Зимний. 1920

Глава 1

Вытащив из-под матраса пухлую книжицу, она открыла кожаную обложку. На первом листе печатными буквами старательно было выведено:

''ДНЕВНИК ИЕЗАВЕЛЬ ГОЛЬЦМАН, рядовой второго взвода второй роты    ударного женского батальона смерти''. Она пролистала страницы и после последней записи слабой и отвыкшей от карандаша рукой написала:

'’12 июля 1920 года

Кажется, выздоравливаю и, если не будет четвертого приступа, то и выкарабкаюсь''.

 Почти четыре месяца рядовая Гольцман не открывала свой дневник. Свой. Осталось у неё своего только два предмета. Вот эта записная книжка и Давид. В них вцепилась намертво, когда её в полубессознательном состоянии раздели догола и уложили в постель. Ни за что и никому на свете Иезавель не дала бы читать свои записи.
Ну, а что до  Давида. Это – кинжал, вернее, кинжальчик, немногим длиннее ладони. Бронзовый клинок, серебряная рукоятка и серебряные ножны. Темное древнее серебро с древней же надписью на рукоятке. Три слова на арамейском. Стерты до того, что прочесть невозможно. Она назвала его Давидом, в честь деда, который и подарил  кинжальчик перед её уходом на войну. Давид, конечно, не боевое оружие. У него два предназначения: коварное убийство или прекращение жизни своего владельца. Скрытая кнопочка приводила в действие хитрый механизм для впрыскивания в рану смертельного яда. Она постоянно держала при себе Давида не только, как древнюю – времен, наверное, Иудейской войны – реликвию, а и с чисто практической целью. Если  оторвет ноги или даже одну, если ранят в живот,  если… Что перечислять – их много этих ''если'', а в последние годы стало ещё больше. Уже на фронте Иезавель подумала, что мудрый дед сделал свой подарок как раз на случай ''если''.

Всё же, положа руку на сердце, она бы призналась, что имя было выбрано не только – а, может быть, и не столько – в честь деда. Был ещё один Давид. Был. Несбывшаяся мечта. Тогда.

Переходя от лирики к голому практицизму, надо отметить, что заряд яда она предусмотрительно ''обновила'', выпросив что-то мгновенно действующее у аптекаря Тененбаума, двоюродного брата матери.

 Да и относительно мечты. Она таяла, таяла и, в конце концов, растворилась без остатка, как ложка сахара в ведре воды. Ни сладости, ни горечи не осталось. Сохранилось только имя у кинжальчика.

Из прочитанных романов и по немногим фактам, наблюдаемым Иезавель в повседневной жизни, следовало, что женщины совершают поступки, круто меняющие их судьбу, по любви или по ненависти. Что ж, можно только позавидовать. Она приняла главное решение по причине равнодушия. Навязанный ей родителями нелюбимый и не ненавистный муж. Взаимно, надо сказать. Полная индифферентность к родившемуся сыну. Родители мужа взяли его,  двухлетнего, к себе, и ладно. Вечно брюзжащая по поводу и без повода свекровь.  Иезавель бродила в каком-то сером киселе.

И оборвала всё разом. Подала прошение о зачислении в ударный женский батальон смерти. Приняли. Неохотно, кривя губы, но зачислили.

Во взводе она прижилась. Некоторые звали её Изабеллой, для большинства она была Лизой. Ни разу в горячих спорах или бытовых ссорах её не назвали жидовкой. Что же до господ унтер-офицеров и их благородий офицеров, тут всё просто – рядовая Гольцман, равняйсь, смирно и прочая в том же роде.

 Сейчас, открыв дневник и сделав новую запись, она подумала:
- Надо признать, что особой храбрости я не выказывала, но и в трусости меня обвинить нельзя.
И тут же поймала себя:
- Вот. Опять съехала на своё Я. Ведь и дневник-то стала писать с тайной – вру, с вполне явной – мыслью, что выйдет книга, которая потрясет мир. Что-нибудь вроде: '' Иудейская девушка в пламени Великой войны'', ни дать ни взять Гай Юлий, два с гаком тысячелетия спустя.

Она отлистала к началу дневника:

'’28 июня 1917. Войны в мировой истории вполне обыденная вещь. Собственно, история – сплошные войны''.
Боже ты мой, какая глубокая мысль и, главное, оригинальная.

'’29 июня. Обсчиталась, не заложилась и протекла. Получила замечание… ''
Это уж точно надо бы замазать.

''2 июля. Кажется по уши втрескалась в нашего куратора. Когда на занятиях по штыковому бою Владимир Андреевич поправляет мне локоть, я впадаю в полное блаженство и становлюсь при этом такой же полной дурой. А он ни капельки не сердится… ''

Нет, это надо пропустить, ещё слишком  больно. Такого человека убили. Тогда она впервые ощутила ненависть. И появилась цель в жизни: месть.

Что дальше? Короткие обрывки с сокращением слов. Оказалось, что на войне не до писаний. Да и после возвращения с фронта тоже скупые фразы.

'’28 октября. (это ещё старый стиль) Похоронили Тоню Белкину. Одну из жертв подлого расстрела нашего взвода в Мирьянске''.

''2 ноября. Устроились на постой в деревушке Тризки, дворов с пятьдесят''.

Иезавель припомнила, как это было. Фельдфебелю Громыхалиной стало  хуже, ей явно требовался покой. И, если раньше обходили деревни, засылая только двоих, чтобы купить или на что-нибудь обменять съестное, то в Тризках подпоручик Подушин решил остановиться на несколько дней.

'' 6 ноября. Фельдфель наша поднялась на ноги. Очень сильно подозреваю, что некий П. к некой Т. Испытывает, салонно выражаясь, симпэфи. Этот новоявленный Геракл – а он, сбрив свою мужицкую бороду, стал весьма и весьма – как только мы отошли от Мирьянска, нес носилки с госпожой фельдфебель, не сменяясь. Причем, всегда брался за носилки сзади, чтобы видеть её лицо. Оправдывал тем, что голова раненой должна быть повыше''.
Иезавель стало стыдно. Что-то вроде темноватой зависти было в том, что она написала. А взводная тогда, действительно, через три дня встала и дальше пошла сама. Более того, вернула себе командование взводом. Подпоручик Подушин был с этим вполне согласен и вновь перешёл в разряд ''прикомандированного''.

'’13 ноября. Случилось чудо. Едем со всеми удобствами. Колеса весело постукивают''.

Тогда, на самом деле, взводу сказочно повезло. В тот день они  вышли к железной дороге и, двигаясь вдоль неё, подошли к городку. Название его, если Иезавель и знала,  стерлось из памяти. От входной стрелки стало видно, что на станции стоит эшелон. Подпоручик Подушин  вызвался сходить на разведку, он, мол, в своей обтрепанной шинели и отросшей щетине при любом раскладе ничем не рискует. Взводная его отпустила, а всех ударниц загнала за водонапорную башню. Ждать пришлось не долго, подпоручик вернулся чуть ли не бегом, замахал обеими руками:
- Скорее, скорее…
Оказалось, что этим поездом следовал на место новой дислокации инженерный батальон. Они закончили строительство какого-то моста, другого дела по их профилю на этом участке фронта уже никто не планировал и батальон получил приказ на перемещение в западную часть Херсонской губернии. Им выделили подвижной состав: теплушки, платформы и два классных вагона.

Командир батальона подполковник – его немецкая фамилия тоже позабылась -  приказал освободить один классник для ударниц. И они покатили с ветерком. Ещё вспомнилось, что подпоручик Подушин перешёл тогда к офицерам и быстро вписался в их компанию. Как-то на стоянке она видела его в кругу офицеров,  увлеченно говорящим и водящим карандашом по какой-то схеме или чертежу. Слушали его очень внимательно. Да, не прост этот ''окопник''.

'’14 декабря. Скука-засуха, лежу – в потолок гляжу''.

Это она уже на Дону свалилась. Да, сыпной тиф её тогда подкосил, но в то время Иезавель отделалась относительно легко, через три недели была на ногах. Настигший теперь возвратный чуть не уложил в могилу.

'’27 декабря. Приходили проведать взводная и Мишка. Рассказали, что взвод принят в состав Добровольческой армии, правда, в качестве вспомогательного подразделения. Таисия Григорьевна произведена в подпоручики. Теперь уж точно под пару с П.''

'’12 февраля 1918 года. День рождения Никеи Марципулос. Праздничный ужин и подарок. Ведь смех, да и только. Подарили так называемую СНАЙПЕРСКУЮ (не знаю, правильно ли написала) винтовку. Боже мой, сколько счастья. Лепечет со слезами на глазах:
- Девочки, родные, это же Энфилд номер четыре.
Господи, до чего довели женщин! Раньше радость вызывали французские духи Лориган Коти, а теперь английская винтовка Энфилд номер четыре''.

'’18 февраля. И смех, и грех. Вскочил фурункул на самом интересном месте. Ротный фельдшер – совсем молоденький, из студентов''.
Опять глупости.

Иезавель перебирала следующие листочки дневника. Восемнадцатый год, девятнадцатый, начало двадцатого.
Большинство записей было однообразным:

Бой на…
Бой под…
Бой за…
Наступление, отступление…
Убита Катя…
Ранены…
Заболела и оставлена…
Заболела и умерла…
Убита…

Об ужасах и зверствах, творившихся в самоубийственной бойне разделившегося народа, она не писала. О них хотелось забыть, как о кошмарных видениях, являвшихся в тифозном бреду.

'’11 февраля 1920.  Вши по мне ходят колоннами, повзводно и поротно''.

Снова: отступление.

И последняя запись, расползающимися буквами, второпях:
''8 марта 1920. На этот раз, кажется, всё рушится окончательно.

Потом к ней вернулся  тиф.
Иезавель в горячечной лихорадке оставлена была в крайней хате первого попавшегося хутора, мимо которого, отступая со всей армией, проходил взвод. (Много позже Иезавель поняла и с благодарностью оценила то, что ради неё взвод на две версты свернул с основной дороги отступления. Особенно, если принять во внимание, то тяжелое положение армии в конце марта, когда отступление уже переросло в бегство).
- Евреи у вас в хуторе проживают? – напрямую спросила подпоручик Громыхалина у вышедшего на стук деда, седьмой десяток явно разменявшего, но борода и волосы ещё не сплошь седые, соль с перцем. Крепкий видом.
- Нет таковых, - был его ответ.
- Черт-распрочерт, - выразилась подпоручик, - не выдержит она больше такой дороги.
- А что у вас стряслося? – поинтересовался дедок.
- Больная у нас, тиф её свалил, а она иудейского происхождения, такие дела…
- Что ж раз иудей, так не из божьих человеков?
- Не врёшь, старый, впрямь так считаешь?
- Врать с малых лет отучен. Все люди – люди.
- Так возьми болезную на постой. Не даром, вот смотри, - подпоручик достала солидную пачку банкнот,  в разные годы и разными правительствами выпущенных.

- И ещё можем добавить, - появившись из-за спины подпоручика, протянула деду колечко с переливающимся камушком красивая девушка, турчанка или гречанка по виду.
- Никея, - вроде бы строго сказала подпоручик, - вечно ты…
- Хорошо, - сказал дед, забирая и ассигнации и колечко, - беру на постой, заносите.

Когда из носилок в постель переложили рядовую Гольцман, подпоручик Таисия Григорьевна Громыхалина, достав блокнот и карандаш, сурово спросила:
- Фамилия, имя, отчество, год рождения, из каких?
Дед ответил скороговоркой:
- Игнатенко, Василь, сын Платона, ветеран русско-турецкой, Георгиевский кавалер… А теперь, ваш бродь, езжайте соби, а мне к болезной надоть, запустили вы её…
Таисия убрала блокнот, убедилась, что все вышли, и жалобно попросила:
- Выходи её, отче, ради Христа.
- Аминь, - ответил дед Василь, - езжайте и будьте покойны. Да, как звать-то её? Угум, Елизавета, значит. Ну, с Богом, с Богом.

 Сколько раз, очнувшись от очередного беспамятства, Иесавель слышала обращенное к ней – а к кому же ещё? – бормотание:
- Якой народ проживал, Боже ж мий.  Што-то навродие взвару, компоту, ежели по москальски. Всякого фрукту и ягоды намешано. Видь добрый же был взвар. Кто с кислинкой, кто со сластинкой, а кто-то и горчил чуток. А всё вместе – лучшее и не надо. Вот ведь – порушили, чортовы диты.
Или:
- Бей жидов, искореняй жидовское племя… Тю! Совсем безголовые? Ветхий Завет чтите? Чтите. В нём сказано, что первеющим человеком был Адам. Согласуетесь? Вот. А что значит это имя? Значит оно – красный. Так шо, быв он индейцем? Про которых внучок мой, Костик, рассказывал взахлеб? Гх-гх… Или создан был, прости Господи, под красным знаменем? Та нет же, имя он получил от матерьяла, употребленного Господом. От красной глины имя его происходит. Зараз скажите мне, а на каком языке имя Адам означает – красный, а? Может по грецки, або на латынском, на русском? Шо? Утерлись. Все мы дети первеющего человека Адама, его племя.
Дед Василь говорил то чисто по русски, то на какой-то смеси двух или более языков.
Заметив, что она лежит с открытыми глазами, клал ей свою прохладную ладонь на лоб и просил:
- Спи, спи, донюшка, сон от Бога, он всякую хворобу изгоняет.

Болезнь отступила, Иезавель встала с постели. Два дня, ещё пошатываясь от слабости, бродила по комнате, ночами выходила во двор. Потом по-маленьку принялась за домашнюю работу. Постирать, пыль стереть, сварила как-то борщ. Дед Василь был очень доволен.

Только не долго эта спокойная жизнь продлилась.

Глава 2

В тот день – Солнце уже начало спускаться со своей  вершины – в дверь хаты застучали приклады:
- Видчиняй!
Дед Василь вбежал к ней:

- Вот беда, беда, волосики-то у тебя отросли, чернявые да кучерявые, - заохал он, - ну, лягай, лягай, укройси, авось пронесёт.

Ушел открывать незваным гостям.

Почти тут же вернулся, подталкиваемый в спину стволом маузера:
- Ось побачимо, кого ты ховаешь.

За дидком в комнату вошёл здоровенный бугай с усами свисающими до края скул.
- Кого ж мине ховаты? Нима ни кого. Ось тилько унучка моя, опосля тифу не оправившаяся.

Двое, ввалившиеся за вислоусым, увидев, что кроме девчонки-заморыша в комнате никого нет,  ушли.

- Тай ни бреши, дид, яка ж то унучка? Шо ж я не бачу? Жидня то, комиссарьская пидстилка.

Вислоусый подошел к постели и протянул руку, чтобы сорвать одеяло:
- А ну, уставай…

Иезавель, всё это время лихорадочно выбирающая одно из двух действий Давида, выбрала первое, и кольнула кинжальчиком в волосатую руку. Давид не подвёл и дядя Арон не обманул. Вислоусый, отдернув руку, успел только крикнуть:
- Ты шо, лярва, робишь!  И обвалился на пол.

Иезавель вскочила с постели и выдернула из мертвой руки маузер.
- Уходить нам надо, дидко, и побыстрее.

Только Василь Платонович никакой спешки не проявил. Он  отошел ко входу в комнату и, насторожив своё лучше слышащее правое ухо, спокойно сказал:

- Дило сделано, возвернуть ни можно. Уйдемо, но послухай меня. Под твоею кроватью узелок – достань. Вот. Одягайся, я отвернусь. То одёжка внучка мово, Костика. Срубили его, уж другий год пившёл. Белые срубили. Хороший был паренёк, но простодырый. Поддался на обман. Одеглась? Теперь сдвинь свою постелю, там около ножки возле угла, половица подъемная. Знайшла? Подыми и ларчик оттель достань. Тащи сюда.

Иезавель подала ему ларчик. Дед Василь сунул его в невесть откуда взявшуюся котомку, повесил её Иезавели на плечи, промолвил:
- Иди за мной.

Они вышли из хаты на двор. Тут по ушам резанул отчаянный поросячий визг.
- Кончили моего Борьку, - вздохнул дидко, - но хоть теперь знаем, где эти вражины зараз.

Дед Василь  провел  Иезавель  до конца огородных посадок.
- Ты, Лизонька, подавайся воон туды, в будылья подсолнухов. Шляпки я все в прошлом годе как есть срезал, а до будыльев руки не дошли. Нынче по про весне, подсолнухов и не садил. Тьфу, вот язык-то стал, чисто ботало, черти что, прости Господи, несу. Так там, говорю, в будыльях, затаись. Ежели через часок не возвернусь, иди отсель, аккурат на пол-ладони левее солнышка. А подойду – свистну три раза, тогда уж отвечай в полный голос, не таясь. Вняла?
- Поняла, дидко, а как же ты…
- Поняла, так и ступай куда велено.

Иезавель забралась в подсолнухи, присела на корточки, потом встала, полусогнувшись и упершись руками в колени. Бил её озноб. Счет времени она спервоначала не вела, но потом спохватилась и принялась медленно считать: один, два, три,…, двадцать семь,…, сорок девять,…., сто восемь десять, двести пятьдесят семь или восемь? Сбившись со счета, она обозлилась, применила  к себе обращение шлемазл, повалила несколько, как их там, будыльев, села и подумала:
- Сдохну здесь, никуда не пойду.

Из оцепенения её вывел скрип тележных колёс. Всё ближе, ближе и оборвался. Немного погодя послышался звук шагов, вот добавился треск ломаемых будыльев. Иезавель сжала маузер в одной руке, а Давида в другой.
И вдруг посвист, второй, третий. Едва не теряя сознания от радости, Иезавель кинулась к дидку.
- Ну, ну, ну, - обнял он её за плечи, - ну, успокойся, Лизонька. Усе гарно. Их и було то пятеро усего. Заихали в гости к дружку своему, Дмитру Малюте, самый сволочной в нашем хуторе человек. Ну и пошли собирать закуску на вечерку, да штоб важности придать, так якось с обыском и выявлением неблагонадежных и жидов.
- От какой же они власти, дидко? – спросила, понемногу отходя, Иезавель.
- Вот про це я ни спытав, но, думаю, от бандитской.

За разговором они подошли к дороге, на которой стояла двуколка об один конь.
- Сидай, - сказал дидко, разбирая поводья.

Иесавель влезла в повозку, за что-то зацепившись. А, усевшись на мягкое сидение, разглядела составленные в угол четыре винтовки.

- Что ты с ними сделал? – тихо спросила Иесавель.
- Запорол я их, Лизонька, вилами запорол, - отвечал дед Василь и заторопился, - не подумай, что за боровка я их. На прошлой нидиле эти ж поганцы Агрипку ссильничали, девчонку соседскую. Она от позора в петлю кинулась.
- Что ты оправдываешься, поступил ты по справедливости. Едем?
- Ну, с Богом, - тронул лошадку дидко.
- Ой, а как же хата твоя, все добро?
- Пийшла такая жизнь, что гори оно огнем, нно, - ожесточенно ответил дед Василь, понукая лошадку, - сволок их усех в свою хату, да и подпалил.

Иезавель высунулась из полога и посмотрела назад. Над оставленным хутором  поднимался дым пожара.

Дед Василь, поуспокоившись, добавил:
- Мабуть порешат, что упились и во хмелю погорели, нно, - помолчал, - хотя навряд. Если бы гасом, карасином то есть, побрызгать, тогда всё сгорело б до одних головёшек. Только, где же карасину взять, по нынешним временам.

Поле закончилось, они въехали в березовую рощу, а через четверть версты свернули на открывшуюся полянку. Загнав двуколку в самый дальний уголок, дед Василь не поленился изготовить березовую метлу и прошелся ею по следу колес от лесной дороги к полянке.
- Береженого, знаешь, - пробурчал он, возвернувшись.

Иезавель, полежав на зеленой травке для полного восстановления душевного спокойствия, достала из кузова двуколки дедовские трофеи.
Привычно поклацала затворами, посмотрела стволы на просвет. Дед Василь глядел на неё с уважением:

- Ловко ты. И оружие хорошее, у нас в турецкую таких ружей не было. Берданками воевали. А у нехристей винтовки были лучшее, дальше наших били.
- Эти бандюки за оружием совсем не следили, - закончив осмотр, презрительно сказала Иезавель, - тут драить и драить.
- Ладноть, после подраишь, давай-ка поснидаем, - дидко снял с задка  одноколки солидный чувал, - вот насобирал трошки в дорогу.

''Трошков'' должно было хватить дней на пять. Тут было: четыре каравая хлеба, венок репчатого лука, шмат сала фунта на три, бульба, мешочек с пшеном, что-то ещё по мелочи и… завернутый в испятнанную кровью  холстину  свиной окорок.

Иезавель скинула с плеча давешнюю котомку и вспомнила:
- Что в ларце-то?
- В ларце? – оживился дед Василь, - богачество наше у том ларце. Вот поснидаем, тай покажу.

Поели с аппетитом, что Иезавель поразило – надо же, как быстро человек, уже убивавший, вновь привыкает к убийству.

Запили ужин водой – разжечь костёр дед Василь не решился – и в сгущающихся сумерках был открыт таинственный ларец. Оказалось – ничего таинственного он не содержал, а вот удивительное в нём – для Иезавель – имелось.
Первым делом дидко вынул толстую пачку денег.
- Откуда столько? – удивилась Иезавель.
- Это плата за твоё содержание, командирша твоя дала. Строгая. По виду.
- Чего ж ты не потратил?
- Нехристь я по твоему? – возмутился дед Василь, - чтобы за доброе дело деньги брать!?
- Ну, прости, дидко, не подумав, спросила.
- Голова то тебе для чего дадена, - поворчал ещё дед, роясь в ларце, - да иде ж воно? Га…

Он вынул и поднес к лицу Иезавель колечко, сверкнувшее даже в надвигающихся сумерках.
- Ось, як тоби? – дед уже излучал полное довольство. – В турецькую компанию я драгоценных камушков богато побачив. Ни, брать не брал, но повидал на ихних базарах во множестве. И скажу, что колечко это стоит много большее, чем все карбованьцы у той пачке. Хорошее приданное, Лизонька, для тоби?
Иезавель с чего-то покраснела, благо в сумерках не заметно:
- Откуда оно у тебя? – спросила.

- А тож за твоё выхаживание. Подружка твоя дала. То ли турчанка, то ли гречанка.
- Никея?
- Имени не спросил. Бог милостив, обошёлся я своими травками да припарками, а колечко сохранил.
- Дидко, - Иезавель не смогла сдержать слез.
- Ну, ну, - сказал дед Василь, - погоди слезьми умываться. Глядикось.

Он достал из ларца что-то вроде серенькой колбаски. Оказалось, что это продолговатый мешочек. Дед Василь развязал шнурочек, стягивающий горловину, и высыпал на ладонь горсть золотых монет.
- О, Боже, - вырвалось у Иезавели, - и это за меня?
- Ни, - смущённо ответил дед Василь, - це басурманские цехины. Уплочены мне за обережение Мултык-бея. Его после того, как с туркой мир заключили,  наш генерал отпустил из плена на все четыре стороны. Куда ж ему было деваться? Море далеко, еропланов тогда не было, а через Болгарию ему идти, что через пустыню со львами и крокодилами – много зла он болгарам принес.

Взялся наш майор Тиросполов сопроводить его до своих. За большие деньги взялся, как потом оказалось. Ну, кликнул добровольцев в команду, пообещал по три рубля серебром. Вызвалось семеро и я – восьмым. Честно скажу, не за ради денег, а по простоте своей вызвался. Думал, что раз наш генерал отпустил, значит так и должно. Ну и лихачество меня в ту пору одолевало, всё подвигов жаждал.

Отправились мы, значит, темной ночью. Бея этого переодели под простого солдата и пошли. А идти то до турков было верст с восемьдесят. Это ж четыре перехода – не шутки. Два дня прошли гладко, что и не удивительно. По дороге через версту-другую ещё стояли наши посты и разъезды поскакивали. Дальше пошла вроде как ничейная земля. Тут то на нас и навалились…

Иезавель, вполуха слушая рассказ, вдруг осознала, что безумно любит этого немало пожившего человека. И, что не сейчас полюбила, а в те минуты, когда прохладная ладонь ложилась на её пылающий лоб. Любит не как женщина любит мужчину. Любит так, как иногда дочери влюбляются в своих отцов, считая их лучшими из лучших; и сидеть, прижавшись, слушая его рассказ или даже молча, на коленях отца, для них составляет наибольшую радость. Иезавель никогда не считала себя способной на такое чувство. Оно пришло, с ним надо было смириться – это представлялось почему-то стыдным, или бороться – а зачем?

Она дослушала конец истории:

- Весь изранетый майор умирал на моих руках. Возьми, говорит, у меня, Игнатенко, кису с цехинами. Хотел я выкупить проигранное своё родовое именьице, да не судьба. Попросил бы тебя передать это проклятое золото кому-нибудь из родных. Так нет  никого. Вот ведь как – и честь замарал, и прибыли не получил. Возьми, Игнатенко, за верность и храбрость твою. Поставишь свечку за упокой души раба божьего Александра и ладно, а нет… И дух свой испустил, не договорив. Как я добрался до своих уж не упомню. И шо же мне було робить с клятыми цехинами? Передать начальству? Спросят: Иде взял? Не вбил ли майора, а потом раскаялся? Потягли бы меня, как Бог свят. Утаил. И потому, когда от службы уволили, вернулся не на ридну Полтавщину, а вот сюда подался. Потратил я с той поры три золотых. На один построил хату, кусочек землицы и живность прикупил. Второй разошелся на свою свадьбу, на приданое дочке, на обучение Костика. Третий пошёл на свечи за упокой души майора, все годы ставил, пока церковь в селе, что ближе всех к хутору, не спалили. Жинка моя вмерла от внутренней болезни, двенадцать рокив прошло. Дочку, Пелагеюшку, в городе убили, поехала за ситцем, а там волнения начались. Уж чья пуля её нашла, про то неведомо. Зятька срубили красные, хоть и плохо про покойников, но неважный был он человек. Ну, а про Костика, внучка, ты уже знаешь. Так что один я нынче, як той майор Тиросполов. Вот же, чорт старый, опять в слезу тебя вогнал. Думка-то була отвлечь тебя рассказом, и съехал, пень трухлявый, на свои болячки.

Дед Василь покряхтел, отошёл к двуколке, распряг и стреножил кобылку.
Вернувшись,  сказал виновато:
- Денёк у нас выдался тяжелехонький, поспим, а по утречку надоть поспешать подалее.
Переночевали в кузовке, привалившись друг к другу.  Спозаранку подъем, наскоро перекусили и выехали с полянки. Свежих следов на лесной дорожце дед Василь не обнаружил, вздохнул облегченно, и они покатили дальше.

Первый день путешествия прошел без помехи. Встретилось на дороге лишь три крестьянских телеги с хмурыми ездовыми, которым ни до чего и ни до кого дела нет. В наставшие времена народ отсиживался по хатам. Выбирались на свет божий только по крайней необходимости.

Забравшись с наступлением заката  в лесной массив, дед Василь с Иезавелью нажарили свинины и на ужин, и впрок. От души напились чаю с пахучими травками.
С первыми лучиками продолжили свой путь.

Глава 3

Поредевший, изрядно потрепанный  в боях полк, в который входил взвод подпоручика Громыхалиной, пятый месяц набирался сил и проходил  переформировку в Крыму. Для того, чтобы восстановить физические силы условия были ниже средних. Мяса, молока, овощей и фруктов, в общем-то впритык хватало. Плохо было с хлебом. А русский человек есть то же мясо без хлеба был  не привычен.

 Состав взвода сильно изменился. Из тех, кто вернулся с германского фронта, остались только семеро. Взвод пополнился новыми доброволицами.

Пришли четыре сестры милосердия, в свое время окончившие строгие кауфманские курсы. За три года гражданской войны они насмотрелись такого, что напугать их чем-нибудь ещё было невозможно. Сестры были накрепко спаяны друг с другом общими большими бедами и малыми радостями. За неразлучность их прозвали четырьмя мушкетерами. Имена для прозвища были вполне подходящими. Атос – Анастасия, Портос – Прасковья, Арамис – Агафья и Д'Артаньян – Дарья. На этом соответствие заканчивалось. Атос была самой младшей и развеселой, Портос – была самой худенькой, Арамис – терпеть не могла мужчин, а Д' Артаньян – была самой старшей по годам, самой спокойной и уравновешенной. Все четыре вполне управлялись с современными мушкетами.

Попала во взвод учительница младших классов, у которой родители были расстреляны ни за что, их просто забрали на улице в заложники.

Пришла телефонистка или телеграфистка с железнодорожной станции, по той причине, что ей не простили бы службу у белых.

Пришли три молодки из разных деревень – эти спасались от голода, все их родные или умерли, или тоже разбежались кто куда.

Главное же пополнение составили десять доброволиц – именно они ввели слово ''доброволица'' в обиход, наряду с ''ударницей'' – из Петроградского женского батальона. Они под командой младшего унтер-офицера Мухиной не мысленным образом пробились через все преграды и фронты. Таисия, расспросив про их злоключения, добилась приказа о производстве Марии Мухиной в прапорщики и объявлении всем благодарности командования с выдачей денежной награды.

Каждой вновь зачисляемой  Таисия без обиняков говорила:
- Положение у армии тяжелое, надежды на победу мало. Против нашей горстки многотысячные стада баранов, которых гонят сотни пастухов, предавших Отечество и глумящихся над Верой. Подумайте.

До самого конца из всех, оставшихся во взводе, не изменила ни одна.

Кроме винтовок ''петроградские'' принесли песню, свою, батальонную, за три года, казалось бы, забытую:

Марш вперёд, вперёд на бой

Женщины-солдаты

Звук лихой зовёт нас в бой –

Вздрогнут супостаты!

И супостаты теперь были другие, и знамёна изменились. Неизменным сохранилось: ''женщины-солдаты'' и  ''на бой''.

Подпоручик Подушин остался при взводе в неофициальной должности курирующего офицера или, по новомодному – инструктора. Ему, хоть явно не поставив в вину, не простили метаний в семнадцатом году. Честно сказать, Питириму было не то что наплевать, он напротив, всячески, конечно, скрывая, чувствовал себя на седьмом небе. Даже, если бы ему дали под командование полк, но пришлось бы расстаться с Таисией, он отказался бы и от полка, черт возьми, и от дивизии. В общем, остался при взводе, чему был безмерно рад.

Тем более, что случилось то, к чему зигзагами, с приливами и отливами, убеждая себя, что ''не время для любви'', но всё же они пришли. Таисия, слегка опасаясь печального своего опыта, пробовала пошутить, что вот, мол, не смог ты получить следующий чин, тогда бы… а так несуразица выходит: подпоручик под подпоручиком.

Все шутки и, вообще, все слова смел вихрь, ураган, подхвативший и унесший их в неведомый мир. Они потом долго лежали, с изумлением глядя друг на друга.
- Теперь и умереть можно, - сказала Таисия.
- Ты  что? – испугался Питирим, - теперь только и жить.
- Ага, - заметила Таисия, - тебя оказывается тоже есть чем испугать.
И  вновь приникла к нему.

Вскоре Таисия и Питирим обвенчались. И обряд, и свадьба были скромными, в рамках тяжелого военного времени, но для двоих, ставших мужем и женой перед Богом и людьми, тот день был счастливившим в их жизни. И та ночь.

***
Мишка по заданию Таисии обходила городские лавки в поисках ткани, годной для перевязки, бинтов не хватало.

- Арзугиль, - окликнул её знакомый голос. Это был дядя Сафаралей, Мишка не поверила своим глазам. В богатом убранстве, на кровном жеребце, сопровождаемый двумя телохранителями в шапках со свисающими волчьими хвостами.

- Абзый! (Дядя!), - бросилась она к любимому с детства родному человеку.

Дядя Сафаралей легко, как молодой, соскочил с седла, один из ''волчих хвостов'' тут же подхватил поводья его скакуна. Они обнялись и так, обнимая Арзугиль за плечи, дядя отвёл её под сень платана.

- Как мама? – задала свой первый вопрос Арзугиль.

Вопрос был тяжелым, но дядя Сафаралей, только увидев племянницу, подготовил себя к ответу.

- Моя бедная сестра Завия. Я привез её сюда в надежде, что морской воздух вдохнет в неё желание жить. Я ошибся, твоя мама  угасала, как уголёк в забытом костре. Я похоронил её, Арзугиль, семь лун назад.

Арзугиль заплакала. Дядя Сафаралей, гладя её по коротким волосам и вздыхая, говорил:

- Не убивайся, девочка, всё в воле Всевышнего, она встретилась с твоим отцом, как и хотела все последние годы. Поговорим о тебе. Присядем.

Они сели на парковую скамейку.

- Да, - сказал дядя Сафаралей, с удовольствием оглядывая Арзугиль, - воин, воин. Подросла, окрепла и похорошела.

Арзугиль под пристальным взглядом зарделась.

- Только, вот что я тебе скажу, - в голосе дяди прорезались строгие нотки старшего в роду, - не женское дело воевать, тем более в чужой и обречённой армии.

- Почему же она чужая и обреченная? – вскинулась младший унтер-офицер Зиятдинова.

- Молчи, молода и глупа ещё спорить, пойдёшь со мной, - уже в приказном тоне рубил слова дядя Сафаралей, - с начальством твоим договорюсь, так что дезертирства не будет.

- Не могу я, - вскочила со скамейки Мишка, - не могу бросить своего командира. Я с ней прошла через огонь и кровь. А сейчас оставлю её в ''обреченной'' армии!? Не могу, лучше смерть.

Дядя Сафаралей долго беззвучно шевелил губами, провел руками по густой черной бороде:

- Я бы мог увезти тебя силой, - сокрушенно сказал он, - но верность другу это священная добродетель и перечить тебе я не могу. Всё же запомни. Если судьба вернёт тебя сюда, то обратись за помощью к любому правоверному. Сафара Алиханова знают в каждом ауле.

- Кого? – переспросила Арзугиль.

- Глупышка, ты что же думаешь, что прозвище Сафаралей, данное мне завсегдатаями ипподрома, этими денежными мешками и жуликами, моё имя?! Я ветвь великого и славного рода, наш предок был темником у великого хана Угэдэя, третьего сына величайшего Чингиз-хана.

Дядя помолчал и горестно добавил:

- Мне не дано иметь потомства, а твоя мать стала женой безродного ремесленника. Наша ветвь пресекается, а ты могла бы стать ханум. Береги себя, моя Арзугиль.

Дядя Сафар коснулся  щекой её щеки и ушел, не оглядываясь.

- Вот почему он так неприязненно относился к отцу, - глядя в его вдруг ссутулившуюся спину, нашла ответ на давнишний вопрос Арзугиль, - моя милая мама. Что ей титулы, когда у неё была любовь. На всю жизнь.


***
В расположение взвода как-то заявился неожиданный визитер. Отрекомендовался Ником Джонсоном, корреспондентом газеты ''Нью-Йорк Трибьюн''. По русски говорил, как коренной петербуржец. Так, что Таисия первым делом проверила его документы.

- Это фантастично! Грандиозно! – объяснял он причину своего прихода Таисии, - узнал у вашего командования, что женщины с оружием в руках третий год воюют против большевиков. Ваша история, безусловно, привлечёт внимание читателей, а ''Геральд'' взвоет от злости. Прошу Вас, госпожа подпоручик, дать мне небольшое интервью и разрешите поговорить с… гм… личным составом взвода.

Таисия без особого энтузиазма – дел было по горло – ответила на вопросы американца и отправила его общаться с доброволицами под присмотром Мишки, чтобы лишнего не наболтали.

Через довольно продолжительное время Джонсон вернулся  поблагодарить за ''сенсационное интервью'' и попрощаться. Собравшись уходить, пообещал прислать номер газеты со своей ''грандиозной'' статьёй.
- Лучше бы ручной пулемёт нам  прислали, а ещё лучше, если два, - проворчала Таисия.

Джонсон некоторое время поразмышлял и залучился своей американской улыбкой:
- О'кей, мэм, заключаем деловое соглашение. Я достаю вам два пулемета, а взамен получаю фотографию всего взвода. На добрую память. Идет?
Таисия с трудом скрыла радость, протянув:
- Вот новости какие, фотографию ему… Ну, да, шут с вами, согласна.
- Грандиозно! – вскричал Джонсон, - ждите. Он опрометью выбежал за дверь.
- Свежо предание, - скептически глянула ему вослед Таисия и спросила:
- Ну, что этот писака насобирал?
- Дотошный, - отвечала Мишка, - что да как? Не страшно ли? Сколько комиссаров убили? До Никеи основательно докопался, всю её жизнь чуть ли не с пелёнок выпытывал. Дескать, хочет написать книгу о женщинах на войне. Врёт, мне кажется, просто глаз на нашу гречанку-раскрасавицу положил.
- Хорошо, на всякий случай передай личному составу, чтобы прихорошились. Ударницы мы, в конце концов, или обозницы!?

К удивлению Таисии на следующий же день  мистер Джонсон заявился с тремя экипажами. На первом прибыл самолично, второй доставил некого господина Фурлянского, известного владельца сети ''художественных кабинетов'', с помощником и фотографическим аппаратом. Третий – не экипаж, а простая арба – был нагружен ящиками с двумя пулеметами системы Льюиса и дисковыми магазинами к ним.
- Наши Кольты для женских рук тяжеловаты, свыше пуда тянут, к тому же пылищу поднимают, за что и прозваны «картофелекопалками». А эти английские штучки полегче – тринадцать килограмм. Так что, моя фирма условия договора выполнила, - блеснул улыбкой Джонсон, - дело за вашей.
- Посмотрим на качество товара, - наученная печальным опытом общения с интендантами и торгашами, ответила Таисия.

Опасения её не оправдались, очищенные от заводской смазки пулеметы, опробованные в стрельбе, нареканий не вызывали. Матрена Бузькова (прозвище Матюха было давно забыто) прямо-таки влюбилась в скорострельную машинку. Схватила один из пулеметов, прижала его к своей крепкой груди:
- Мой, - заявила таким тоном, что возражений не последовало.

Джонсон по поводу проверки качества его ''товара'' выразил возмущение – или изобразил, или попросту валял дурака:
- Это есть оскорбительно. Я есть честный бизнесмен.

После приемки пулеметов перешли к фотографированию. Господин Фурлянский своё дело знал досконально, расположил взвод перед фотоаппаратом ''по ранжиру, по весу и по жиру'', немало насмешив ударниц.

Джонсон, забыв обиду, пришел в благодушное состояние.
- Всем приз, - объявил он, - индивидуальное фотографирование, абсолютно бесплатно, за счет фирмы.

Отказались только две ''мушкетерки'' – Дарья-Д'Артаньян из суеверия и Прасковья-Портос по причине своей ''не фотогеничности''.

Остальных Джонсон или обаял, или убедил. Никее, например, он сказал:
- Вы же верите, что несмотря ни на что, встретите своего любимого? А теперь представьте – при встрече Вы дарите ему свою фотокарточку. Он же будет безумно рад. И вот ещё – только для Вас – напишите несколько строчек ему, господин Фурлянский художественно изобразит их на фото.
Джонсон достал свой блокнот и с массивным ''вечным пером'' протянул Никее.
Та написала только одно слово: Верю.
Слегка раздосадованный Джонсон буркнул:
- Ну, хоть дату поставьте и распишитесь.
Никея выполнила его пожелание, а Джонсон, выхватив у неё блокнот, рассыпался в благодарностях и тут же заторопился с отъездом.

- Чудной он какой-то, американец этот, - сказала Мишка, - на кой ляд ему наши фотографии.
- Всё, забыли, - ответила Таисия, - главное, что этими двумя пулеметиками мы обзавелись очень даже вовремя. Звонили только что из штаба, завтра выступаем на фронт. Вернее, отплываем.
- То есть как?
- В составе морского десанта.
- Ой, мамочки, я же по морю никогда не плавала.
- Ничего, подруга, - приобняла Таисия верную Мишку, - в огне не сгорели, значит, и в воде не потонем. Будут ли вот только медные трубы?

В сгущающихся сумерках следующего дня их полк погрузился на баржу. В нее впрягся буксирный катер и, напрягая изношенную машину, потащился к материковому берегу.

Глава 4

В прямом смысле слова назвать их высадку на противоположном берегу залива десантом было нельзя. Полк высадился на территорию уже освобожденную от вражеских войск. Звучное и значительное слово ''десант'' было употреблено адъютантом командира полка в телефонном разговоре с Таисией может быть и с иронией. Однако, госпожа подпоручик в служебных разговорах никакой иронии не допускала. Короче, полк высадился там, где ему было приказано высадиться.

Известно, что Главнокомандующий был противником участия женских подразделений в боевых действиях. Как максимум – охрана складов, штабов, госпиталей, железнодорожных станций и разъездов. Поэтому полк ушел на передовую, а взвод оставили охранять формирующиеся армейские склады. Под них использовалось одно из поместий известной помещицы Софии Фальц-Фейн, убитой большевиками в прошлом году.

Взвод занял под казарму большой дом управляющего, который в том же девятнадцатом уехал в Крым со всей семьёй.

Для собственно склада вполне подходили хлебные амбары с закромами, надо сказать, дочиста подметенные проходившими здесь частями и одной, и другой стороны.

В целом же поместье, как ни удивительно, было почти не тронуто войной. Несколько разбитых окон, частью растащенная или, что вероятней, сожжённая в кострах мебель, ну, загаженность. В общем, порядок был быстро наведен.

Как и всякая караульная жизнь у взвода была скучноватой. Таисия, зная к чему приводит безделье, ввела жесткий график воинских занятий. Не шагистикой – она ограничивалась сорока минутами в день – а совершенствованием приемов штыкового боя, передвижением по пластунски, способам маскировки. Учебные стрельбы не проводились по причине недостатка в боеприпасах.

Потом размеренное течение было нарушено. Повадился налетать бомбардировщик ''Илья Муромец'', каждый день в одно и то же время. Около полудня. Бросал бомбы, строчил из пулеметов.

Как они восторгались небывалым перелетом Сикорского перед войной. От Санкт-Петербурга до Киева и обратно. Как гордились, ни у кого в мире  таких могучих аэропланов нет! И вот. Чтобы не класть грязное пятно на славное имя былинного богатыря, бомбардировщик прозвали Змеем Горынычем. В первый день по нему палили из винтовок, но толку не было, а патронов в обрез. Подпоручик Подушина запретила бесполезную стрельбу, выставила наблюдателя для оповещения о приближении Горыныча. По большому счету,  сильного урона налеты не причинили, но в один из дней тяжело ранило осколком Прасковью-Портоса и Никея решительно заявила:
- Ну, всё – завтра я устрою Горынычу мертвую петлю.
- Не над нами, - тут же отреагировала Таисия, - будут мстить. Потому выдвигайся, рядовая Марципулос, хотя бы на версту вперед, там и встречай воздушного змея.

Подушин отвел Никею в сторонку и под ревнивыми взглядами Таисии провел инструктаж:
- Вот смотри, - рисовал он в своем блокноте, - это вид бомбардировщика С-22 спереди, это – с правой стороны, это – с левой. Командир экипажа находится, как правило, здесь, - он проставил на своих рисунках по одной жирной точке. Всё понятно?
- Яволь, герр лейтенант, - с чего-то захотелось подурачиться Никее, может быть из-за взглядов взводной.
Подпоручик улыбнулся, скрытно подмигнул и громче, чем надо, сказал:
- Зеер гут, майне кляйне.

На следующий день Никея с вездесущей Мишкой лежали за валуном. Мишка рыскала глазами по сторонам, Никея сторожила небо.
- Летит пятиглавый, - с облегчением прошептала она, а немного погодя послышался и звук четырех моторов.

Громадный Горыныч приближался.  Летел он на такой высоте, что с земли не видно было даже верхушек шлемов экипажа. Никея изготовилась было стрелять вслепую в то место, которое пометил подпоручик. Однако, в этот момент на нижнее крыло вышел кто-то из летчиков – для осмотра ли мотора, а может просто покурить перед атакой.

Никея взяла его на прицел с чисто интуитивным упреждением – стрелять по воздушным целям ей не доводилось – и плавно нажала на спусковой крючок. Грянул выстрел, лётчик упал на крыло, его потащило воздушным потоком на край, но тут же, ползком из кабины, выбрался кто-то и втянул его вовнутрь самолета. Никея успела выстрелить и в этого спасателя, но не была уверена, что попала.

Горыныч, пролетев ещё немного по прежнему курсу, лег в разворот и через несколько минут скрылся с глаз. Больше он не прилетал, а Никею – после восторженного рассказа Мишки о том, как всё было – чествовали всем населением поместья.

- Георгий тебе полагается, вполне заслуженный, вот только Главнокомандующий все награды отменил, поскольку война, говорит, идет братоубийственная. Мол, русские люди против русских людей. Много ли по ту сторону русских людей!?  Да и, вообще, людей. Ничего, Никеюшка, мы в твою честь такой банкет закатим, что надолго запомнишь. И представление о повышении в чине, само собой.

Банкет был знатный, с добрыми словами, с добрым вином, с танцами до утра. От повышения в чине Никея уж в который раз отказалась. Ни увеличение размера денежного довольствия, ни возможность командовать другими её не прельщали.

В сероватых буднях прошёл месяц. Стали доходить слухи о том, что на фронте терпится поражение за поражением. Говорили также, что крупный конный отряд противника,  прорвавшись в тылы, прошелся рейдом, громя тыловые службы и учреждения,  всего-то в двадцати верстах от поместья. Таисия распорядилась выставить дозоры: один на дороге у ответвления к их складу, другой на западной окраине, где к границам поместья приближался смешанный лесок – удобное место для внезапного нападения.

Сменившиеся после дежурства на дороге докладывали о вереницах санитарных повозок, вывозивших раненых с запада и о том, что никакие подкрепления с востока не идут.

Сам склад пополнялся за всё время только один раз и, практически, был пуст. Перед подъезжающими за боеприпасами, начальник склада капитан Пустовой, страдающий от язвенной болезни, только разводил руками. Остались лишь снаряды крупного калибра, по всей видимости, для морских орудий – по разгильдяйству завезенные ''не туда'' и некоторое количество амуниции. Лежали невостребованными несколько мешков с ботинками. Как оказалось, все на левую ногу – бескорыстная помощь от Англии, едрить её за эту самую ногу.
- И склад пустовой, и начальник склада такой же, - невесело шутили уезжающие ни с чем.

Однажды к подпоручику Подушиной ворвалась сияющая Мишка:
- Таинька, ты выйди посмотри кого к нам принесло!
- Субординацию, младший унтер-офицер Зиятдинова, никто ещё пока не отменял, - проворчала, вся под влиянием мрачноватых мыслей, Таисия.
- Да, ладно тебе, пошли, - пританцовывала в нетерпении Мишка, - ведь ахнешь.

Они вышли во двор. Таисия увидела запыленную и заляпанную грязью двуколку, из которой какой-то старик выпрягал измученную лошадку. Рядом стоял чернявый худенький паренек.
- И что? – раздраженно спросила Таисия.
- Да ты приглядись, госпожа подпоручик, неужели не узнаешь? – Мишка даже ногой притопнула.

В это время старик обернулся и Таисия тотчас признала в нём дедка, у которого весной они оставили больную…
- Лиза, это ты!? – на самом деле ахнула Таисия.
- Я, госпожа подпоручик, честь имею доложить о своем возвращении во взвод, рядовая Гольцман, - Иезавель попыталась щелкнуть стоптанными башмаками.
- Вот радость-то, вот радость, - Таисия бросилась к Иезавель и горячо её обняла.

После объятий, слез и бестолковых расспросов и таких же ответов прибывших отправили мыться.
- Помоетесь, поедите, отдохнете и все расскажете, - напутствовала их Таисия, и добавила, обращаясь к деду Василю:
- Спаси тебя Бог, отче, как ты её спас.
- За доброе дело благодарности не требуется, - полустрого-полусмущенно ответил дед Василь.

К вечеру обласканная всеми Иезавель сидела в окружении свободных от службы доброволиц и рассказывала свою одиссею. Дед Василь прикорнул в уголке и, по-видимому, задремал.

Одиссея заканчивалась так. На второй день пути дальнозоркий дидко вовремя заметил группу конных, двигающуюся им навстречу. Они свернули с дороги и укрылись в балочке, оказавшейся на их счастье неподалеку. Дидко решил выбросить винтовки, да и маузер ''от греха''. Иезавель остаться безоружной не захотела, маузер всё же сохранила, держала под рукой.

Что и спасло им жизнь, когда – уже под вечер -  из мелкого кустарника неожиданно выскочили двое в папахах, с обеих сторон схватили лошадку за уздцы:
- Стой, кто такие?

На папахах у них были нашитые наискосок красные ленты. Дед Василь с Иезавель действовали так, как будто заранее договорились. Дед хлестнул левого кнутом по глазам, Иезавель выстрелила в правого. От выстрела их лошадка понеслась во всю прыть. Сзади по ним  несколько раз пальнули, но, слава Богу, пронесло, хотя две дырки от пуль в кузовке они потом обнаружили.

Вновь переночевали в леске, а на следующий день добрались до заставы белых.
Тут долго пришлось объясняться и отпустили их с миром только после того, как дед Василь, отозвав начальника заставы в сторонку, впихнул тому ''барашка в бумажке''.
- Из тех денег, что госпожа подпоручик, оставила деду Василю на мое содержание.

Иезавель посмотрела на Никею:
- И вот, - она расстегнула ворот рубашки, сняла с шеи веревочку, на которой висело колечко, - сохранили мы с дидком твой дар.
Никея взяла колечко и обняла Иезавель, не сдерживая слез:
- Милая, милая Изабелла, ты не представляешь… Это же была последняя вещица… Память о папе… Я так тебе благодарна.

На следующее утро дед Василь стал собираться в дорогу.
- Как же так, дидко? – с дрожащими губами спросила Иезавель.
- Староват я для войны, - отвечал он, - поеду куда-нибудь к горам, хату новую отстрою або прикуплю. Я документы свои, кресты Георгиевские и медали из ларца забрал. Взял половину цехинов, на прожитье хватит вполне.
- А как же я, без тебя, - Иезавель едва удерживалась, чтобы не разрыдаться.
- Почему же без него? – раздался голос подошедшей Таисии, - с ним поедешь.
- Что Вы такое говорите, я же на службе, - растерянно спросила Иезавель.
- Вояка из тебя пока ещё никакая. Ветром качает. Так что, отправляйся на поправку. Отпускной билет на месяц отдыха я тебе сейчас выпишу. Бланки с печатью и подписью командира полка у меня есть, так что всё будет чин чином.

Чета подпоручиков провожала отъезжающих. Двуколка отчищенная и вымытая сверкала как новая. Колеса были смазаны, кобылка и наелась, и отдохнула. Все со вздохами, перемежающимися грустными улыбками, пообнимались, расцеловались. Произнесены были последние прощальные слова и пожелания и, наконец, измученный долгими проводами, дед Василь с донельзя расстроенной Иезавелью выехали со двора.

- Как думаешь, вернется она? – спросила Таисия у Подушина.
- Думаю, что некуда ей будет возвращаться через месяц.
- Да, похоже на то, - вздохнула Таисия, - зато, даст Бог, живой останется. Сойдёт там в горах за какую-нибудь черкешенку.

***

В этот раз Никее выпало быть в дозоре с четырех до восьми, самое ненавистное для неё  время. Сменяла она Серафиму Вольскую,  учительницу. Всё как положено:
- Стой! Кто идёт? Пароль?

Пароль на тот день был: Венера. Прозвучавшее в ночной тишине слово настроило обеих на лирику. Поговорили тихонько о любимых поэтах, слегка поспорили. Серафима, пожелав спокойного конца ночи, ушла, а Никея заняла место в окопчике. Начались её мучения. Читала шепотом стихи, брызгала в лицо водой из фляжки, щипала себя безжалостно. Едва дождалась рассвета. И… задремала. Очнулась словно толкнул кто-то или позвал. Посмотрела в сторону леса и ужаснулась. К её окопчику приближались трое. В армяках, на головах треухи. Один, самый высокий, держал в руке винтовку. Шли настороже, пригибаясь. И было до них саженей шестьдесят, не больше.

Согласно указанию взводной по несению дозора, часовой должен был, обнаружив опасность нападения неприятеля, произвести выстрел в воздух и быстро возвращаться в расположение взвода. Только как тут вернешься, на таком расстоянии наверняка срежет этот, который с винтовкой.

- Ладно, - решила Никея, сонливость с неё мгновенно слетела, - этих трех попробую положить, а там на выстрелы и наши подоспеют.

Высокий мужчина, шедший немного впереди, остановился, поднял руку, напряженно вглядываясь в сторону поместья, два других по его сигналу замерли.

- Главный, видимо, у них, да с винтовкой, - Никея приложилась к прикладу, - ему первая пуля.

Взяла высоко, в прицел попала несуразная мужичья шапка, ниже – полоска темного обветренного лба, ещё ниже, и вот в перекрестье переносица и глядящие прямо на неё глаза. Глаза! Никея испуганно отшвырнула готовую выстрелить винтовку. Вскочила и, путаясь ногами в полах шинели, запинаясь, со всех сил рванулась, побежала. Дикий вопль рвался из её горла, из души:
- Тьо-оомааа!

Глава 5
В начале мая 1916 года судьба поручика Милославского совершила резкий зигзаг. Жизнь пехотного офицера по сути была рутинной. Окопы, окопы, отражение редких атак неприятеля, свои, тоже редкие, ''Ура, за…''. Ранение. Если не тяжёлое, то через более-менее продолжительное время снова окопы, окопы… Смерть? Да. Она прерывает круг, тут шутить не позволительно. И всё же рутина до того тупила мысли, что о смерти как-то не думалось. Так по крайней мере ощущал своё фронтовое бытие поручик Милославский.
В последнее же время в армии стало ощущаться какое-то движение, что-то назревало.
Второе число месяца мая. Поручик Милославский был послан в офицерскую разведку. С ним вызвался пойти поручик Трифонов, появившийся в полку дня три назад. Был соседом Тимофея Аркадьевича по землянке, но перекинулись они всего парой-тройкой слов.
Их группа – два офицера и три приданных нижних чина - попали под случайный артобстрел. Поручик Милославский конец дня и ночь пролежал без сознания, почти засыпанный землей. Утром его обнаружила вражеская разведка. Откопали, оказали первую помощь и унесли с собой.
Когда он вполне пришёл в себя, то на первом допросе был безмерно удивлён. К нему обращались, как к поручику Трифонову. Тимофей Аркадьевич быстро сориентировался – почему же не ввести врага в заблуждение – наплёл что-то о своём купеческом происхождении, что четвертый день всего на ''позицьях'', а потому знать ничего не знает и не ведает.
Так и получилось, что некий поручик Трифонов был взят в плен, а поручик Милославский пропал без вести.
Позже Тимофей Аркадьевич сначала размышлял о том, каким образом у него оказались документы Трифонова. Затем – с какой целью Трифонов обменялся с ним офицерскими удостоверениями. Фотокарточка на удостоверении Трифонова была затерта до неузнаваемости, явственно видны только погоны с тремя звездочками. Версий было несколько, но все сводились к тому, что исчезнувший – куда его черти унесли? – поручик был канальей. Придя к такому выводу, Тимофей Аркадьевич переключился на решение более злободневных проблем.
Его долго мотали из одного города в другой и, в конце концов, поместили в концентрационный лагерь где-то на юге Германии. На предложение дать слово чести, что он не попытается совершить побег, Милославский ответил отрицательно, дескать, ''купеческое слово стоит очень дорогого и по всяким пустякам не дается''. В результате он оказался в одном из семи бараков на территории, окруженной колючей проволокой. Без права выхода за границы лагеря.
Комендантом лагеря был Отто Хан.  Лет сорока пяти, хромой. Русские, вслед за охранниками лагеря,  называли его – наш колченогий петушок. (Хан,  на немецком – петух). Служил в конной артиллерии и дорос до чина вахтмайстера. Потерял ногу в самом начале войны. Поскольку произошло это на Западном фронте, то люто ненавидел французов. К русским офицерам относился более-менее лояльно. Была тому особая причина. Вахтмайстер Хан был заядлым приверженцем преферанса. Играть со своими подчинёнными он, разумеется,  не мог, а иных партнеров в этой бюргерской округе не было. Никакого запанибратства, само собой, строго джентельменская игра. Отто Хан высоко держал честь германского оружия: выигрывая и проигрывая сохранял на лице слабую улыбку, под Джоконду или анаконду. Партнеров по игре не менял, приходил только в один  барак. После трех-четырех партий уходил в свой домик, расположенный за пределами лагеря, где жил вдвоём с то ли просто служанкой, то ли служанкой-любовницей.
Ходил он с тростью, как-то особенно подпрыгивая. Тимофей Аркадьевич в час общего  уныния спародировал походку коменданта и вызвал аплодисменты:
- Браво! Один в один! Просим на бис!
Это вот ''один в один'' навело Милославского на мысль в духе графа Монте-Кристо. Был составлен план, для исполнения которого требовался хороший дождь.
Такой день настал – с полудня зарядило, а к вечеру лило основательно. Как и ожидалось, Отто Хан из-за такой мелочи ''пульку'' пропустить не мог. Сбросив на руки дневального свой прорезиненный плащ, оставив трость, он прохромал к обычно занимаемому месту у стола.
Тимофей Аркадьевич извинился, что по болезни не может принять участия в игре. Он заставил себя отлежать на койке ровно семьдесят пять минут. Затем встал и прошёл ко входу в барак, отправил дневального заварить ему чаю. Оставшись один, Милославский натянул плащ, опустил на лицо капюшон, взял трость и, перекрестившись, вышел из барака.
Стоящий у будки пропускного пункта съежившийся охранник вяло отдал честь, сидевший за окошком ефрейтор дремал. Милославскому пришлось стукнуть в стенку тростью, чтобы засоня отомкнул загораживающую выход цепь.
- Разгильдяй, - пробормотал Тимофей Аркадьевич, выходя… на волю.
- Виноват, герр вахтмайстер, - рявкнул ему вослед ефрейтор. Некоторое время смотрел в подпрыгивающую спину уходящего и пробормотал:
- Никогда так рано герр комендант не уходил и, явно, в скверном настроении. Похоже, что нашего Петушка сегодня быстро ощипали эти русские мошенники.
Дальше всё было не просто, но сложилось, в общем, удачно. Свободно владея немецким, Тимофей Аркадьевич прикупил у какого-то бауэра цивильную одежду. Наплёл невероятную историю об ограблении, изобразив из себя нового маркиза Карабаса. Расплатился наборным янтарным мундштуком, якобы не найденным у него грабителями. Водевиль, ей богу, а ведь сошло.
Потом был переход через Альпы в Швейцарию, оттуда во Францию. После месячной проверки Тимофея Аркадьевича восстановили в чине и направили во 2-ую особую пехотную бригаду на Салоникский фронт в Македонию. Перед убытием по назначению Милославский написал три письма и дал две телеграммы родным и Никее о том, что жив, продолжает воевать, что любит и обязательно вернётся. Шёл конец ноября семнадцатого года, и ни одно из его посланий до адресатов не дошло.
Он несколько месяцев участвовал в боях с болгарами. Получил чин капитана и орден Почетного легиона. В середине февраля 1918 года, когда союзники стали растаскивать бригаду – кого во Францию, а кого в Африку – сбежал с группой единомышленников.
Вдоволь помыкавшись и на море, и на суше, они присоединились к отряду полковника Дроздовского и проделали с ним 1200-верстный поход от Ясс до Дона. Здесь была сформирована 3-я дивизия. Капитана Милославского поставили командовать всего лишь взводом, в Добровольческой армии был избыток офицеров, и более старшие по чину ходили в рядовых. На командные должности ставший генералом Дроздовский опасался назначать офицеров, вышедших из ''Совдепии''. Так что для обид оснований не было.
Два года почти непрерывных боёв, победы и поражения. Численный перевес противника всё нарастал.
В тот день на их полк навалились со всех сторон. Половина полка полегла, командир тоже был убит. Подполковник, старший из оставшихся офицеров, приказал:
- Рассредоточиться. Мелкими группами выходить из окружения, сбор у села Машуково, то есть на юго-востоке.
В переводе с армейского языка это звучало бы так:
- Разбегаемся в разные стороны. Ну, а там кому как повезёт.
Разбежались. Капитану Милославскому повезло. Уже в лесу встретил сначала седоусого подхорунжего, а потом молодого прапорщика. Подхорунжего он видел в первый раз, а прапорщик то ли Конюченко, то ли Конюшенко прибыл из штаба дивизии накануне разгрома.  Шли два дня, вконец оголодали и решено было зайти в обозначившийся по ходу хутор.
Дождались темноты, и вошли  в хутор. Выбрали дом побогаче, постучались.
- Кого это по ночам носит? – послышался с той стороны ворот писклявый голос.
Мстиславский решился:
- Пусти переночевать, хозяин, офицеры мы, к своим пробираемся.
- Да, сейчас, сейчас, ваши благородия, отомкну, как же не приветить защитников и надежу нашу.
Калитка отворилась и они вошли на призывные взмахи руки.
- Звать-величать меня Иаковом Серапионовичем Литвиненко, - суетился хозяин, накрывая на стол, - тоже служил в казачьем полку, по слабости здоровья был писарем. Ныне вдовствую. Вот с двумя младшими сынками проживаю. Старший тож офицер, где-то воюет.
- Войск никаких на хуторе не стоит? – прервал разговорчивого хозяина Милославский.
- Нет никого. Днесь проходили какие-то, а сейчас нет никого. Сидайте, откушайте. Да и с дороги по чарке примите.
И, в самом деле, порывшись в громадном сундуке, выставил на стол какую-то аптекарского вида склянку, содержащую стакана два  спирта.
Выпили, основательно закусили. После всех передряг необоримо потянуло в сон. Литвиненко метнулся туда-сюда:
- Уж постелено, ваши благородия, лягайте и почивайте себе спокойненько. Я двух парнишек своих пошлю по обе стороны. Если что – тут же сообщат. Лягайте.
Их взяли в предутренний час, Милославский успел было схватить свою кобуру, но она оказалась пустой.
- Вот, - горделиво похаживал Литвиненко, - пошли вы, родия, против народа, за черных нас держите, за безмозглый скот. А народ, он не…
Он может долго бы ещё разглагольствовал, но вошел кто-то и зычно сказал:
- Батька Тютюн этих к себе требует доставить. Скорийше.
Их вытолкали из дома. На пороге подхорунжий обернулся и со злобой сказал:
- Не Иаков, а Иуда ты, Скорпионович. Мараешь, аспид, звание казака.
Всех троих, как были – в гимнастерках без ремней и разутых  - провели к довольно невзрачной хате. По дороге прапорщик успел шепнуть, в основном адресуясь к Милославскому:
- Очень убедительно прошу вас молчать. И в Писании сказано, что ложь во спасение допускается, и у отцов иезуитов тоже надо учиться, про цель, что  средства оправдывает.
Вошли. Сидевший за столом краснолицый и пышноусый мужичина пил чай из блюдечка, изредка  отгрызая от кусочка сахара. Подержав минуты две приведенную троицу в напряжении, смахнул рушником пот с лица и спросил:
- Ну что, золотые погончики, навоевались с трудовым людом?
- Что вы такое говорите, добродию, - возмутился прапорщик Конюшенко, - кто воевал? Мы? Да нас поставили в сражение только третьего дня, слухали поди, как полк раздолбали. И мы, не сделав ни одного выстрела, сбежали. Не из трусости – пужливых среди нас нет – а потому, что не хотели стрелять в свой народ.
Прапорщик вел свой рассказ, истово глядя в глаза батьки Тютюна. Он сам верил в то, что говорил. Ничего удивительного в этом не было. Прапорщик Конюшенко в свое время подвизался и на театральных подмостках. К своим двадцати шести годам он имел очень пеструю биографию. Родившись в одном из приморских городков, Семен Конюшенко, получивший прозвище Сема Буёк, сознательную жизнь начал с участия в делах отца, промышляющего контрабандой. Когда папа был застрелен румынской полицией во время очень уж авантюрной операции, Семка подался в цирк, директором которого был первый муж его матери, просившей пристроить ''непутевого, но жутко талантливого сынулю''. В цирке Семка выступал в роли метателя ножей – с детства была у него такая склонность, камушком на спор с двадцати шагов первым броском разбивал стеклянную чекушку. Цирк погорел. Семка долго мыкался в поисках занятия, был и грузчиком в порту, и матросом нанимался. Кончилось тем, что он стал, как он себя называл, ''джантальменом полусвета'', а, именно, профессиональным игроком в биллиард. Однажды – чорт попутал –  стырил бумажник у какого-то буржуя. Возбудили следствие и Семка смылся добровольцем в армию, назначив сам себе чин прапорщика. Со своими талантами устроился не плохо. Живи себе спокойненько. Так нет, дернул чорт на участие в попойке, он же подсунул сладкую девку, чтобы не уехал прапорщик вечером в штаб дивизии, а остался на ночь в этом проклятом полку, на который утром навалились со всех сторон.
- И про золотые погоны дозвольте сказать, - гнул Семка Буёк, - что до меня, то навесили мне их, не спросясь моего согласия, истинный крест. Не хватало что-то там у них для отчета в верха. Капитан, да. Заслужил свои звездочки. Где? А на войне с германцами, куда по своей тогдашней политической неграмотности пошёл добровольцем. Ведь учителем был, а вот затуманили ему голову. Вернулся с войны и опять было взялся учительствовать. Тут хвать его и мобилизовали, под страхом расстрела и его и всей семьи. Это как? Что ж ему было делать? Третий наш товарищ-бедолага  подхорунжий Федотыч свой чин получил  за выслугу лет, да за то, что пользовал любимую генеральскую кобылу. Обычный коновал, он и сабли то в руках лет двадцать не держал.
Подхорунжий не был ни Федотычем, ни коновалом и шашкой владел отменно, на щеках его задвигались желваки, но он сдержал себя, промолчал.
- Так что, пане атаман, смотрите сами. Белая армия против народа идёт, но ведь и большевики не за народ воюют.
После этих слов складка меж бровями батьки Тютюна слегка разгладилась, и Буёк продолжил:
- Нет, добродию, мы с простым людом заодно.
Батька Тютюн посмотрел на Милославского:
- Учитель? Скажи мне, учитель, кем это написано:
«Друг за другом ходят кругом
Парубки с дедами
'' Так-то, хлопцы! Добре, хлопцы!
Будете панами''.
Милославский впервые поднял голову и с интересом посмотрел на батьку:
- Это из поэмы '' Гайдамаки'', Тараса Шевченко.
- Вишь ты и впрямь гарный учитель, - батька перевёл взгляд на подхорунжего, но тот, уяснив свою роль, смотрел абсолютно тупо, и вопросов ему не последовало.
Тютюн помолчал, помолчал и вынес приговор:
- Вот как я решаю. Раз вы за трудовой люд, то треба потрудиться. Вилы да лопаты дать вам не можно, бо с непривычки поколетесь або порежетесь. Будете восперва глиномазами. Просил один из моих кумов подмочь, курятник ему глиной подмазать. Жинка у него приболела, да и сам уже глину толочь не в справе. Дадут вам сейчас одежу, отведут к куму моему и працуйте. Под надежным присмотром, уж не обессудьте. Ну, а подалее поглядеть будем, куда вас пристроить.
Им выдали какие-то обноски, двое с винтовками сопроводили до двора, где суетливый, похожий на бочонок, хозяин распределил обязанности. Один подсыпает в яму глину, песок и известь. Второй ногами месит. Третий обмазывает стены курятника. Им, действительно, не дали никакого инструмента, только руки и ноги. Воду время от времени подливал хозяин, принося её в ведрах от колодца. В метрах пятнадцати от них расположился охранник, угрюмый детина лет сорока, сидел с винтовкой на коленях и смотрел настороженно.
Подсыпал руками глину и прочее Конюшенко, он же Семка Буёк. Месил ногами в яме Милославский, а обмазку вел подхорунжий. Хозяин верно угадал в нем умельца в этом деле, хоть постоянно подходил и проверял качество работы. В один из его отходов Конюшенко шепнул Милославскому:
- Сделайте так, чтобы охранник, хоть на минуту отвернулся от меня, больше шансов может и не быть.
Милославский, не задумываясь, выбрался из ямы и, схватившись за живот, побрел в угол двора.
- Стой, куда? – вскочил охранник, наводя винтовку на Тимофея Аркадьевича.
- Живот свело…
Охранник боковым зрением увидел движение Буйка, успел даже повернуть голову и потому увесистая галька ударила его не в висок, а в лоб. Жить он может быть и остался, но сознание потерял. Тут же, не посвященный, однако быстро соображающий, подхорунжий ударил хозяина под дых, тот свалился не в силах вздохнуть. Милославский кинулся к охраннику и завладел винтовкой. Это была австрийская ''манлихерка'' с пачкой из пяти патронов. Хозяина с охранником повязали, заткнули тряпками рты, и, пробежав через зады, кукурузное поле, скрылись в лесу. Погони за ними не было. Они ещё почти сутки пробирались на восток, шли лесом, потом по голой степи и снова лес. Поспав часа три, они вышли на край заброшенного поля. За полем видно было поместье в несколько домов и построек. Решили подойти поближе, а там ползком подобраться, чтобы узнать кто да что.
Прошли уже более половины поля, как вдруг раздался отчаянный  крик и они увидели бегущую к ним женщину в шинели.
Милославский расслышал в женском крике имя, которым его называл только один человек.
- Не может быть! - а ноги сами уже понесли его навстречу, - Никея!? Никея!
Она кинулась в его объятия, задыхаясь и от бега, и от невероятного счастья:
- Тёма, Тёма, теперь навсегда, навсегда вместе. Любимый мой, единственный. Я знала, я верила. Бог есть, Тёма!
Глава 6

Появление капитана Милославского, как давно пропавшего жениха Никеи Марципулос внесло радостное оживление во взводе. Мишка, выпытав у Никеи, что они с Милославским не помолвлены, загорелась организовать помолвку. Таисия эти поползновения пресекла на корню. Устроив по всей форме опрос – если не сказать допрос – Милославскому и двум его спутникам, подпоручик Подушина пришла к неутешительному выводу.

Армия отступала. Последняя русская армия отступала, судя по всему, в последний раз. Непреодолимая тупая сила вновь заталкивала белого джинна в узкогорлый сосуд, из которого он с полгода назад вырвался. Аладдина для того, чтобы потереть стенки сосуда не находилось.
- Западные союзники в очередной раз предали, не увидев через пенсне, очки, монокли и даже бинокли, что уготовано народам, проживающим на одной шестой части суши матушки Земли. Или всё же увидев? И сознательно допустив, под вечно липовым лозунгом ''поддержки демократии'' – размышлял подпоручик Подушин.

Явно стал слышней грохот пушечных выстрелов. Надо было уходить. Остаточную рухлядь на складе сжечь – это не проблема. Что делать с некондиционными снарядами. Оставлять их врагу – невозможно, рвануть – рука не поднимается, разнесет всё поместье. Под эту марку начальник склада Пустовой сел в личную бричку и укатил для ''получения уточняющих указаний''. С ним уехали прапорщик Конюшенко и, оставшийся безымянным, подхорунжий.

Таисия собрала срочное совещание, на котором решили сбросить снаряды в мусорный овражек и забросать землёй. Что и было сделано, заняв не мало времени.

Один снаряд – '' ляльку'', как он выразился – Подушин загрузил во взводную повозку, для ''отчетности и на всякий случай''. Милославский, осмотрев почти трехпудовую ''ляльку'', определил, что это шестидюймовый снаряд, осколочно-фугасный, причем английского производства.

Поздним вечером, собирая вещи, Таисия достала свой ''сидор'' и обнаружила в нём ларец с запиской:

«Уважаемая Таисия Григорьевна! Это наш с Василием Платоновичем свадебный подарок Вам и Питириму Аввакумовичу. Примите от чистого сердца с благодарностью за спасение моей жизни. Всегда Ваша, Иезавель».

Под запиской лежали золотые монеты, было их ровным счетом двадцать пять.

- Вот добрая оказалась  душа, хотя честно сказать не ожидала. Написала-то как!
- Я думаю, что под диктовку деда Василя она это написала. И монеты оставила, скорее всего, по его совету.
- Зачерствел что-то ты, милый мой. Как бы там не было, а стали мы с тобой, Питиримушка,  людьми с начальным капиталом. Плюнуть бы на эту очертевшую войну, да уехать куда-нибудь подальше, в Париж или Венецию. А?

- Всё, Таинька, идет к тому, что не мы на войну плюнем, а она на нас. Венеция не Венеция, только в России места для таких как мы скоро не останется. Кроме могилы…
- Да типун тебе на язык. Скажи лучше сколько эти цехины могут стоить.
- Что я могу сказать, - замялся Питирим, разглядывая диковинную монету, - цехины ценились за чистоту золота. По весу вроде наших золотых пятирублевок. А пятирублевки до войны шли по курсу двадцати  франков.  В общем, не алмазные россыпи.
- Как там, мой папочка, - по извилистой цепочке ассоциации вдруг вспомнила отца Таисия, - последнее письмо от него я получила в сентябре семнадцатого. Писал о том, что я стала вдовой. Муженек мой бывший, после революции в феврале высоко взлетел, но не надолго. Не в том месте и не перед теми, стал призывать к войне ''до победного конца'', его там же на митинге и упокоили.

Таисия тяжело вздохнула:
- Ладно, давай собираться. И спать. Завтра раненько выступаем.

С рассвета взвод прошёл верст с пятнадцать, с одним четвертьчасовым передыхом. Дорога свернула к морю и шла сначала вдоль песчаного побережья, а затем берег стал обрывистым. Обочь дороги появились каменные россыпи и не большие гряды.

Внушало беспокойство то, что ни впереди, ни позади них никого не было. Неопределенность разрешилась, когда мимо, обгоняя, проскакали два казачьих офицера.

- Поторопитесь, господин подпоручик, махновцы на хвосте, - крикнул молоденький хорунжий, как показалось Таисии, впопыхах не заметив, что обращается к женщине.

Чего греха таить, Таисию это задело и она с раздражением скомандовала:
- Взвод, отставить болтовню, подтянись, шире шаг, не растягиваться.

К слову сказать, в россиийской армии обращение по чину предварялось словом ''господин'' вне зависимости от пола носителя чина. Обращение ''госпожа'' во взводе ещё на Западном фронте ввела сама Таисия, о чём, по-видимому, забыла.

Вскоре догнали еле плетущийся санитарный обоз, до последней степени заморенные кони. Растянулся длинной вереницей: двуколки, дилижаны, простые телеги. Сколько в них раненых – сто, больше? И никакого конвоя.

Таисия аж застонала:
- Бросили, шкуры. Ведь  покромсают штыками всех до единого, как тех в шестнадцатом.

Решение было мгновенным:
- Не допущу, - и скомандовала, - взвоод, стой! Нале – во!

Прошлась перед небольшим строем:
- Мушкетеры, два шага вперед, арш!

Из строя, с явным недоумением на лицах, вышли Анастасия Кисевская, Агафья Любимова и Дарья Петренко.

- Вдогонку за обозом, занять три последние повозки, оказывать помощь раненым и при нападении противника защищать их до последнего. Без вопросов – времени нет. Марш!
Трое бросились догонять удаляющийся обоз.
Таисия вызвала следующих:
- Первухина, Тарасенко, Кравчук!

Из строя вышли три деревенские молодухи.
- Распределиться по обозу ездовыми. Ваша задача сделать всё, чтобы обоз двигался быстрее. Исполнять!
Ещё трое убежали.

Таисия перевела взгляд на Мишку:
- Младший унтер-офицер Зиятдинова, сгрузить с нашей повозки ящики с патронами и гранатами!
- А попить-поесть? – тут же сориентировалась Мишка.
- Бидон воды, мешок сухарей.
- Ууу, - протянула Мишка, но под не предвещающим ничего хорошего взглядом Таисии, осеклась, и бодро ответила:
- Слушаюсь. Матрена, за мной!
- А мы с Тимофеем Аркадьевичем ''ляльку'' сгрузим, - сказал Подушин.
Таисия, не вникая в смысл его слов, кивнула и подала следующую команду:
- Прапорщик Мухина!
- Здесь, госпожа подпоручик, - отозвалась вызванная и помрачнела в предчувствие приказа.
- Со своим отделением обеспечиваете охрану санитарного обоза и нашей взводной повозки. Отвечаете за безопасность раненых и сохранность взводного имущества.
- Госпожа…
- Отставить! Выполняйте приказ. 
Мария Мухина, сжав зубы, козырнула и с семью доброволицами своего отделения пошла исполнять приказ.

Таисия, зная самолюбие прапорщика Мухиной, специально не детализировала приказание. Приказала что делать, а как делать пусть решает сама. Прапорщик Мухина распорядилась так. Двух доброволиц посадила на облегчённую взводную повозку, с запряженной в неё Власькой Третьей, и отправила их в голову обоза.   В самой повозке лежали ещё две ''петроградки'', одна в тифу, вторая с вывихом ноги. По одной назначила в боковое охранение. С тремя пошла за последней телегой обоза. Таисия одобрительно кивнула и повернулась к совсем уж поредевшему строю.

Осталось шесть ударниц, прошедших с Таисией германский фронт и три года гражданской войны.

Оставила она лишь двух из пришедших во взвод недавно: Серафиму Вольскую и Зину Бондарь, телеграфистку. Почему оставила? Таисия бы затруднилась с ответом на такой вопрос. Может быть потому, что эти двое не сблизились ни с ''петроградками'', ни с ''кауфманскими'', ни с деревенскими молодухами. Серафима подружилась с Никеей, а Зина – такая же заводная – с Мишкой.

- Занять оборонительную позицию, - Таисия указала рукой на ближайшую каменную грядку, - бегом! Взвод бросился исполнять приказ. Милославский с Подушиным добежали первыми, поднялись наверх, огляделись и коротко переговорили.

- Таисия Григорьевна, - сказал капитан Милославский, - предпочтительнее занять позицию подальше, вон видите метрах в двухстах? И гряда повыше, и конфигурация у неё подковообразная, более подходящая для отражения атак противника.

Таисия посмотрела и вынуждена была согласиться, хотя давно взяла себе за правило не отменять своих приказов.
- Взвод, отставить! Занять оборону на следующей гряде. Марш!

Доброволицы, тихо пересмеиваясь, припустили к указанному месту.

- Вот и славно, - одобрил Подушин принятое решение, - а мы тут с господином капитаном подготовим сюрприз для  гостей, которые хуже татарина.
- Ну-ну, Кулибины, - съехидничала, все же не вполне пережившая отмену своего приказа, Таисия, уходя за взводом.

Капитан с подпоручиком провозились с ''лялькой'' изрядно. То ложилась она слишком низко, то ''пятак'' её был направлен не в ту сторону, то искали что-нибудь яркое. Наконец, были удовлетворены результатами трудов, закурили и устало, не спеша пошли к занявшему оборону взводу.

В напряженном ожидании прошло около часа, когда на дороге появились всадники. Таисия оглянулась, ползущий обоз ещё можно было разглядеть. Она поднесла к глазам бинокль. По дороге легкой рысью приближалась полусотня.

- С полусотни будет, не наши, разномастные, - сказала она Питириму. Тот подался к ней и что-то горячо зашептал. Лицо у Таисии пошло красными пятнами, она отрицательно замотала головой. Подушин зашептал громче и лежащая рядом Мишка расслышала:
- Ты пойми, мы уже полгода не были в боях, а он только что вышел из пекла. Он знает нынешнего неприятеля. Ну, будь умницей, время уходит.

Таисия покусала губы, повернулась в сторону Милославского и, встретив его вопрошающий взгляд, кивнула. Капитан приподнялся, негромко, но четко приказал:
- Подпоручик Подушина, я временно беру на себя командование подразделением. Займите место в обороне.
Таисия, поражаясь на себя, отозвалась бодрым голосом:
- Слушаюсь, господин капитан.
Милославский, нагибаясь, подошёл к ней и мягко сказал:
- Идите на моё место, Таисия Григорьевна, оттуда тоже хороший обзор.
Таисия было пошла, но остановилась, сняла бинокль и протянула Милославскому.
- Благодарю, - с полупоклоном произнёс капитан и тут же, поднеся бинокль к глазам, забыл про Таисию.
После минутного наблюдения за приближающимся отрядом Милославский отдал распоряжения взводу по ведению боя.

Когда  до конных было уже  саженей с триста. Милославский позвал:
- Марципулос, двух впереди отряда видите? Первым – того, что в кубанке.

Никея, вздрогнув от обращения – никогда Тёма не называл её по фамилии – сообразила, что он же руководит боем, как иначе к ней обращаться, отозвалась с задержкой:
- Слушаюсь, …господин капитан.

Двести саженей.

- Взвод, - дирижировал Милославский, - товсь! Вразнобой, - напомнил, - пли!

Раздался смазанный залп. Для опытного уха весьма жидкий. Однако, четверо свалились с лошадей, был убит командир и полусотня в яростном порыве бросилась вперед, разворачиваясь в лаву насколько позволяло пространство между камнями и обрывом берега. Заблестели выдернутые из ножен сабли.

- Руби в душу… ! – орали десятки глоток.

На что и был расчет Милославского – умный командир не пошёл бы в бездумную атаку, не разобравшись какой противник перед ним, а без командира – ''Батьку вбили!'' – полусотня превратилась во взбесившееся стадо.

- Пулемет номер один! – скомандовал капитан, сам начав стрелять из ''манлихерки''. Матрена не подвела, пулемет заработал, методично сметая передние ряды атакующих.

Потеряв более трети, оставшиеся разворачивали коней и уносились в бешеной скачке.

- Здорово, - не скрывала восхищения Таисия.

- Тёма, ты – Ганнибал, - шепнула Никея, воспользовавшись передышкой и обнимая Милославского.

Тот, впрочем, общего восторга не разделял.

- Сколько времени прошло от ухода обоза, - спросил у Подушина, ограбленный батькиными хлопцами, капитан. Он выглядел несколько комически в малых ему по размеру солдатской гимнастерке и галифе, с торчащими из рукавов кургузой шинели руками, обутый в шикарные, но охотничьи сапоги. Ничего более подходящего в поместье не нашлось.

- Два часа без четверти, - ответил Подушин.

- С их черепашьей скоростью это около шести верст, а до Перекопа от нас верст пятнадцать. Если раньше своих не встретят, то вполне ещё могут оказаться под ударом. Резюме такое: нам надо продержаться здесь как минимум два часа. И будет тяжелее, больше так глупо они не кинутся. Всем перекусить.
Взвод захрустел сухарями, в ''сидорах'' нашлось сало, кишмиш. Поели, запили водичкой, вновь изготовились.
Милославский поглядывал в бинокль. Да, противник сменил тактику. Короткими перебежками две цепи одна за другой накатывали, быстро приближаясь. Не менее полнокровной роты. За ними по флангам две пулеметные тачанки.
Милославский опустил бинокль, провел ладонью по лицу:
- Замысел понятен. Подберутся поближе, затем интенсивный обстрел нашей позиции и на штурм.
Он осмотрел своих бойцов, все готовы. Подушин, как и должно, возле Никеи, пулеметчики…
- Цели для пулеметов: номер первый – левая тачанка, номер второй – правая! Огонь открывать по команде!
- Есть, есть, - отозвались Матрена и Пелагея. Вторая была очень похожа на мужчину: телосложением, лицом и голосом. В платье она выглядела бы ряженным на святки мужиком. Даже фамилия у неё была подходящая для обоего пола – Брузжак. Таисия часто посылала её на разведку в занятое противником село или на железнодорожную станцию и Пелагея  открыто ходила среди красноармейцев, перебрасываясь с ними шуточками. Смелости она была необыкновенной.

Капитан Милославский уже без бинокля видел, что каменная гряда, оставленная взводом несколько часов назад, ощетинивается штыками.
- Не пропустить момент, не пропустить, - шептал Милославский, - пора!
Он чуть приподнялся и крикнул:
- Подпоручик Подушин!
- Есть.

Лежавшая с закрытыми глазами Никея встрепенулась, услышав родной голос, посмотрела на подпоручика.
- Давай, - сказал Подушин.

Никея прильнула к оптическому прицелу, желтое пятнышко ярко выделялось на фоне серых камней. Выстрел. И…  ничего.

- Спокойно, девочка, спокойно.

Никея вновь прицелилась. Второй выстрел. Чудовищный куст с грохотом грома взметнулся на месте каменной гряды, занятой противником. Когда развеялась пыль, открылось ужасное зрелище. Каменная гряда была разметана, вперемешку с разбросанными камнями лежали изуродованные человеческие тела. Доносились крики раненых.
- Пулемёты – огонь! – крикнул капитан Милославский.
Застрочили пулеметы, но в этом уже не было необходимости.
Ездовые разворачивали тачанки и помчались прочь, обгоняя бегущие в панике остатки пехоты.
- Теперь можно уходить, - с удовлетворением произнес капитан. Он встал во весь рост, вытер пот со лба:
- Взвод, отходить, по очереди двое с левого фланга, двое с правого. Пошли!

Глава 7
   Одна пара ударниц стала спускаться с каменной возвышенности, вторая подходила со своих позиций. Милославский вновь поднял бинокль. На западе копошилась людская масса, но далеко, с версту или поболее. Он повернулся в сторону отхода, дорога была пуста, каменные россыпи на её обочине тоже… И вдруг что-то там блеснуло.
- Назад, - закричал капитан.
Поздно. Затарахтел пулемет, хлестнуло несколько винтовочных выстрелов. Упала одна ударница, убитая двумя пулями в грудь. Ойкнула и стала оседать на камни Матрена. Схватилась за плечо Серафима.
- Пулемет номер два и Марципулос, подавить огневую точку противника! – скомандовал Милославский.
Пелагея успела дать короткую очередь, а Никея, замешкавшись, только изготовилась к стрельбе. Рыло пулемета спряталось за камни, неприятель затаился.
Все вернулись в укрытие, затащив Матрену.
- Обошли, - горько думал Милославский, - то-то они тянули со штурмом. Ведь говорил Пелагее пасти правый фланг. Просочились всё же незаметно.
Подошла Таисия:
- Плохо с Матреной Бузьковой, господин капитан, ранение очень тяжелое, раздроблена правая тазовая кость.
- Как у Пушкина, - вспомнилось Тимофею Аркадьевичу, - как она, сильно мучается?
- Я наложила повязку, укол морфия, лежит тихо. Больше сделать ничего нельзя и… и, думаю, что до следующего утра она не доживёт.
- Нам всем надо подумать, как дожить до утра.

В это время, Подушин, взобравшись под самый верх гранитной глыбы, венчающей каменную гряду, осмотрелся окрест. Пейзаж был невеселый. С одной стороны голая осенняя степь. С другой - пустыня моря, унылая в этот пасмурный день. Смотри хоть слева направо, хоть справа налево.  Степь, дорога на восток, скалистый берег, море, море, море, маяк – толстая погасшая свеча, скалистый берег,  пройдённая дорога с запада, степь. И в обратном направлении: степь, дорога с запада, скалистый берег, башня маяка, море, море, море, скалистый берег… Он уже собрался спуститься вниз, как вдруг ему в голову, что называется, вступило:
- Башня, башня, чорт… Какая башня? Нуу… Вот - башня маяка.
Он всмотрелся. Маяк стоял на выступающей из моря скале, метрах в двадцати пяти от берега, и был соединен с ним висячим мостом.
- Елкин дед, да это ж средневековый замок в несколько уменьшенном масштабе.
Действительно, маяк в высоту не превышал двенадцати метров, всего два яруса световых окон, выше - иллюминатор, смотровая площадка и полутораметровый стеклянный колпак. Причем, явственно было видно, что первый ярус старой кладки, а все, что выше, видимо было разрушено, и пристроено относительно недавно.
- Похоже на то, что раздолбали маяк во время Крымской войны, а позже восстановили.
Висячий мост с дороги, по которой они проходили мимо маяка, был не виден. Тропинки от дороги до спуска к мосту тоже не было заметно. По ней, по-видимому, давно никто не ходил. Потому-то маяк не привлекал внимания. Стоит себе среди волн и пусть стоит.
После того, что Подушин разглядел, пришла мысль об использовании маяка, как неприступной крепости.

С этой идеей Подушин пришел к сидящим в тяжелых раздумьях Милославскому и Таисии.
- Присаживайся, Питирим Аввакумович, мы вот тут совет держим, как выбираться из западни. Вариантов немного, да и те с очень малой надеждой на успех.
- Видимо, рассматривали возможность прорыва через заслон или ухода в степь?
- Ну да, что же ещё?
- Я предлагаю двигаться не вперед и не вбок, а назад.
- Это как же?
Подушин рассказал про маяк.
- Что ж, пожалуй, - ответил Милославский, - препятствия два. Возможен подход опомнившегося противника нам навстречу.
- Прорвемся с боем.
- Да. У нас тяжелораненая, но допустим. Второе, пулемет, который окажется у нас в тылу во время движения.
- Тут двигаться не более полуверсты. И, - Подушин вздохнул, - оставить прикрытие, которое потом отойдёт, уже само находясь под прикрытием нашего огня с маяка.
- Ну, прорвемся мы в маяк, а дальше что? – спросила Таисия.
- На дальше у нас целая ночь впереди.
- За неимением лучшего, - подвел черту Милославский, - принимается. Кого определим в прикрытие?
- Поскольку Матрена вышла из строя, то, думаю, надо оставить прикрывать отход Пелагею и меня.
- Нет! – вырвалось у Таисии.
- Это почему же? – спросил Подушин. Спросил так, что Таисия молча опустила голову.
- Принято, - сказал Милославский, - Таисия Григорьевна забирайте Бузькову и готовьте всех к отходу в маяк.

Когда пришли забирать Матрену, она лежала с открытыми глазами и твердо сказала:
- Прикрывать останусь я.
- Не глупи, Матюша, ты тяжело ранена, перенесём тебя в спокойное место…, - тут Таисия осеклась, увидев в руках Матрены гранату.
- Останусь я или взорву себя сейчас. Вы же знаете, госпожа подпоручик, что терять мне нечего.
Таисия наклонилась и поцеловала Матрену в лоб.
- Два диска положите поближе, фляжку с водой. Теперь всё. Идите. Да хранит вас Господь!
Таисия с тремя ударницами ушла. Немного погодя рядом с Матреной лег подпоручик Подушин, поклацал затвором винтовки.
- Уйдите, Питирим Аввакумович, как Бог свят, взорву и себя и Вас.
- Валяй, - равнодушно сказал Подушин, - лучше сразу, чем потом всю оставшуюся жизнь мучиться.
Она смотрела на него, не зная, что делать. Боль путала мысли.
- Всё будет хорошо, Матрена, - успокаивающе сказал Питирим, в душе проклиная себя, - сейчас немного постреляем, я тебя на горбушку и к нашим.
- Тяжелая я,- попробовала улыбнуться Матрена.
- Ничего, батюшка с матушкой силой меня не обидели.
- Знаю, - ответила она, вспомнив как легко Подушин вынес на руках Таисию после венчания. Вот бы её… тоже… кто-нибудь…
***
  Матрена Бузькова с тринадцати лет постоянно хотела спать. Конечно и до того  она была запряжена в работу по хозяйству. Отец её, Трофим Варламович, изо всех сил тянул в богатеи. В деревне Бузьковке было три слоя Бузьковых – зажиточных, середних и ''тощих''. Трофим Варламович считался середним. Когда родилась Матрена, уже вторая девка в семье, отец её долго ругался и плевался, рушились его надежды. Сын и две дочери. Евдокию, старшую сестру Матрены, сосватали за парня из соседней Ивановки в хорошую дружную семью с достатком. Дуня умчалась, аж пыль завихрилась. Матрену отец через свою дальнюю родственницу пристроил в барский дом помощницей кухарки. Зарабатывать на приданое.
Главой ''дворянского гнезда'' был Святослав Игоревич Старосельский, отставной Генерального Штаба полковник. Его жена Елена Карловна, урожденная баронесса фон Геккель. Сын Игорь – для старших сыновей в роду Старосельских выбиралось одно из двух имён: Святослав и Игорь – ровесник Матрены.
По словам барыни  Игорька с рождения мучило нервное расстройство. Он не мог спать, если в его спальне никого не было. Плакал, кричал. Ночью при нём всегда находилась сиделка. И днём тоже. Дело в том, что Елена Карловна, говоря о нервном расстройстве сына в кругу знакомых дам, искажала действительное его состояние. Игорек был идиотом.
Елена Карловна заприметила Матрену. Чистоплотная, физически крепкая, послушная девочка. Барыня определила её в ночные сиделки к Игорьку с повышением жалованья до трех рублей. Трофим Варламович, узнав об этом, чуть ли не впервые поцеловал дочку:
- Умница моя, ты уж расстарайся, глядишь и в економки выйдешь.
Потянулись тяжелые три года. Спать хотелось ужасно. Как-то, зайдя в комнату сына перед рассветом, барыня застала Матрену дремлющей и отхлестала её по щекам. Днем хорошо, если часов пять удавалось поспать, и то урывками. В конце третьего года появилась новая напасть. Игорек, которому тоже исполнилось шестнадцать лет, начал пристально глядеть на её руки, плечи, шею. Потом стал хватать за бока, за грудь, вытворял перед ней мерзости. Жизнь становилась невыносимой, но Матрена боялась пожаловаться.
Однажды барыня вызвала её к себе.
- Состояние Игоря Святославовича меня очень беспокоит в последнее время. Его нервное расстройство усугубляется болезнью роста. Впрочем, тебе этого не понять. Ты должна лечь с ним – это его успокоит, снимет напряженность.
- Как? – залилась краской Матрена.
- Лечь с ним в постель, бестолковая. Как женщина с мужчиной. Только без слез, пожалуйста. Твой отец получит пятьдесят рублей – не плохое приданое. Если будет ребенок, я позабочусь о его содержании. Всё, иди. Хорошо вымойся и у тебя ещё есть время отдохнуть. Поди, поди, у меня масса дел.
Матрена вышла совершенно оглушенная. Спустилась в каморку, которую делила с кухаркой, села на кровать. Деревенские девушки не редко могли увидеть, что происходит между мужчиной и женщиной. Матрене на миг представился лежащий на ней… Она словно пробудилась. Резко встала, достала из-под подушки потертый кошелек, пересчитала деньги. Два рубля восемьдесят пять копеек, её месячное жалование – трехалтынный был удержан за какую-то провинность. Деньги она должна была отдать отцу в его завтрашний приезд в имение. Завернув кошелек, кое-что из нижнего белья в мамину шаль, она сунула сверток за пазуху, переобулась с домашних тапочек в козловые ботики, накинула платок и решительно вышла во двор. Окна барыни выходили на главный въезд в имение, поэтому Матрена подалась на задворье, оттуда в парк и припустила во всю прыть. За три часа добралась до  станции, только-только успела к отправлению дачного поезда, доехала до города и нежданно-негаданно заявилась к подруге детства Теше.
Тешей была Теренция Ледахович. Внучка сосланного в 1864 году польского инсургента Тадеуша Ледаховича. Имя Теша появилось в какой-то из детских игр: ''теша-матреша'' - самозабвенно кричали они с подружкой-соседкой, взявшись за руки, кружась и хохоча. Имя привязалось. Потом понравилось. Теренция только им и представлялась, тем более, что на людей с нерусскими именами в последние годы стали поглядывать косо. Теша была полной противоположностью Матрене, худенькая, бойкая и на язык, и на действие. Едва ей исполнилось шестнадцать, как она сбежала в город. Была горничной, официанткой, розничной торговкой бижутерией. К тому времени как к ней заявилась Матрена, Теша уже третий месяц подрабатывала у модистки. Это был предел, Теша горела желанием испытать что-нибудь новенькое и наткнулась на сообщение о наборе в ударный женский батальон. Одна бы она может не решилась на столь отчаянный шаг, но прибежавшая к ней Матрена оказалась тем довеском, что склонил чашу весов. Матрене же было всё равно куда, лишь бы подальше.
В женский батальон принимали в возрасте с 16 до 40 лет, для тех кому не было восемнадцати требовалось разрешение родителей. Само собой, никакого разрешения отец Матрене бы не дал. Теша устроила целый спектакль с ограблением своей подруги. Подтвердила в полицейском участке, что Матрена Бузькова, из крестьян, года рождения 1899-го, приехала в город из погорелой деревни к двоюродному дяде Анисиму Привалову. Заявила, что на её глазах молодой парнишка выхватил из рук Матрены узелок с документами, вещами и деньгами. Анисим Привалов, дворник дома, где жила Теша, удостоверил, что действительно является двоюродным дядей и так далее. Получил он от Тешы за свои показания обещанную бутылку водки, чему – действовал ''сухой закон'' – был безмерно рад.
 Паспорт Матрене, правда, не выдали ''до выяснения обстоятельств'', но для зачисления в ударный женский батальон было достаточно  временной справки.
Потом был фронт. Теша оказалась в своей стихии. Лезла во все опасные места и дела. Матрена всегда надежно ''прикрывала тылы''. Как часто бывает у близких людей, они изменили характер друг друга. Матрена стала более энергичной и решительной, а Теша переняла у подруги привычку заваливаться спать при всякой возможности. Они возвращались с войны, строя планы мирной жизни.
Потом Тешу убили. Из пулемёта. Матрена не забыла и не простила. Сегодня, сеча конную лаву, она яростно шептала в такт пулеметным очередям:
- За Тешу! За Тешу!
Теперь она лежит за пулеметом, боль грызет её тело и осталось выдержать последний бой.
***
Бой на самом деле был коротким. Противник не ожидал, что осажденные побегут назад, среагировал с опозданием. Когда же высунулся пулемет, то успел дать только одну короткую очередь. Матрена вцепилась в него мертвой хваткой и он смолк. Убила ли она пулеметчика, повредила ли пулемет – не известно, из вражеского укрытия огонь вели теперь три винтовки. Тоже не долго. Матрена аккуратно и точно обводила огнем контур каменного вражеского укрытия. Питирим отслеживал появление ствола над камнями и тут же посылал туда пулю. Двух стрелков они выбили. Оставшийся стрелять перестал, затаился за камнями.
В это время прозвучал выстрел со стороны маяка.
- Вот всё и кончилось, Матренушка, - сказал Питирим, - наши уже в безопасности, сейчас мы с тобой к ним переберемся.
Она повернула к нему измученное  лицо с искусанными губами, хотела что-то ответить и промолчала, прислушиваясь к себе.
Боль неожиданно утихла, только было трудно дышать.
Матрена уткнулась лицом в горячий приклад пулемета и прошептала:
- Теша, я иду к тебе. Встречай, подружка.
Подушин  осторожно повернул Матрену лицом вверх, взяв за руки, взвалил себе на спину, подхватил пулемет. Выбрался из каменного завала и медленно, обходя трупы лошадей и всадников, пошел к маяку.
Глава 8

  Не понеся потерь, взвод перешёл по мосту. Остановились у входных дверей в башню маяка.

- Марципулос, Брузжак, Бондарь рассредоточиться, вести наблюдение за берегом, - приказал капитан Милославский и взялся за ручку двери. Подергал, дверь была заперта, а поскольку замочной скважины не имелось – были скобы для висячего замка – то, безусловно, заперта изнутри.

Милославский застучал кулаком по двери. Подождал, ответа не было.

- Открывайте, - крикнул капитан, - не то взорвем дверь к чертям.

- Тихо, - сказала Таисия, - слушайте.

Они прислушались. За дверью кто-то поскуливал.

- Щенок что-ли? – предположила Мишка.

Таисия возмущенно фыркнула:

- Щенок бы не запер дверь на засов, ребенок там.

- Что же делать, что?

- Через  окно?

Они посмотрели вверх. Нижнее световое окно было на высоте под три  метра. Как до него добраться? Милославский пошел в обход башни. Наткнулся на лодку, перевернутую днищем вверх и закрепленную канатами у небольшого причала.

- Все сюда. Берем, быстро.

Обрезали канаты и подтащили лодку под окно.

- Нет, не достать, - прикинул Милославский.

- А, если бы и достал, ты посмотри на это окошечко, в него только кошка пролезет.

- Не кошка, а Мишка, - встряла в разговор младший унтер Зиятдинова, - господин капитан, прошу прощения, но вы повыше всех будете. Вставайте на лодку, а я вам на плечи и в окошко.

Так и сделали. Мишка добралась до окошка, рукояткой браунинга раздолбила  стекло и перекрестья рамы, скользнула вовнутрь маяка. Через пару минут входная дверь со скрипом отворилась. У входа стояла Мишка, обнимая за плечики девчушку, лет семи, с заплаканными глазами и ещё шмыгавшую.

- Входите, - сказала Мишка, - кроме девочки здесь никого нет.

Прежде чем войти Милославский обернулся и приказал:

- Марципулос, выстрел в сторону засады неприятеля и прикройте отход подпоручика Подушина с… Бузьковой.

- Есть, господин капитан, - обрадованно откликнулась Никея, приникла к своей оптике, пошарила прицелом и выстрелила.

- Как тебя зовут, деточка? – наклонилась к девочке Таисия.

- Нюся.

- Как же ты осталась здесь одна, Нюся?

- Тятя ушел  спозаранку в сяло за хлебом, хлеба у нас вторый день немае. Сказал запереться, никому не отвечать и не отчинять. Я со своей Катькой, - она скосила глаза на прижатую к груди самодельную тряпичную куклу, - играла, а тут стрельба началась, я сильно перелякалась. Спряталась под тятькин топчан и ни гу-гу.

- А мама твоя где? – спросила Таисия и тут же мысленно ударила себя по губам.

- Мамка от нас ушла. Давно ж.

Вмешался Милославский:

- Ну, хозяйка показывай свое хозяйство. Давай руку.

Нюся отшатнулась:

- Ни, я с тетей Мишкой.

Смех напал на всех.

- Ну, Мишка, ну ты, сходу влюбила, - утирая слезы, еле выговаривала Таисия.

В этот момент в дверь вошёл Подушин со своей ношей. Хмуро оглядел не успевших снять с лиц улыбки, спросил:

- Куда Матрену положить?

- Нюсенька, - сгорая от стыда, спросила Таисия, - ты говорила про топчан, где он?

- Вот, сюда идите.

Матрену уложили на топчан, Таисия приникла к её щеке, чтобы попрощаться и отпрянула:

- Она дышит!

Подушин, облегченно вздохнув, направился к выходу.

- Куда ты, Питирим? – окликнула его Таисия.

- Есть дело, - невнятно отозвался он.

Подушин перешёл мост, быстро преодолел расстояние до их позиции. Выстрелов не последовало, тот один оставшийся то ли уснул, то ли ушёл. Питирим Аввакумович нашел убитую ударницу, Лопухина была её фамилия, а имя? Вроде бы Зоя или Зося? Подушина злило, что он не мог вспомнить.  Он занёс тело в середину их бывшей позиции, с полчаса заваливал камнями, пока не получился довольно высокий холмик. Сняв фуражку, немного постоял над каменной могилой, побрел в маяк. Здесь его дожидались, тревожно собравшись на площадке у края моста, готовые при первых выстрелах броситься на помощь.

- Как Матрена? – спросил Подушин.

- Пока в сознание не приходила, - был ответ.

- Пойдёмте, подпоручик, - нетерпеливо позвал Милославский, - здесь справятся без нас. Надо осмотреть нашу крепость. Организовать, наконец, оборону.

Вслед за Мишкой, которую вела Нюся, они стали подниматься по винтовой лестнице.

- Брузжак, - позвал Милославский, когда они поднялись на второй ярус – займите позицию.

Пелагея со своим пулеметом встала у разбитого окна. У окна второго яруса капитан оставил Никею.

- А это вот маячная комната, - сказала Нюся, здесь тятя дежурит. Они вошли в служебное помещение смотрителя маяка. Сумрак в ней едва рассеивался светом из иллюминатора. В противоположной стене была дверь на смотровую площадку.  Обстановка простенькая – небольшой стол, на котором огарок  свечи, толстая канцелярская книга – вахтенный журнал; две табуретки; полки с инструментом и техническими деталями. Лестница, ведущая к люку на потолке.

- Там светильни с лимзами, - сказала Нюся.

- С линзами, - поправил Подушин, поднимаясь по лестнице и просовываясь головой в люк, - ну, да. С линзами Френеля.

Потом все вышли на смотровую площадку. Покрытое легкой рябью море, слабый ветерок, промозгло и холодно. «Не май месяц» - вспомнилась Тимофею Аркадьевичу старая солдатская поговорка. Действительно, не май, во всех отношениях.

- Младший унтер-офицер Зиятдинова, - сказал капитан Милославский, - займите пост наблюдения. Он передал ей бинокль.

- Я же винтовку с собой не захватила, господин капитан, - попыталась открутиться Мишка.

- Винтовка для наблюдения не требуется. Смотрите во все стороны. Если заметите движение противника, кричите. Не с площадки кричите, а, открыв дверь, кричите вовнутрь башни маяка. Понятно?

- Понятно, господин капитан, - со злинкой в голосе ответила Мишка, за барышню из кисейных он видно её считает!

- Очень хорошо, - невозмутимо закончил Милославский. – Выполняйте. Через час Вас сменят.

Милославский с Подушиным вернулись в маячную комнату и, отослав Нюсю вниз, чтобы передала по пути распоряжение о снятии с постов Никеи и Пелагеи, уселись на табуретки. Закурили.

- Ты, я думаю, понимаешь, что мы все должны были  полечь на тех камнях? – тихо спросил Подушин.

- Конечно. Ясно, что мы отбивались от небольшого отряда. Причем, не регулярного и без артиллерии. Видимо, основные части противника прошли севернее.

- Да, будь иначе – нас снесли бы за четверть часа. Безнадежным был наш заслон. И бессмысленным. Санитарный обоз мы бы не спасли.

- Разве у нас был выбор? Твоя Таисия поняла это сразу.

- Вот и выходит, что  нам чудесным образом повезло.

- Безумству храбрых поем мы песню, - процитировал Милославский.

- Давай-ка, господин капитан, без древних греков.

- Это – Максим Горький. Большой, заблудившийся талант… Что ты сказал? Повезло? А повезло ли? Ты говорил, что у нас будет целая ночь на то, чтобы придумать, как выбираться из западни. Были мысли?

- Я думаю те же, что и твои, поскольку ты согласился на моё предложение. Во-первых, маловероятное, но допустимое: контрнаступление нашей армии, вдруг подкрепленной какими-то резервами. Во-вторых, более вероятное: прохождение здесь прорвавшейся из окружения одной из наших частей, к которой мы могли присоединиться. В-третьих, вот это уж вероятно на сто процентов – куда бы мы ушли в голимой степи? Нас бы быстро догнали и порубили, даже эти, нерегулярные.

Возразить было нечего.

Милославский  сменил тему:

- Как ты думаешь, Питирим Аввакумович, почему союзники не оказывают нам кардинальной помощи. Сто лет назад они были куда как активнее в борьбе против Французской революции.

- Россия – вечная кость в горле у западных крокодилов. И до Петра, а потом всё более и более. Почему более? Ответ прост: огромные пространства от Урала до Тихого океана. Что там уже ограбленные индейцы и индусы? Золото. Драгоценные камни. Тьфу. Сверх барыши сейчас в мехах, моржовом клыке, китовом усе. По меркам будущего тоже тьфу. Уголь, лес, руды металлов, зерно – вот богатство сотен Индий и  Америк. Так что западный политик – раздробить Россию на лакомые куски, которые и сожрать…

Внезапно дверь со смотровой площадки распахнулась, в комнату влетела Мишка, с вытаращенными глазами:

- Корабль! Корабль плывет! – закричала она.

Они выскочили наружу.

- Где?

Мишка показала рукой. На фоне угасающего вечернего заката едва можно было разглядеть темную черточку на юго-западе. Милославский схватил бинокль, несколько минут всматривался и начал бормотать:

- Корабль ммм… , появился, по-видимому, из-за мыса, с запада. Что? Военный, несомненно, военный. Насколько хватает моих знаний во флотских делах – это эсминец. Флаг не разобрать, но вроде не одноцветный и уж точно не красный. Слушайте! Он движется, словно бы огибая побережье. Если не изменит курс, то будет напротив нас на расстоянии не более полутора верст  часа через два.

На площадку привлеченные криком Мишки поднялись все, кроме легко раненной Вольской, оставшейся возле Матрены. Поднялся гомон.

- Тихо, - сказал Милославский, - так, надо привлечь их внимание, зажжём маяк.

Таисия тут же возразила:

- Зажжем мы маяк и что? Он и должен гореть для своих целей. Для этой…навигации. Как на корабле поймут, что мы нуждаемся в помощи?

Аргумент был убедителен, все задумались.

- Читала я где-то, - неуверенно начала Никея, - есть сигнал бедствия с тонущего судна, получив который все обязаны придти на помощь.

- Я знаю, - раздался звонкий голос.

Все обернулись. Зина Бондарь, вообще-то боевая девушка, под всеобщими взглядами несколько смутилась:

- На курсах телеграфистов у нас преподавал бывший моряк, капитан-лейтенант… Так вот он как-то рассказал про международный сигнал бедствия по азбуке Морзе, на доске написал. Я запомнила: три точки, три тире, три точки. Абсолютно точно.

- Вот это то, что надо, - сказал Милославский, - Нюся, ты знаешь как зажечь фонарь?

- Знаю, да только масло для светильней давно закончилось.

- Обойдемся без масла и без светильней, - вмешался Подушин, - топор у твоего отца имеется?

- Да, внизу.

- Тащи его сюда побыстрей.

Нюся принесла топор и Подушин взялся рубить стол и табуретки в маячной комнате. Затем поднялся под колпак, сложил между линз костёр, поджег и спустился вниз:

- Этого горючего хватит минут на десять, а больше нам и не потребуется. На  наш сигнал либо среагируют сразу, либо оставят без внимания совсем. Идём, Тимофей Аркадьевич.

- Толпиться здесь незачем, - сказал Милославский, - Марципулос, Брузжак – занять прежние посты, остальные, кроме Зиятдиновой, вниз.

Они втроём вновь вышли на смотровую площадку. Благодаря линзам и сгустившимся сумеркам огонь маяка наверняка должен быть виден с корабля. Капитан и подпоручик растянули на руках снятую Подушиным шинель, подняли её, закрывая свет самодельного прожектора. Мишка смотрела в бинокль.

Милославский начал размеренно командовать. ''Точке'' соответствовало:
- Опустить! Поднять!

Для передачи '' тире'':
- Опустить! Раз, два, три. Поднять!

  Они передали сигнал SOS  таким образом в седьмой раз, когда раздался крик Мишки:
- Они отвечают! По-видимому, тоже что-то передают.
- Ну, для диалога мы не годимся. Заметили, слава Богу, а нам остается только ждать.

Ждать пришлось не то, чтобы  долго по времени, но очень долго  по мучительности ожидания. Наконец, заметно стало, что от корабля, находившегося уже не далее, чем в трех четвертях версты от маяка, отошла шлюпка с фонарем на корме.

В это время Пелагея, вновь стоящая с пулеметом у окна первого яруса, вызвала командира.
- Пушки тащат, господин капитан, - доложила она. Милославский, выглянув в разбитое окно, разглядел  две подъезжающие упряжи с трехдюймовками. Их сопровождали до двух рот пехоты.
- Пелагея, поднимись на второй ярус, бей окно. Даже, если они начнут занимать позицию за пределами досягаемости твоего пулемета, стреляй. Постарайся не дать им развернуться.
- Слушаюсь, господин капитан, - несколько нечетко ответила пулеметчица, смущенная тем, что капитан обратился к ней по имени.
Он окончательно смутил её, похлопав по плечу.

Никея была послана со второго яруса на смотровую площадку с той же целью – выбивать орудийную прислугу.

Спустившись вниз Милославский со злостью сказал Подушину:
- Сто свечей чертям под хвост! Не оказаться бы нам меж двух огней.

Глава 9

К маяку подходила шлюпка, с её носа угрожающе целился пулемет на треножной подставке. В шлюпке были люди в блестящих плащах, шестеро на веслах, один у пулемета и двое по бокам пулеметчика.

К встрече неизвестных спасателей временные обитатели маяка  подготовились. На пристани стоял безоружный Милославский, если будут друзья. За перевернутой лодкой с Матрениным пулеметом залег Подушин, если – враги.

Со шлюпки неожиданно раздалось:
- Хей, он лайтхаус! Ху а ю? Уотс хепенинг? (Эй, на маяке! Кто вы? Что случилось?)

Тимофей Аркадьевич, напрягая  свою память для составления фраз на   английском языке, ответил:
- Ай эм кейптен оф рашен уайт ами Милославский вив май коммандос. Уи ар эраунд оф ред бендс. Хелп ас, плиз. (Я – капитан русской белой армии Милославский со своим отрядом. Мы окружены красными бандами. Помогите нам).
И опять неожиданное:
- Скажите, капитан, есть ли среди вас мисс Евникия Марципулос?

Милославский изумился, ответил, преодолев замешательство:
- Йес, то есть, черт, да. Она здесь.
Облегченный вздох:
- О'кей, мы причаливаем.

Один из гребцов встал на борт шлюпки и перепрыгнул на причал, держа в руках канат, который закрепил за некое подобие тумбы.

- Сколько у вас людей, капитан? – спросил, выбравшись на причал, молодой человек, одетый тоже в черный блестящий плащ, но – в отличие от остальных в форменных кепи – с явно штатской шляпой на голове.
- Нас девять человек и одна тяжело раненная, но откуда вы знаете о…
- Десять, - озабоченно сказал молодой человек, - ладно, положимся на русское ''авось''.

Посмотрел в лицо Милославского, ожидающего ответа:
- Всё в свое время, сэр. Собирайте ваших людей. Что за стрельба?

Последние его слова относились к застучавшему пулемету, Пелагея открыла огонь. В ответ с побережья захлестали винтовки.

Милославский, согнувшись, подбежал, дождался паузы между очередями,  крикнул в открытую дверь маяка:
- Все вниз, быстро! Питирим, иди вынести Бузькову.

Мишка уговаривала Нюсю:
- Нельзя тебе здесь оставаться. Слышишь стреляют? Поплывешь с нами в Крым.
- А тятя?
- Тятя тебя найдёт.
- Как же он меня найдёт, откуда узнает, где меня искать?
- Мы ему записку отставим.
- Взаправду?
- А вот сейчас увидишь. Подожди-ка меня.

Мишка подошла к стене и штыком нацарапала:
«Нюся в Крыму. Все хорошо. Спрашивать Арзугиль Зиятдинову или Сафара Алиханова», подумав, добавила: «у татар».

Последней из ударниц в шлюпку спустилась Ховра Призванова, в прошлом монахиня. Их было две, пришедших из монастырской кельи в ударный женский батальон смерти. Ушли не самовольно, а попросив и получив благословение матушки-игуменьи. Одна, Марфа, погибла ещё на Великой войне. Ховра прошла весь путь со взводом. Неприметная, богобоязненная.  ''Серая церковная мышка'' – так прозвали её во взводе, но Таисия вдруг подумала, что Ховра всегда была в числе первых поднимающихся в атаку, и одной из последних при отступлении.

В это время раздался первый пушечный выстрел. Снаряд, пролетев мимо противоположной от причала стороны маяка, не взорвавшись, ушел в воду.

- Скорее, - поторопил Милославский Таисию, спускаясь за ней в шлюпку.

- Комон! – скомандовал офицер и три пары весел толкнули шлюпку от причала.

Следующий снаряд угодил в тело маяка между первым и вторым ярусом. Почти полутораметровой толщины стену он не пробил, но рассыпал множество осколков.

Шлюпка шла к кораблю, прикрываясь башней маяка. Однако, противник, разобравшись, сменил позицию орудий, переместив одну трехдюймовку влево, вторую – вправо. Два почти одновременных выстрела привели к разрывам на расстоянии не более двадцати саженей от шлюпки.

- Это конец, - подумал Милославский, - ещё один, два выстрела и они нас накроют. Обидно до чертиков.

Внезапно раздался грохот и побережье вокруг маяка было вздыблено взрывами, военный корабль дал залп из всех орудий.

И ещё залп.

- Не плохо, - оценил Милославский, - уж во всяком случае лучше левых ботинок.

– Вы находитесь на борту дистройера ''Сикрет'', боевого корабля Атлантического военного флота Соединенных Американских Штатов. Мы рады приветствовать наших отважных союзников по Великой войне. Вдвойне приятно, что нашими гостями стали мужественные женщины, взявшие в руки оружие против мирового зла. Два залпа моего корабля были салютом в честь сколь смелых, столь и прекрасных дам. Добро пожаловать! – перевел обращение капитана корабля молодой человек в штатской шляпе, когда взвод был поднят на палубу. Добавил, словно в извинение:
- У капитана Дугласа французские корни.
- Есть ли на корабле врач? – был первый вопрос Таисии.
- Есть и очень замечательный. Док Мак-Грегор просто кудесник. Мой босс, как всегда, предусмотрел все неожиданности, - услышала она не совсем понятный ответ.

Милославский, Никея и Подушины сидели за столом кают-компании, любезно предоставленной им капитаном Дугласом.

Мужчины потягивали вино, женщины – лимонад. Ожидание становилось уже несколько напряженным, когда вошёл молодой человек. Он снял плащ, бросил его на спинку свободного стула и оказался в твидовом костюме, белоснежной сорочке и безукоризненно повязанном галстуке. Пригладив светлые волосы, молодой человек присел к столу:
- Прошу извинить, обстоятельства заставили меня задержаться. Вполне понимаю ваше желание узнать, что да как. Постараюсь быть кратким. Моё имя Джордж Слепн, в недавнем прошлом, - он улыбнулся, - Георгий Слепнёв. Я – секретарь мистера Марлу, вернее один из его секретарей. Два месяца назад мистер Марлу получил письмо с прилагаемой к нему фотографией. На фотографии была мисс Марципулос, дочь мистера Марлу.

Никея и Таисия ахнули, по разным, впрочем, поводам. Милославский удивлённо вскинул брови. Подушин никаких эмоций не выразил.

Слепн продолжал:
- Автор письма, а им был некий Ник Джонсон, довольно известный журналист, предлагал мистеру Марлу встретиться, на что он немедленно согласился. При встрече Джонсон предъявил моему боссу краткую записку его дочери с датой записи, сообщил, что знает, где находится мисс Марципулос и за пять тысяч долларов может поделиться этой информацией.
- Вот же пройдохой оказался, - не удержалась Таисия, - фото на память, надо же.
- Это бизнес, мэм, - пояснил Слепн, - я, с вашего разрешения, продолжу. Мистер Марлу не колебался ни минуты. Джонсон тут же получил чек на требуемую сумму и рассказал всё, что знает о мисс Марципулос. Итак, Крым.

Для мистера Марлу – надо сказать, если вы ещё не поняли, что он стал очень большим человеком, стоящим не один миллион долларов – не составило труда организовать поисковую экспедицию. Мною было получено поручение, на арендованном пароходе я добрался до Афин, где базировался  ''Сикрет''.

Капитан корабля Дуглас получил соответствующие распоряжения из Вашингтона и, следуя им, доставил меня в Севастополь.

Мы смогли разузнать, что ваш взвод был назначен в охрану военного склада где-то в районе Порта-Хорлы. Поспешили туда самым полным. Два раза высаживали разведчиков. Узнали, что ваш взвод ушел к Перекопу. Двинулись следом вдоль побережья, замечаем сигналы бедствия с маяка – придумано остроумно, хочу заметить – спускаем шлюпку… Вот, собственно, вся история.

- Как в «Таинственном острове» у Жюль Верна. Чудесное спасение в последнюю минуту, - произнес Милославский.
- Да, фантастика. Два чуда за день, - ответил ему Подушин.
- С историей понятно, - обратилась к рассказчику Таисия, - а что дальше?
- Дальше? – удивился Слепн, - все олл райт. Мисс Марципулос плывет к своему батюшке. Все остальные свободны в выборе. Турция, Греция, Балканы, Италия, Франция, Испания – пожалуйста. Ну и, это уж само собой, Америка. Выбирайте.

Милославский встал, демонстративно отошел к висящей на стене карте, Подушин, обогнув стол, присоединился к нему.

Таисия и Никея сидели, не поднимая глаз. В наступившей тишине стал слышан негромкий голос Мстиславского:
- Вот здесь в салат из болгарских овощей и немецкой колбасы мы всыпали хорошую порцию жгучего перца.
- Всыпали? – переспросил Подушин.

Почувствовавший что-то неладное Джордж Слепн, не дожидаясь ответа капитана, выложил, как ему представлялось, козырного туза:

- Мистер Марлу выделил мне на расходы определенные средства. Я волен распоряжаться ими по своему усмотрению. Так вот, нижним чинам для освоения на новом месте жительства будет выделено по двести долларов, господам офицерам по пятьсот. Выбирайте, леди и джентльмены, всё Средиземноморье и Америка к вашим услугам.
- Выберем, - пообещала Таисия, вставая, - сейчас выберем.

Тон её был угрожающий, что вызвало недоуменный взгляд Джорджа Слепна.
- Рядовая Марципулос, - приказала Таисия, - передайте личному составу явиться на общий сбор.
- Слушаюсь, госпожа подпоручик, - четко ответила, встав, Никея, повернулась через левое плечо и вышла из каюты.

Через две минуты доброволицы выстроились у входа. Все шестеро.
- Равняйсь! Смирно! – скомандовала Таисия, - Слушай! Нам, ударницам, предлагают на выбор страну для проживания – Турцию, Грецию и прочие, до Америки включительно. Я хочу знать ваше мнение. Отвечать кратко, без мерлюхлюндий. Вольно! Младший унтер-офицер Зиятдинова?
- Крым, госпожа подпоручик.
- Рядовая Брузжак?
- Так Крым же.
- Рядовая Марципулос? – эту фамилию Таисия произнесла тише.
- Крым, госпожа подпоручик, - сказано было твердо.

Три следующих ответа были такими же.
- Благодарю за службу! – Таисия вскинула ладонь к виску, забыв, что на ней нет фуражки.
- Рады стараться!
- Свободны.

Все вышли, Таисия села за стол и вызывающе посмотрела на Слепна. В глазах его мелькнуло на секунду жесткое выражение, он пробурчал себе под нос что-то невнятное, но тут же изобразил улыбку:
- Что ж я ожидал нечто подобное. Долг, честь – очень похвально. Особенно, если учесть, что дни Белой армии сочтены. Как говорится: вольному воля, спасенному рай. Должен сказать, что кроме Севастополя капитан Дуглас иных портов в Крыму не знает. Так что ''Сикрет'' может направиться только туда. Время позднее, давайте-ка поспим, хоть несколько часов. Приятных снов.

Что касается мест отдыха, то эсминец был на них не богат. Пятеро ударниц разместились в хозяйственном кубрике при камбузе, Таисия и Никея на составленных стульях в кают-компании, Подушин и Мстиславский там же, но на полу. Тяготы четырехлетней войны, приучившие спать где только доведется, и трудно прожитый день обеспечили взводу крепкий сон.

Милославский проснулся от возникшего вдруг чувства тревоги. Полежал, прислушиваясь. Тишина. Нарушаемая лишь легким сопением Подушина и мерным гулом ходовых машин. Ходовых машин!? Мстиславский выскочил на палубу. Ни Севастополя, ни, вообще, земли во все стороны не было видно.

Поеживаясь от холодного ветра, к нему подошел Слепн. Вид у него был смущённый. Поздоровавшись, он сказал:
- Такое дело, Тимофей Аркадьевич. Я ночевал в каюте капитана. За час или полтора до рассвета ему принесли радиограмму от командования с категорическим приказом без промедления следовать к южному побережью Черного моря. Если я правильно понял, куда-то в район входа в Босфор.

В это время к ним подошла Таисия и, не вникая в смысл разговора, схватила Слепна за рукав:
- Пойдём-те к доктору, Джордж, как там Матрена?

Слепн с чувством облегчения дал себя увести.

Доктор Мак-Грегор, профессор, член ряда королевских обществ и прочая и прочая, встретил их не ласково. Со сдвинутыми мохнатыми седыми бровями, проговорив несколько фраз, тыкая после каждого слова пальцем в плечо Слепна, он вытворил их из санитарного блока.
- Что он сказал? – спросила Таисия.
- Сказал, - морщась и потирая плечо, ответил Слепн, - что положение тяжелое, но он, будучи заочным учеником великого Пирогова, надежды не теряет.

Доброволицы узнали, что эсминец идёт в Турцию. Вломились в капитанскую каюту. Возмущались, кричали. Капитан Дуглас разводил руками, примирительно улыбался, но отвечал твердо:
- Вы же военные люди, должны понимать, что приказы не обсуждаются.

Позже Таисии вспомнился недопонятый ею ответ Слепна:
- Мой босс, как всегда, предусмотрел все неожиданности.

Что тут скажешь, силен человек задним умом.

''Сикрет'' стал на рейд в полумили от берега, в виду какого-то городка. Дни потянулись, как айвовый застоявшийся сироп.

Мишка изнывала от бездеятельности. Таисия вечно с мужем, с Зиной все уже говорено-переговорено, Нюся, привыкшая к одиночеству, возилась со своей куклой. Быть рядом с чужим берегом, не взглянув ни одним глазком на неведанную страну! Она понимала, что выйти в этот турецкий городок женщине в военной форме, абсолютно не мыслимо. Только Мишка не была бы Мишкой, если бы не сумела найти выход. Она насела на Пелагею Брузжак лестью и мольбой добившись, чтобы та, как в былые дни, находясь в разведке, изобразила из себя мужчину и привезла с берега одеяние местных женщин. Всё получилось. Прибыв со следующей шлюпкой, отправившейся к берегу, Мишка, соответственно экипированная, пошла по узким улочкам городка. Почти сразу она оказалась на базаре. Слонялась между торговых рядов, глазела на пестрое разнообразие товаров и вдруг услышала речь своего народа. Разговаривали двое благообразных старика, продавец с покупателем.

Что-то толкнуло её к лавке. К людям, говорящим на родном для неё языке. Арзугиль подошла и остановилась в шаге от них. Торговец дважды недовольно глянул на неё прежде, чем прервать разговор с покупателем, спросив по турецки:
- Чего тебе, женщина?

Смысл вопроса она поняла, переводя взгляд с одного на другого, сказала:
- Прошу простить меня, многоуважаемые. Не знаете ли Вы про Сафара Алиханова?

Старики повели себя по разному. Торговец, закашлялся и скрылся в глубине лавки. Покупатель, крепко взяв Арзугиль за руку, оттащил её в сторону. Глядя пронзительно в её глаза, спросил:
- Кто ты? Откуда тебе известно имя Сафара?
- Я – Арзугиль. Сафар Алиханов – мой абзый.

Какое-то время старик испытывающе вглядывался в лицо Арзугиль. Наконец, выражение его лица смягчилось:
- Я верю тебе, Арзугиль. Кто же не знает Сафара – первой сабли против неверных. Где ты сейчас живёшь? Чего ты хочешь?
- Я на американском корабле, что стоит недалеко в море. Мне надо в Крым, бабакай. Очень надо. Со мною девочка, семилетняя.
- Дай подумать, - ответил старик. Мишка с надеждой ждала ответа. Старик ответил:
- Завтра здесь с полудня тебя будет ждать человек. Его зовут Рушат. Он занимается незаконным делом, но честный человек. На своей фелуке отвезёт тебя с девочкой в Крым, высадит в глухом месте.  Дальше уж ты сама, дойдешь до аула. Назовешь себя, тебе помогут. Да хранит тебя Всевышний.

Мишка поблагодарила старика, поспешила к пристани. На какое-то мгновение иголка уколола в сердце – навсегда расстаться с Таинькой, но она тут же выдернула её. Своей подруге она больше не нужна, война закончилась, у Таиньки есть мужчина, а у неё – Нюся.

Оказалось, что не только Нюся. Вечером, не удержавшись, Мишка всё рассказала Зине.
- Так ты что, ханьша? – изумилась подружка, решительно добавив:
- Я с тобой. Стану какой-нибудь Зайной, блеск!

Через два дня в аул, где были Арзугиль, Зина и Нюся, вошёл отряд Сафара Алиханова.

Днем ранее Слепн пригласил в капитанскую каюту Мстиславского, Подушиных и Никею. Вид у него был трагически-возвышенный.
- Позвольте, леди и джентльмены, зачитать приказ главнокомандующего об общей эвакуации русской армии из Крыма.

Он прочел с листа приказ, завершавшийся словами:
«Да ниспошлет Господь всем силы и разума одолеть и пережить русское лихолетье».
На лице у Джорджа Слепна не было выражения торжества в своей правоте.
Он довольно вяло сказал:
- Все мои предложения остаются в силе. Из достоверных источников мне известно, что основная часть эвакуируемой армии будет расположена на Галлиполийском полуострове. Решайте сами, черт вас возьми, дон Кишотов женского рода.

Взвод в последний раз собрался на корме эсминца. Таисия как то сказала, что взвод будет существовать до тех пор, пока в нём состоят она, Мишка и Никея. Мишка ушла, не попрощавшись. Таисия её в этом не винила и не обижалась, понимала – так сложилось. Никея тоже была отрезанный ломоть, кроме Тёмы ей ничего не надо, и ответила она тогда про Крым, потому что знала – другого ответа её Тёма бы не одобрил.

Не взвод стоял сейчас перед подпоручиком Таисией, стояли близкие подруги.
- Сестрёнки, - сказала она, сглатывая тугие комки в горле, - милые мои. Армия наша разбита, места нам на родной земле не осталось. Антихрист торжествует. Что же вам сказать!? Вы бились наравне с мужчинами, чтобы не допустить поругания святынь. Честь вам и хвала. Верю, что потомки воздадут должное нашей борьбе. Мы изгнаны из Отечества, но жизнь должна продолжаться. Действие нашей присяги закончилось. Свой долг мы исполнили. Как жить дальше – решайте сами, я вам более не командир.

***
Милославский и Никея уплыли в Америку. К ним, после долгих уговоров, присоединилась Серафима Вольская. Таисия и Питирим Подушины сошли с парохода в Венеции. Подушин наотрез отказался от тысячи долларов, предлагаемых Слепном, о чем первые годы сожалел, и чем, наладив своё дело, гордился. Там же в Венеции, по настоянию Таисии, была оставлена Матрена. Её поместили в госпиталь при женском монастыре Святого Захария. Через два месяца она  поправилась, последствием ранения осталась легкая хромота.

Пелагея Брузжак и Ховра Призванова решили разделить до конца судьбу Белой армии на Галлиполийском полуострове.

На этом заканчивается история последнего взвода ударного женского батальона смерти.