестерых старших: «Почитай». Но всем было некогда. Сестра, застывшая над красивой книжкой сказок,  высокомерно отвечала: «Я и так читаю». «Громко почитай», – не отставала я. Она хихикала и поправляла с высоты своей образованности: «Надо говорить – «вслух». Но я это слово запомнить не могла и только вздыхала: скорей бы вырасти!


             Девочка станет большой, когда перестанет плакать при слушании истории про Дюймовочку. Я изо всех силёнок держала слёзы, но когда представляла, как Дюймовочка прощается с солнышком перед уходом в подземелье, водичка из глаз всё же капала.   Написав это сегодня, спрашиваю себя:  что же сейчас не плачешь, представляя, как твоя грешная душа  сойдет во мрак?!
Наверное, это самонадеянно, но мне кажется, я знаю, помню, как зародилась во мне страсть обличения, осуждения.


       Из Пушкина часто нам читали «Жених».  («Три дня купеческая дочь Наташа пропадала»).   Я эту сказку запомнила наизусть. Кстати, в академических изданиях она входит не в сказки, а в стихотворения. А у нас она открывала сборник сказок, вот её и читали вслух  снова да опять. «А это с чьей руки кольцо?!» – восклицает купеческая дочь Наташа, открывая  народу, что её жених – разбойник. Я решила, что и я должна так клеймить пороки, когда вырасту. Вот и усвоилась мне страсть обличать. Так что «виноваты»  в моих прокурорских замашках Пушкин и мой отец, купивший книгу  – вот и оправдание… Я и сейчас что делаю, как не обличаю?

 
      Ещё отец любил читать нам «Воздушный корабль», читал торжественно, загадочно, и потому Лермонтов с детства стал  родным.  Папа  старательно просвещал нас. Спросишь у него что-нибудь, он вместо короткого ответа даёт целую лекцию, рискуя утомить малолетнюю аудиторию. Помню, я читала восточные сказки, и в них фигурировало чудовище – див. Я понимала, что это чудовище, но всё-таки спросила отца: кто это – див? Он взял у меня из рук книжку, поискал сноску. Таковой не было, он полез в конец книги искать примечания, их тоже не было, проверил, нет ли предисловия, его тоже не было, наконец, вернул мне книжку, объяснив, что див - это чудовище. Наглядный урок библиографии.


             К загадкам жизни среди взрослых (в детский сад меня не водили) я привыкла.  Раз, помню,  сидела я в кухне, здесь мой дядя – десятиклассник Гена читал бабушке вслух рассказ Чехова «Смерть чиновника». Я слушала внимательно и сочувственно. Когда он прочитал последнюю фразу: «лёг и помер», я не поверила, думала, Гена обманывает. Только зачем? Не поймешь их, этих взрослых.   
Глава вторая. 

           В том же 1956 году мы уехали из города моего детства Томска-7 в Красноярский край. Ехали необычно – в товарном вагоне! Да-да, был такой способ передвижения! Арендуется весь вагон. Одна или две семьи (в нашем случае две) грузят свою мебель, причем размещают так, что похоже на комнату: стоят кровати, диван, стол, сундуки, гора чемоданов и узлов. Счастливого пути. Пассажирским поездом ехать 8 часов, товарным – трое суток. Незабываемое путешествие! Чух-чух, чух-чух. Окон не было. Но днем  открывалась дверь. К ней нас, детей,  не подпускали. Сосед – дядя Фрол – невысокий, подвижный, в старенькой гимнастёрке, положил поперёк  дверного проёма лестницу для нашей безопасности. На что стало похоже? На решётку. Тянул ветерок, светло зеленели поля, в дымке угадывались горы и  речки. Часто поезд стоял, мужчины наши бегали к машинисту  узнать, надолго ли; если надолго – нас выпускали побегать по июньской  травке. Бабушка из вагона кричала: «Галя, вон ягоды!» Спела земляника.  По вечерам, пока не село солнце,  бабушка читала вслух взрослую книгу – мы слушали про детей капитана Гранта.

– Мы тоже дети капитана, – заявила Ира.

Она это не придумала, наш отец был военный инженер, на погонах имел 4 звёздочки армейского капитана. Почему ехали в товарном вагоне без папы – не знаю.
Остаток лета и осень прожили квартирантами  в городе Боготол у машиниста Фёдора Михайловича. Беленый домик. Палисадник с мальвой и шиповником. Огород – плантация картофеля и кукурузы.  Помню солонку с черной солью. Это дядя Фёдор пришел из рейса и вынул из вещмешка. Паровозы ещё только заменяли  тепловозами – вот соль и  черна от  дыма.  Фёдор Михайлович караулил приход почтальона и впивался в газеты. Чего-то ждал после 20 съезда. Может быть, реабилитации брата?

 У него была дочь Тома, моего возраста, мы гуляли  большой компанией – разрешалось уходить довольно далеко. Однажды нас позвали за яблоками в чей-то сад. Меня удивило, что  надо было лезть через забор. Но в коллективе, в азарте некогда думать. Прыгнула с ограды  не хуже других, не струсила, отряхнула руки и платьице. Яблоки – румяные, крупные, мы, кто мал ростом, собирали с земли, с травы, старшие дети рвали с веток.  Я едва успела положить по одному яблочку в карманы, как вдруг все  побежали опять к забору.  Я влезла на ограду последняя, прыгнула и… повисла на подоле собственного платьица, как на хвосте. Заревела, оглянулась и увидела, что ко мне идёт хозяйка сада. Она-то и помогла мне освободиться. В тот же день вечером эта кареглазая  женщина с щеками румяными, как заманчивые плоды её  мичуринского сада, принесла нам целое блюдо яблок и ничего не рассказала родителям. Почему же она ничего не сказала? – долго думала я. Ладно, подожду несколько дней и ещё подумаю. Ведь старшие часто говорят: подрастёшь – поймёшь.

           Крошечный поселок близ города Боготол величали соцгородом (социалистическим городом). Но до социализма было ещё далеко.  Десяток брусчатых  восьмиквартирных домов строится. Один из них с горем пополам сдали. А вокруг – белые заснеженные поля в окружении рощ. Ещё слетают и скользят по белым остывающим скатертям кручёные листья. В первый дом  мы и въехали в двухкомнатную квартиру на втором этаже. Ира сразу обнаружила отверстие в полу (о, как строили!) и пыталась переговариваться через дыру с Милкой Мильграм, которая жила под нами.

         Ире за этот «телефон» досталось на орехи.  Зато от Мильграмов  находчивая телефонистка стала приносить книжки. «Три толстяка» блеснули и ослепили, как балет про Золушку,  раздвинули детский мир, расцветили. Девочка Суок – живая копия танцующей куклы – не выходила из головы. Как прекрасна жизнь, – ликовала я, – в ней столько сюрпризов – как звёзд на небе! Не подозревала я, что скоро звезда Суок померкнет перед девочкой иной.  Новую книжку принесла  тоже Ира, на этот раз не от соседей, а из школы. Принесла и хвалится шёпотом, округлив глаза:

–У меня в портфеле – газета (так мне слышится).

– Ну и что? – пожимаю плечами.

       Сестра вынимает тоненькую потертую книжку с печальной девочкой на обложке. Заголовок – «Козетта». И я очутилась в далёкой Франции, в трактире супругов Тенардье и, замирая,  наблюдала. Бедная, маленькая, замёрзшая девочка не смеет сесть к тёплой печке.  Злая хозяйка, жадные сёстры. И вдруг добрый незнакомец встаёт из-за стола и молча удаляется, а через несколько минут  входит с большой красивой куклой и протягивает её несчастной сироте. «Это мне?» - замирает сердечко. Это ей! – вспыхивает и во мне радость. Какая  книжка! Лучше всех на свете книжек! Прослушав в исполнении сестры, берусь перечитывать. Снова не дышу от описания тёмного леса, глубокого ручья, тяжести ведра в детской ручонке… и вдруг большущее ведро становится лёгким!  И дальше чудеса продолжаются.

 Через 35 лет я буду читать  эту книжку в школе детям. И только тогда «дойдёт» до меня, что был канун Рождества, время добрых чудес.  А в детстве я слов «сочельник» и «рождество», конечно,  не знала, про башмачки, выставленные детьми на ночь в ожидании подарков,  тоже не слышала. Но это и не вызвало любопытства. Я и так была наполнена сочувствием и восхищением. Одного я не могла понять: как, почему в узелке у доброго господина оказалось  платье и чулки для девочки именно такого возраста, как Козетта?! Это ведь не волшебник, а просто человек! А повесть – просто повесть, а не сказка. Почему же у господина чудесный узелок? Он же не мог купить платье заранее? Как раз мог – но об этом я узнаю лет семь спустя.

 Мама сказала, что у Козетты есть продолжение: бедная девочка вырастет и будет очень красивой. А я  тоже вырасту и прочитаю эту толстую книгу.  Но на деле случится иначе. Ещё до собственного прочтения я услышу пересказ отца. Честное слово, он рассказывал лучше Гюго! Эмоциональнее.  Помню, мы шли по Свердловску, по улице Малышева, ели мороженое. Отец рассказывал о том, как несчастный, отверженный всеми каторжник украл у священника серебряные ложки. Вора схватили жандармы и привели в дом священника. Так и слышу артистический голос отца:

–А священник сказал: «Это все я подарил  господину. Он  не вор, отпустите его… А вы, друг мой, почему же не взяли подсвечники? Они тоже подарены вам».

  Мы замерли от услышанного.  Шок недоверия: «Правда ли?!» а потом,  после обдумывания  – потрясение. Справедливо наказать вора, это, оказывается,  не главное в жизни?!  Что-то мне это напоминает… Ах, да!  Добрую женщину из яблоневого сада! Она тоже не наказала, а наградила  нас за кражу!  Моей прокурорской жажде справедливости   нанесен двойной удар,  и  во мне растёт маленькая мечта о великодушии.  А как же законы пионеров – всегда говорить правду? Они пожухли, скатились в канаву на улице Малышева и стали удобрением для клёнов.  И так красивы клёны осенью!
                ***