Я должен притворяться, что есть и другие.
Но это ложь.
Есть только ты.
© Хорхе Луис Борхес
Обида— тёмный коридор из которого трудно выбраться, где обжигаешься о каждую мысль.
Родителей не выбирают. С этим можно смирится, особенно когда стремишься забыть дорогу в отчий дом.
На стенах коридора яркие вспышки во мраке — не прощать, не возвращаться, вычеркнуть навсегда.
Надо помнить лишь то, что способно вновь и вновь обжигать и ранить.
Взрослея можно научиться обрывать отношения с теми, кто долгое время был близким.
Плохих воспоминаний, своих интерпретаций событий прошлого, достаточно, чтобы не прощать.
Жить с таким порой трудно, но становится легче, когда есть с кем поделиться.
Женька всегда выслушает, не будет уговаривать посмотреть на всё иначе. Промолчит.
Обида грызла одного, а второй привык слушать упрёки, рассказы о
не сложившемся, не перебивая.
"""
В овощном ларьке кто-то задел ящик, и на пол посыпались яблоки. Одно подкатилось к ботинку Павла, будто напоминая: пятое марта и яблоки — мамин день рождения, яблочный пирог.
Он вдруг вспомнил его аромат. Уютную маленькую кухню, себя с Женькой: мелких школяров, вертящихся рядом с хозяйкой, в ожидании домашнего застолья.
Сколько нам тогда было? — Усмехнулся, — поди с детского сада ещё началось.
А теперь...
А теперь уже пять лет никаких дней рождений, застолий и никакого праздника.
И что? Дороги отрезаны — зачем я сейчас обо всём этом думаю?
Мартовский вечерний воздух полон прохлады. Павел поёжился, пожалел, что легко оделся и зашагал по улице.
Бездумно дошёл до остановки с которой можно было доехать до дома.
— Ну уж нет, — отрезано, так отрезано.
А рука потянулась к карману за бумажником.
Он не пытался что-то себе объяснить. В автобусе — спящий кондуктор, пара пассажиров, а за окнами темнело и зажигались фонари.
Просто ехать, просто молчать.
Пять лет — долгий срок, можно проверить не дрогнет ли, что в душе при виде старенькой пятиэтажки.
Та же скамейка у подъезда. Только краска облезла и сыровата на вид. Впрочем, ему-то что. Не сидеть же у родного подъезда приехал, а так, — себя проверить.
Отойдя чуть дальше, удивился:
— Наша яблоня. Надо же, ещё жива. Сколько же ей лет?
Пискнул домофон — шум открывающейся двери, голоса, — Это ещё что такое? Узнал женькин и обернулся .
Отсюда его никто не мог разглядеть, зато он и видел, и слышал всё.
— Не надо дальше, тётя Катя, холодновато на улице. Возвращайтесь.
Мама постарела. Стоит ссутулившись.
Павел увидел как мать обняла его друга, как они ещё постояли рядом, как Женька подождал пока захлопнется дверь, и сунув руки в карманы, пошёл вдоль дома.
Он уже хотел догнать друга, но тут дверь вновь открылась.
— Женя!
Павел застыл.
Мать выскочила со свёртком, и он знал что в нём — дурацкий яблочный пирог. Ему, а не Женьке. Этот гад улыбался, и обещал передать. А мама обняла его на прощание и ушла.
***
"Будто вы его не знаете. Ему легче кучу подарков вам купить, чем приехать. Не переживайте, тётя Катя. Отойдёт. Не любил бы, не помнил бы и меня бы не просил сюда приезжать. Ну упрямый он у нас и вредный".
— Это я-то упрямый и вредный? Я — у них? Ага, размечтались! В ногах валяюсь прошу мамочку навещать, — Павел не мог заснуть всю ночь.
Завтра он найдёт этого гада и всё ему скажет. Врежет так, что мало не покажется. И чтоб духу его рядом не было.
Клоун паскудный. Добряком заделался, меня выгораживает. Мать тоже хороша. Хоть бы раз позвонила. Нет, и не подумала! Пироги передаёт. Что все пять лет передаёт?! А этот жрёт и не давится.
Две пачки сигарет — за ночь.
К рассвету вымотанный и разбитый Павел уже ничего не понимал. То хотелось позвонить и всё сказать сразу, то бежать домой и выяснять подробности. Ну не только же на дни рождения Женька ездил? Праздников много. Красиво жить не запретишь. Ему что своих предков не хватает?
Он посмотрел в окно. Розоватое небо, будто остановило все мысли, и злость исчезла, а за ней рухнул тёмненький коридор или то, что сам строил вокруг себя все эти годы из осколков детских обид.
Но он не хотел сдаваться — слишком просто, слишком унизительно.
Вместо того чтобы устроить разборки, вытряхнуть правду из коварного друга, он избегал встреч весь месяц.
Не отвечал на звонки, отделываясь смсками, и ссылаясь на что угодно, бегал как заяц, путаясь в мыслях, предположениях и в том, что отныне чувствовал.
Всю жизнь прятаться никому не удастся, да и глупо не понимать, что однажды Женька просто возьмёт и придёт без договоров и приглашений.
И он пришёл, сделав вид, что его вовсе не интересует чем тут Павлик был так занят.
Болтал как ни в чём не бывало, пил чай и уламывал сходить на концерт, мол, билеты пропадут. Жаль же.
Павел молчал. В его партизанском мозгу мысли менялись одна за другой:
спросить в лоб или тоже промолчать? Сделать вид что ничего не знаю? Наорать и выкинуть за дверь? Быть хуже некуда и проверить как среагирует?
И, скривив губы процедил зло, брезгливо:
— Я тут мамашин свитер выбросил. Ну, помнишь, чёрный такой. Она и тебе такой ещё вязала. Завалялся случайно. Всё — последняя вещь и больше о предках ничего не напомнит, а то взял в руки и так захотелось поехать и плюнуть им в морду.
Сказал и покосился на друга.
Женя молчал как всегда Только сел поудобнее, убрал билеты в карман, и ничего на его лице даже не дрогнуло.
Паша понял, что приятель приготовился слушать как обычно всё, что ему взбредёт в голову сказать. Слушать и не реагировать, не перечить, не прерывать. До него вдруг дошло — все эти годы друг терпел его, как обиженного капризного ребёнка, и ждал, когда он изменится. Ждал, когда он однажды начнёт говорить иначе: не зло, не жестоко, не жалуясь. Без упрёков и приговоров, без обиженной интонации.
Вот только сегодня говорить было нечего или не за чем.
За месяц он прекрасно усвоил, что всё это время был полным идиотом. Не обида держала его, а страх. Страх придти, страх что будет стыдно, страх сказать, что и не помнит уже из-за чего тогда разругались, страх сознаться самому себе, что хреново жить вдалеке от тех, кого любишь, даже не навещая хоть иногда.
— Ты билеты-то чего убрал? Собирайся, пошли.
— Ну у тебя и перепады, — Женька смотрел изумлённо.
— Нормально всё у меня теперь. Пошли, говорю. Встряхнёмся, давно нигде не был.
Женя засобирался нервно, суетливо.
Глядя на его мельтешение по комнате, на выражение лица, Павел догадался — никогда не расскажет.
Ему захотелось хлопнуть друга по плечу и рассмеяться, — я в курсе. Колись, что там у моих.
Но он только улыбнулся, проговорив про себя:
— Если не везёт с характером, то может повезти с другом. Все эти годы ты хотел выручить меня и оставить мне дорогу домой. Но мы не будем это обсуждать.
Сколько бы не было людей на свете, свои дороги ты должен выравнивать сам.