Однако, он совершенно не мог уснуть. Перепал день последовательных потерь: четыре матерящихся, немыслимо материальных особи матросни, четыре матросящих мракобеса, двумя, нет, тремя словами, - было отчего утратить как сон, так и равновесие, в целом, разных внутренних сфер. В этой раскачивающей, раскидывающей тебя попеременно то туда, то, наоборот, в обратную сторону, скрипящей и красного дерева, впитавшей аромат трубки и тревожную, шагреневую замшелость анаши, каюте, в такт качке трактуясь в бардачке собственного чердачно вычерченного ума, болтаясь на близких к помрачению значениях переменной. Но. Не имела ли место измена верному направлению, не пролегла ли трещина кривой черты - по которой он скатывался бы неотвратимо в устремлении нуля - в чертовом чередовании четверых? Рассмотрим, говорил себе, раскачиванию подверженным оставаясь. Первого, потерпевшего проигрыш во что-то настольное, пожрала выплывшая из бездн акула, когда тот, увязав себя с судном концом, маневрировал позади шхуны. Двое других затем затеяли - неподалеку от кубрика - внезапную дискуссию о кубизме, и не успели все оглянуться (а никто и не оглядывался), как та взвилась по гиперболе до потного поединка, возни, разрывания, с кряхтением, лиц и глушением головы оппонента бухтами подвернувшегося каната, такого твердого, когда он подворачивается, провалявшись не менее недели забытым на палубе потерявшей приписку посудины, напропалую шарахающейся в бурных широтах. Четвертый - вообще, случай, как говорят (он сам слышал) практикующие доктора. Для его капитанской практики не характерный, не корреспондирующий о предпоследней как таковой. Чуть ли не один из первых. Может статься, что и вообще первый. Короче. Четвертый: ни к кому конкретно не обращаясь, вероятно, и самого себя исключив из реципиентов вопиющего возглашения, отчетливо, внятно, почти не гундя - хоть и матрос - артикулировал "так дальше едва ли можно" - и канул. То есть, попросту выпал. Отвалил. Перевалил, как говорим мы, неисправимые и неисчерпаемые, как молекула, моряки, экватор борта, ударение на последнем. Кинувшиеся (нехотя и припозднившись) к, свидетельствовали лишь о нескольких (едва ли более трех-четырех) пробкоподобных выныриваниях (как натуралист, замечу: несомненно обусловленных описанным не так давно в Конвергейшн ов сайенс эффектом Пробковского-Кюри); и - следовавшая у нас в кильватере, севшая нам на пенящийся зеленым хвост с самого утра, с завтрака первым из четверых - словно умная, облезлая, с повисшей очередью сосцов, уличная собака - за рассеянным человеком с кульком сосисок, в ожидании узкого и безлюдного переулка, чтобы, словно взрыв мины, вырывая себя (с жертвой в пасти, на медленно дышащем алтаре культа Океана) из вязкой, тяжелой воды, в разлетающейся картечи брызг, в облаках белого пара, как если бы она действительно была горяча - большая белая - сорок футов - мистический Мегалодон, пожравший некогда саму древность - акула - поставила вот эту точку в списке - . Фонтанируя в увеличительном стекле шока. В атмосфере ужаса и восторга, смешанных в крови так небрежно и правильно, чтобы уравновесить разнузданный, опьяневший от безнаказанности, перфоманс смерти.
Многие избледнели. Другие криво и по-матросски лыбились. Вот один (или это другой) махнул, отчаиваясь, рукой: не этот первый, не он же последним будет. А мне отмахнуться некуда. Прямо по курсу перспектива обрисовать круг обязанностей, вычертить перепитии прав и прикинуть, приткнув, кухню. Какой тут отдых, разве уснешь. Да еще эта качка, дьявол ей в гипоталамус. Прошли те простецкие времена, когда навигация, как инстинкт намагниченного чутья, приносила плоды, осуществляясь естественно, в общем феномене безотносительной интуиции. Нынче парусами поворотливое корыто дерзай сдвинуть с места без карт - ау, вот они уже и рифы, и саргассы, и магелланов обратный клапан. Встречали ли вы командующего на судне с анамнезом, отягощенным наследственной морской болезнью? А я вот он - в зеркале. Беру себя в руки и снова падаю в мучительный маятниковый ритм метаний и маеты. Опять беру: кожу и кости, глаза и уши, сердце, печень и поджелудочную, щитовидную железу и железный щит, нервы и веру, и головной мозг, этого изгоя, забравшегося на самый верх, словно на мачту, дабы спастись от бунта. Опять упал. Это ни что иное, как пытка. Вынесите меня отсюда в холщовом кисете шлепанцами вперед и киньте пятым туда, где медленно гаснет бешеный воздух шторма и молкнет в толще перетекающего стекла распятый на долготе неба свет. Я мечтаю о подлинной глубине. Я хочу ее. Мне надоело бежать от своей смерти, прячась поблизости от насильственных и чужих. Мне хочется колыбельного типа песни, пенсии, простоты, покоя, ведь вот уже несколько ветвящихся вверх веков я как будто стар. Ну, хорошо. Я вас услышал. Мне нужно, не скажу сейчас, сколько, какое-то время. Я все, как сейчас планирую, приготовлю и тогда уже дам вам знать. Да, или, к примеру, через ничего не подозревающего посредника. Вы путешествуете. Вопрошайте о пересылках, не доставлено ли именно вот для Вас. Ваше заинтересованное происходящим лицо затеряется во втором или третьем ряду обрамляющих обреченное на поворот тулово жертвы. Вам понравится, я обещаю.