ЧД гл. 11. Бомбёры и месье Фритьофф

1914 год.
28 июня в Сараево сербским террористом  убит наследник австро-венгерского престола эрцгерцог Франц Фердинанд...
1 июля в России объявлена всеобщая мобилизация.
1 августа германский посол в России вручил российскому министру иностранных дел ноту с объявлением войны.
...На следующий день после вступления России в войну на Дворцовой площади собрались тысячи людей, чтобы поприветствовать Николая II-го.  Император поклялся на Евангелии, что не подпишет мира, пока  хоть один враг будет находиться на русской земле, а затем появился перед народом на балконе Зимнего дворца.
Тысячи людей встали на колени перед императором и с воодушевлением пели "Боже, царя храни...»


На волне противостояния с немцем и необходимости защиты братьев-славян, а также с учётом наличия в названии столицы немецких буквосочетаний, Петербург вдруг неожиданно для петербуржцев, а с другой стороны вполне закономерно для  истории, стал Петроградом.
В космосе, изрыгая магнетизм, показалась  новая неизвестная комета величиной  в Берлин, и летящая  вроде прямо на 53-ю широту. А широта эта известна не только своим размахом, и пересечением континентов, исключая Африку и Австралию, которую, если бы мыслить без амбициоза, вполне можно было отнести к острову. Широта отличается близостью к Шёлковому пути. Но, самое главное, тем, что именно на этой пятьдесят третьей параллели проживала Михейшина семья. Радостного в этом для Полиевктовых совсем мало.
Доказательство: объявлена всеобщая мобилизация и сильно запахло жареным, а также и всеми теми ингредиентами смятения, что выплывают накануне всякой войны и приземлении кометы:  порох, керосин,  дрова, голод, бинты, йод, кожа чемоданов и призывы в Красный Крест.
Только в далёкой, и потому независимой,  Нью-Джорке пахнет по-прежнему: нежным навозом и восхитительным дымом шахтёрской котельни.
Пахнет по-особому и в доме деда Федота.

***

Ржаного цвета бутерброд, откромсанный по периметру и с привкусом жжёных кувшинок, примостился среди настольных экспонатов библиотечного царства.
Рядом дымится чашка кофею, и от него тоже прёт нюфаром .
– Ну и бабуля! Опять намесила смертельного приговора!
В центре помещения, высунув язык и надвинувши на затылок картуз с высоким, синим и достаточно потёртым  околышком, пристроился уже знакомый нам озабоченный молодой человек годков восемнадцати. Михейша, или по-правильному, Михаил Игоревич Полиевктов  – Большой Брат, увеличенный временем, поставивший сам себя в такую позицию Секретный Брат. Или просто брат уже упомянутых особ с бантиками.
Убежав от сестёр по возрасту, он, кажется, забыл выбросить из закромов души привычки детства. И, кажется, определившись и самоосознав себя, застеснялся родства с глупыми ещё и по-деревенски скроенными младшими сестрицами.
Он в гражданской одёжке, сшитой далеко не в роскошном Вильно, и не в Питере, откуда он недавно прибыл: жилет из чёрного крепа, расстёгнутая и намёком покрахмаленная рубашка, сбитый в сторону самовязный шейный аксессуар.
 Галстук дорог на вид,  но лоск на нём чисто наживной. Образовался он по причине чуть ли не ежеминутного ощупывания его, выправления и приглаживания перед зеркалом и без оного. Блеск усиливается во время обеденного застолья, завтрака и ужина, в пору пластилиновой и глиняной лепки, в полном соответствии с немытостью рук и... Скажем ещё честнее, – закрепился он окончательно по причине напускной  творческой запущенности Михейши в целом, неотъемлемо включая детали.
Завершает описание внешности  полутаёжного денди тускло-зелёный, художественно помятый сюртук с чёрными отворотами. Как  дальний и отвергнутый родственник всего показного великолепия, сейчас он  апатично свисает  с деревянного кронштейна, украшенного резными набалдашниками и напоминающими своей формой переросшие луковицы экзотического растения, – то ли китайского чеснока, то ли корней североморских гладиолусов, удивительным образом прижившихся в сибирской глухомани.
Рассеянность и острейший  ум, направленные по молодости не на целое, а на ароматные детали, являются органическим продолжением облика юноши и направляют всеми его поступками.
Михейша только что вернулся с практики. Скинув штиблеты, натёртые жёлтым кремом, совершенно неуместным в здешней летней пыли, и, заменив их домашними тихоходами-бабушами,  он первым делом осведомился о дедушке.
– Деда дома?
– Нет его. Уехал в Ёкск.
– А зачем?
– А тебе почём знать? – посмеивается бабка, – нечто сможешь месторожденьем керосина помочь? Или на тебя ёкчане топливный кран переписали?
– Бензин с керосином делают из нефти, бабуля.
– Это вопрос или утверждение?
– А то сама не знаешь! Смеёшься, да?
– Как знать. Может, нефть сделана из бензина или керосина. Под землёй разве видно?
– Вот чёрт! Запудрила мозги.
Обнаружив полное отсутствие хозяина и разумной мысли у бабы Авдоши… или наоборот... а, всё равно… Словом, Михейша ринулся в Кабинет.
Он водрузил колени в важное дедово кресло, обтянутое потёртой кожей крапчатой царевны, подросшей в лягушачестве и остепенившейся, оставшись вечной девой, не снеся ни икринки, ни испытав радостей постельной любви  с Иванодурачком – боярским сыном. До сих пор тот скулит где-то на болотах в поисках небрежно отправленной стрелы.
Михейша облокотился на столешницу, подпёртую башнеобразными ногами, заражёнными индийской слоновьей болезнью посередине,  и с базедовым верхом, привезённым с Суматры. В столешнице  пропилена круглая музейная дырка,  накрытая толстым стеклом от иллюминатора. То ли с рухнувшего Цепеллина, то ли с недавно расколовшегося на две части Титаника. Под стеклом светятся фосфорные Дашины зубки. Привинчена назидательная бронзовая табличка «Итоги качания на люстре!»
Михейша сдвинул в сторону кипу мешающих  дедовых бумаг. Вынул и постранично разбирает хрустящие нумера  прессы.
Газета с неорусскими буквами, – страниц в тридцать шесть, – растеряла от долготы пересылки естественную маркость, типографский запах и пластичность газетной целлюлозы. Любую прессу, приползшую сюда черепашьими стежками, здесь называют не свежей, а последней.
В номере уже имеются дедушкины пометы в виде краснобумажных, вставленных на скрепы листков, и имеются отцовские. Эти – синие.
Михейше, читающему с измальства, тогда ещё, благодаря бабушкиному покровительству,  доверили вставлять в газетки вместо привычных взрослых вставышей листы растительного происхождения: с бузины, берёзы, осины. Всё дозволено, кроме запрещённого. Возбранён тополь. Его листья клейкие и маркие.

***

Возвращаемся к горячим и долголетне совершаемым проказам.
Вонючие, но невзрывоопасные опыты проводятся также  на лоджии, это под самой крышей. Это сдвоенная, не разделённая границами, лоджия Михейши и его старшей сестры. При такой планировке удобно подглядывать и подбрасывать в окна дохлых, задохнувшихся пылью гадюк! Кто кормил гадюк пылью – история умалчивает. Но мы-то с вами догадываемся, верно? Каждая гадюка, хоть зоологическая, хоть политическая, заслуживает страшной смерти в мучениях. Каждая гадюка точно знает,  как больно становится тому, кого она удостаивает почести быть ею укушенным.
Ленку уговорить легко. Она сама падка на такого рода «фейерверные» развлечения. Но, Михейша здесь играет главную роль, он – идейный руководитель, химик, технолог и исполнитель, а Ленка – всего-то-навсего – назначенная «осторожница»  и санитарка.
Осторожница Ленка Михейшу не только не продаст, но ещё и прикроет с самыми нужными интонациями. Ещё и алиби  придумает: мы только что (кто бы поверил, но верят) с братиком из лесу вернулись, вот что – набрали клюквы; вот корзинка (вчерашнего дня), но вы сегодня туда (неведомо куда)  не ходите, «там» (неизвестно где расположено это «там») туман и комарьё: смотрите, как нас покусали, а покусаны Ленка с Михейшей всегда.
Ветер Розы – Роза Ветров  разносит чумовато-едкие запахи по всем сторонам света. Западный ветер несёт запашок вдоль почти-что глухой стены родительского дома, потому родственникам он не мешает, а северный...
Соседский север – это не север Фритьофа Нансена. На нашем доморощенном севере  живёт Макар Фритьофф с двумя «Ф» в конце фамилии и одной в начале. Это что-то!
В понимании Михейши, жизнь соседа Фритьоффа – это отдельная песня – короткая и бесшабашно длинная, печальная и одновременно разудалая песня. Как у преступников и героев далёких Соловков.

***

Северный сосед – это упомянутый уже курносый и рябой, крайне застенчивый и с мелко дрожащей головой от когда-то пронзившей насквозь все её нервы  вражеской пули отставной полковник  Макар Дементьевич Нещадный. Теперь у него никогда не болит голова. Даже после двух бутылок не болит.
Он помнит ещё цветные вышитые погоны. Захватил переодевание армии в зелёное, безрюшечное, простецкое одевалово.
У него клочковатая причёска, прихваченная в нужных ему местах китайской нитью, которую теперь и причёской-то по большому счёту назвать нельзя: какое нам дело до немодных китайских причёсок? Причёска – это вам не шкаф и не швейная машинка. Вот с этого и начинается дурь! А ещё он носит данную ему дедом Федотом занятную кличку «Фритьофф – нихт в дышло, найн в оглоблю офф». Вот это уже совсем в точку, и похоже оно на весёлую в смеси с сермяжиной правду.
Этот увлечённый человек  занят выводом свиной породы, излучающей приятный запах навоза. На этом деле он надеется разбогатеть и поправить свои дела, пошатнувшиеся после развода с хозяйственной, умной, но,  в некотором роде, и чисто лишь, по его мнению,  блудливой женой.
Слегка взбалмошная, абсолютно верная, но, как водится в высылочных полудеревнях, – флиртоватая до определённой черты – жена отставного месье-полковника по книжному имясочетанию Софья Алексеевна при разводе сработала классически.
Вот как дело было:
Во-первых, отобрала у мужа половину пенсии, а также всю внутреннюю меблировку, кухонное серебро, сервантные и потолочные хрустали. В новую жизнь взяла обветшалый, но со вкусом собранный и ещё годящийся на переделки женский гардероб.
Во-вторых, не поставив в известность мужа, неглупая Софья прихватила половину общих накоплений в виде пары рулончиков ассигнаций. Ассигнации свёрнуты в немалые диаметры и перевязаны по-моднобанковски каучуковыми тесёмками. 
В-третьих, не пересчитывая, Софья забрала, все  золотые, чеканенные ещё царицей монеты: в Питерах, видите ли, они ей нужнее. Чтобы «правильную» доходную квартиру арендовать. В общий улов  – десяток коробочек с украшениями, нажитыми во время довоенно теплящейся любви. В то число входят мелкие боевые трофеи женской направленности, взятые напрокат у турков, сербов и греков – всё  золотого оттенка.
Успешно потратив оставшиеся накопления, Макар Дементьевич вовсе не растерялся. Отсутствие жены простимулировало дремлющую до поры диковинную предприимчивость: Фритьофф активно занялся упомянутой наукой селекции.
Он активно коллекционирует и сортирует результаты. Хранит их для потомства вполне надлежаще: в никелированных медицинских ванночках, с  подписями на крышках. Все подписи, как полагается, сделаны на латыни. Баночки и ванны  составляются штабелями в лабаз со льдом.
Экспериментирует Фритьофф в белом, облицованном изнутри керамикой и обвешанном цветастыми лоскутными занавесками, сарае, по чёткости планировки больше похожим на казармы для младшего военного состава.
Он умело дрессирует питомцев... – Питомцев? Да, да, да, кажется, мы уже об этом говорили. Помните «питонцев» Даши и Оли на nn-ой странице?
...Короче, показывает им, любимым, музыку. Кормит цветами – преимущественно геранью, а по сезонной возможности розами и сибирским виноградом. Для всего этого лабораторного умопомрачения старик-месье Макар содержит спецоранжерейку. Имеются: плодово-цветочный сад, огород и Пристойный Двор для приличного выгула.
Моется сие привилегированное стадо в уличном душе. Давление в шланге создаёт странный прибор с инерционным штурвалом – он же мотор. Кто банщик и по совместительству механик – отдельно представлять не надо.
Спать своих воспитанников Макар кладёт на нары. Нары больше похожи на среднего класса кровати  an ein persons с частой решёткой, будто бы защищающей от расползания младенцев.
В свинюшкины спальни проведено отопление.
Скотный селекторско-колледжный двор Макара Дементьевича сплошь замощён деревянным настилом и выскоблен до палубного блеска. Провинившихся свиных учеников и службистов, ненароком, и не со зла, а ради шутки нагадивших в парадном дворе, Макар Дементьевич, невзирая на юмор, на ранги и половую принадлежность, наказывает запиранием в гауптвахте. И в дополнение – лишением чесательных  льгот.
Живёт дедушка Макар практически за счёт сдачи на убой тех, и лишь только тех возвышенных животных, кто не прошёл экзамен по «Основам спартанского этикета», а также тех, кто «купился» на простейших «Десяти признаках испорченной аристократии». Первый признак там (извините): «германцы и римляне выпускают газы во время обеда, а в Октоберфест облегчаются по-малому под стол».
Надобно ли с сожалением констатировать, что на «пятёрку» пока ещё никто не сдал? Форменно  никто. Зачем тогда их держать? Поэтому в небольшом, но достаточном количестве медные деньги и серебро у полковника водились.
На дедушку месье, кстати, не похож: полковник выглядит гораздо моложе своих пятидесяти пяти лет. Дряхление прекратилось благодаря давней пуле (мы говорили, повторяем для невнимательных), усыпившей  каких-то специальных мозговых деятельниц-клеток, отвечавших за упомянутую отрасль старения и за обозначение боли. Макар Фритьофф на спор протыкает руку раскалённой спицей. Дым, гарь, вонь, котлеты. А не больно!
«В люди», а, точнее, в циркачи с придачей небольшого, пошитого индивидуально военного гардероба, выбилась лишь пара наиболее способных и философски настроенных, думающих о своей карьере хорошистов.
По причине всех перечисленных странностей соседа-селекционера весьма слабые ароматы Михейшиного производства, несущиеся с чужой лоджии,  Фритьоффу не только не страшны, а даже, напротив, по-своему интересны, и даже извращённо приятны на запах.
Как-то раз Фритьофф  рассказал о своих целях, посетовал на свои крайне медленно растущие естественно-технические достижения, выделив и похвалив при этом некоторых отличившихся чушек за музыкально-танцевальные способности. Затем осведомился на предмет коллективизации научной работы и защиты совместной диссертации. Обещал при удачном стечении подарить соседям свиноматку, одаривающую симпотными розанчиками.
Михейша, уважая научный склад ума и неиссякаемое трудолюбие Макара-Фритьоффа – почти академика данного жанра научных изысканий – сотрудничать в таком ключе наотрез отказался.
– Ну и зря, милостивый государь, – журил полковник, – а ваши-то свиньи совершенно обыкновенны и чахлы, словно солдаты после годовой муштры... в азиатчине. Уж я – то точно знаю азиатскую породу. Плюнь на них, травокурящих, они и рассыплются.
Обиделся Фритьофф, заподозрив Полиектовых свиней в болезнях, которые того и гляди, как вши или тараканы  переползут через ограду в его какающий исключительно розами колледж.
 – И вы... а чем вы своих кормите, позвольте спросить? Неужто обыкновенной травой и гадостными отрубями? Сплошь ненавижу отруби. Это гниль, позор, научение свиней противоестеству и грязи. Свинюшки, даже не считая деточек, – это само собой должно быть понятным – должны быть розовыми и чистыми всегда. Повторяю по слогам: всег-да! Это в России-матушке так повелось: в грязи, голоде и нищете бедных животных выращивать. Le peuple tromperont par la pratique des barbares sauvages . А в цивилизации так не делается. Помяните моё слово: пройдёт время и даже в России поймут правила обхождения с обижаемыми сегодня домашними животными. А вы посмотрите только на их хвостики: какие они нежные и беззащитные. Дрожат по доверчивости и от любви. Каждому человеку бы по такому хвостику, и, глядишь, не было б в человечестве войн.
Михейша от этакой  гениально пацифистской  панацеи нашёлся не сразу.
– Зато ваши – словно кокотки  на конголезском параде, – затянув с ответом, съязвил Михейша, хотя не имел возрастного права на такой сомнительного качества комплимент. – А кормим мы, как и все нормальные... то есть как другие люди. И причём  на летнем коллективном выгуле, а не дома. Свинюшкам, пребывая только дома, скучно. Мы за это платим, а людям от этого хорошо. У нас деньги есть, а у кого-то не хватает. Простите, месье Макар. Это их выбор – дедули и бабули. А Ваше предпочтительное право – поступать так, как Вам заблагорассудится. Вы же их по-другому любите, нежели неаристократы... И во Франциях мои не бывали. Только в Англиях... Это, правда, островки, но-таки настоящее государство. У них и флот свой...
– Это верно. Настоящих аристократов теперь не водится... – перебил Михейшин предвыборный, английский спич Макар Дементьевич Фритьофф (он-то француз!),  – ну разве что, всё-таки исключая ваших батюшку с матушкой. Хоть они и не дворяне… Ну, и дедов ваших, включая Авдотью Никифоровну. Хотя, от аристократов, пожалуй, у вас только бабка, если я правильно запомнил вашу родословную, и поелику теперь имею право рассуждать. А остальные – папан и маман ваши – просто благородные и грамотные... простите, весьма грамотные, замечательные и забавнейшие – в смысле, извиняюсь ещё раз, интересные – люди. Федот – дед ваш – тоже пригож. Умнющий человек. Деятель, как сейчас говорят. Меценат и миссионер в некоторых смыслах. Хоть и терпит убытки. Не люблю транжиров. Но тут случай особый. Выходит, я его люблю. Так-с, да, выходит по логике?
– Я тоже деда люблю. Можно сказать, обожаю и уважаю, – воодушевился Михейша.
– Je ne vais pas blesser vos commentaires sinc;res?
– Нет, всё в точку.
– Простите, что неумело выражаюсь, – продолжил Макар. – Ce que j'ai sept portes, tout est dans le jardin . А для вас, для вашей возвышенной честной семейки  существует другая пословица. Великолепная пословица. Правда, не припомню подходящей-с. Excusez–moi, monsieur g;n;reusement. Pardon. Jesuis d;sol;. Oui .   
– Да нет, так оно и есть, – подтвердил Михейша, немного вспомнив французский и не вполне уверив себя в точности перевода, смутившись и позавидовав семейке, – специальной такой пословицы для нас вспоминать не надо.
Ему хотелось, чтобы Фритьофф дополнительно отметил и его – Михейшину склонность к наукам и умению правильно, а,  главное, вовремя, светски приодеться. Но, видимо, людям не принято говорить в лицо сладкой правды такой высоты.
Про кормление свиней Михейша более того, что уже сказал, ничего не знал, потому отзывчиво, от глубины сердца добавил:
– Отдайте своих мадемуазелей и прочих их женихов  на воспитание Николке-Коню. Конечно, если Вам тяжко самому,  и Вы не справляетесь. У Вас их сколько? Не меньше пары десятков, так ведь? Или вот, хотя бы проконсультируйтесь у него... Он с пастушьим делом хорошенько знаком.
Ответ Фритьоффа Михейшу поставил в тупик. А сказал Фритьофф буквально нижеследующее.
– Я, сударь милый мой, этому неотёсанному человеку, пусть он и лучший в мире пастух,  своих воспитанников и воспитанниц не отдам ни в какую,  – хоть вы меня на бутерброды порежьте. В кого он моих превратит? В пустую скотину? Грязью намажет, заставит найти самую подлую колею и помчит, и попрёт по ней. Не-е-ет. Не годится мне такой коленкор. Я их держу в мундирчиках и кофточках модельной выделки, пусть и по моим не вполне уверенным эскизикам... да ведь вот и матушка ваша поучаствовала в одевании мамзелей и офицериков моих. Вот же какая сердобольная у вас матушка! А вкус, – какой отменный. Вот Ваша фуражечка на Вас… ведь она тоже в её мастерской сделана. И глядите же: она будто бы настоящая форменная фуражечка. Уж я толк в военной форме знаю... Словом, не согласен я, как генерал и воспитатель, выпустить своих в такой высший в кавычках свет. Это вам, мой дорогой Михайло Игоревич,  не фунтик конфет распотрошить. Мои свинки другого полёта пташки. Я из них букетиков, цветочков, деликатесов таких, нимфочек готовлю... Фью-у! Ах, что за персики получаются! Поверьте! Да Вы ж сами видели: они почти-что благородные лошадки, Пегасики, разве что без крыльев.  Поэтов ращу, интеллигенцию в животном мире, чёрт возьми, а вы мне... – Фритьофф совсем осерчал и погнал без купюр: «Дурдом для идиотов предлагаете при всём моём к вам уважении и... доброжелательности. А засим не премините...»
Ба! Михейше это нокаут. А он хотел только гипотетически посоветовать, а вовсе не обязывать. Нарвался на несусветнейшую резкость.
– Представляете ли, – распаляется Фритьофф, – он их хворостиной сечёт, а ежелив никто не лицезрит, то может и пнуть ни за что. Верьте мне. Я собственными глазами соизволил видеть. А свинья – тварь благороднейшая. Их, к величайшему сожалению, только за отбивные и за сало любят... ну, может, ещё и за щетину и... и сапожки из их кожи крепкие. А они ведь ещё умны, неприхотливы и талантливы. Et en fran;ais sera bient;t parler . Ей-ей. Неужто не верите? Послушайте, как звучат ихние «хрю-хрю», совсем необыкновенно, не по-нашенски. Вы только прислушайтесь, прислушайтесь. А хотите к графинюшке Марфе Анатольевне сейчас вас отведу?
Михейша не захотел к графинюшке. Рожа у неё просит кирпича. И лягается не свиньёй, а кобылой. Какой, интересно, чум-травой её кормят, чтобы так лягаться?
– Не хотите? Дело ваше.
Фритьофф наклонил голову, и даже шевеление шеей прекратил. Вздёрнулись брови, и упал на глаза шмот волос с темени. Это означало величайшую степень гнева и конец разговора с непутёвым отроком.
Свиньи Макара Дементьевича одеты в военные кафтаны Петровской эпохи, а дамочки с детишками разнаряжены в короткие и длинные платьица с кружевными оборками. У наиглавнейшего хряка – добротные генерал-майорские погоны. В его армии – воспитательно-экспериментальном колледже – имеются офицеры, фельдъегеря и ни одного рядового чина. Все имеют громкие и подобающие статям имена. А тут такое!
Если бы Фритьофф, не дай бог, узнал бы, что на одном из заблудшим в соседний двор в поисках бодрой самки генерал-майоре катался и пришпоривал в детстве Михейша, то дело бы кончилось не так миролюбиво. Михейша – справедливости ради стоит сказать –  на тех скачках пострадал шибче скакуна. Генерал-майор, позорно стремясь обратно,  на полном галопе прошмыгнул в собачью дыру ограды, а Михейша аж целую секунду пребывал в звании человека-лепёшки, целуя замшелую доску. Ах,  сколько звёзд увидел в заборе! Век не сосчитать. А сколько занозистых комет-планет снял с лица!

***