...Пока мы живы...Мы ль сумели
Остановить любимых, что ушли?
Мы их простить при жизни не успели,
И попросить прощения не смогли...
Эдуард Асадов.
1.
На Кавминводах было ещё обширно тепло, только здесь, лёгкий ветерок с самого утра холодным пройдохой шнырял среди полураздетой уже растительности, давая всем понять, что это только начало. Южный город, и его небольшой автовокзал готовился отправить в очередной рейс старенький междугородний автобус. Регулярно шумела диспетчер в крикливый динамик, сообщая, то туда, то ещё дальше отправление, невольно обещая одной грустной паре — вечную разлуку.
Она стояла в конце самой дальней платформы, подальше от всех. Он задумчиво курил, глядя куда-то в холмы, туда, где военный санаторий живёт, где он 19 дней оставил, куда вернуться ещё надо. Рядом стояла она, злясь на свои внезапные слёзы, плаксивое настроение, размазанный вид.
Её путёвки, 24 дня, — увы, окончательно закончились! На нет, сошли, улетучились, сладкие незабываемые денёчки. Уже даже часочка не осталось, чтобы рядышком с ним побыть, его улыбкой, глазами полюбоваться, послушать его тёплый голос, своим, — попытаться донести последнее дерзкое желание.
Она, навсегда уезжает в Ставрополь, домой. Он, её провожает, не зная, что ещё сказать, дабы вразумить, успокоить, окончательно убедить, что это всего лишь курортный роман.
— Антош! А мы воду не взяли...
— Почему… взяли.
Находит, подаёт. Она пьёт, успокаивается. Слегка качает головой, не знает, куда руки деть, вокруг него монолитного, вроде равнодушного ходит, не решаясь сделать ещё один выпад, отчаянный шаг.
Но надо. Она вдруг перед ним замирает, снизу вверх смотрит. Торопится, копошится, выискивает в себе решимость, пытаясь угадать мысли напротив, не боясь соединиться зрачками, внутренним тайным светом.
Подаёт ему конверт. Не убирая взгляда с мужественного лица, пытается угадать реакцию, ответ, позицию сердца разгадать. После прочтения, из него обязательно должен глазам импульс передать. А она уже всё заметит, возможно, смирится, поймёт.
— Что это?..
— Билеты, Тош!.. Туда и обратно. — Каменеет лицом, смотрит, фиксирует каждый вздох, шевеление морщинок в уголках глаз. Проверено изучила, — особенно уголки губ о многом сразу скажут.
— Аль! Не понял?.. Куда?..
— Ко мне!.. (Пауза, слегка краснеет). Он раскрывает, не читая, смотрит.
— На 21-е… на автобус… на утро, до Ставрополя, и обратно 23-го. А 25-го у тебя как раз заканчивается путёвка. Она торопится говорить, всё кучей вывалить.
Подходит ближе, ласковой совсем кошечкой, выводя, будто мяукая:
— Антошенька, а я встречу тебя, а?.. Моя подруга, в отпуск уехала, ключи мне оставила.
— Алка! Это на тебя так грязи подействовали?.. Смеётся, прижимает к себе, боясь неправильно что-то сказать, окончательно обидеть. — Алька, родничок мой звонкий! Мне тоже больно с тобой расставаться, но в нашем случае, уже ничего лишнего не попишешь. Надо стерпеть, смириться!
Она сухо огрызается:
— Не хочу и не буду! (Отворачивается)
— Пойми, это всего лишь курортный роман. Он скоротечен как весенняя гроза, — яркими вспышками громыхнул и стих!
У неё тотчас меняется взгляд, на губах запрыгала недовольства — лёгкая рябь. Глаза затягивает туманом недовольства.
— Я прошу, не надо мою чистую любовь путать с какими-то дешёвыми романами, продажными бля...скими чувствами. Я разве похожа, на ту, ярко крашенную, что жила напротив меня в 25 номере. Это она сменила двоих, пока я была там, а до меня говорят, ещё один был бородатый пенсионер. Это у неё романы, а у меня любовь! Не смей меня этим обижать, путая такие разные вещи.
Вновь дёргается к воде, крутит пробку, пьёт. Обречённо смотрит на очередной подъезжающий автобус, быстро считывая направление. Успокаивается, — и этот не её!
— Какой ты разный, оказывается, бываешь...
Заходит за него, обхватывает его, прижимается щекой к спине, пытаясь уловить его дыхание:
— А когда меня столько добивался, по лестнице ночью лез… Вздыхает. — А, шампанское на верёвочке в моё окно подарком, подавал… — Какой?.. — Тогда или сейчас настоящий?
Антон молчит, понимая, что в этом эмоциональном диалоге ему не найти, не отыскать в себе нужные для неё слова…
Она покидает его, садится на лавочку, отворачивается, смотрит на одинокий каштан, на его толстую, безжалостно сломанную ветку. Предательская слеза, вновь пугливо выкатилась, зависла, покачалась на ресничках, вывалилась на грустную кожу её потухшего лица, дёрнулась и потекла, оставляя мокрый след.
Шмыгает носом, в улыбке грустно растягиваются губы:
— А эти страстные записочки под салфеткой на обеденном столе каждый день, и мои любимые конфетки «грильяж в шоколаде».
— И что в них вкусного!?
— Антош! Они моим детством и бабушкой пахнут! Я-я, все эти писульки, с собой забрала… перед каждой сложной операцией, буду читать твою сердечную прозу…
— Алл! Ну, зачем ты дырявишь мне сердце?
— Что ты, Тош... и совсем не дырявлю!..
Женщина помогает шустрому ветру захлестнуть пола плаща на колени, в руке крутит его яркую зажигалку. — Я всего лишь в сердечке воскрешаю те славные денёчки, когда ты так неистово добивался меня, и как дико брыкалась я. Какое оказывается милое времечко было… А как бесподобно красиво мы кружили на танцах… Надо же, удивляюсь… было столько красивых пар, а выиграли мы… Как самая красивая и гармоничная пара. — Помнишь, Тош?..
Мужчина подходит, садится перед ней на корточки, берёт её руки в свои, улыбается:
— Всё помню, мой звонкий ручеёк, прелестный звоночек.
Избранница, слегка тушуясь, поправляя ему ворот рубашки, потом волосинку густой брови на место, ускользая от его цепкого взгляда, с придыханием спросила:
— Тош!.. А что… я, правда, так сильно кричу?
— Не кричишь, а журчишь звонким ручейком, отчего я улетаю на седьмое небо.
Она стеснительно рдеет, расслабляется лицом, упирается своим лбом в упёртый его. Созерцает его голубизну в самый упор, теплом дышит прямо в его чувствительные ноздри.
— А скажи… какое это седьмое небо? — Я то, до девятого всегда долетаю!
— Аль! А ну его, этот Ставрополь... Айда обратно в наш уютненький добрый санаторий, а?.. Сейчас, наверное, гречку дают и компот из сухофруктов.
— Тош!.. Послушай!.. Усаживает его рядом. — А сегодня чтобы ты мне к обеду написал, под салфетку положил.
Он, думает, вновь закуривает:
— Вспомнишь – погрусти! Загрустится – вспомни! Это самые красивые дни и часы в моей жизни. Спасибо тебе за это ручеёк… Как-то так!
— Антош! Вроде мой, объявили? Замирает, — слушает повторение. — Ху! — Это в Евпаторию. — А помнишь, когда мотались на море…(пауза) — Эти далёкие заплывы на лодке, в самую даль совершенно синей, спокойной воды.
По-осеннему, с грустинкой в глазах смеётся. — Помнишь, как спасатели, стесняясь ближе подплыть, понимая, чем мы там занимаемся, в рупор всё кричали: «Молодые люди! Мужчина и женщина! Срочно вернитесь из опасной зоны!» Она пуще радуется: — А потом, в довесок, с сарказмом, с юморком, помнишь, — в рупор на весь пляж громыхнул: «Эй! Влюблённые, нашу лодку только не угробьте, не продырявьте, не переверните!» — ну, что-то в этом роде!
Замолкает. Отворачивается от него. Катает губу об губу, слегка подкусывая, по привычке ладонью успокаивает их, чуточки размазав помаду. Смотрит в сторону горбатых гор, из-за них брызжет ласковый солнечный свет, там где-то эта бирюзовая и голубая вода утром, фиолетовая и синяя после захода уставшего солнца. Там где-то они по самому краюшку дикарями бегали под ручку, на карусельках катались, загадывая желания.
Задумчиво выдыхает:
— Тош! Настоящее счастье, наверное, исчисляется в мигах! Это как кометы полёт! Вроде только нашёл, увидел, ещё толком ничего не понял. А оно — вжик, и уже исчезло, улетучилось.
— Да! Как мало в жизни бывает этих настоящих комет, притушив окурок, — ответил он. — Всё я помню Алька!… Всё!.. Но, пойми… законы жизни, они всегда безжалостны!
Обстоятельства — сильней наших желаний и чувств… и с этим смириться надо. И чем быстрей ты своим острым скальпелем это вырежешь из сердца, тем лучше будет для всех…
— Тош! Зачем ты хочешь выглядеть жестоким человеком, зачем?.. Неужели после всего, что с нами приключилось, ты можешь, вот так, сесть в свой дальний поезд, и раз... как свой вонючий окурок, выбросить из сердца всё, что там бесценными драгоценными камешками осело?
— Запросто! Приду к себе сейчас, с Михалычем сяду, врежу пару тройку стаканов перцовки, выйду на балкон, распахнусь, и резко вырву тебя из своего огромного военного сердца! И заброшу в сторону заснеженных гор, где рождаются грозы.
Смеётся, что-то ещё шутит, жмётся к ней, она взаимно цепляется за его сильную руку:
— Влюбил в себя… а оказывается… это всё так… неправда… сухой грозы, яркая коротенькая вспышка.
— Ал-л!.. Перед смертью ведь не надышишься! Тебя семья ждёт, любимая работа, зачем ты ещё больше в себе рану расковыриваешь, если уже всему «нашему общему» — край, исчезновение. Если бы жил я где-то поблизости, — другое дело… а так…
— Антош! Не сори лишними словами, неуверенностью и трусливыми сомнениями, — ты же мужчина! А может ты слабак… и с виду только герой, а?.. Или от лавинных ласок твоих, что-то в тебе не разглядела, а?.. Скажи… ты способен на поступок ради чужой симпатичной женщины? Я ведь многое не прошу. Всего лишь заехать, попрощаться ко мне… ехать то…
Антон, окончательно забирает конверт:
— Обязательно приеду. За одно, с когда-то казацким городом-крепостью познакомлюсь.
Она, просветлённо цветя, улыбаясь:
— Ну-у, если времечко скроим! Там я письмишко небольшое настрочила. Адреса и телефоны все указала.
2.
Не поехал, не позвонил! Окончательно выбывая, выпив с соседом на посошок, стал собираться, последними, укладывая в чемодан её памятные подарочки. С одним присел, затих. Поцеловав воздушный парус, летучей сувенирной бригантины, с грустью подумал: «Эх, Алька! Алька! Редкая ты женщина, по всем статьям — штучного исполнения — неземное существо! А какая живая, «музыкальная», — истинно нет тебе цены!.. Но, увы… не моя, и не моё!.. Видно нам уже никогда не перехлестнуться судьбами, жизненными дорогами».
Затихла её контактная бумажка в его руке, испугалась зажигалки. Но он всё равно чиркнул, пламя поднёс. В голове лёгким хмелем колыхались её умоляющие последние глаза, уже в окно, на быстром автобусном ходу. Вспыхнули её координаты, уже поедая огнём номер телефона.
В последний миг, вдруг щёлкнуло что-то в офицерской голове, образумилась душа-реалистка, всё ж сохранив живым только адрес. Тут и ручка под рукой. Заносилась, записала жирная паста по ленте последней его сердечной кардиограммы, оставляя для них ещё какую-то надежду встретиться. Его ждал далёкий Дальний Восток. Гарнизон. Семья. Сапоги. Портупея. Служба.
3.
Десять лет, как одно лето пролетело. Эшелоны гремят, по зелёному сигналу вереницей с Востока на Кавказ несутся. Это военное соединение согласно мобилизационным мероприятиям передислоцируются на новое место службы. Впереди пахнет войной, поэтому они нужды уже здесь.
Штаб. На стене объявление: Всем пройти диспансеризацию! Он заходит к врачу, перед ним его исписанная медкнижка, с вкладками подклеенных кардиограмм. Пока врачи советуются, что-то своё решают, он вдруг увидел знакомую исписанную ленту, с контактными данными, оживив в памяти её милый, прелестный образ, и почему-то сразу длинную юбку в большую клетку, с большой булавкой сбоку, подбирающую её худобу после каждой бурной встречи.
«Завтра в Ставрополь по работе как раз еду, а что если найти, увидеть, вновь запечатлеть, поговорить, так — ради интереса, скорей ради светлой памяти, от общей сердечной успокоенности, жуткой там скуки. Главное, только чтобы перевал, дорогу не замело».
4.
— Нет! Я не могу её позвать! Она сейчас оперирует! — сухо рубанул угрюмый белый халат, рассматривая на ходу чёрный снимок с переломом, подкуривая свободной рукой. Уже через плечо, глянув на погоны, обронил:
— Думаю, ждать не имеет смысла. Операция сложная, только началась, сами понимаете…
Офицер жадно закурил, ещё не зная как дальше поступить. Быстро распахнул папку, выхватил белый лист, ручку из кармашка, вспомнил, оживил её образ, стал размашисто писать. Остановился, изорвал. Всё не то, не так, — ибо это не те слова, не те мысли. Их много, — они сорные, лишние — как она любила говорить, всегда упрашивая в момент их близости, чтобы не молчал, только самые сердечные, искренние слова-подарочки в ушко говорил.
Вновь пишутся, бегут буквы, кривые строчки. Очередное, комкает, бросает. Всё до чёртиков наивно и банально, как у всех. Она его знала и любила совсем другим. А листочков то уже и нет. Как глупо, торопливо, расточительно. Ковыряется в кипах своих планов, графиках, схемах и отчётах.
Рвёт, не секретный документ, — сводку по главным объектам работ. Измучив мозг вариантами, быстро чиркает: «От Тошки, для звонкого ручейка!». Идет в приёмную, просит клей, вручает, излагает просьбу — только лично в руки передать!
5.
Вьюга налетела, намела, засыпав сухим снегом небольшой город, и воинскую часть с самого его краюшка, у редких лесных посадок, слегка пристывшей худой реки. Четыре уже дня прошло с того момента, как в самую пятницу, в короткий рабочий день, недалеко от КПП штаба, плавно затормозилась чёрная «БМВ».
Поодиночке, и парами, иногда и гурьбой высыпает женский контрактный и гражданский люд, укутываясь в меха, шали и платки. Сокращённый, — он у нормальных людей, только не у вояк. Об этом знает и бывшая жена офицера, за рулём успокаивая своё, ошалело вздёрнутое сердце.
Ещё не понимая как правильно поступить, не бросить «чёрную» тень на его репутацию, карьеру, семью.
— Товарищ прапорщик! А не подскажите такой-то, сейчас на месте?
— Да, здесь, через меня не выходил.
— А можно ему позвонить?
— Да! Вот с того, на стене телефона. (Называет номер)
Алла снимает перчатки, чувствует безумное волнение во всём теле. Мнёт пальцы, не решаясь накрутить диск. «Ах! Зачем одела эти безумно вычурные серёжки, как они мне оказывается, не идут», — подумала укутанная в дорогие меха женщина, мельком глянув в зеркало, не решаясь оживить серый аппарат.
Во рту испуганная сухота, в груди сердечное переживание. Мысленно, кончик языка упрашивает, чтобы как можно равнодушно, по-деловому произнёс слова, просьбу — выйти.
— Алло!.. Слушаю!.. В эфир влетела секунда, другая, немой тишины.
— Кто это? Говорите.
— Тош!..
Далее молчание, только тёплое дыхание в холодную трубку, уже там — а его ухо.
— Алла Анисимовна, вы где?!
— Я на КПП у вас… выйдите?.. Я в машине жду!..
— Конечно-конечно… иду-иду!
6.
На город натягивается плёнка зыбкого уже сумрака. Она, сидя в машине, смотрит на своё раскрасневшееся от волнения лицо, в какой раз хватаясь за «губнушку», но каждый раз обратно её бросает, понимая, что и так всё ярко и достаточно. Чёртова чёлка, новой сегодняшней стрижки измаяла нутро, вроде как, не так хотела для него выглядеть.
Ведь он её помнит совсем другой, — длинноволосой, чернявой, с дивно тонкой талией, от подаренных Богом внезапных чувств — с подорванными мозгами. А что сейчас с ними?.. Разве они нормальны и теперь!?.. «Ах, сейчас бы спирта садануть, для смелости, для полной расслабленности!» — думает женщина хирург, нервно ерзает, всё поглядывая на широкие ворота с красной звездой посредине, на любопытного прапорщика в подмороженном окне.
Вдалеке от части, в редкой заснеженной лесопосадке, замерла чёрной видной меткой, легковая машина.
— Аль! А как ты меня нашла?
— По обрывку твоему. На обратной стороне, — перечень объектов работ. Позвонила военкому, он мне через десять минут и отчитался, что это за хитрые войска в наших краях вдруг объявились.
Они ещё долго говорили, о прошлой жизни вспоминали, как она вдруг, перебивая его речь, спросила:
— Сможешь на Новогодние праздники ко мне хоть на денёк заехать.
И как раньше, десять лет назад, читает его сердечный настрой в глазах.
— Обязательно Алька! Даю слово офицера!
— Ты дополнительно мне в среду только позвони… я скажу, где я тебя буду ждать. Видишь, как судьба может крутануть, какой драгоценный подарок выкинуть. А ты тогда…. Помнишь, что всё говорил… в чём меня убеждал?.. Жизнь она иногда дарит нам подарочки, надо, наверное, просто сильно этого хотеть…
Открывает дверь, выходит вся распахнутая, возбуждённая, смахивает с пушистой ветки небольшую шапку ватного первобытного снега, прикладывает к щекам. Он стоит рядом, курит, не решаясь приблизиться, почувствовать её особенный пьянящий запах. Когда-то от него, у него шатался мир под ногами, и земной шар неправильно крутился.
7.
Военный, глубже втягивает в себя никотин, в какой уже раз, перед глазами прокручивая цветную плёнку самого красивого в жизни его кино.
— Только честно... ты меня хоть вспоминал?.. Или вспомнил, когда только перебросили? (чувствуется... в голосе волнение, легкий стыд)
Он кривит шею, любуется ею:
— Мне всегда тебя не хватало. Такого не бывает, много в жизни… Такое случается только один раз…
— Антон! Мне приятно, что нашёл такие слова для меня… Радуюсь, что адрес сохранил. Я не смею многого желать… — Да-а! А твои записочки у меня до сих пор в кабинете, под стеклом лежат. Тош! Я только тебя прошу, если не хочешь встречи, так и скажи, не надо бесплодными ожиданиями моё сердце старить. Знаешь, как мне тяжко было, когда я тот автобус «пустой» встретила. Как оплёванной, обманутой посчитала себя. Ты струсил тогда, знал наперёд, что не поедешь… смелости не хватило, да?.. Даже ни разу не позвонил… Тош! Ну, не копыль губы... Женщина должна же выговориться... Давно уже простила. Честно… перед каждым отпускным сезоном первые года ждала, что вот-вот позвонишь, крикнешь, спросишь: «Алька, как насчёт рвануть вместе на юга!»
— И что... рванула бы?.. А семья, муж?
Гостья вздыхает, закидывает шарф на плечо, стучит ногой по колесу, пространно смотрит на заснеженное поле впереди:
— Мы давно уже расстались… Тош, я не хочу сейчас говорить об этом…
— А расскажи, как записку мою передали, что сразу подумала?
— Антош, это вообще отдельная история. Я ведь могла её и не увидеть. Не мог ещё мельче свернуть?.. Военный, одним словом!.. В общем, пришла на смену другая женщина. Ну, и говорит мне потом: «Лежит какой-то мусор, клок рваной склеенной бумажки на столе, средь медицинских карт, кучей анализов, и других важных документов. Ну, и в урну. Баба Вера, добросовестная уборщица, — всё в бак. Пока та сменщица уже на входе, не увидела меня случайно, в спину мне крикнула, что красивый военный, с большими звёздами в приёмную приходил, записку тебе оставил.
Я подумала, что это от бывшего, — из Москвы какой очередной ходок, доброжелатель, с каким-то от него важным требованием, просьбой. Тут я сразу в мегеру превратилась, заставила старушку разрывать свои мешки, искать. А как нашли, разорвала, — так обомлела, соплями потекла. Ну, а дальше ты знаешь…
Алла подходит к Антону, делается серьёзной:
— Ты чувствуешь, какие ужасы в Чечне начались. Я очень Антон переживаю за наши края. Я, со своими из госпиталя общаюсь, знаешь какие поступают уже. Ужас один!
— Всё будет нормально, вот увидишь. Думаю, за пару месяцев управятся.
— Ой! Тош! Ты их не знаешь, ты с ними не жил. А я жила и живу. Их шапками и угрозами не запугаешь, не согнёшь. Боюсь я очень, и за Кавказ, и за свой город. Вас же для чего-то перебросили сюда. Почему не под Казань, или Вологду ту, а именно сюда, а?
Вот тут, подполковник, решается подойти к ней в упор, как десять лет назад, совсем смело, по желанию сердца, не желая говорить о войне.
— Тош! Когда ты бросишь травить себя, — зубы, делая жёлтыми, сосуды никакими. Хочешь под мой нож попасть?.. Стирает свою помаду с его верхней губы. — Чувствую. Разучился целоваться. Кусаешься, закусил мне больно губу. Гнёт углами недовольно брови. Щупает распухшую верхнюю дольку:
— Приедешь, будешь заново учиться! Он весело соглашается, как можно нежнее трогая грубой ладонью её подстриженные волосы, замечая на её висках множество посветлевших волосинок.
— А тебе хорошо так! Очень молодит…
— Ай! Я чуточку не так хотела…
8.
Сбор объявили внезапно, под утро. Со второго на третье января забегали гонцы и посыльные, «затрелили» телефоны. Под видом учений, задвигалась, засуетилась военизированная людская масса, приводя в боевой вид всю боевую технику, себя. Чтобы сами точно не поняли, чтобы гражданские не поверили, чтобы родные не так сильно переживали, бросили в ночь колонной в дальний путь; уже под Моздоком получив сигнал в землю закопаться, лагерем стать. А через неделю, в самое кровавое месиво бросили. Без опыта, без надлежащего и грамотного управления на всех уровнях «умных» штабов, влетела слепая колонна под перекрёстный огонь «сепаратистов», и мощные неразборчивые артиллерийские снаряды своих.
9.
Февраль месяц. Ставрополь заиндевел, покрылся сосульками, хрустальной изморозью, инеем. Солнца не видно, — город в тумане, сплошь в снежном плену. В её кабинете полный раздрай, хаос. Она со своими сотрудниками переезжает в удобный и просторный кабинет. Подымает стекло, содержимое пересматривает, что оставляет, что рвёт в мелкие клочья, бросая в прожорливую урну. Туда летят и его письма-писульки, хоть им и больше десяти лет.
«Эх!.. Милый Тошка!.. Не надо было тебе слово офицера давать! Некрасиво!.. Как я сразу когда-то не поняла… что ты типичный безвольный человек. Мог ведь просто позвонить... предупредить... что и в этот раз не приедешь. Вновь как с глупой девчонкой себя повёл, обошёлся... Глупая баба! Не надо было искать, точно на крыльях лететь, вновь мечтами и надеждами себя обвязывать?» — последнею изрывая, думала уставшая женщина, чувствуя, как в сознании давно тускнеет радость жизни.
Ожил телефон. В трубку, прямо в её ухо:
— Алла! Привет! Это Яков.
— Здравствуйте, Яков Петрович! Здравствуй, товарищ полковник! Как госпиталь, — выдерживает нагрузку?
— Равняйсь, смирно, вольно!.. Расслабься Алла Анисимовна! У меня завтра юбилей.
— Знаю! Помню!
— Вот! Приглашаю тебя. Можешь с любовником приходить.
— Любовники нынче слабенькие, мелочные и скучные пошли. Можно я одна приду и напьюсь.
— Всё что скажешь, сделаю… домой никакой, сам отвезу. Ты же знаешь, как я тебя люблю…
10.
Уже к завершению подходил вечер, когда юбиляр тихо заговорил о войне, о Моздоке, о Грозном; о тех, кого к ним вертушками и бортами бесчисленно доставляют. Кого они спасают от прожорливой смерти, от горя родных.
Прибывая на веранде, в окружении весёлой хозяйки праздника, она всё больше и больше напивалась, рассеянно слушая её болтливый рассказ, как она отдохнула в Турции, уже окончательно понимая, что любила только его, — выходит, такого жутко необязательного, безвольного, совсем чужого, и конечно с уже давно высохшими чувствами к ней. И как чертовски обидно, и больно вдвойне, только ведь с ним поняв, почувствовав, — что такое настоящее бабское счастье. Ведь это такая редкость в женской судьбе…
Алла отошла в сторонку, ладонью закрыла вздрагивающий рот. Слёзы распирали грудь, просились наружу. В один из моментов, рассеянными глазами вдруг рассмотрела гостей — угрюмо-застылые лица в зале. Толпа внимательно слушала именинника.
Извиняясь, бросив «тёпленькую» компанию, подалась к ним, к врождённому рассказчику, давнему другу. Обычно всех смешит, «каламбурит», а тут?.. Обступив его, люди сурово молчали, изредка что-то спрашивая, своё мнения периодически высказывая. Перед ней, одна незнакомая женщина, своему мужу слышно шепнула на ухо. «Господи!.. Коль!.. И это в наше время! Как жутко дико!.. Я не хочу больше это слушать. Пойдём на веранду».
Хирург, тихо говорил об израненном каком-то подполковнике, который в бредовой агонии, от бинтов, — белый как льдина, постоянно просил прощения у какого-то звонкого ручейка, вспоминая какую-то бригантину с парусиновыми парусами, которую на память сохранил. Раненный иногда дико кричал, жутко матерился, что только этому ручейку он доверяет с ножами лезть в него, к его пробитому сердцу. Мол, оно только ей принадлежит. А она уже знает, как его спасти.
По главной заснеженной трассе в стороне, с нарастающим звуком противной сирены неслась милицейская УАЗка, чем заставила замолчать рассказчика, гостей же прильнуть к широкому окну добротного его коттеджа. За машиной, мощной лавиной катились колонна бронетранспортёров БТР-80, на корпусе замыкающего, по липкой грязи было чётко написано: «Любите нас, пока мы живы!». Когда военные скрылись за поворотом, юбиляр вновь заговорил.
Какой-то с виду очень важный, упитанный гость, подлив своей дородной даме спиртного, подошёл к яркому аквариуму. Напугал пальцем яркую золотую рыбку, не поворачивая головы к собравшимся, некрасиво перебивая юбиляра, изогнувшись, продолжая разглядывать водную жизнь, совершенно равнодушно спросил:
— Спасли?
Зал, мгновенно затих.
— Нет!.. После повторной... Не приходя в себя... В пятницу... Ну, где я ему, несчастному, мог найти какой-то непонятный звонкий ручеёк, вздохнул уставший рассказчик. — Представляете, прямо на свой день рождения.
Апрель 2021 г.