Суровую зиму сменила слякотная холодная весна — и тянулась непозволительно долго, не желая переходить в лето. Семья Офицеровых объявилась в Клятово в первых числах июня. Разбираться с Агуреевыми из-за козы не стали, умерла так умерла. Кур забирать тоже не стали: зачем им куры, если дом теперь не дом, а дача. Зинаида о Клятове знала немного, из скупых рассказов мужа. Девятилетний Кирюша, которого родители теперь звали Киром, помнил больше. Он гостил у прабабушки четыре года назад и теперь с волнением ждал, когда его отпустят из дома навестить старых друзей.
— Ма-аа, а можно я к Мишке Купцову схожу, он на нашей улице живёт, близко совсем. Можно? — вдохновенно врал Кир. Мишка жил через две улицы от них, но если сказать правду, мама его ни за что не отпустит.
— До места не доехали ещё, в дом не вошли, а ты уже из дома торопишься, — отзывалась Зинаида, и непонятно было, отпустит или нет.
Лидия Фёдоровна попросила высадить её у деревенского кладбища. Гринька с женой и сыном поехали дальше. Сминая колёсами высокую траву, «Лада-Калина» въехала во двор негубинской избы, которая теперь — офицеровская, и больше ничья.
— Пап, я ворота сам закрою! Я умею!
Гринька с удовлетворением смотрел на крашенный коричневый краской забор, на просевшую крышу сарая (сарай нам ни к чему, крышу разберём и сделаем беседку, а для машины поставим навес), на закрытые деревянными ставнями окна.
Дом срубил из сибирской лиственницы бабы Дашин прадед, а Гринькин пра-пра-прадед. Он стоит уже полтора века, и простоит ещё столько же. В природе это дерево живёт шестьсот лет, а с возрастом не гниёт, а напротив, становится словно каменным. На сваях из сибирской лиственницы стоят дома в Санкт-Петербурге и в итальянской Венеции. Про Венецию Гринька вычитал в интернете и очень гордился своим пра-пра-прадедом.
Избу Лидия Фёдоровна хотела продать, но Гринька воспротивился. Его поддержала Зинаида: в Заозёрном у всех дачи, теперь и у них будет. Места здесь красивые, лесные, воздух хоть в чашку наливай да пей, а в прудах купаться можно. Да и пруды только называются прудами, а на самом деле озеро — длинное-длинное! Берега травянистые, а дно песчаное, и вода мягкая, торфяная.
— Тебе-то откуда знать? Мы за мамой осенью приезжали, какой тебе в ноябре пляж?
— Мне Гриня рассказывал.
— Мам, ну ты чего? Там знаешь сколько рыбы водится? Мы с Киром наловим, нажарим-навялим… Лодку купим! — вклинился в разговор Гринька.
— Пап, а когда?
— Что — когда?
— Лодку когда поедем покупать?
— Вот как мамка нам денег даст, тогда и купим! Ты, главное, её не расстраивай, слушайся, двойки домой не носи. Она и согласится.
Зинаида взялась хозяйничать. Гриньку послала за водой, сына вытолкала во двор, чтобы не путался под ногами. Сметала веником из углов паутину, выносила на крыльцо половики, отмывала скрипучие половицы (надо полы перестелить, уж так противно скрипят, аж душу выворачивают), перетирала тарелки и миски, разогревала на электроплитке привезённую из города еду. И вспоминала свекровин наказ: первым в избу впустить кота. Лидия Фёдоровна почему-то очень на этом настаивала. Зина пожала плечами — дом не новый, так чего выёживаться? — и согласилась. Кота так кота.
Мавр недовольно ворчал, выдирался из рук: устал сидеть в переноске всю длинную дорогу. Зина ухватила его за шкирку. Гринька возился с поржавевшим замком, который не открывался. Кир подпрыгивал от нетерпения и лез отцу под руку.
И первым переступил порог.
— Ма, почему здесь окон нет? Мы что, в темноте жить будем?
— Это от ставен темно. Вот ставни снимем, и будет светло.
— Я хочу наверху спать, можно?
— Нельзя.
— Тогда я залезу просто посмотреть. Можно?
— Можно, только аккуратнее, пожалуйста.
Гринька морщился: мальчонка первым на порог ступил, и что теперь будет, одному богу известно. Богу да Избяному.
А на чердаке Кирюша разбирал по досочкам маленькую кладовку: хотел посмотреть, что внутри.
* * *
Линора стояла у могилы отца, плакала и просила прощения за то, что похоронила Дарью в Заозёрном. До Клятово далеко, денег уйдёт прорва, гроб-то с покойницей везти. Да и земля каменная, мёрзлая, кто ж её рыть согласится? Цену заломят несусветную.
Линора спохватывалась и снова вела с отцом неслышный разговор. Они с Дарьей теперь вдвоём, на веки вечные. А как же иначе? Живут в избе из сибирской лиственницы, построенной Дарьиным прадедом, косят на лугу сено для Машки, а Марфа лакомится Машкиным жирным молоком и ловит в избе мышей. Только её, Линоры, с ними нет. И никто не назовёт её Линорой, а только Лидией Фёдоровной.
В свою последнюю зиму Дарья рассказала дочери, что дочь она только по документам, удочерённая. И Фёдору тоже не родная, семиюродная племяшка братниной жены…
— Да ладно тебе, мама! — отмахнулась Линора. Я вас всю жизнь любила и люблю, и тебя, и папу, никого роднее нет. А Гринька на Фёдора лицом похож, и повадки те же. Значит, всё-таки родная я ему, хоть и семиюродная.
С кладбища она возвращалась умиротворённая, сладко хлюпая носом, вытирая мокрые щёки и загребая босыми ногами тёплую дорожную пыль. О том, что первым в избу вошёл её внук, Лидия Фёдоровна так и не узнала.
Весть о приезде Офицеровых разлетелась по деревне быстрее ветра. Клятовские бабы сетовали, что Дарья не легла в одну землю с Фёдором.
— Надо бы покойницу перезахоронить, чтоб косточки в родной землице лежали.
— Нет больше косточек, пепел один, — вздыхала Лидия Фёдоровна. — В крематории сожгли, а урну в колумбарии захоронили.
— Ну тады хоть урну привезли бы, — противились клятовские.
— Привезли бы… — сварливо оговаривала их Лидия Фёдоровна. — Там-то я рядышком, лишний раз приду, проведаю. А к вам только летом добраться можно, дорога-то разбитая вся, какой была, такой и осталась.
— К кому это — к вам? Ты в деревне с мальства росла, а говоришь как чужачка: «к вам…» Отец твой здесь лежит один-одинёшенек, Дарьюшку свою не дождался… О-о-ой, да на кого ж ты нас покинула, подруженька милая… — подвывали бабы.
— Подруженька? А кто сено последнее у подруженьки украл? Кто завистничал да богачихой её звал? Кто слухи распускал, что мужей чужих подманивала, деньгами осыпала? Мне деньги те трудно доставались, горбом своим зарабатывала, Гриньку одна растила. А только как матери не пошлёшь? Ей бесплатно никто не поможет. Подруженьки… Отец мой, говорите, здесь похоронен? А кто языками молол по деревне, что не отец он мне, и Дарья не мать, взяли приёмыша в дом, теперь сами о том жалеют…
Бабы опускали головы, виновато теребили головные платки, фартуки, рукава.
— Сегодня обустраиваться будем, избу в божеский вид приводить. А завтра ждём вас всех, на поминки приходите, вечером. Маму мою поминать добрым словом. И отца заодно.
Под вечер к ним заглянул Степан Кожин. Линора узнала его с трудом: был крепким и кряжистым, как дуб, а стал как пень на раскорчёвке. Степан пришёл не с пустыми руками, принёс гостинец — ивовую плетёнку варёных раков, пересыпанных укропом, ещё горячих. Плетёнку назад не забрал, протянул Кирюше:
— Держи, джигит. Будешь с отцом раков ловить.
— Я не умею.
— А я на что? Я тебя научу. Или вон, внуки мои научат, — мотнул головой Степан.
Кир посмотрел в указанном направлении. На заборе, как когда-то Степановы дружки, сидели близнецы Кеймир и Измир. Кир подумал и полез на забор…
Познакомились. Близнецам по девять лет, и Киру тоже девять. Только он видел лошадей в кино, а близнецы умели на них скакать.
Зинаида позвала их в дом, обедать. Кеймир и Измир уплетали за обе щеки городскую снедь, облизывали пальцы и поглядывали на коробку с пирожными. Пирожные куплены для поминок, много. Пусть ребята поедят, пока свежие.
— С пирожными мы будем пить чай. Тут разные, кто какие любит, такие и берите, — улыбнулась Зина. Ей нравилось, как ели близнецы: уписывали всё подряд и не капризничали, как её Кир: то не люблю, это не буду.
Выяснилось, что пирожных близнецы не ели и в глаза их не видели, дома только пироги и мамино печенье. Втроём мальчики опустошили всю коробку. Зина водрузила на стол другую. Линора смотрела, как они едят — блестя глазами и запихивая в рот сразу по полпирожного, — и радовалась, что у внука появились друзья.
— А братья ваши где?
— Они с отцом в Дервезе уехали, к родне. А мама в город уехала, за Катенькой. А нас дедушка забрал, мы теперь у него живём.
Верка Кожина, а ныне Вера Степановна Джемалова, перехитрила мужа: сказала, что рожать ей только через месяц, и Баллы со старшими сыновьями укатил в Туркменистан навестить родню и рассказать о маленькой Джемиле, которая скоро родится. А Вера отправилась рожать. Пока Баллы вернётся, пока то да сё, а в свидетельстве о рождении будет написано: "Джемалова Катерина Баллы-гызы".
— За какой Катенькой?
— За нашей сестрой. Мама сказала, они через неделю вернутся вдвоём. А папа приедет через три недели и Катеньке подарит лошадь. Он обещал.
Кир днями напролёт пропадал у Степана, домой приходил только поесть, и на душе у Лидии Фёдоровны было спокойно. Откуда же ей было знать, что близнецы захотят показать Киру свой дом? А потом устроят для него экскурсию по конезаводу. А потом посадят на лошадь: желание гостя закон, нельзя отказать…
* * *
Кир упал и сломал позвоночник. И теперь лежал прикованный к постели и терпеливо ждал, когда срастутся кости и можно будет вставать. А потом ходить. А потом бегать и кататься на велосипеде. На лошади кататься ему больше не хотелось. И вспоминалось, как тряско и неуютно было сидеть на лошадиной спине, вцепившись руками в луку седла. Земля — далеко внизу, утоптанная конскими копытами и жёсткая как асфальт. Потому и ушиб спину.
Врач сказал, что боль со временем пройдёт, будет всё хорошо. А мама почему-то плакала. Кир катался по комнатам на коляске и ждал, когда ноги начнут его слушаться. Ноги были упрямыми, не хотели шевелиться, Кир их даже не чувствовал, словно ног у него вообще не было.
Папа говорит, что надо быть сильным. Кир сильный! Будущим летом он поедет в бабы-Дашину деревню и сядет на лошадь. И пусть только попробует его сбросить! Близнецов ведь не сбрасывала. Дура она, эта лошадь. Кеймир говорил, что все лошади умные, даже дикие. Все умные, а эта — дура.
* * *
Через год в бывшей негубинской избе, а теперь и в бывшей офицеровской, поселились новые хозяева: пожилая супружеская чета с двумя внуками. Бабушка с дедушкой наводили порядок в избе, выносили на крыльцо половики, отмывали скрипучие половицы, расставляли в кухонном шкафчике тарелки и кастрюли. Мальчишки раскачивались на верёвочных качелях, провисевших всю зиму на старой берёзе, и объедали с кустов смородину, которую прежние хозяева почему-то не собрали.
А на чердаке, радуясь незваным гостям, шершаво потирал руки, закатывал мохнатые глаза и скрипуче смеялся Избяной.
К О Н Е Ц