Глава VII Процесс пошёл. «Пошли вы все к чертям собачьим!» Эксперт по стилям. «Я пишу так, как вижу!» Склонные к суициду.
Как и предполагала Раиса Ивановна, данный процесс мало чем отличался от других. Как и ожидала председатель, стороны общими усилиями стали активно запутывать дело, откровенно пытаясь помешать осуществить ей необходимое правосудие и установить истину. Особенно свирепствовали адвокаты, задававшие столько разного рода вопросов, что у госпожи Пчёлкиной голова пошла кругом, а сознание немного помутилось. Всего через три часа, полностью ослабевшая умственно, Раиса Ивановна ещё продолжала бороться с царящей кутерьмой, но силы уже не были равны. Чувствуя, что начинает путаться в своих мыслях и терять тонкую нить расследования, она то впадала в коматозное оцепенение, то, закрыв глаза, надолго отключалась от происходящего, а то принималась потихоньку насвистывать популярный мотивчик, чтобы хоть минуту, но не слышать жуткого бреда, который несли участники процесса. Вдобавок «Дело», открытое на первой странице и надолго забытое Раисой Ивановной, начало вонять ещё сильнее, чем прежде, вызывая у неё рвотные позывы и головокружение.
Сначала чаша весов районного правосудия качнулась в сторону истца Федула:
— Да! — показывали оппозиционно стоящие к нынешней власти свидетели-писатели. — Чебуреков творил свой роман в глухом подполье, справедливо опасаясь преследований со стороны Монте-Кристова и созданной им порочной системы поголовного рецензирования. Однако, несмотря на осторожность, яркий и талантливый начинающий был тем не менее втянут в грязную историю с пальцем председателя и впоследствии с позором изгнан из отечественной прозы. А система (в лице прогнившего насквозь Арнольда) приписала себе авторство на самые смелые и пронзительные Федуловы строки. В собственных корыстных интересах!
Потом дело пошло в противоположном направлении:
— Нет! — доказывали оппонентам и суду лояльно настроенные к Монте-Кристову прозаики и поэты. – В нечеловеческих условиях (в общей больничной палате) создавал «Безрадостную гадость» нынешний председатель, мечтая о лучших днях и веря в своего лучезарного персонажа! А Чебуреков просто-напросто обычный мошенник, занимающийся к тому же незаконным членовредительством!..
«Надо кончать со всей этой паранойей», — думала про себя госпожа Пчёлкина, а вслух предлагала выступить очередному участнику процесса: — Пожалуйста, расскажите, что вам известно по существу дела?» — и пока тот долго и нудно говорил о том, что давно знает Монте-Кристова как человека глубоко порядочного (или наоборот – непорядочного), Раиса Ивановна, с ненавистью глядя прямо перед собой, невыносимо страдала.
Председателю суда с самого начала заседания стало ясно следующее: литературное сообщество раскололось на две половины, первая из которых была за Монте-Кристова, а вторая — против. Судьба же господина Чебурекова, а также авторство двести пятидесятой страницы интересовали присутствующих лишь как инструменты в этой решающей битве.
«Какая разница, кто пронёс околесицу о светлооком персонаже с книжкой неизвестного содержания в руках? — думала про себя Раиса Ивановна и не понимала. — Что изменится от перестановки имён? Ведь в любом случае писатель останется писателем, книжка — книжкой, а литература — литературой. Не лучше ли было бы, вместо бредовых дискуссий, взять да написать всем кагалом что-нибудь ещё более значимое, например продолжение приключений этого прогрессивного юноши?»
Впрочем, ей тут же приходилось отбрасывать подобные смелые мысли в сторону и в который раз выслушивать от процессуальных лиц, что Арнольд Монте-Кристов — «редкая скотина», а Федул Чебуреков — «дубина стоеросовая и полная бездарность». Да и вообще по существу дела, в том смысле, в каком понимала его госпожа Пчёлкина, никто из выступающих не проронил ни слова.
— Да, — говорили почти все, – болезнь стала для Монте-Кристова творческим катализатором. Именно в палате клиники он приступил к созданию «Гадости» как высокодуховного размышления о цивилизации, пижамах и тапочках. Но писал ли он ту самую двести пятидесятую страницу? Чёрт его знает. Может, и писал, а может быть, и нет. Ну его вообще к свиньям собачьим, этого Арнольда!..
Наконец, устав от бесконечно непродуктивных словопрений участников заседания, Раиса Ивановна задала приглашённому на суд специалисту по литературе вопрос, могущий, по её мнению, пролить на всю эту запутанную историю с романом «Безрадостная гадость жития» хоть лучик света:
- Господин эксперт, объясните нам следующий факт, а именно: какому произведению заключительное предложение «Пошли вы все к чертям собачьим!» из спорного трагического монолога подходит ловчее? «Северному сиянию» или «Безрадостной гадости»?
После слов судьи зал шумно вздохнул и по нему прокатился гул одобрения. Писатели сразу вспомнили фразу, наделавшую в своё время немало шуму и признанную критиками ключевой и бесспорно удавшейся автору на твёрдую пятёрку. Остальные, впрочем, тоже были не хуже, но эта… эта в секунду покорила людские сердца собственной кажущейся простотой и очевидной оригинальностью. Она была хороша, и даже более того. Ей завидовали, ею восхищались, её пытались подделать, и все как один подтверждали её остроту, непринуждённость и своевременность. Разумеется, и лицемерные подхалимы Иосиф Бородавкин с Константином Веселянским не оставили вышеупомянутую реплику без должного внимания:
«Такое не могло придти в голову нашего «старика», - давно подозревали эти завистливые до чужого успеха литераторы. – Не с его мозгами заворачивать столь явную фигню!»
Другими словами, выражение «Пошли вы все к чертям собачьим!» было очень хорошо известно присутствующим в зале суда и, по сути, являлось визитной карточкой элитарной «Безрадостной гадости»…
— Фраза про «пошли вы все…», в принципе, соответствует и подходит по смыслу и к «Гадости», и к «Северному сиянию», да и не только к ним! – откровенно признался эксперт по жанрам, стилям и авторам. Сделав подобное смелое заявление, он на некоторое время задумался: вопрос судьи не застал искушённого литературоведа врасплох, но затронул весьма больное его место. Дело же заключалось в следующем: Натан Яковлевич слыл профессионалом своего дела до мозга и костей! Однако, в отличие от многих других специалистов в разных областях и регионах, он отнюдь не считал себя самым умным и совсем не стремился прорваться в какие-нибудь «высшие слои». Натан Яковлевич был обычным безвестным «трудягой», в том смысле, в котором принято называть человека, несколько зацикленного на своей любимой работе. Так вот, на этой любимой работе трудолюбивый эксперт зациклился с достаточно юных лет и посвятил ей жизнь.
—
А начиналось всё давным-давно, когда малолетний и наивный Натан ещё не хотел быть экспертом, а мечтал самолично и на века создавать высокохудожественные произведения. Продолжалась, впрочем, его мечта сравнительно недолго, а ровно до того момента, пока юноша не узнал, что таких же желающих, как он, — пруд пруди, а слава и благодарность читателей вовсе не резиновые. К тому же несведущему тогда в литературном труде Натану открыли: в суровой реальности живёт и процветает специальное, но жуткое понятие - «автор одного романа»:
— Сволочи! Дают человеку опубликовать единственное сочинение, и то всячески стараются сократить то до трех четвертей авторского листа. А на большее рассчитывать не приходится: подошла очередь печатать другого, — подобным образом какое-то компетентное в творчестве лицо объяснило будущему эксперту невозможность иметь постоянные приоритетные права на печатный станок.
«Но что же получается в результате? — подумал тогда юный Натан, поразившись бесперспективности создавать творения, пусть даже и высокохудожественные. — А жить как? Где брать деньги? Откуда возьмётся достаток в семье как ячейке общества?»
Впрочем, природный ум и приобретённая смекалка позволили ему достаточно быстро отыскать выход из создавшегося сложного положения с выбором будущей профессии.
«Пусть писатели пишут, сменяют эпохи и друг друга, а я буду на втором плане нашей отечественной литературы – бессменно и за регулярную заработную плату с премиями. От этого выиграют все: и моя семья, и наше многонациональное печатное слово!» — решил тогда Натан Яковлевич, женился, породил кучу ребятишек и незаметно пристроился к творчеству сзади, в виде эксперта и специалиста.
Вообще дальнейшая судьба Натана Яковлевича в искусстве сложилась счастливо и интересно: прекрасная квартира с видом на центр города, любимая супруга, дети и тот самый достаток, о котором он так мечтал. Конечно, надо было и дальше кормить жену, тащить по жизни детей, достраивать дачу и заниматься ещё кучей разных дел, но в целом… в целом всё было хорошо.
Между тем в определённый момент возникли и неприятности. Впрочем, довольно скоро они стремительно развились, приобретя черты проблемы, никак не хотевшей решаться и превратившейся для Натана Яковлевича в настоящую головную боль. А суть её сводилась вот к чему: внезапно эксперт перестал различать стили авторов, их манеры письма и прочие индивидуальные творческие особенности!
Так, если раньше поднятый среди ночи Натан, не задумываясь и не обижаясь, мог за три секунды подтвердить, что «парус, который белеет в море одинокий» разглядел один, а «дуб со златой на нём цепью» вырастил совсем другой, то теперь сделать этого он уже не мог. Вернее, это-то он сделать как раз сумел бы: и «разглядевший», и «вырастивший», и ещё немногие счастливчики поистине чудесным образом продолжали индивидуализироваться в частично помутневшем сознании Натана Яковлевича. Мало того, эксперт, по-прежнему безошибочно умудрялся распознать и признать конкретное авторство на ту или иную строчку даже в так называемом классическом парном писательстве, сколь бы дико ни звучало подобное утверждение. Проще говоря, он за версту чувствовал принадлежность исследуемой фразы вдумчивому и ответственному перу на редкость заторможенного Якоба, и совершенно без проблем узнавал «воздушную» и непринуждённую манеру его изящного брата Вильгельма Гримм.
— Это же легче лёгкого! – смеясь, радостно уверял всех Натан Яковлевич. – Только почувствуйте, какую тяжесть в животе вы ощущаете после чтения и сразу же поймёте: только что вас угостили парочкой абзацев из «Mein Kampf». Зато потом вы уже не рискуете практически ничем и на сладкое можете смело приниматься за творчество «самого живого из живых», опасаясь лишь одного – потери сознания и пульса. Причём, что забавно, и в первом и во втором случае болезни ваши будут похожи, но причины — причины окажутся отличны друг от друга, и обязательно со своими характерными признаками.
Но вот неожиданно выяснилось странное: прежде безошибочно определяющий авторство на любую литературную строчку, Натан Яковлевич стал вдруг ошибаться. Безбожно путая поэтов с прозаиками, а вымысел с реальностью он теперь вообще умудрялся путать всё на свете. Стоит ли подчёркивать, что случалось это «всё» опять-таки по вине «подающих надежды»…
— Вы написали очень приличную повесть, — благодарил эксперт обратившегося к нему за оценкой неюного уже начинающего сочинителя. — Ставлю Вам твёрдую четвёрку! Всего наилучшего, и непременно поклонитесь от меня своей бабушке: её пирожки с повидлом – просто чудо. Чтоб я так жил!
А когда неженатый ещё, хотя и великовозрастный бородатый детина тихим и неестественным для него тонким детским голоском решался уточнить, что на самом деле он родил вовсе не повесть, а небольшую подборку нежных лирических стихов, Натан Яковлевич ничуть не смущался досадной ошибки и снова воодушевлённо напутствовал почти плачущего писателя:
— Ну, конечно же, как я мог запамятовать! Поздравляю от всего сердца и от имени ваших будущих благодарных читателей! Давно не сталкивался с таким… гм. Особенно хорошо это… как его… — эксперт прикидывался, что пытается вспомнить «лучшие» слова и строчки бородатого поэта, будучи уверенным: вспомнить их он не сумел бы и под угрозой расстрела.
А несколько позднее, когда, вытерев слёзы, окончательно успокоившись и уверовав в собственную скорую славу поэтической мега-звезды, начинающий холостяк убирался восвояси, Натан Яковлевич, спотыкаясь, бросался к забытой тем рукописи и по буквам вчитывался в неё своими близорукими глазами.
«Но это не стихи! — не мог согласиться эксперт с мнением недавнего посетителя. — Впрочем, это даже не повесть и никак не роман. Тогда что это?»
Однако, сколько ни бился Натан Яковлевич, он так и не приходил хотя бы к мало-мальски приемлемому ответу на трудный вопрос.
— Я от Крепдышинского! – вдруг прерывал его мучительные раздумья щебечущий женский голосок. Перед пожилым экспертом сначала вырастали чьи-то ноги, а уже за ними и причём сразу приятное лицо с породистыми ушами. — Он рекомендовал вас как хорошего специалиста, который за двести пятьдесят долларов поможет мне своими квалифицированными советами. Я написала роман и намерена поскорей куда-нибудь его пристроить.
— Очень, очень рад, - суетился Натан Яковлевич возле обладательницы пары длинных ног и объёмной папки с красивой обложкой. — Вообще-то обычно я беру триста, но так уж и быть — почему не угодить прелестной молодой женщине.
Сначала старик долго и внимательно изучал поданные ему иностранные зелёные деньги, а потом, тяжело вздохнув, убирал их в ящик своего стола и снова обращал внимание на посетительницу.
— Так что вы хотели, голубушка моя? — Натан Яковлевич смотрел на красавицу лучезарным взглядом. — Вы, кажется, что-то написали? Роман, если я не ошибаюсь?..
Впоследствии, наскоро выпроводив начинающую писательницу, он принимался за чтение её произведения, стремясь выполнить поставленную перед ним задачу без проволочки и добросовестно.
«Может быть, я дам «путёвку» в литературную жизнь новому Фёдору Михайловичу, а если повезёт, то и преемнице самой Леси Украинки!» — мечтал Натан Яковлевич, погружаясь в разные слова, строчки и мысли «девушки от Крепдышинского».
«Только имейте в виду, — уходя, строго предупредила пожилого эксперта гостья с породистыми ушами. — Я пишу так, как чувствую, и ничего не выдумываю».
Уже потом, когда Натан Яковлевич, после сытного домашнего ужина, продолжил ознакомление с творчеством начинающей, до него начало доходить, что же именно она хотела подчеркнуть той финальной репликой.
Прочитав сотню страниц её романа, эксперт уяснил главное: писала девушка, а значит, и чувствовала довольно странно, если не сказать больше. В своём повествовании она, вопреки мыслимым и немыслимым законам и нормам литературы, перепрыгивала с пятого на десятое, забывала про сюжет и его линию, а иногда и про остальное. Впрочем, это было бы ещё ничего, но Натана Яковлевича поразило и испугало другое: главная героиня произведения постоянно и всем сердцем хотела непоправимого — сигануть с балкона или повеситься. Так, если кто-нибудь из персонажей романа случайно клал в её стакан на три чайные ложки сахара меньше — она распахивала настежь балконную дверь, а если кто-то следил своими грязными ботинками на полу её гостиной — бросалась к сливному бачку с ржавой железной цепью. Подобная не вполне адекватная реакция на совершенно рядовые события, по-видимому, и по замыслу автора должна была обозначать только одно — богатый внутренний мир и тонкую душевную конституцию главного персонажа, а заодно и её, автора, собственное высокое духовное начало. На протяжении всего произведения героиню оттаскивали от окон и балконов, а цепь в конце концов перекусили здоровенными кусачками. Однако ни черта не помогало, и девица таки добилась своего, просочившись в вентиляционное отверстие на кухне. Её еле-еле нашли там, скрюченную, с посиневшими от холода конечностями (события происходили зимой), и поставили вопрос ребром: в чём дело? Поняв, что от признательных показаний не отвертеться, несчастная со слезами и рыданиями «раскололась»: она уже давно и безнадёжно любит молодого пчеловода с соседней пасеки, который упорно не отвечает ей взаимностью. Заканчивалась же история неожиданно: пока все от души смеялись над героиней и её искренней влюблённостью, та ухитрилась в ванной комнате проглотить кучу таблеток неизвестного происхождения и впасть в кому. Только тогда главные и второстепенные персонажи рукописи смогли вздохнуть спокойно и заняться своими делами, а юноша, опомнившись, по уши втюрился в девушку, бросил к чёртовой матери медоносных пчёл и стал ждать её возвращения из нездорового сонного состояния…
Внимательно прочитав всё от корки до корки, Натан Яковлевич встревожился. Однако не полное отсутствие стиля, бессвязное изложение убогого материала и наличие огромного числа слов-паразитов привело его в подобное состояние. Вовсе нет! Никакие кастрированные в длину и ширину фразы, тягомотные, как коровья жвачка, диалоги героев и судорожное проглатывание ими же своих жидких мыслей не смогли бы насторожить или устрашить опытного эксперта. Отнюдь! Он испугался другого: на его памяти, произведение, в котором героиня ни о чём более не помышляла, как только превратить собственное живое, юное и здоровое тело в тело мёртвое, синее и холодное, было далеко не первым и, вполне вероятно, далеко не последним.
«Чего же тут бояться? — спросите вы, справедливо полагая: литература на то она и литература, чтобы безнаказанно существовать где-нибудь рядом с реальной жизнью — близко, но всё-таки отдельно от неё. — Пусть вешаются, пусть травятся, пусть лишают себя и прочих жизни — нам-то какое дело? Ведь это же — выдумка и неправда! Ведь это — большая литература! Не до них — тут с живыми бы разобраться».
Не согласиться с очевидным глупо. Сколько для этих самых живых уже сделано, сколько кризисов преодолено, а сколько в перспективе предстоит — дух захватывает! Так-то оно так, но вспомните, что сказала на прощание Натану Яковлевичу начинающая писательница с длинными ногами: «Я пишу, как вижу, и ничего не выдумываю!» И именно эта фраза прояснила вдруг в голове эксперта многое, если не всё.
Ему в одночасье вспомнились разные молодые поэтессы и прозаики, приносившие на экспертизу свои произведения. Так вот, подавляющее большинство из них потом куда-то бесследно исчезало, а их рукописи без толку пылились в кабинете Натана Яковлевича — в шкафу, в ящиках письменного стола и отчасти на полу. Эксперт же особого значения столь странному факту не придавал, считая, что начинающие писатели и писательницы просто-напросто решили завершить карьеру в творчестве по личным причинам, исключительным обстоятельствам или под давлением влиятельных родственников. Естественно, никаких мыслей о сверхъестественной подоплёке таинственных исчезновений создателей художественных ценностей у опытного литературного работника не мелькало и в помине и не могло мелькать. Не такой он был дурак!
«Ведь не черти же их всех взяли, в конце концов, — думал раньше Натан Яковлевич, пересчитывая честно отработанные денежные купюры приятного зелёного оттенка. — Скорей иначе: они узнали, как горек порой писательский хлеб, и вовремя и без помпы ушли из национальной поэзии и отечественной прозы. Даже так бывает».
И вот теперь, не на шутку встревоженный и движимый смутными предположениями, эксперт по стилям обратил взор на рукописи, не востребованные назад собственными авторами. Бегло пролистав приличную из упомянутых произведений стопку, Натан Яковлевич с ужасом обнаружил, что его опасения подтвердились полностью: главные герои сочинений, как сговорившись, мечтали лишь об одном — покончить с собой!
— Циля, дорогая, помнишь девушку, которая постоянно плакала и твердила, что не может спокойно слышать, а тем паче произносить нецензурные слова? — вечером спросил жену Натан Яковлевич. — Она ещё просила меня вписать в своё произведение особенно ругательные из них, так как сама не решалась на это по этическим соображениям, а сюжет требовал именно мата и ничего более. Я тогда даже поспорил с ней, что слово «засранец» есть обычное, принятое среди культурных людей обращение друг к другу, а вовсе не бранный эпитет.
— Очень приятная и обходительная девушка. Конечно, помню. Её главная героиня отравилась, но так и не вышла на панель в свой выходной. Как того требовал от несчастной безжалостный сутенёр! - улыбнулась морщинистая Циля, не понимая, что конкретно её старый сумасшедший Натан имеет в виду.
— А юношу лет девятнадцати, возомнившего себя дрессировщиком и мечтавшего взойти в клетку с дикими голодными зверями, которых неделями забывали покормить? Он думал, что написал сложную автобиографическую повесть, пока я не доказал несмышленышу обратного — что это вовсе не повесть с элементами его собственной жизни, а сшитые нитками афиши к цирковому представлению, причём довольно среднего качества. Я говорю о самих афишах и их цветовой гамме.
— Он был задумчив, а в глазах молодого человека читалась мысль. Эта мысль так и билась во всём его существе, и становилось даже чуть-чуть страшно, — призналась супруга Натана Яковлевича. — Мне искренне казалось, что отрока ждёт блестящее будущее.
Эксперт тяжело вздохнул, припоминая тех, чьи герои так стремились к суициду, но очередной фрагмент прошлого неожиданно опять захватывал старика целиком:
— Цилечка, а ты помнишь писательницу, у которой напрочь отсутствовал авторский стиль? Я сначала утверждал, что она пишет любовные романы в духе народного эпоса, тебе в её произведениях виделись остросюжетные детективы, а сама начинающая клялась в верности идеалам детской читательской аудитории. Мы ещё долго потом смеялись, выяснив, что все оказались чертовски не правы: налицо было полное отсутствие стиля как такового. До сих пор поражаюсь мастерству, дающему возможность абсолютно не нуждаться ни в нём, ни в чём-либо другом, наподобие частей, глав или хотя бы абзацев. Кстати, главный герой её последнего опуса утопился в канализационных стоках, чтобы привлечь внимание властей к проблемам загрязнения окружающей среды.
Раздумья о писательнице, презревшей каноны и условности древней литературы, вызвали у Натана Яковлевича лёгкую грусть и даже несколько ностальгических и некрупных слёз.
— Ты сегодня немного странный, - не выдержала супруга пожилого эксперта. — И при чём тут твои клиенты? Что случилось?
— Дело в том, - начал убитый горем старик, но слёзы опять, и уже градом, полились из его глаз. — Они все умерли, Циля! Это ужасно!
Из дальнейших сбивчивых объяснений Натана Яковлевича его жена уяснила следующее: и культурная девушка, и задумчивый юноша, и тяготеющая к детству писательница без стиля, а также многие-многие другие их начинающие собратья по литературному цеху внезапно и без внятных причин покончили собой, а потому и не пришли забрать свои произведения. Уверенность, что дело обстояло именно так, а никак иначе, пришла к Натану Яковлевичу после внезапного «озарения» и была твёрдой и окончательной:
— Они сгорели, словно кометы, не оставив после себя и следа на литературном небосклоне! Их произведения — крик истерзанной души, глас вопиющего в пустыне, последнее предостережение тем, кто останется жить и писать за них! — произнёс эксперт торжественным голосом. При этом его супруга чуть не свалилась со стула, а их домашний кот спрятался под кровать.
В ту ночь Натану Яковлевичу снились жуткие кошмары, и наутро он встал совершенно разбитым. Но ещё больше, чем неприятные сновидения, его поразил вечерний приход длинноногой писательницы (автора девушки из дымохода) за своей рукописью.
— Вы ещё живы? – только и нашёлся что сказать ей пожилой эксперт по стилям перед тем, как упасть в глубокий обморок…
С тех пор он стал допускать в работе разные ошибки и глупости. Поговаривали даже, будто эксперт чокнулся, но не сильно, а так — самую малость.
— Этот писатель трудится в стиле незабвенного дедушки Софокла, — утверждал отныне Натан Яковлевич, хотя автор писал как курица лапой. — А тот — сладкоголосый Бунин… наполовину! — провозглашал эксперт, забывая, что классик принципиально не употреблял в своих произведениях матерных слов.
Впрочем, здесь надо уточнить: до определённого момента для литературы как таковой мнения специалиста практического значения не имели и существовали лишь параллельно с ней. Да и какая в конце концов разница — что именно кто-то думает о художественном произведении? Ведь суть дела от этого не изменится, и произведение так и останется произведением, а «кто-то» так и останется «кем-то». Тем не менее судебный процесс по иску начинающего писателя Федула Чебурекова всё перевернул с ног на голову: теперь заключение Натана Яковлевича обещало стать поистине судьбоносным и определяющим для литературной жизни страны на многие лета вперёд.