Апрель был ужасен: снег, дождь, сырой ветер. А то вдруг заморозок, такой, что к утру каменели гаражные замки. Всё валилось из рук, и люди думали, что мая совсем не будет.
Но май пришёл, и оказалось, что мир устроен всё так же. Сначала исчезает грязь, потом все достают летнее, потом цветут яблони.
Михаил Иванович Клабуков стоял на крыльце недавно купленного дома и оглядывал свой сад. Он думал, что правильно сделал, оставив старые деревья. Ему говорили: убирай, чего ждать. А они цветут, пожалуйста, все три голубушки.
Михаил Иванович достал телефон, сфотографировал деревья, подписал «Яблони в цвету – весны творенье» и отправил фотографию любимой женщине – Татьяне Витальевне Коротких, которую близко знал уже год и с которой рассчитывал скоро соединить свою жизнь.
Татьяна Витальевна, в это время находилась у себя дома на другом конце города. Она тоже за яблони порадовалась и ответила: «Спасибо. Очень красиво».
Краткость ответа не говорила о том, что Татьяне Витальевне был чужд поэтический дух, который в последнее время так часто и неожиданно посещал Клабукова. Её только немного стесняло нынешнее положение невесты, поскольку они с Михаилом Ивановичем были людьми совсем не молодыми. И хотя их решение жить вместе знакомые одобряли, но некая неловкость ситуации не оставляла мысли Татьяны Витальевны, заставляя лишний раз сдерживать эмоции.
Клабуков это понимал: он считал – так и должно быть. Более того: не проявляй Татьяна Витальевна сдержанность, он, скорей всего, и не поверил бы в серьёзность её намерений.
А так всё понятно: дела у Татьяны Витальевны идут хорошо и чувства её не переменились. С этими мыслями Клабуков взял ящик с инструментами, сошёл с крыльца и отправился восстанавливать забор.
Если свести характер Михаила Ивановича к одному слову, то это слово будет – самостоятельность. Он знал и умел всё, а чего не знал и не умел, считал, что это ему и не нужно. На острове Робинзона Крузо его жизнь вне сомнения могла устроиться лучше, чем у хозяина. Хотя самого Робинзона Крузо в голове Михаила Ивановича никогда не было. Как не было Тутанхамона, Цезаря, Владимира Красно Солнышко. Зато там были сантехника, электрика, печи голландки и железо для крыш. Поэтому мир Клабукова был прост, понятен и надёжен.
Жизнь не пожалела его только раз. Три года назад у Михаила Ивановича умерла жена (медицина у нас ещё не всесильна). Следующий год из жизни Клабукова можно было вычёркивать. Но появилась Татьяна Витальевна, и потихоньку всё стало возвращаться на свои места. Клабуков приободрился, стал каждый день брить бороду, и в жизни его возникла перспектива.
У Татьяны Витальевны мужа не было (тоже болезнь проклятая). И когда они с Клабуковым поняли, что вдвоём им лучше, чем поодиночке, решили так: своё жильё отдадут детям (они пока в институтах учились), а сами купят что-нибудь недорогое, чтоб никому не мешать и получать друг от друга удовольствие.
Хорошим людям всё в руку: как раз появилась подходящая недвижимость. Городская администрация решила продавать дом на одной из старых улиц. Истории ему было лет сто, или больше. Кто жил до войны – неизвестно, забыли, а после войны заехали ясли (правда, без кухни, еду привозили). Когда пожарники запретили в образовании печное отопление, ясли съехали, и поселилась контора, чтоб собирать с населения деньги за воду. Но добираться до старых улиц было неудобно, население ворчало, и платило за воду с опозданием. Поэтому съехали и конторские. С того времени дом стоял пустой. И стоял бы ещё, но жители улицы написали в газету тревожное письмо, что бесхозное строение обязательно подожгут, и что замечены уже рядом с домом подозрительные личности. А тут ещё молодая особа неудачно прокатилась на папиной машине, и 200 лошадиных сил оставили дом с половиной забора. «В такую дыру кто угодно сунется, самые разные типы», – всполошились граждане и отправили в газету новое письмо, хуже прежнего; куда смотрит власть? И чем, вообще, занимается?
– Продавать! Немедленно! – прогремело по кабинетам. И дело завертелось.
Клабуков эту историю знал лучше других, поскольку работал в администрации, возил заведующего отделом муниципальной собственности господина Зябликова. Он, конечно, и других возил, но Зябликова чаще. Тот и подсказал насчёт дома (они как раз на совещание ехали).
– Покупай, Иваныч, лучший вариант. Настоящая лиственница, камень, а не дерево, сам проверял. Таких домов в городе не осталось. Сделаешь ремонт, Татьяна Витальевна грядки посадит, станете на веранде клубнику кушать. С документами поможем, не сомневайся.
Клабуков не отвечал, он на дорогу смотрел, но о доме не забыл. Вечером с Татьяной Витальевной поделился мыслями.
– Можно и купить. Только великоват.
– Почему великоват? Нисколько, – ответила Татьяна Витальевна. – Разделим на две половинки: зимнюю и летнюю. Первая – поменьше, с отоплением, вторая – побольше. Чтоб летом дети приезжали, хоть твои, хоть мои. Внуки пойдут, место будет. А во дворе качели поставим. Пусть и соседские приходят…
Татьяна Витальевна любила детей, и не только своих, а любых. И хотя работала бухгалтером, но всё-таки в образовании. И деньги отправляла больным детишкам, которых по телевизору показывали. Пусть немного, рублей двести-триста, но каждый месяц. Душа у неё была такая – к детским бедам отзывчивая, за что Михаил Иванович её особенно выделял.
Подумал он, подумал, и понял, что Татьяна Витальевна права. Насчёт внуков – в самую точку. Поэтому откладывать с покупкой не стали, небольшие сбережения были плюс разумный кредит, и в конце мая дом перешёл к Клабукову. Начался ремонт. Как оно будет по-новому: где какие перегородки, двери, окна – всё согласовали и с теми детьми, и с этими, а уж вода, тепло, электричество – это Михаил Иванович сам, тут ему подсказчики не требовались. И правильно, поскольку он один знал, что ему хотелось, и не считал нужным это обсуждать. А хотелось ему, чтоб Татьяна Витальевна не жила в их доме, а наслаждалась, и разные неприятности, без которых, понятно, что не обойтись, разбивались о крепко налаженный быт, как волны о каменный берег.
– С забора начну, – сообщил Клабуков Татьяне Витальевне, – прямо в воскресенье. Забор восстановим – и дом оживёт.
Татьяна Витальевна поддержала:
– Будет забор, можно землёй заняться. У меня рассада осталась и цветы есть. А без забора как-то неловко. Открыто как-то…
На неделе Клабуков съездил к парням на пилораму, материал, который нужен, сам отобрал и привёз. Чего не хватило – докупил в магазине. С вечера поубирал старьё, поскидывал в заранее поставленную телегу, утром приготовил столбы, штакетник и теперь приступал к основной работе.
Но не приступил. Потому что появились на улице люди, человек двадцать разного возраста одетые кто во что: шорты, майки, панамы. На ногах – шлёпанцы. И эти шлёпанцы дружно зашлёпали в сторону Клабукова. Воздух наполнили шум, смех и запах туалетной воды.
Впереди шагал парень – волосы хвостиком (а может не парень, может постарше). Он и подошёл к Михаилу Ивановичу.
– Можно у вашего дома постоять?
– Кто такие? – спросил Клабуков.
– Туристы с теплохода «Михаил Фрунзе». А я – местный, фамилия Савраскин, провожу экскурсию по памятным местам.
– Сколько это по времени? У меня работа, – предупредил Клабуков.
– Минут пятнадцать, не больше. Нам ещё три здания надо посмотреть: дом купца Калашникова, Никольскую церковь и пожарную каланчу XIX века.
«Несладко вам придётся, в шлёпанцах-то», – подумал Клабуков, представляя себе этот маршрут: сначала в гору, потом обратно…
«Но это их дело. Ума нет – взаймы не дадут», – рассудил Михаил Иванович, кивнул в знак согласия и отправился в дом, чтоб не толкаться со всеми. А там налил в кружку воды и через окно стал наблюдать происходящее.
Туристы собрались у Савраскина, внимательно слушали, а он что-то объяснял и всё показывал рукой в сторону дома.
О чём говорил Савраскин, Клабукова не интересовало, он за другим следил: чтоб эта вольница пиломатериал не испортила. И тут как раз Савраскин, увлечённый рассказом, неосторожно поставил ногу на столб.
Клабуков занервничал. «Что ж ты делаешь, экскурсовод липовый? Разве для того я столб выкатывал, чтоб ты на него ботинки ставил?»
Без настроения вышел он к туристам. А те уходить собрались, ждал их новый объект – дом купца Калашникова. Один Савраскин задержался. Спросил:
– Можно через неделю придти? С новой группой.
Клабуков нахмурился:
– Зачем?
– Дом очень понравился, особенно его история.
– А какая у него история?
– Не знаете? – удивился Савраскин. – «Как же можно не знать?» – уставился на Клабукова. – Этот дом сыграл выдающуюся роль в жизни нашего земляка известного государственного деятеля Егора Тимофеевича Краснопевцева.
Кто такой Краснопевцев, Клабуков понятия не имел; он и о Фрунзе-то знал только то, что был такой город в Киргизии (в командировку как-то ездили, ещё с первой работы). Но взгляд Савраскина показался ему обидным.
– Ремонт у меня, а вы ходить начнёте. Под ноги не смотрите…
– Мы мешать не будем, мы в сторонке постоим, – заверил Савраскин.
Ничего не пообещал Клабуков. Сказал: неделя длинная. А вечером всё рассказал Татьяне Витальевне. Оказалось, она Савраскина знает.
– В первой школе работает, статьи в газеты пишет. Краеведческие, о войне...
Вспомнилась Татьяне Витальевне одна из статей, как сюда привезли детей из самого Ленинграда, как им тут жилось, бедным, без родителей…
Татьяна Витальевна вздохнула, платочек к глазам поднесла. Не смогла сдержаться. А Михаил Иванович о деде подумал, как он геройски воевал и погиб под городом Гродно.
– Жена у него, Лариса, кафе держит, – сказала Татьяна Витальевна. – Чебуреки там беру.
Чебуреки Клабукову нравились: большие, с тарелку, и вкусные.
Он спросил о Краснопевцеве. Тут Татьяна Витальевна сообщила немного. Краснопевцев работал у Сталина, строил заводы, а во время войны отвечал то ли за пушки, то ли за самолёты.
– У него внук в Москве, по телевизору выступает. Приезжал к нам при Горбачёве, хотел музей открыть имени деда. Не помнишь?
Откуда? Михаилу Ивановичу в то время не до музеев было, он на собственный дом зарабатывал, на КамАЗе грузы возил. Неделями в кабине жил, всю страну изъездил.
«Ладно, пусть приходят, – решил о туристах. – Только со временем определиться, чтоб друг другу не мешать».
Неделя прошла в делах: забор, печки, крыша, Татьяна Витальевна в доме прибиралась. А в воскресенье погода переменилась, и пошёл дождь.
Туристов не было. Михаил Иванович собирался домой (Татьяна Витальевна раньше ушла). Тут кто-то в окно постучал. Клабуков дверь открыл – на пороге Савраскин, зонтик стряхивает.
– Мы в прошлый раз не познакомились. Меня Алексеем зовут. Мне бы поговорить.
– Поздно уже. Вечер, – заметил Клабуков.
Савраскин смутился:
– Думал – так лучше. От работы не отвлекать.
Михаил Иванович заметил: порозовел гость.
– Заходите, чего там, – смягчился в голосе. – Только не прибрано у нас, угощаться нечем.
– У меня есть, – приободрился Савраскин, – Жена сложила. – И протянул Клабукову цветастый пакет.
Прошли на кухню. Михаил Иванович занялся чаем, а Савраскин головой крутил.
– Кое-что осталось, – повторял радостно и поднимал глаза. – Лепнина, пожалуйста…
– Вы меня извините, – произнёс он, принимая у Михаила Ивановичу кружку, – неудобно получилось. Думал, давно здесь живёте. Откуда вам о Краснопевцеве знать?
Клабуков примирительно кивнул и стал уточнять: кем этот Краснопевцев был, какие должности занимал.
– Заместитель наркома, – дул Савраскин на чай.
– Самолёты выпускал?
– Трактора. А в войну танки. Лично перед Сталиным отчитывался.
– Хотели музей открыть?
– У нас много чего хотели… – заметил Савраскин и отодвинул кружку. – Я, собственно, с этим и пришёл. Краснопевцев – замечательная личность, в истории города такой один.
«И что из этого?» – смотрел Клабуков.
– Разрешите на ваш дом мемориальную доску повесить. С его именем, – прямо сказал Савраскин.
– Зачем? – удивился Михаил Иванович.
– Историки считают, что именно в этом доме, где проживал ссыльный гимназист Леонтьев, в тайном большевистском кружке началась революционная деятельность Краснопевцева. Кроме того, именно здесь он встретил Полину, купеческую дочь.
– Не из купцов ли Калашниковых? – полюбопытствовал Михаил Иванович.
– Сын купца Калашникова был её женихом, а Краснопевцев отбил. В Петербург сбежали, и потом всю жизнь вместе.
Оживился Савраскин, хотел дальше рассказывать, но Михаил Иванович остановил. О своём подумал.
– Хорошо, повесим доску. А потом неприятности.
– Какие неприятности? – не понял Савраскин.
– Разные. Решу я окно сменить, а мне в ответ – нельзя, исторический памятник. И запретят.
– Кто запретит, когда вы собственник? Наоборот. Поддерживать будут, а на праздники цветы возлагать, – убеждал Савраскин.
«Цветы – это хорошо, Татьяна Витальевна любит», – согласился Клабуков.
Дождь кончился. На улицах – никого, тихо, одни комары гундят. Михаил Иванович шагал неторопливо, помахивал веточкой и слушал Савраскина.
– Живём, как пришельцы. В других городах, куда не посмотришь, везде история. Там – такой-то жил, тут – такой-то. А у нас три памятника на город. Нормально? А денег не надо, спонсоров найдём.
В этом месте Савраскин к себе отвернул. А Михаил Иванович провожал его глазами и думал о будущем, как они с Татьяной Витальевной начнут в историческом доме жить. Только вид у доски продумать, чтоб фасад не портила.
........................................
– Ну, Савраскин, ну гусь. История ему нужна… Бизнес ему нужен. Будет туристов по городу водить, а Лариска – кормить, вот и вся история.
Рядом с Клабуковым сидел мужчина. Был он невысок, толст и чрезвычайно улыбчив. Сообщила о нём Татьяна Витальевна.
– Стенды в школах оформлял, может и с доской поможет.
Встреча проходила в городском саду.
– Художник Пятаков, – протянул незнакомец короткую руку. Пальцы – тоже короткие, мягкие. Как у женщины. – Правильно, что позвонили. Лучше меня никто не выполнит.
Художник купил пару коржиков и позвал на лавочку, в тенёк.
– Сначала эскиз. Цвет и пропорции. Фотография Краснопевцева имеется?
Клабуков замотал головой.
– Ничего, так даже лучше. Создадим обобщённый образ, – улыбался Пятаков (щёчки прыгали). – Завтра приходите, я здесь на полставки афиши делаю. А пока авансик, пожалуйста. Исключительно, на краски.
– А спонсоры?
Пятаков не смутился.
– Спонсоров ещё найти надо, а нам с вами ждать нельзя, День города не за горами, – смотрел он ласково. – Всего три тысячи.
– Сколько? – изумился Клабуков.
– А вы думали, рисовать легко? Семь потов сойдёт… – Пятаков вздохнул, взялся за коржики. С аппетитом их кусал, и крошки с груди стряхивал.
Михаил Иванович чувствовал себя ужасно: страшно не любил он деньги вперёд давать. Ты попробуй, найди её, копеечку да подними, вот где семь потов. С другой стороны – как теперь не дать? Татьяна Витальевна узнает, скажет, пожалел. Опять же, День города...
– Возместят, не думайте, – как чувствовал его мысли Пятаков. – Савраскин зря говорить не станет.
«Ох уж этот Савраскин…» – Клабуков полез в карман за бумажником.
– Вот и славно, – кивнул Пятаков, вытер платком губы и шею: жарко. – Дадим бескультурью бой.
«С тобой навоюешь…» – подумал Михаил Иванович.
Как в воду глядел. Пришёл через день в горсад, а там смеются:
– Оформитель? Теперь не найдёшь. Думаем, неделю пропьянствует.
Не стал Михаил Иванович говорить, откуда у Пятакова деньги появились, Неделя – не срок, можно подождать, никуда оформитель не денется. Всё вернёт, до копеечки.
А через неделю Клабукову стало не до Пятакова. Потому что в одной из местных газет появилась статья под заголовком «Куда катимся?». И удивлённый Клабуков узнал, что в стране творится неладное: поднимают голову сторонники сталинизма, хотят Русь-матушку вспять повернуть. «Примеров тому множество, – предупреждал некий «Иванов». – Возьмите нашего земляка Краснопевцева. Сколько русских патриотов погубила в гражданскую его кровавая шашка, скольких славных офицеров, георгиевских кавалеров он в Чёрном море утопил? А ему хотят мемориальную доску вешать, словно не было в истории других героев».
Не успел Михаил Иванович от первой статьи отойти, как в другой газете, тоже местной, появился ответ «Долой очернительство!», где доказывалось, что Егор Тимофеевич Краснопевцев и есть настоящий герой, и если кого рубила его храбрая шашка, так только ненасытных богачей, душителей простого народа. Зато заводы, которые он строил, спасли страну, когда началась война, «Не его ли танки дошли до Берлина?» – спрашивала газета и решительно заканчивала: «Быть доске!». И подпись внизу – «Группа неравнодушных горожан».
Первая газета в долгу не осталась и разродилась новой статьёй «Что и требовалось доказать…», где всё тот же «Иванов» утверждал, что победил в Великой Отечественной войне народ, а не Краснопевцев. И что подвиги одной войны, героической, не могут закрыть от нас преступления другой войны, братоубийственной, которую такие Краснопевцевы и развязали. А если кто решится всё-таки повесить позорную доску, то всегда найдутся те, кто ради свободной России, согласятся её сорвать.
Вторая газета и тут нашлась, чем ответить: попробуйте, сорвите…
Михаил Иванович ничего не понимал. Он с таким чудом первый раз сталкивался. До этого как в его жизни было? У каждого предмета – своя инструкция. Прочитай, и понятно. А тут что? Читаешь, читаешь – ничего не понимаешь. Он кто, Краснопевцев, – наш или не наш? Враг или герой?
Татьяне Витальевне нисколько ни легче. Она, как только поняла, что это их дом трясут, смутилась, к соседу по площадке подошла. К Михаилу Ивановичу обращаться не стала, видела его состояние. А Семён в электросетях инженером трудился, и хотя был грубоват, второе образование получал. Мог объяснить, что происходит. В самом деле: Краснопевцев столько лет в земле, а из-за него такие страсти. Он кто, этот Егор Тимофеевич?
– Никто. Повод, – усмехнулся Семён. – Дремучие вы, люди, не знаете, что у нас твориться.
– А что у нас твориться? – заволновалась Татьяна Витальевна.
– Война у нас твориться, депутаты с депутатами. Твоя доска – как раз между ними.
«Какая же она моя?» – подумала Татьяна Витальевна.
– Если те решили вешать, эти умрут, да не согласятся, – продолжал объяснять Семён. – Подожди, они ещё на митинги пойдут... Я бы такой дом никогда покупать не стал.
От этих новостей Татьяна Витальевна совсем расстроилась. Для неё в жизни хуже скандалов ничего не было, с детства не могла переносить. Когда на работе кто-нибудь заводился (а в бухгалтерии без этого никак), свой ли, посетитель – неважно, Татьяна Витальевна старалась тут же уйти, пусть в коридор, в другой кабинет. Неважно куда, лишь бы грубостей не слушать. А тут – целый митинг…
Выбрала она минутку и к Михаилу Ивановичу: может, оступиться от дома? Обратно продать? Раз такое получилось…
– Это с чего это? – возмутился Клабуков. – Чтоб я каких-то горлопанов испугался?!
Ничего не ответила Татьяна Витальевна. Газетку на диване оставила и на кухню ушла. А Клабуков – ни туда, ни сюда, кепку в руки, и домой.
Закачалось будущее, посыпалось. Угрюмо шагал Михаил Иванович домой, проклинал Савраскина. Зачем послушал? Зачем в дом пустил? Запутал его краевед липовый, соблазнил доской. А на кой она нужна? Михаил Иванович дом для счастья покупал, не для истории. А теперь что? Как им с Татьяной Витальевной устоять, когда надвигается на них со всеми своими танками сам Егор Тимофеевич Краснопевцев – непонятно кто?
………………………………….
Нет, Михаила Ивановича тоже можно было понять. Что значит – оступиться, обратно продать? А кто купит? Об этом Татьяна Витальевна подумала? А кредит? Выплаты на трёх листах…
Но дело даже не в деньгах. С этой стороны Михаил Иванович как раз чувствовал себя уверенно: и не такое проходили. В девяностые как-то вчетвером на одной кильке жили, и ничего, выбрались.
Клабуков мечту свою не хотел отдавать, вот в чём дело. Она к нему может быть в последний раз пришла, согрела Михаила Ивановича на всё оставшееся время, и самому от неё отказываться? Кто себя после этого уважать станет? Нет, никому Клабуков свою мечту не отдаст, будет у них дом, не хуже прочих. А то, что Татьяна Витальевна переживает, так это понятно. Первый раз такая неприятность, откуда ей знать – сможет Михаил Иванович справиться или нет?
Конечно, будь Зябликов на месте, Клабуков давно бы к нему сходил. Зябликов не последний человек в администрации, многое может. В те же газеты позвонить. Что они, в самом деле, привязались? Дом, дом… Писать, что ли, не о чем? Но Зябликов находился в отпуске, грелся где-то на юге.
«Ничего, сам позвоню, если что», – успокаивал себя Клабуков и с новой энергией брался за ремонт. Дела не делались – летели, поднимали дух. И всё как будто настроилось: замолчали газеты, умерили пыл. Татьяна Витальевна тоже повеселела: пообещала зайти в конце недели, посмотреть, что там жених намастерил, нафантазировал.
А посмотреть было на что. Клабуков не только забор восстановил – он решил калитку сменить (той-то совсем конец пришёл). Чтоб на новых столбах – по деревянной птичке, а между ними – дуга, по которой Татьяна Витальевна растения пустит. И скамеечку рядом (словно тут и была), чтоб опять-таки с Татьяной Витальевной вечером, после дел, расположиться, с соседями поговорить.
«Всё про всё – как раз неделя», – прикинул Михаил Иванович.
Первые два дня прошли замечательно: никто Клабукову не мешал. А в среду, с утра появились две девушки. Симпатичные, в сарафанчиках. В руках телефоны.
– Михаил Иванович? Мы проводим опрос ко Дню города. Как вы сами относитесь к возможному появлению мемориальной доски?
У Клабукова настроение – отличное. Полное душевное равновесие. К тому же, Пятакова вчера выловил, деньги вернул. Почему не поговорить?
– Не знаю, не определился, – признался честно. – Одни одно пишут, другие – другое. Хорошо бы учёному человеку выступить, чтоб понятно объяснил: заслуживает – не заслуживает. А то повесим, а получиться – зря.
Девушки улыбались, смотрели дружелюбно и снимали Михаила Ивановича на телефоны. Кому не понравится? Ещё больше Клабуков откровенничал. Газеты вспомнил, статьи с Краснопевцевым.
– Я не спорю, история – это надо, особенно для молодёжи, но зачем людей нервировать? Тут многое можно испортить.
– То есть вам не подходит такой формат просвещения? – уточнили девушки.
– Абсолютно не подходит. Категорически, – не стал скрывать Клабуков, хотя на слове «формат» мысли всё-таки споткнулись: не любил Михаил Иванович, когда с ним непонятными словами разговаривали. Но больно хорош был денёк, чтоб плохим предчувствиям поддаваться. И девушки Клабукову понравились, особенно та, что пониже, белобрысенькая.
– Мы тоже с вами согласны, – сказали девушки. – Статьи в газете – вчерашний день. Нужен интерактив. Чтоб обратная связь получилась.
Здесь бы Клабукову остановиться, прекратить общение, произнести своё категоричное «Нет!», а он промолчал. Решил: «интерактив» – это когда вопросы задают и фотографии делают.
А «интерактив» совсем другим оказался.
Сначала пришла женщина в возрасте. Такая – командирского типа, монументальная: платье в подсолнухах и тёмные очки на пол лица. Сообщила, что завтра, рядом с домом будет проведён молодёжный квест.
– Это что такое? – насторожился Клабуков.
– Будем выяснять, кто такой Краснопевцев. Определять его роль в истории. Дискуссию развернём.
– А в другом месте нельзя дискуссию развернуть? – поинтересовался Клабуков.
– Нет, только здесь, рядом с домом, где он родился, – категорично заявила монументальная женщина.
Клабукова эта информация озадачила.
– Кто сказал, что он здесь родился? Совсем не здесь.
Женщина не смутилась.
– Для нашей дискуссии не важно, где родился Краснопевцев. Важно, каким он человеком был.
Михаила Ивановича такой подход ещё сильнее озадачил.
«Как же не важно, где родился? Каждый человек где-нибудь родился. На то и родина», – подумал он. Стало ему за Краснопевцева обидно.
– Разве можно человека без его биографии обсуждать?
А монументальная женщина – даже не вздрогнула, руки на груди сложила.
– Не надо меня моей работе учить. Я двадцать лет детьми занимаюсь. Биографию можно и в Интернете найти. Главное – голосование. Красные шары – за Краснопевцева, белые – против. Потом перемешаем.
– Зачем? – и этого не понял Клабуков.
– Толерантность будем прививать. Или вы против толерантности?
Тут Клабуков вообще ничего сказать не мог, но видел: очки у женщины сверкают очень неодобрительно. Решил разговор заканчивать.
– Только не мусорите, – попросил.
Приходит на следующий день, а перед ним – толерантность, вся, как есть, в полной красе: красные шарики, белые, все к дуге над калиткой примотаны. А с боку (Ох вы, пакостники! – всплеснул руками Клабуков) презерватив висит. Такая, значит, точка в дискуссии.
Не успел Михаил Иванович безобразие снять, как сзади машина заурчала. Выходят из неё добры молодцы – незнакомые, не местные. Все в чёрном, каждый на голову Клабукова выше, на шее – цепи с крестами да черепами.
– Что, папаша, достали извращенцы?
Клабуков и слова не сказал, а ему уже руку на плечо положили. Крепко так, основательно. И дымом от сигарок в лицо пыхнули.
– Не переживай, больше не повторится. Мы твой дом под защиту берём.
– Не надо ребята, я сам, – хотел отказаться Михаил Иванович.
А те не слушают, только брови шевелятся, брови-гадюки.
– Пост организуем. Ни одна б**** не сунется. Научим Родину любить.
Поржали и уехали. Клабуков так и не понял: они за Краснопевцева или как?
А утром и понимать стало нечего. Новая калитка лежала на земле, переломанная. Птицы – рядом без голов, А скамейка недостроенная из земли вывернута.
– Что же они, воевали с кем? – опустошенно смотрел Клабуков.
– Сами с собой они воевали, – услышал за спиной.
Это соседи подошли посочувствовать.
– Сначала не очень шумели. Только музыка. А когда мотоциклы подъехали, зашумели.
– Вина привезли, – сказал кто-то знающий.
– До полуночи митинговали, полиция приезжала. Вы уж, Михаил Иванович, не давайте им больше согласия, а то пожгут нас, защитники. Нисколько с ними не поспали.
«Всё, – понял Клабуков, – это край». А что делает наш человек, когда доходит до краёв? Сел Михаил Иванович в машину, съездил в магазин и купил две бутылки водки. Решил; напьётся и поедет Савраскина искать, чтоб руки – ноги у него повыдёргивать.
………………………………….
Так и могла закончиться эта история – в рамках административного законодательства, а то ещё хуже – уголовного. Но к счастью для всех, вернулся Зябликов. У него ещё неделя отпуска оставалась, собирался к брату побывать, а глянул в газеты, и понял: не время по родственникам ездить. Подсказало чиновничье сердце, чем следует заняться.
Пришёл к Клабукову: так и есть, Михаил Иванович – никакой, Савраскина последними словами кроет.
– Понятно, – сказал Зябликов, и забрал у Клабукова ключи от машины. У нас в таких случаях это первое дело – забрать ключи.
Потом Татьяне Витальевне позвонил.
– Пусть под замком сидит, на работу не ходит, я ему отгулы организую. Или отпуск без содержания.
– А дальше что? – вздыхала Татьяна Витальевна. Тревожно билось её сердце: переживала за любимого человека.
– Пока не знаю, но скажу одно, Михаила Ивановича мы не бросим,
Он вину чувствовал, Зябликов, хоть и молчал об этом. Дом-то кто предложил? Как же после этого не помочь?
А задача была сложная, нечего говорить. Далеко зашло с Краснопевцевым, никто не хотел уступать. И о митингах говорили, и о письмах в инстанции. Одна горячая голова из думских до крайностей дошла: предложила злосчастный дом ликвидировать:
– А что? И не такое сносили.
Вот с чем приходилось работать. Кто другой и не смог бы ничего, а Зябликов изловчился, придумал, как народ успокоить. Человек был опытный, в каждых выборах участвовал, в комиссиях заседал.
И вот как-то вечером грустит Михаил Иванович в новом доме: муть в глазах поосела, но работой пока не занимается, настроение не то. А к нему в гости – Зябликов.
– Гостя привёл. Пустишь?
Гость старенький, очки – толстые, в чёрной оправе, в руках палочка. Представился:
– Профессор истории Кузьминский Илья Прокопьевич.
– Учил в институте твоего друга Савраскина, – добавил Зябликов. И щурится весело.
– Плохо вы его учили, профессор, – с обидой сказал Клабуков. – Жизнь мне испортил. А сам, поди, деньги гребёт на туристах.
– Какие там туристы… – махнул рукой Зябликов. – Они и дорогу к нам забыли. Им культурное обслуживание подавай, а не скандалы.
Они прошли на кухню, где когда-то Клабуков Савраскина принимал, и стали пить чай. Сначала Зябликов о коньяке подумывал, но решил поостеречься. Не уверен был во внутреннем состоянии Михаила Ивановича.
Так и сидели: мирно, бес споров.
– Лёша ещё в институте торопливостью отличался, – рассказывал профессор. – Ему бы в архивах сидеть, научные работы писать, а он всё в неприятности впутывался. То улицу придумают переименовывать, то памятник передвигать. А люди к нему всю жизнь цветы носили. Кто же согласится…
Клабуков кружку отставил, в кулак кашлянул.
– Я, извиняюсь, всё-таки спрошу о Краснопевцеве. Хочу узнать ваше мнение.
– А вам зачем?
– Как зачем, если мне в этом доме жить? – занервничал Клабуков. – Меня сейчас любой спросит, какой он, этот деятель, – хороший, плохой?
Профессор заулыбался. Очки снял, протёр мягкой тряпочкой.
– Тут, Михаил Иванович, важно не то, какой он, а какие мы.
Не понравился такой ответ Клабукову, хотел поспорить, но Зябликов это дело пресёк.
– Мне ещё профессора обратно везти. Сто километров.
Опытный был человек, этот Зябликов, нечего говорить.
– А с моим-то делом как? – забеспокоился Михаил Иванович.
– Не переживайте, мы с Алёшей договорились. Пока история оружие, пусть она стреляет холостыми…
А через неделю, уже в гараже администрации, снова Зябликов нашёл Клабукова.
– Закончились мучения. Никто к твоему дому не сунется.
– Почему?
– Причины нет, вот почему.
И протянул газету. Областную, серьёзную, на восьми страницах. А там, на третьей странице статья профессора Кузьминского «О некоторых фактах биографии Егора Тимофеевича Краснопевцева», где сообщалась, что долгий жизненный путь революционера и государственного деятеля ещё полон загадок и тайн. В частности, нет достоверных фактов, подтверждающих, что именно гимназист Леонтьев был его революционным наставником. Да и к самой фигуре гимназиста стоит присмотреться получше, потому что совершенно непонятно, куда он делся после семнадцатого года. И что с Полиной, невестой, Краснопевцев мог встретиться уже в Петербурге. И вообще, историкам предстоит много потрудиться, чтоб биография Егора Тимофеевича стала нам окончательно понятна. Поэтому торопиться с его оценками будет ненаучно, как и вешать мемориальные доски.
– А это подарок от профессора, – добавил Зябликов и протянул картонную папку на завязках. Увесистую такую. С надписью «Краснопевцев. Материалы к биографии».
– Просвещайся. Потом вернёшь…
К осени дом был готов, но заезжать не стали. Решили зиму подождать.
– Отопление не нравится. Хочу по-другому сделать, – объяснял Михаил Иванович Зябликову.
– Но в доме-то бываете? – спрашивал Зябликов.
– Конечно, каждые выходные. И на неделе когда.
На неделе – это Михаил Иванович один приходил что-нибудь помастерить. А на выходные уже вместе с Татьяной Витальевной. Дела переделают – и на кухню обедать. Время останется – где она, папочка с Краснопевцевым? Сначала Татьяна Витальевна сама пробовала читать. Не получилось: не глянулись ей листочки профессора. Отрывочно как-то, не ярко. Про этот же дом. Ну, собирались, ну, книжки читали… Зато потом, когда дел поубавилось, Михаил Иванович увлёкся. Стал революционную биографию в деталях разбирать и своими словами пересказывать. Так Татьяне Витальевне нравилось больше: с комментариями Клабукова. Когда и поспорят, ни без этого. Потому что всё в этой папке было: и геройство, и слабость, и страсти, и труды. Жарко горела звезда Краснопевцева, не успевал он за ней, не смотрел, что под ногами остаётся. Чёрное, белое – перемешано. Различать ещё получалось, разделить – никак. Только резать. А зачем? Куда потом эти отрезки? А так – ниточка. Держи в руках, вдруг выведет.
– Краснопевцева можно и внутри повесить, в гостиной, – думал о будущем Клабуков. – Так Савраскину и скажу. Только я лучше деда повешу, танкиста. У Егора Тимофеевича свой внук имеется.
– Рамочку закажем. Красивую, со звёздами, – соглашалась Татьяна Витальевна.
– А Леонтьев – точно полицейский агент, – продолжал Михаил Иванович. – С Калашниковым общался. Спрашивается, зачем?
Татьяна Витальевна слушала, но мысли были ни об этом. «Старые – старыми, а без саженцев нельзя, – думала она о яблонях. – Чтоб и детям, и внукам. И качели обязательно».