Степан сказал Георгию сущую правду. По окончании МГИМО за накопившиеся «дисциплинарные заслуги» перед Отечеством выпускник факультета международной журналистики Росинский Степан Владимирович был распределён куда подальше от вожделенной заграницы, и на несколько лет обосновался внешкором в Ивановской областной газете.
Подступало «светлое будущее», все говорили о необходимости перестройки, гласности, демократии. Журналистскую братию трясло от профессионального предвкушения великой смуты. Редкие трезвые умы с опаской поглядывали на собратьев по перу, пьянеющих от запаха свободы. Никакой чёткой доктрины будущих хозяйственных связей попросту не было. Политическое переустройство страны мыслилось от противного. Все в один голос твердили «Демократия!», мало понимая, что это лукавое слово способно демонтировать спасительное для русского менталитета понятие – «вертикаль власти».
Несмотря на прошлые поведенческие ляпы и мелкие экзерсисы студента-демократа, Степан оказался одним из немногих крохотных порогов на пути разбушевавшегося в годы перестройки демократического селя. В стране барражировал 1991 год – год мятежного смутьяна Ельцина. Вожди взбирались на танки, интеллигенция в очередной раз неистовствовала на ниве псевдонародничества, а народ глухо шептался по кухням и накапливал злость фактически на самого себя.
Люди фундаментального склада ума как-то вдруг стали не нужны ни стране, ни корпоративным интересам большого производства. Умело подготовленная либеральными политтехнологами смена власти потянула за собой в трясину неведомой никому перестройки тысячи тысяч хозяйственных нитей и личных судеб.
Областную газету, где подрабатывал Степан, закрыли за ненадобностью. Не получив даже расчёта по накопившимся гонорарам, Стёпа вынужден был вернуться в Москву.
Однако столица, увлечённая меркантильными политическими интересами, не очень-то обрадовалась его возвращению. И хотя молодой журналист считал себя политическим докой (как-никак МГИМО за спиной!), он ничего не понял в новом московском миропорядке. Казалось, несуразица новейшего времени вот-вот лопнет, как мыльный пузырь. И тысячи челноков с высшим образованием, побросав в священный костёр интеллектуальной инквизиции коробки с колготками и памперсами, вернутся на своё рабочее место, заварят крепкий кофе и продолжат поиски научных истин.
Точно так тысячи русских интеллигентов, бежавших от Советов в первые годы пролетарской диктатуры, ждали со дня на день крах нового российского порядка. Многие даже не распаковывали вещи.
Природа человека разнообразна и лишь в малой степени предсказуема. Порой она необорима, как небесная твердыня и готова даже на костре воскликнуть: «А всё таки она вертится!». Но бывает, стадное чувство самосохранения полонит в человеке моральную брезгливость, и толпа добродетельных сограждан превращается в единый безликий пипл, которым несложно управлять извне и который по меткому выражению одного из отцов перестройки «всё схавает»…
Степану потребовалось некоторое время, чтобы изжить последние иллюзии и надежды на возвращение прежнего общественного благоразумия. Вскоре пустота нового российского замысла поглотила его ближайшее окружение и вплотную подступила к границам личности. И тогда Степан занял круговую оборону. Он выбрал для защиты наиболее эффективное оружие – уход в самого себя.
Перебиваясь случайными заработками, наш герой погрузился в литературу. Написал несколько публицистических заметок, пару раз постучался с ними в редакции патриотических газет и, получив странные немотивированные отказы, окончательно захлопнул дверь родной коммунальной квартиры.
Но писать продолжил. Он понимал, что пишет заведомо в стол, сравнивал свои действия с отчаянной попыткой Робинзона дать о себе знать бутылкой, брошенной в море. Впрочем, сравнение было не в пользу Степана. В отличие от героя романа Даниэля Дефо, он все свои «бутылки с мольбой о помощи» так и опустил в волны бушующих обстоятельств.
В текстах Степан словно разговаривал со своим будущим читателем, протагонистом всех его горестных дум. Вот таинственный некто выдвигает ящик письменного стола, достаёт увесистую папку бумаг и читает заглавные листы. Чтение увлекает будущего героя. И пусть Степана уже нет в живых, его тексты становятся для грядущего читателя единой путеводной звездой в понимании давно случившихся событий. Так, рассуждал Стёпа, выплёскивая свою жизнь за границы телесного несовершенства…
Однако утешение, которое Степан нашёл в занятиях литературой, вскоре уступило место традиционным писательским угрызениям совести. Он ощутил всепроникающую силу слова. В прокуренных аудиториях МГИМО и за шторами мидовских интерьеров он даже не предполагал наличие огромных окон, через которые поздним вечером можно наблюдать звёзды! Годы обучения были подчинены одной несгибаемой цели – научиться держать удар и опрокидывать собеседника эффектным словососложением. В подобной перепалке слово как начальная идиома всякого разговора превращалось в бильярдный шар, в безликий аксессуар игры. Теперь же, «отложив кий», Стёпа напряжённо всматривался в то или иное причудливое сочетание букв. Так физик всматривается в ядро материи и пишет цепочки формул, предвидя и пересказывая то, до поры скрыто в сгустке застывшей, ещё никем не тронутой энергии…
Ночное приключение Степана пришлось аккурат на печально знаменитые годы перестройки, ознаменовавшие начало многолетнего периода деградации и распада величайшей межнациональной корпорации – Союза Советских Социалистических республик.
Пройдут десятилетия перед тем, как историческая наука, не оглядываясь на сиюминутные идеологические фетиши, определит внутренние причины и главный смысл этого великого крушения.
«Спасайся, кто может! – отовсюду слышался в то время гул воздушных масс. – Ты один. Твоя родина (малая, большая – единственная) – только ты сам, твой дом и твоя семья. Товарищи, соседи, коллеги по работе – это представители других стран и цивилизаций. Их интересы отличны от твоих и прямо противоположны. Помни об этом!..»
А теперь представьте: добродушных, доверчивых, отвыкших от социальных битв советских граждан в одночасье лишили всех правовых и моральных норм, которыми они руководствовались в жизни и на основе которых выращивали собственное будущее. Над страной взметнулся флаг перестройки! Под сенью флага рушились и переходили в лапы крысятников, а порой и заведомых бандитов пахотные земли, заводы-гиганты и природные недра. В конце концов откровенным гопникам как представителям «новой экономической концепции» открылись двери государственного аппарата.
Беспредел творился прямо на глазах граждан. Затравленные калейдоскопом событий, они долгое время не понимали главного: круизный лайнер, на котором добропорядочные россияне вышли в Житейское путешествие, тонет и надо срочно учиться плавать не в корабельном бассейне на верхней палубе, а в открытом море.
Наступило время странных внутриутробных несоответствий. Одни женщины рожали покладистых рабов, другие – циничных хозяев жизни. Большинство людей, обеспокоенных вопросом насущного выживания, не анализировали причины случившейся утробной метаморфозы. Выдохнув подступившую горечь и обматерив обещанное грядущее «великолепие», они меняли рабочие места за пультами синхрофазотронов на душные палатки по реализации женских колготок и прочей мелкотоварной снеди.
Заложив за кусок марокканских куриных потрошков честь и достоинство гражданина великой страны, миллионы замордованных homo soveticus приняли рабство как вынужденную трансформацию прежних «тоталитарных» обстоятельств.
Следует сказать, что не все смогли или захотели вписываться в новый капиталистический порядок жизни. Но в целом безоговорочное подчинение государственной воле, воспитанное в человеке за семьдесят лет советской власти, сыграло на руку нарождающейся постсоветско-российской (хотя какие они русские?) буржуазии.
Обманом и подкупом (порой ваучер шёл за бутылку водки!) национальные клыкастые «гуси» и ежовые «абрамовы берёзки» подчинили своим интересам всю советскую ойкумену. И началась большая, скрытая от посторонних глаз работа – делёжка социалистической собственности. Распилили всё. Распилили бестолково и нахраписто. Так по преданию на Голгофе римские стражники-головорезы делили, разрывая на части, одежду Спасителя.
А Россия, как мать-Богородица, стояла подле креста, на котором новые легионеры распяли российское государственное будущее, и тихо плакала. Она плакала и вспоминала об ушедших в лету днях человеческого единства и благородных устремлений.
В ответ на её материнские слёзы кто-то скажет:
- В Советском Союзе было много управленческих изъянов и государственного бездушия!
Это действительно так. Но согласитесь (по прошествии более четверти века, наверное, можно делать первые выводы), – то, что явилось результатом затеянной Горбачёвым горе-перестройки, оказалось гораздо хуже.
Если мы задумаем создать в программе «Фотошоп» образ тех дней, то в нижние слои изображения нам следует поместить стенограмму стихийного и внутренне злобного разрушения.
Обернув лукавые помыслы сладковатой демократической обёрткой, помеченной магическим словом «перестройка», новая Брынцаловская* «таблетка счастья» побуждала доверчивых граждан Советского Союза к беспричинному веселью и необдуманным коммерческим поступкам.
Впрочем, забавное слово «коммерция», казалось, не таит в себе ничего плохого. Надо пробовать и рисковать – тогда тебя, как в беспроигрышной лотерее, обязательно ждёт выигрыш! Откуда было знать миллионам новоявленных горе-коммерсантов, что на кону капиталистического поля чудес ждут своих правообладателей не только миллионные выигрыши, но гораздо большее число столь же крупных проигрышей. А как иначе? Миллиончики не растут из ничего! Без прибыли никакого поля чудес не бывает. Якубович знает: чтобы собрать миллион, надо отобрать два.
* г. Брынцалов, в прошлом фарма-король и кичливый обладатель золотого унитаза – одна из наиболее одиозных фигур времён перестройки.