(военная баллада по мотивам романа Э.М. Ремарка
«Время жить и время умирать»)
Действующие лица
ЭРНСТ ГРЕБЕР – немецкий солдат
ЭЛИЗАБЕТ КРУЗЕ – немецкая девушка
ФРЕЗЕНБУРГ – немецкий солдат, друг Гребера
ОФИЦИАНТ
ФРАУ ПОЛЬМАН – бывшая школьная учительница Гребера и Фрезенбурга
СУМАСШЕДШАЯ ФРАУ – женщина, которая бродит по развалинам города, бывшая певица
АВТОР (голос в записи)
АВТОР (голос в записи, на немецком, синхронно – перевод на русский) – Всю ночь гремели орудийные раскаты. Всю ночь полыхали зарницы на горизонте. Это были русские. Осенью 1941 года фюрер заявил, что с ними покончено. Спустя год он заявил это вторично, и тогда всё ещё казалось, что так оно и есть. Но потом произошло что-то необъяснимое под Москвой и Сталинградом. И вдруг всё застопорилось. Словно какое-то колдовство. Откуда ни возьмись, у русских опять появилась артиллерия. На горизонте начался грохот – он заглушал все речи фюрера и уже не прекращался. Он гнал перед собой немецкие дивизии в обратный путь.
На переднем плане сидит немецкий солдат, его имя – Фрезенбург. К нему подходит второй солдат – Гребер.
ФРЕЗЕНБУРГ – Что так рано вскочил? Ещё полчаса до смены. Катись-ка спать. Я разбужу тебя.
ГРЕБЕР – Я не хочу спать.
ФРЕЗЕНБУРГ – В отпуск не терпится?.. Везёт же тебе!
ГРЕБЕР – Ещё рано радоваться. В последнюю минуту могут всё отменить. Со мной уже три раза так было.
ФРЕЗЕНБУРГ – Всё может случиться.
(Пауза)
ГРЕБЕР – Это русские стреляют?
ФРЕЗЕНБУРГ – Нет. Наши сапёры уничтожают какое-то село.
ГРЕБЕР – Значит, опять отступаем.
(Пауза)
ФРЕЗЕНБУРГ – Как давно я не видел ни одной уцелевшей улицы.
ГРЕБЕР – Я тоже.
ФРЕЗЕНБУРГ – Ты-то скоро увидишь. Дома.
ГРЕБЕР – Да, слава Богу.
ФРЕЗЕНБУРГ – … Сколько же мы разрушили... А ты когда-нибудь думал о том, что эти русские сделают с нами, если дойдут до нашей границы?
ГРЕБЕР – Им ещё далеко. Ты ведь слышал позавчера доклад: мы сокращаем линию фронта, чтобы создать благоприятные условия для нового секретного оружия.
ФРЕЗЕНБУРГ – Враньё! Ради чего же мы тогда прём как одурелые?.. Скажи мне, ради чего мы здесь бьёмся? Ради чего?
ГРЕБЕР – Это необходимость.
ФРЕЗЕНБУРГ – Необходимость… Мы всё оправдываем необходимостью. Всё, что мы делаем! Когда мы бомбим города – это, видите ли, «стратегическая необходимость». А когда нас бомбят? Как мы это называем? Это уже «гнусное преступление»! Понимаешь ли ты это?
ГРЕБЕР – Это называется политика. «Правильно то, что полезно немецкому народу», - сказал министр юстиции. Мы лишь исполняем свой долг.
ФРЕЗЕНБУРГ – Долг? Да мы уже нарушили все человеческие законы! Мы свирепствуем, как Атилла и Чингисхан… Мы… За кого мы сражаемся? За СС, за гестапо, за лжецов и спекулянтов, за фанатиков, убийц и сумасшедших, чтобы они ещё год продержались у власти. Только за это – и больше ни за что! Война давно проиграна! Пора платить по счетам!
(Пауза)
ФРЕЗЕНБУРГ – Мы стали слепыми кротами, Эрнст. И души у нас ослепли. Уму непостижимо, до чего мы докатились!
(Гребер вытаскивает из кармана начатую пачку сигарет)
ФРЕЗЕНБУРГ – Кури сам. Или оставь про запас. У меня хватит.
ГРЕБЕР – Возьми…
(Фрезенбург, чуть улыбнувшись, берёт сигарету)
ФРЕЗЕНБУРГ – Когда едешь?
ГРЕБЕР – Не знаю… Честно сказать, с некоторых пор я ничего не знаю. Прежде всё было ясно, а теперь всё смешалось. Иногда я думаю: хорошо бы заснуть и проснуться уже в другие времена.
ФРЕЗЕНБУРГ – Да. За последние десять лет нам этой пропагандой так прожужжали уши, что трудно было расслышать что-нибудь другое. А особенно то, что не орёт на площадях: голос совести.
(Пауза)
ФРЕЗЕНБУРГ – Ты знал фрау Польман?
ГРЕБЕР – Да. Она была нашей учительницей истории и закона божьего.
ФРЕЗЕНБУРГ – Когда будешь дома, зайди к ней. Может, она ещё жива. Передай привет от меня.
ГРЕБЕР – Ладно.
ФРЕЗЕНБУРГ – Ну, мне пора. Будь здоров. Увидеться, пожалуй, больше не придётся.
ГРЕБЕР – Нет, только после того, как я вернусь. Но это же недолго.
ФРЕЗЕНБУРГ – Да, в самом деле. Будь здоров.
ГРЕБЕР – Будь здоров.
(Фрезенбург уходит. Гребер, окружённый утренним туманом, будто проваливается в иное пространство между сном и явью)
ГРЕБЕР – Я видел сон, страшней всех прежних снов, -
Я был убит на линии огня.
Не помню, как меня швырнули в ров,
Как трупы навалили на меня.
Земля сырая на лицо легла.
И тишина могильная за ней.
И умер я, но мысль моя была
Отчетливей, чем раньше, и ясней.
Так я лежал и думал много дней.
Но вдруг шаги услышал над собой,
Услышал песню, звонкий смех детей...
О, белый свет! О, полдень голубой!
И голос над собой услышал я:
«Вот здесь фашисты спят в сырой могиле.
Они несли смерть в дальние края
И полземли в пустыню превратили».
И кровь в лицо мне бросилась в тот миг.
И захотел я крикнуть людям в дали:
«Я невиновен, я боялся их.
Они меня вас убивать послали».
От ужаса вскочил я. День вставал.
Кивали мертвецы на смертной тризне.
И от собачьей смерти я бежал,
Сюда – навстречу новой, честной жизни.
(Туман рассеивается. Гребер оказывается на новом месте действия –на улице родного города, рядом с разрушенным родительским домом)
СУМАСШЕДШАЯ ФРАУ – Эй, вы! Что вы тут делаете?
ГРЕБЕР – Это номер восемнадцать?
СУМАСШЕДШАЯ ФРАУ – Восемнадцать? Где дом восемнадцать? Где он был, хотите вы сказать?
ГРЕБЕР – Что?
СУМАСШЕДШАЯ ФРАУ – Ясно что. Глаз у вас нет, что ли?
ГРЕБЕР – Это не восемнадцать?
СУМАСШЕДШАЯ ФРАУ – Был не восемнадцать! Был! Теперь-то его уже нет. В наши дни надо говорить «был»!
ГРЕБЕР – Послушайте, я здесь не для того, чтобы слушать ваши остроты! Где восемнадцатый?
СУМАСШЕДШАЯ ФРАУ – Руки! Руки уберите, а не то я дам свисток и вызову полицию. Вам тут нечего делать. На этой территории производится расчистка развалин. Вас арестуют.
ГРЕБЕР – Меня не арестуют. Я приехал с фронта.
СУМАСШЕДШАЯ ФРАУ – Подумаешь! Что ж, по-вашему, это не фронт?
ГРЕБЕР – Я живу в восемнадцатом номере. Хакенштрассе, восемнадцать. Здесь живут мои родители…
СУМАСШЕДШАЯ ФРАУ – На этой улице больше никто не живёт.
ГРЕБЕР – Никто?
СУМАСШЕДШАЯ ФРАУ – Никто. Уж я-то знаю. Я ведь тоже здесь жила. Жила! Жила! У нас тут за две недели было шесть воздушных налётов, слышишь, фронтовик! Вы там, на фронте, бездельничаете, проклятые лодыри. Вы веселы и здоровы, сразу видно! А мои дети… Кто откопает их? Никто! Они умерли. «Копать бесполезно, – говорят спасательные команды. – Слишком много сверхсрочной работы…» Слишком много поганых бумаг, поганых бюро и поганых начальников, которых необходимо спасать в первую очередь!.. (приблизилась к нему близко, шёпотом) Знаешь что, солдат? Никогда ничего не поймёшь, пока тебя самого по башке не стукнет! Понял, ты, храбрый фронтовик, с иконостасом на груди? Проваливай отсюда!
(Она вынимает из-под обломков дома пластинку, надевает её на палец, крутит и поёт песню Марлен Дитрих «Das ist Berlin»)
СУМАСШЕДШАЯ ФРАУ
Die Stadt Berlin hat mancher schon besungen,
Der l;ngst heute liegt tief unter gr;nem Gras.
F;r uns sind das blo; noch Erinnerungen,
Als ob uns Mutter was aus M;rchen las.
Der eine liebt sie, andre wider l;stern.
Manches verging, das einmal Staub gemacht.
Doch manches ist noch heute so, wie gestern.
Das ist Berlin, wie's weint, und wie es lacht.
F;hlt Mutter ihre Lebenszeit verfliessen,
Im Testament wird schnell noch angebracht:
"Vergesst mir nur nicht, Vatern zu begie;en" - -
Das ist Berlin, wie's weint, und wie es lacht.
О городе Берлин пели уже многие,
кто давно покоится глубоко под зелёной травой.
Для нас это всего лишь воспоминания,
как будто мама читала что-то из сказок.
Одни его любят, другие хулят.
Многое ушло, что однажды поднимало пыль,
но в чем-то все так же, как и вчера.
Это Берлин, как плачет он и как смеётся.
Когда мать чувствует, что время её жизни истекает,
в завещании по-быстрому добавляется:
«Не забывайте только поливать отца».
Это Берлин, как плачет он и как смеётся.
ГРЕБЕР (оставаясь в ритме её странной песни) – Нет, это неправда. Сейчас я проснусь и увижу, что я в доте, в подвале русской безымянной деревни, и тут же рядом – Фрезенбург, я слышу, как он ругается. Это же Россия, а не Германия, Германия невредима, она под защитой, она…
(Сумасшедшая фрау резко обрывает своё пение, и Гребер возвращается в реальность)
ГРЕБЕР – Под развалинами ещё остались люди?
СУМАСШЕДШАЯ ФРАУ – Остались. Мёртвые. Сотни, тысячи мёртвых… Эти гады бомбили весь город, без разбору.
ГРЕБЕР – Но, может, кто-то спасся?
СУМАСШЕДШАЯ ФРАУ – Может.
ГРЕБЕР – А где я могу это узнать?
СУМАСШЕДШАЯ ФРАУ – Да не кричите так… фронтовик! Думаете, вы один потеряли близких?
ГРЕБЕР – Где мне узнать, что с ними стало?
СУМАСШЕДШАЯ ФРАУ – Нигде. Слепой что ли? Сейчас ночь. Завтра пойдёте в ратушу. Она тоже разрушена, но наполовину… Там спросите. И ждите! Ждите, как и все мы!.. Ждите, пока не почернеете.
ГРЕБЕР – Спасибо.
(Сумасшедшая фрау ничего не отвечает и молча уходит. Гребер пристраивается рядом с разрушенной лестницей и накрывается плащом. Ночь укутывает его, он погружается в полузабытье. На заднем фоне бродят чьи-то тени. Весь следующий диалог – в записи)
ФРАУ ПОЛЬМАН: Дети, кто нам расскажет, что такое лестница Иакова? Эрнст Гребер?
ГРЕБЕР: Кажется… это была лестница, которая вела на небо? А ангелы по ней сходили и восходили?
ФРАУ ПОЛЬМАН: Правильно. Молодец.
ГРЕБЕР: Фрау Польман, а где сейчас эти ангелы?
ФРАУ ПОЛЬМАН: Теперь это самолеты.
ГРЕБЕР: А где земля? Где мой дом, мой город? Неужели остались только могилы? И я рыл эти могилы, бесконечно много могил. Зачем я здесь? Почему мне никто не помогает? Я видел тысячи развалин. Но по-настоящему не видел ни одной. Только сегодня. Только сегодня… Почему не я лежу под ними? Это я должен был бы под ними лежать, а не мои родители…
ФРАУ ПОЛЬМАН – Эрнст, а почему ты думаешь, что твои родители здесь?.. Эрнст?... Эрнст Гребер? Это вы?... Эрнст Гребер?
(Последнюю фразу повторяет уже Элизабет. Она появилась на сцене в конце этого странного сна Гребера. Рассвело)
ЭЛИЗАБЕТ – Эрнст Гребер? Это вы? Это правда вы?
ГРЕБЕР (просыпается, не понимает, что происходит) – Фрау Польман? А где фрау…
ЭЛИЗАБЕТ – Фрау Польман? Эрнст… Это я, Элизабет. Я узнала вас. Вы ведь учились когда-то в нашей школе?
ГРЕБЕР – Да… Боже мой, Элизабет Крузе! Прости, я тебя не узнал.
ЭЛИЗАБЕТ – С тех пор, как мы виделись, прошло лет семь-восемь. Вы… Ты… изменился. Очень.
ГРЕБЕР – И ты тоже.
ЭЛИЗАБЕТ – … В отпуск?
ГРЕБЕР – Да…
ЭЛИЗАБЕТ – Твои родители… они пропали ещё неделю назад.
ГРЕБЕР – Они живы?
ЭЛИЗАБЕТ – Я не знаю.
ГРЕБЕР – А твой отец? Он жив?
ЭЛИАБЕТ – Он в концлагере. Вот уже четыре месяца. На него донесли... Соседи… В наше время надо быть осторожными.
(Раздаётся вой сирены)
ЭЛИЗАБЕТ – Воздушная тревога! Опять. Надо идти в бомбоубежище.
ГРЕБЕР – Подожди, Элизабет. Почему ты не уехала отсюда?
ЭЛИЗАБЕТ – А куда? Куда я уеду? Здесь мой дом. И он ещё жив… И вообще почему я должна уезжать? Я не хочу трусливого бегства, Эрнст! Неужели ты не понимаешь?
ГРЕБЕР – Нет. Но если позиции нельзя удержать, их сдают. Когда я стал солдатом, я это понял.
ЭЛИЗАБЕТ – Ну, так ты и сдавай их! Сдавай! А меня оставь в покое.
(Её голос теряется в вое сирены. Их накрывает полутьма. Внезапно вой обрывается на одной тягучей ноте)
ЭЛИЗАБЕТ (тихо, почти шёпотом) – Как же я ненавижу эти бомбоубежища. Эти братские могилы под землей! В них задыхаешься! Уж лучше быть среди развалин… Там хоть небо над головой.
ГРЕБЕР - Говори, говори, говори —
Я затих, я смотрю, я внемлю:
Задымились вокруг алтари,
Отмолить пытаются землю…
ЭЛИЗАБЕТ – Там закат багровеет, горя,
Здесь пожарища, дым и тревога.
ГРЕБЕР – Где нас встретит сегодня заря
И куда эта вьётся дорога?
ЭЛИЗАБЕТ – Я конца не предвижу пути,
От себя нам, увы, не уйти.
(Гудение переходит в музыку)
ЭЛИЗАБЕТ – Сколько же времени прошло с тех пор, как мы не виделись?
ГРЕБЕР – Сто лет. Тогда мы были детьми и не было войны.
ЭЛИЗАБЕТ – А теперь?
ГРЕБЕР – Теперь мы – старики, но без опыта старости. Мы стары и циничны. Мы ни во что не верим, а порой грустим.
ЭЛИЗАБЕТ – А я не чувствую себя старой… Я только чувствую себя, как в тюрьме. А это похуже старости.
ГРЕБЕР – Как странно ты это сказала…
ЭЛИЗАБЕТ – …Эрнст… А почему ты назвал меня сегодня фрау Польман, когда увидел?
ГРЕБЕР – Я? Не помню. Она мне, наверное, снилась в этот момент… Она жива?
ЭЛИЗАБЕТ – Жива. Но её давно выгнали из школы... единственного порядочного учителя… Теперь она на подозрении. А ты не был ещё в нашей школе?
ГРЕБЕР – Нет. Но собираюсь.
ЭЛИЗАБЕТ – … Самолёты давно улетели. Мне пора домой.
ГРЕБЕР – Да.
ЭЛИЗАБЕТ – Я очень рада была тебя сегодня встретить.
ГРЕБЕР – Я тоже, Элизабет. Очень рад. До встречи.
ЭЛИЗАБЕТ – До встречи.
(Музыка)
ЭЛИЗАБЕТ – Не спугни. Не спугни. Подходи осторожно,
Даже если собою владеть невозможно,
Когда маленький ангел на белых крылах –
Вот ещё один взмах, и ещё один взмах –
К нам слетает с небес и садится меж нами,
Прикоснувшись к земле неземными крылами.
Я слежу за случившимся, веки смежив.
Чем жила я доселе, и чем ты был жив,
И моя, и твоя в мире сем принадлежность –
Всё неважно, когда есть безмерная нежность.
Мы не пеплом – небесной осыпаны пылью.
Назови это сном. Назови это былью.
Я могу белых крыльев рукою коснуться.
Надо только привстать. Надо только проснуться.
(Элизабет уходит. Гребер ненадолго остаётся один, но вскоре появляется Сумасшедшая фрау. Она садится за стол, как за рояль, откидывает остатки клеёнчатой скатерти, как крышку рояля, и начинает «играть». Как это ни странно, но слышится музыка)
СУМАСШЕДШАЯ ФРАУ (по окончании своего пассажа) – Вы тоже это слышали? Это заупокойная по тем, кто погребён здесь. Откапывайте их! Откапывайте! Прекратите убийства! Небо взывает о милосердии... «Ибо то, что вы сделали последнему из моих братьев, вы сделали мне», – говорил Господь… Слышишь, ты, стреляющий автомат? Оно взывает о милосердии, которого больше нет на земле!.. Что ты знаешь о смерти, ты, разрушитель! Да и откуда ты можешь знать? Те, кто сеет смерть, никогда ничего о ней не знают. Тс-с-с-с! Мёртвые повсюду. Они лежат под обломками, их руки раскинуты, а лица растоптаны. Они лежат там, но они воскреснут и они будут гнаться за вами… Гнаться… Они будут обвинять вас и судить каждого в отдельности.
(Бормоча, она уходит)
ГРЕБЕР – Старая ведьма! Сама себя хорони под развалинами, на которых ты сидишь! Мертвецы! Мертвецы! Хватит с меня мертвецов! Может, я вернулся сюда для того, чтобы почувствовать, что где-то в этой пустыне ещё трепещет жизнь? Я хочу жить, слышишь ты! И буду жить!
(К ответ ему раздаётся только карканье ворон. Гребер подходит к дому, стучит в остатки дверного косяка)
ГРЕБЕР – Фрау Польман?
ФРАУ ПОЛЬМАН (робко показываясь из-за двери) – Да. Что вам угодно?
ГРЕБЕР – Здравствуйте. Вы меня не узнаёте? Я Эрнст Гребер. Ваш бывший ученик.
ФРАУ ПОЛЬМАН – Вот как. А что вам угодно?
ГРЕБЕР – Повидать вас. Я здесь в отпуске.
ФРАУ ПОЛЬМАН – Я больше не преподаю…
ГРЕБЕР – Знаю.
ФРАУ ПОЛЬМАН – Хорошо. Тогда вы знаете и то, что моё увольнение было мерой наказания. Я больше не принимаю учеников, да и права не имею.
ГРЕБЕР – Я уже не ученик, а солдат. Я приехал из России и привёз вам привет от Фрезебурга. Он просил меня зайти к вам.
ФРАУ ПОЛЬМАН – Фрезенбург? Он жив?
ГРЕБЕР – Десять дней назад был жив.
ФРАУ ПОЛЬМАН – Хорошо… Войдите… Я думала, вы из полиции. Теперь я узнаю вас… А я выхожу редко и уже отвыкла. Здесь у меня нет дневного света, только лампа. Но керосина мало, и приходится подолгу сидеть в темноте. Электропроводка разрушена. (Поймала взгляд Гребера, который упал на книги) Да, мне повезло. Я сохранила почти всю свою библиотеку.
ГРЕБЕР – А я уже давно не видел книг. За последние годы я читал… очень немногое.
ФРАУ ПОЛЬМАН – Вероятно, у вас не было возможности. Ведь книги не потащишь с собой в ранце.
ГРЕБЕР – Но их не потащишь с собой и в голове. Они совсем не стыкуются с тем, что происходит на войне.
ФРАУ ПОЛЬМАН – Как знать… Зачем вы пришли ко мне, Гребер?
ГРЕБЕР – Мне Фрезенбург сказал, чтобы я вас проведал.
ФРАУ ПОЛЬМАН – А вы хорошо его знаете?
ГРЕБЕР – Мы ведь учились в одной школе. Кроме того, это был единственный человек на фронте, которому я всецело верил. Он посоветовал мне навестить вас и поговорить по душам. Вы, мол, скажете мне правду.
ФРАУ ПОЛЬМАН – Правду? О чём же?
ГРЕБЕР – Я хочу знать, в какой степени на мне лежит вина за преступления последних лет.
ФРАУ ПОЛЬМАН – А вы знаете, какой вы мне сейчас задали вопрос?
ГРЕБЕР – Знаю.
ФРАУ ПОЛЬМАН – Нынче за гораздо более невинные вещи отрубают голову.
ГРЕБЕР – А на фронте убивают совсем ни за что.
ФРАУ ПОЛЬМАН – Вы разумеете под преступлениями войну?
ГРЕБЕР – Да, войну. Я знаю, что она проиграна, а мы всё ещё сражаемся. Сражаемся только ради того, чтобы правительство, нацисты и те, кто всему виной, ещё какое-то время продержались у власти и совершили ещё большие преступления!
ФРАУ ПОЛЬМАН – И вы всё это знаете?
ГРЕБЕР – Теперь знаю. А сначала не знал.
ФРАУ ПОЛЬМАН – И вам приходится опять ехать на фронт?
ГРЕБЕР – Да.
ФРАУ ПОЛЬМАН – Это ужасно!
ГРЕБЕР – Ещё ужаснее ехать, когда всё это знаешь и, значит, осознаёшь своё соучастие… Фрау Польман, вы же воспитывали нас в духе религии. Скажите, чьим я стану соучастником, если я знаю, что не только война проиграна, но мы должны её проиграть, чтобы было покончено с убийством, рабством, концлагерями, эсэсовцами, массовым уничтожением? Ведь как солдат я обязан вернуться на фронт. Я не имею права уклониться – тогда меня повесят или расстреляют.
ФРАУ ПОЛЬМАН – Христианские мученики не подчинялись насилию.
ГРЕБЕР – Но мы не мученики – мы солдаты. Скажите, фрау Польман, с какой минуты то, что принято называть геройством, становится убийством? Когда перестаёшь верить, что оно оправдано? Или, что оно преследует разумную цель? Где тут граница?
ФРАУ ПОЛЬМАН (с мукой в глазах) – Разве я могу вам ответить на ваш вопрос? Я взяла бы на себя слишком большую ответственность. Я не могу решить этот вопрос за вас.
ГРЕБЕР – Значит, каждый должен решать его сам?
ФРАУ ПОЛЬМАН – Думаю, что да. А как же иначе?
ГРЕБЕР – Вы правы. Когда спрашиваешь другого, это всё-таки попытка уклониться от решения. Да я, вероятно, и не ждал от вас ответа. На самом деле я спрашивал себя.
ФРАУ ПОЛЬМАН – Но вы имеете право спрашивать… Вы были юны, и вас отравили ложью, когда вы ещё ни о чём не могли судить. Вам внушили, что нельзя бросать отечество в трудную минуту, когда оно ведёт войну. Но что это за война и кто её затеял, вам было неведомо. А мы – мы всё видели и дали всему этому свершиться! Что тут виной? Душевная вялость? Равнодушие? Ограниченность? Эгоизм? Отчаяние? Иначе как могла распространиться эта чума? Да разве я каждый день не размышляю об этом?
ГРЕБЕР – Простите меня, фрау Польман... Мне пора. Спасибо вам, что вы меня впустили и разговаривали со мной.
ФРАУ ПОЛЬМАН – Вы уходите, Гребер? Что же вы надумали?
ГРЕБЕР – Не знаю. У меня впереди ещё есть немного времени на размышления. И это немало для того, кто привык считать жизнь по минутам.
ФРАУ ПОЛЬМАН – Приходите опять! Приходите ещё раз перед отъездом. Обещаете?
ГРЕБЕР – Обещаю.
ФРАУ ПОЛЬМАН – Ведь ко мне теперь заходят немногие. Я в чёрных списках… И кланяйтесь Фрезенбургу.
ГРЕБЕР – Хорошо… Фрау Польман, а когда он приезжал в отпуск, вы с ним говорили так же, как сейчас со мной?
ФРАУ ПОЛЬМАН – Да.
ГРЕБЕР – Если бы вы раньше так со мной говорили!
ФРАУ ПОЛЬМАН – Вы думаете, Фрезенбургу стало от этого легче?
ГРЕБЕР – Нет. Я так не думаю.
ФРАУ ПОЛЬМАН – Я ничего вам не сказала. Но я не хотела отделаться одним из тех ответов, которые являются пустыми отговорками. Таких ответов немало. Каждый из них очень гладок и убедителен, но каждый – это, в сущности, уклонение от ответа.
ГРЕБЕР – А как же ответы, которые даёт церковь?
ФРАУ ПОЛЬМАН – Церкви повезло. С одной стороны, она говорит: «Люби своего ближнего» и «Не убий», а наряду с этим: «Отдавайте кесарево – кесарю, а Божие – Богу». Тут открывается большой простор… Вы улыбаетесь? И вы так спокойны? Почему вы не кричите?
ГРЕБЕР – Я кричу. Только вы не слышите.
(Фрау Польман уходит, Гребер остаётся один)
ГРЕБЕР – Предъявите своих мертвецов:
Убиенных мужей и отцов.
Их сегодня хоронят прилюдно,
Бестелесных доставить нетрудно.
Их убийца – не смерч, не чума, -
Диктатура сошедших с ума.
Их палач – не чума, не холера,
А неслыханно-новая эра,
О которой писали тома.
Не бывает ненужных времён,
Но поведай мне, коли умён,
В чём достоинство, слава и сила
Той эпохи, что жгла и косила
Миллионы под шелест знамён.
(Вдали слышен звук набата. Незаметно появляется Элизабет)
ГРЕБЕР – Я написал в четыре лагеря.
ЭЛИЗАБЕТ – Ты думаешь, ответят?
ГРЕБЕР – Нет. Но ведь дело не в этом. Всё равно буду писать.
ЭЛИЗАБЕТ – А на чей адрес ты написал?
ГРЕБЕР – На лагерное управление. И, кроме того, в каждый лагерь на имя моих родителей.
ЭЛИЗАБЕТ – А где ты узнавал сегодня?
ГРЕБЕР – В городской школе и в гимнастическом зале церковной школы. Потом в каком-то общежитии и ещё раз в справочном бюро. Нигде ничего… Господи! На что я рассчитывал? Найти тихий остров в тылу? Обрести там родину, безопасность, убежище, утешение?
ЭЛИЗАБЕТ – Да, пожалуй.
ГРЕБЕР – Пойми, Элизабет, все Острова Надежды давно утонули в однообразии бесцельных смертей! Повсюду бушует война! Повсюду, даже в умах, даже в сердцах.
ЭЛИЗАБЕТ – Эрнст… Давай лучше пройдемся. Просто погуляем по нашей улице… (Гребер ничего не говорит, но и не сопротивляется) Ты заметил, у нас уже несколько дней не было бомбёжек, а люди всё ещё не решаются выходить из своих домов. Они ждут очередного налёта. Так всегда бывает, только после налёта люди решаются ненадолго выходить на улицу.
ГРЕБЕР – Значит, и здесь уже образовались свои привычки?
ЭЛИЗАБЕТ – Да. А разве у вас на фронте их нет?
ГРЕБЕР – Есть.
ЭЛИЗАБЕТ – Раньше дома и улицы были залиты светом. Мы воспринимали это как нечто вполне естественное. Все к нему привыкли. И только теперь понимаешь, какая это была жизнь.
ГРЕБЕР – Сейчас затемнена почти вся Европа. Говорят, только в Швейцарии по ночам ещё горят огни. Это делается специально для лётчиков, пусть видят, что летят над нейтральной страной. Мне рассказывал один, что Швейцария – какой-то остров света. Света и мира – одно ведь связано с другим. И тем мрачнее, точно окутанные чёрными саванами, лежат вокруг этого острова Германия, Франция, Италия, Балканы, Австрия и все остальные страны, участвующие в войне.
ЭЛИЗАБЕТ – Нам был дан свет, и он сделал нас людьми. А мы его убили и стали опять пещерными жителями.
ГРЕБЕР – А давай на некоторое время совсем не будем говорить о войне.
ЭЛИЗАБЕТ – Давай.
ГРЕБЕР – Хочешь, я поведу тебя куда-нибудь, где будет так светло, как только может быть светло в этом городе?
ЭЛИЗАБЕТ – И мы на целый вечер забудем об этой проклятой войне?
ГРЕБЕР – Да.
ЭЛИЗАБЕТ – Ты это серьезно?
ГРЕБЕР – Да!
ЭЛИЗАБЕТ – Прямо сейчас?
ГРЕБЕР – А почему бы и нет? Мой отпуск скоро закончится, мне осталось так мало жить! Поэтому надо хватать эту жизнь, как липа – лучи света. Я хочу, чтобы сегодня ты была свободной и счастливой. У тебя есть что-нибудь светлое? А то я уже начинаю ненавидеть это твоё серое платье.
ЭЛИЗАБЕТ – Есть. Но…
ГРЕБЕР – Я знаю, о чём ты сейчас подумала. Забудь об этом. Забудь о соседях, о доносах. Ты никому не делаешь зла – это единственное, с чем надо считаться. А выбраться куда-нибудь тебе нужно, иначе ты с ума сойдешь.
ЭЛИЗАБЕТ – Ладно. Я живо буду готова… В общем, я ведь ждала тебя, только не была уверена, что…
(Элизабет исчезает со сцены. Гребер один, ждёт. Звучит музыка и голос Элизабет)
ЭЛИЗАБЕТ (в записи) – Но не принцесса я, ты не король,
Мы не хотим ни скипетра, ни трона,
Забудем все страдания и боль,
Мы грамоты не прячем потаенной,
Нам не нужна ничья на свете кровь.
На мир глядим мы влажными очами,
Чтобы поймать хоть тень твою, любовь!
Мы твой мираж хотим увидеть сами.
(Элизабет появляется в светлом летящем шёлковом шарфе, шляпке и изящных туфельках)
ГРЕБЕР – Элизабет, милая, ты прекрасна!
ЭЛИЗАБЕТ – Ты представляешь, соседка, как только меня увидела, прямо остолбенела! Ведь, по её мнению, я должна непрерывно искупать свои грехи, разодрав одежды и посыпая главу пеплом… На миг меня и вправду стала мучить совесть.
ГРЕБЕР – Совесть мучит обычно не тех, кто виноват.
ЭЛИЗАБЕТ – И не только совесть. Мне стало страшно. Как ты думаешь…
ГРЕБЕР – Нет. Я ничего не думаю. И давай сегодня вечером ни о чём не думать. Мы уже достаточно думали и себя этим пугали. Давай попробуем, не сможем ли мы взять от жизни хоть немного радости.
(Звучит музыка, он приглашает её на танец. Это танго. В это время появляется Официант, который накрывает белой скатертью стол в ожидании гостей)
ЭЛИЗАБЕТ – Здесь, наверное, одни генералы.
ГРЕБЕР – Вероятно. На первом этаже помещаются канцелярии нескольких военных комиссий.
ЭЛИЗАБЕТ – А ты не слишком рискуешь? Вдруг кто-нибудь обратит внимание на твой мундир?
ГРЕБЕР – А на что они могут обратить внимание? Держать себя как унтер-офицер нетрудно. Я и был одно время унтер-офицером.
ЭЛИЗАБЕТ – А что с тобой будет, если на тебя всё-таки обратят внимание?
ГРЕБЕР – Ничего особенного.
ЭЛИЗАБЕТ – Тебя не могут расстрелять?
ГРЕБЕР (рассмеявшись) – Едва ли они это сделают, Элизабет. Мы им слишком нужны на фронте… Официант! Нам хочется получить что-нибудь, чего нет в меню. Что у вас найдется?
ОФИЦИАНТ – У нас нет ничего другого. Только то, что в меню.
ГРЕБЕР – Хорошо. Тогда принесите нам, пожалуйста, бутылку Иоганнесбергера -37 из подвалов Мумма. Но не слишком холодный.
ОФИЦИАНТ (оживившись) – Да, ваша честь. У нас есть случайно немного остэндской камбалы. Только что получена. К ней можно подать салат по-бельгийски и картофель с петрушкой.
ГРЕБЕР – Хорошо. А какая у нас будет закуска?
ОФИЦИАНТ – У нас осталась страсбургская гусиная печенка с трюфелями… А потом позволю себе рекомендовать вам голландский сыр.
ГРЕБЕР – Отлично.
(Официант уходит)
ЭЛИЗАБЕТ – Эрнст! Откуда ты всё это знаешь?
ГРЕБЕР – От моего знакомого по казарме для отпускников. Ещё сегодня утром я ни о чём понятия не имел. Но он меня всему вмиг научил. Он такой знаток, что даже подагру себе нажил (чем, кстати, спасается от возвращения на фронт). Как обычно, порок вознаграждается!
ЭЛИЗАБЕТ – Но, Бог мой, я помню тебя совсем не таким!
ГРЕБЕР – И я тебя тоже помню не такой! Ты сегодня совсем другая! Роскошь тебе к лицу!
ЭЛИЗАБЕТ – Ой, Эрнст! А как же мы сможем за всё это заплатить? Ведь, наверное, это страшно дорого?
ГРЕБЕР – Сможем. Я привёз с собой жалованье за два года войны. А надолго ли его должно хватить? Только на одну, но очень короткую жизнь. Целых два года я ел только из жестяного котелка и ни разу не был уверен, что успею докончить свой обед, поэтому сейчас это не просто праздник – это нечто гораздо большее. Это символ жизни без убийств и разрушения. Жизнь ради самой жизни, которая уже почти превратилась в миф, в безнадежную мечту. Иногда мы совсем забываем, что ещё живы!
ЭЛИЗАБЕТ (рассмеялась) – Я чувствую себя сегодня искателем приключений.
ГРЕБЕР – Пускай так. Да, мы искатели приключений, искатели мирных зон. Война всё перевернула. То, что раньше служило символом безопасности и быта, сегодня – удивительное приключение.
ЭЛИЗАБЕТ – Это мы так смотрим.
ГРЕБЕР – Время такое. Уж на что мы никак не можем пожаловаться, так это на скуку и однообразие.
(Неожиданно в их разговор врезался гул сирены)
ГРЕБЕР – Ну, вот. Опять.
ОФИЦИАНТ – Опять начинается! Очень сожалею, господа (торопливо убирает со стола скатерть)
ГРЕБЕР – Где у вас ближайшее бомбоубежище?
ОФИЦИАНТ – У нас есть своё, прямо под вами. Убежище очень хорошее. Но я прошу вас, поторопитесь! Сейчас начнётся, господа!
(Гул самолёта, взрыв. Потом тишина)
ГРЕБЕР (его голос звучит в темноте, в записи) – Что останется, когда нас уже не будет? Ничего, кроме проходящей тени в памяти немногих людей: наших родителей, если они ещё живы, нескольких однополчан и друзей, фрау Польман… Вот, пожалуй, и всё.
(В луче света появляются Гребер и Элизабет. Он крепко обнимает её и прижимает к себе)
ЭЛИЗАБЕТ – Ты видишь вон то дерево, рядом со сгоревшим домом? Ведь оно цветёт. Оно опередило здесь все деревья, а ведь оно повреждено больше всех…Цветёт… Для деревьев сейчас весна, вот и всё. Остальное их не касается.
ГРЕБЕР – Да. Они нас учат. Они всё время нас учат. Они продолжают расти и дают листья и цветы. Даже, когда они растерзаны, какая-то их часть продолжает жить, если хоть один корень ещё держится за землю. Они непрестанно учат нас и они не горюют, не жалеют самих себя.
(Звучит музыка. Гребер и Элизабет медленно кружатся в вальсе, уходя в темноту)
ГРЕБЕР (голос в записи) – Как странно, что вместе с глубокой безнадёжностью в человеке порой живут такие сильные чувства. Но, пожалуй, иначе и быть не может. Пока тебя мучит множество вопросов, ты ни на что не способен. И только когда уже ничего не ждёшь, ты открыт для всего и не ведаешь страха.
(На сцене – фрау Польман и Гребер)
ФРАУ ПОЛЬМАН – Я думала о вас, Гребер. И о том, что вы мне сказали. На ваш вопрос есть, собственно, только один ответ: надо верить. Верить. Что же нам ещё остается?
ГРЕБЕР – Во что?
ФРАУ ПОЛЬМАН – В Бога. И в доброе начало в человеке.
ГРЕБЕР – И вы никогда не сомневались в этом добром начале?
ФРАУ ПОЛЬМАН – Сомневалась. И часто. А разве возможна вера без сомнений?... Только мир не стоит на месте. Затмение солнца возможно, но не вечная ночь. Не надо так быстро сдаваться и впадать в отчаяние. Вы думаете, достаточно ли осталось людей, чтобы начать всё заново? Христианство началось с нескольких рыбаков, с нескольких верующих в катакомбах и с тех, кто уцелел на аренах Рима. И ещё не существовало на свете такой тирании, которой бы не пришёл конец. Помните об этом, Гребер. Помните.
ГРЕБЕР – Спасибо вам, фрау Польман.
(Музыка, затемнение. Раскаты грома. В тусклом свете появляются Элизабет и Гребер)
ЭЛИЗАБЕТ – Они бомбят? Или летят дальше?
ГРЕБЕР – Нет, это не самолеты. Это гроза.
ЭЛИЗАБЕТ – А для грозы не рановато?
ГРЕБЕР – Для неё не существует расписаний.
(Пошёл дождь)
ЭЛИЗАБЕТ – Отсюда совсем не видно развалин… Подумать только, ведь на свете есть целые страны, где совсем нет развалин.
ГРЕБЕР – После войны мы туда обязательно съездим. Мы увидим совершенно нетронутые города, по вечерам они будут залиты светом, и никто не будет бояться бомб. Мы будем прохаживаться мимо освещённых витрин, и на улицах будет так светло, что мы, наконец, сможем видеть друг друга, как днём.
ЭЛИЗАБЕТ – А нас туда впустят?
ГРЕБЕР – Почему же нет? Поедем в Швейцарию?
ЭЛИЗАБЕТ – Нужны швейцарские франки. А где их взять?
ГРЕБЕР – Захватим с собой фотоаппараты, продадим там и на это проживём несколько недель.
ЭЛИЗАБЕТ – Или драгоценности и меха, которых у нас нет.
ГРЕБЕР – Жизнь будет чудесной, вот увидишь. Воздух без запаха гари. Ужин без талонов… Неразрушенные города… Возможность говорить, не оглядываясь по сторонам… Ничего не бояться… Это придёт не сразу, но страх будет постепенно исчезать, и даже если он иной раз вернётся, то и это будет счастьем, потому что люди будут знать, что им уже нечего бояться. Разве ты не веришь в это?
ЭЛИЗАБЕТ – Верю.
ГРЕБЕР – И всё-таки мы ведём такую чертовски интересную жизнь! Наши предки иначе смотрели на всё это: они искали приключений и ненавидели своё будничное счастье.
ЭЛИЗАБЕТ – А мы – нет. Мы снова стали простыми людьми с простыми желаниями… Эрнст, а у тебя там, на фронте будет хоть настоящая кровать?
ГРЕБЕР – Нет. Самое большее, на что я с завтрашнего дня могу рассчитывать – это нары или соломенный тюфяк. Но и к этому быстро привыкаешь. Ничего. Если не предъявлять к жизни особых претензий, то всё, что ни получаешь, будет прекрасным даром.
ЭЛИЗАБЕТ – Ты этому на фронте научился?
ГРЕБЕР – Нет, здесь.
ЭЛИЗАБЕТ – И это, собственно, всё, чему нам нужно научиться.
ГРЕБЕР – … Элизабет, дорогая моя, поезд отходит в шесть. Мне пора. Пожалуйста, не провожай меня на вокзал. Я хочу унести с собой память о том, какой ты была здесь, а не в вокзальной сутолоке и давке. В последний раз меня провожала на вокзал мама. Я не мог отговорить её. Это было ужасно и для неё, и для меня: я вспоминал потом только плачущую, усталую женщину на перроне, а не мою мать. Понимаешь?
ЭЛИЗАБЕТ – Да.
ГРЕБЕР – Хорошо. Тогда давай так я сделаем.
ЭЛИЗАБЕТ – Так и сделаем…
(Они расходятся по разные стороны. Музыка, которая играла во время их сцены, переходит в стук колёс)
ЭЛИЗАБЕТ – «Пустоте, черноте, уходящим годам
Из того, чем жива, ничего не отдам», -
Повторяю и слёз не умею унять.
И теряю опять, и теряю опять.
А сегодня ни слёз и ни слов, только дрожь.
Отпущу – и уйдёшь, отпущу – и уйдёшь.
Отпущу – и уйдёшь, и уйдёт, и уйдём.
И незыблем и вечен один окоём.
Остальное – лишь облака зыбкий овал.
И живём, как плывём. Каждый так уплывал,
Вечно что-то своё прижимая к груди,
Заклиная: «Постой, погоди, погоди!»
АВТОР (голос в записи, на немецком, синхронно – перевод на русский): Боль настигла его сразу, внезапно, без предупреждения. Она так сильно пронзила его, словно раздирала на части. Ничего, кроме острой боли утраты. Утраты навеки. Гребер прислушался к себе: ведь где-то ещё должен маячить, как тень, хотя бы отзвук надежды. Но внутри была только пустота и невыразимая боль.
ГРЕБЕР (в записи): Ещё не время. Надежда вернётся позже, когда исчезнет боль. Надежда вернётся, я знаю. Надо только выдержать…
ЭЛИЗАБЕТ (в записи) – Посмотри вон на то дерево рядом с разрушенным домом. Ведь оно цветёт. Оно опередило здесь все деревья. Оно повреждено больше всех, а цветёт… Цветёт…
(Музыка. Затемнение)