Памяти выдающегося русского оперного певца
Николая Степановича Артамонова,
с 1959 по 1964 год проживавшего в Энгельсе...
Ниночка, классный руководитель 4 «Б», была молода, легка на подъём и полна энтузиазма.
4 «Б» был её первым классом, она проживала с ним свой первый учебный год в качестве учительницы, и всё, что происходило с ней, с её учениками и вокруг неё, было невероятно, грандиозно и полно чудес. Она смотрела на всё широко распахнутыми глазами честного, простодушного, не ведающего сомнений ребёнка. В мире, окружавшем её, было так мало несовершенств и изъянов, что Ниночка буквально сгорала от нетерпения приложить все силы, чтобы устранить последние недочёты и недоработки, и зажить уже наконец идеально, совершенно и. гармонично. Это стремление не давало ей покоя. Казалось, подошвы ниночкиных «лодочек» горели. Никто не нагружал её делами больше, чем остальных, однако она сама всегда находила, куда, зачем и к какой цели ей бежать. И снова, и снова бежала на молодых, упругих ножках, почти не касаясь крашеных досок школьного пола. Даже не бежала - порхала, неутомимая, неунывающая, неуловимая...
Никто, кроме учеников, не мог назвать её по имени-отчеству - Ниной Васильевной, да и тем, кажется, приходилось для этого делать над собой усилие.
Было в этой лёгкой, восторженной и наивной девушке что-то, то не давало это сделать. Достаточно было только увидеть её: нe умеющую стоять на месте, в развевающемся дешёвеньким ситцевом платьишке в горошек, непослушными, коротко стриженными «по моде» волосами, слетающимися «на виражах», миловидным, всегда озабоченным, но озарённым изнутри большим, искренним и настоящим личиком, чтобы губы сначала невольно растеклись в улыбку, а потом выдохнули методичное и тёплое: «Ниночка»...
Уроков пения у четвероклашек долго не было - не могли найти учителя. Николай Степанович Артамонов появился как-то внезапно, «без предупреждения», уже в середине учебного года. Его, конечно, представили учителям на педсовете, но это прошло незамеченным. Велика ли важность - новый учитель пения в школе!.. Однако не прошло и недели, как каждое его появление в школьном коридоре стало вызывать фурор и определить его местонахождение на переменах между уроками можно было по «повышенной плотности» записных школьных озорников на один квадратный метр и радостному, шумному оживлению «в радиусе».
Николай Степанович оказался совершенно особенным человеком, не похожим на других. Уже старик, седой, с медлительной и далеко не проворной походкой, он обладал удивительно прямой, безупречной осанкой, ровной в любом положении спиной, ходил, не просто расправив, а пижонисто откинув плечи назад, и носил свою белую, с поредевшей шевелюрой, голову так, что шея казалась лишь подставкой для драгоценного, побитого временем и превратностями судьбы, но от этого лишь возросшего в цене античного сосуда работы великого Мастера... Всё вместе это имело вид необычный, внушительный и горделивый.
Его руки были скупы на движения, но если он всё-таки прибегал к их помощи в разговоре, складывались в замечательно точные, выразительные, «скульптурные» жесты. Он никогда не повышал голоса, но когда говорил даже шёпотом, слышно было и из противоположного конца коридора. В его речи не терялось ни звука, ни паузы, ни запятой. Даже самые обыкновенные и тихие его фразы звучали для слушателя как произнесённые с высокой трибуны - приподнято, ослепительно грамотно, законченно по интонации.
А уж какими словами и оборотами он пользовался в разговоре!..
«Если вам нетрудно, не могли бы вы...», «Будьте так любезны, не сочтите за труд...», «С глубоким прискорбием вынужден буду признать...» - лишали дара речи даже учительниц, а дети терялись, не в состоянии разобраться: ругают их или хвалят?
При этом Николай Степанович был абсолютно беспомощным и безобидным. Безобиднее полевой ромашки. Он не только не мог накричать на разошедшегося озорника или сказать ему что-нибудь обидное, он не был способен наказать, нажаловаться завучу, сделать замечание или выговор. Не относиться же серьёзно ко всем этим:
«Будьте так добры, не нарушайте тишину в классной комнате» или «Сделайте одолжение, не мешайте вашим товарищам слушать урок»!..
Школьники, как это всегда бывает, быстро почувствовали его уязвимость. Почти сразу же все классы, занимающиеся у Николая Степановича, не сговариваясь, назначили его в жертву бессмысленных и беспощадных ребяческих насмешек и безумных, отчаянно-злодейских детских каверз.
На нём были испробованы все средства и методы вечной, священной и непримиримой борьбы мальчишек с нелюбимыми преподавателями. На его спине рисовались рисунки, оставлялись послания, к ней прикреплялась всякая дребедень: бумажки, ленточки, тряпочки.
Ему в класс приносили и запускали живую крысу. В тряпке для стирания с доски оказывалось то мыло, то пищалка. На его уроках мычали, свистели и болтали, почти не прячась. И любую удавшуюся выходку сопровождал дружный, победный, ликующий детский смех.
Учителя, когда становились свидетелями очередного безобразия, старались заступаться за старика, но переломить ситуацию это не могло. Едва заступник исчезал за поворотом школьного коридора, издевательства начинались с новой силой.
Ниночка объявила беспощадную войну всем шалунам своего класса, кто будет преследовать Николая Степановича. Она вскинувшейся птицей бросалась к каждому обидчику, стыдила, объясняла, что «так нехорошо», взывала к ребячьей совести... Но Николай Степанович казался слишком соблазнительной жертвой, чтобы от него отстали хотя бы и из любви к обожаемой учительнице.
...Кажется, Николай Степанович чувствовал себя счастливым в школе только в одном случае: когда ставил на проигрыватель пластинки с записями классической музыки. Эти пластинки он приносил с собой, и выглядели они не моложе своего хозяина: в обтёрханных конвертах, толстые, тяжёлые и... хрупкие. На всех пластинках были записаны оперные арии. Высокий, полётный мужской голос страдал на все лады, радовался, плакал и даже старомодно взрыдывал, ликовал и заливался торжествующими руладами. Ниночка не была большим знатоком оперы, но и она узнавала мечтательного Ленского, порывистого Германна, ветреного Герцога, пронзительного Юродивого... Была среди них и ария, которую она никак не могла угадать. Всё тот же голос сладко описывал свою невидимую возлюбленную:
«...Всё прелесть в ней,
Всё в ней восхищенье,
И мрамор плеч,
И кольца шёлковых кудрей...»
Дальше шли клятвы отдать красавице «всю жизнь», «всю душу» и всё такое прочее...
Каждый раз, начиная урок, Николай Степанович ставил на проигрыватель очередную раритетную пластинку, отходил к окну и, глядя на унылый пейзаж маленького поволжского городка с одноэтажными ветхими домишками и грунтовыми дорогами, исчезающими то в лужах, то в облаках пыли, погружался в одному ему милые звуки древних арий, уже не обращая внимания на беснующийся у него за спиной класс...
Наступил последний день учебного года. Все оценки были проставлены, все журналы и дневники - заполнены, все документы сданы начальству. Отзвенела последним звонком школьная линейка. Один за другим, поодиночке и стайками, из школы разошлись ученики. За ними потянулись учителя. Школа опустела.
Одна Ниночка никак не хотела расставаться со своими хлопотами и заботами. Раз за разом она оглядывала класс, чтобы мысленно подвести черту: «Ну вот и всё...» - и каждый раз находила ещё какое-нибудь мелкое дело, которое жизненно необходимо было доделать прежде, чем попрощаться с любимым классом до осени. Поправить шторы, подвинуть стол, переложить на полках книги... Время от времени она поглядывала в окно: там группа ребятишек, среди которых она различила и «своих», всё ещё не желая расходиться со школьного двора, затеяла игру в футбол с консервной жестянкой вместо мячика.
Нина перевела взгляд на подоконник и спохватилась: надо же выбросить засохшие цветы! Схватила вазу с поникшей «икебаной» и помчалась по коридору к мусорному баку в «девочковом» туалете. Цветы нашли место своего «последнего упокоения», а Ниночка, выйдя в коридор, вдруг поняла, что это действительно было последнее, самое последнее дело, которое у неё ещё оставалось в школе в текущем учебном году. «Ну вот и всё...» Она выдохнула и с любопытством огляделась по сторонам. Нечасто увидишь школу такой, какой она открылась в этот миг глазам молоденькой учительницы.
Школьный коридор был пуст. Только в самом конце, у окошка, оставалась открытой дверь кабинета пения. Оттуда опять доносилось оперное пение со старой пластинки. И это опять была песня про деву, в которой «всё прелесть», «всё восхищенье». Голос уже приближался к клятвам и пел с заметным оживлением:
«...Сердце так билось,
К милой просилось,
И я стоял пред ней,
Не мог свести очей...»
Ниночка невольно заслушалась и, повинуясь магнитному притяжению сочного, светлого и ласкающего тембра, неожиданно сама для себя развернулась и начала понемногу подкрадываться к открытой двери.
Голос дошёл до самой протяжной и высокой части признаний:
«...О, ангел милый, клянуся я:
Тебе одной,
Одной вся жизнь моя!..»
Дверь кабинета пения приближалась. Мелодия вдруг резко изменилась, и голос закончил уже бодро и бравурно:
«...Тебе и душу,
Тебе одной всю жизнь,
Одной, одной отда-а-а-ать!..»
Это финальное «отда-а-а- ать» было пропето на такой пронзительной, такой запредельной ноте, что у девушки слегка захватило дух. Запись закончилась быстрым оркестровым пассажем, а Ниночка увидела прямо перед собой открытую дверь и, не успев ничего сообразить, перешагнула через порог...
Классные скамейки пустовали. Николай Степанович привычно стоял у окна. Скорее почувствовав, чем услышав появление гостьи, он обернулся и с улыбкой воскликнул:
- А! Нина Васильевна!.. Рад вас видеть у себя...
Затем чуть скосил глаза на проигрыватель и спросил почему-то приглушённым голосом:
- Вам нравится?
Ниночка кивнула, не в силах словами выразить своих чувств. На проигрывателе продолжала вращаться пластинка. Она «шипела» и поскрипывала от времени. На ней была синяя этикетка с золотыми буквами. Надпись не читалась, золотые буквы местами уже осыпались. Но оставшаяся позолота ярко сияла под майским солнцем.
- Знаете, кто это поёт?
Девушка решила, что молчать дальше будет уже неудобно:
- Я думаю, это должен быть кто-то известный... Какой-нибудь великий певец, наверное...
Больше она ничего не смогла придумать и затихла, опустив голову и смутившись от собственной дремучести.
Николай Степанович покинул свой «наблюдательный пункт» и принялся вымерять проход между рядами парт большими неторопливыми шагами. Казалось, он глубоко погружён в свои думы...
Где-то между третьей и четвёртой партой он внезапно, не подняв головы на собеседницу, начал свой рассказ:
- Вы знаете, Ниноч... Нина Васильевна, этот певец родился давно... Очень давно... В прошлом веке... Учился петь у великолепных педагогов... Амфитеатрова-Левицкая Александра Николаевна!.. Дмитрий Андреевич Усатов!.. Как они знали все тонкости певческого труда, как любили искусство... Потом были пять лет в Театре музыкальной драмы при Петербургской консерватории. Заправлял там Иосиф Михайлович Лапицкий. Организатор. Реформатор музыкального театра. Энтузиаст. Один из горячих сторонников Станиславского. И это - в опере! Где привыкли петь свои арии, не сходя с места, как учили великие итальянцы. А у Лапицкого ритм и пластику тела актёрам преподавал Адольф Аппиа, Петровский из Александринки знакомил с искусством правильной гримировки и сценического поведения, Масловская ставила массовые сцены... На премьере «Онегина» рецензенты пришли в экстаз: солисты и хор впервые в истории мирового оперного театра оторвали взгляд от палочки дирижёра - сенсация!.. В Музыкальной драме пели Паша Журавленко, Сашка Мозжухин, Мария Литвиненко, Лидочка Липковская... Там пел Леонид Собинов! Пела Андреева-Дельмас - блистательная, ослепительная, бесподобная Кармен! Блок был от неё без ума! Вы помните это?..
Николай Степанович остановился,. взял паузу и, чуть запрокинув голову и прикрыв глаза, с чувством и страстностью продекламировал:
«...И кровь бросается
в ланиты,
И слёзы счастья душат грудь
Перед явленьем
Карменситы...»
Потом - война... Первая, мировая... На фронт не послали. Послали в Царское Село - это город Пушкин теперь, в военно-санитарный поезд санитаром... Дворец Екатерины, пушкинский лицей, Феодоровский городок в стиле семнадцатого века - красота!.. Природа... Работа тяжёлая, но порядок кругом строжайший. Шутка ли сказать - поезд имени Её Императорского Величества Государыни Императрицы Александры Фёдоровны!.. Предназначался он для вывоза раненых - Москва, Гомель, Киев, Могилёв, Тула... Обратно возвращались с ранеными в Царское Село, в лазарет.
Служил в этом поезде один блондинчик, Серёжкой звали. Златокудрый, голубоглазый - таким Леля в «Снегурочке» показывали. Рязанский, из крестьян. А он - поэт. Стихи пишет. И ведь какие стихи!..
«Осенним холодом расцвечены надежды,
Бредёт мой конь, как тихая судьба,
И ловит край махающей одежды
Его чуть мокрая буланая губа.
В дорогу дальнюю, не к битве, не к покою,
Влекут меня незримые следы,
Погаснет день, мелькнув пятой златою,
И в короб лет улягутся труды...»
Фамилия его была Есенин... Теперь - классик, в школе его проходят. А тогда на службе писал, приткнётся на госпитальной тумбочке с краешку - и пишет... потом выпустил книжку - «Голубень» называется...
Когда не было работы, затевали любительские концерты. Певцы - поют, чтецы - читают... Серёжка со своими стихами выходил... Ну уж, публика там собиралась!.. Господа офицеры из выздоравливающих и тыловых, сестрицы милосердия из аристократок и даже... сам царь с царицею приезжали! Романовы... Дочки царские: четыре девицы... Царь - в форме, с усами... Слушал, похлопывал, особо понравившихся - награждал...
По возвращении в Петроград недолгая - около года - служба в опере Зимина, добрейшего Сергея Ивановича. Он принял эстафету от мамонтовской оперы, но продержался недолго. У Зимина пел Шаляпин - титан, глыба, скала!.. Потом театр национализировали, переименовали в Театр Совета рабочих Депутатов, пришли большие перемены...
Артисты не знали, чего ждать. Кто-то уехал, но настоящий русский артист не оставит русскую сцену - здесь наши оперы, наши великие русские композиторы, наши традиции, наша публика!..-
Бывший Мариинский, то есть сейчас Кировский, переименовали в ГАТОБ - Государственный академический театр оперы и балета. Вы знаете, что тогда был Ленинградский оперный?! Какие певцы выходили там на сцену!.. Вронская, Калинина, Сабинина, Угринович...
Почтенный Даниил Ильич Похитонов - за дирижёрским пультом... Грамотный, знающий, большой музыкант. Певцы всегда прислушивались к нему... Каждый спектакль - событие!..
И какие спектакли!.. Оперы русские - «Евгений Онегин» Чайковского, «Борис Годунов» Мусоргского, «Русалка» Даргомыжского, «Садко» Римского-Корсакова!.. Мировые - «Фауст» Гуно, «Риголетто» Верди, «Сказки Гофмана» Оффенбаха!.. Какие роли - Ленский, Германн, Синодал, Герцог Мантуанский, Альфред Жермон!.. Первое исполнение партии Торговца в «Чёрном Яре» Андрея Филипповича Пащенко...
Искусство продолжало жить. Оно победило! Потом... Потом...
Николай Степанович заволновался и стать ходить по классу в два раза быстрее. Пауза затянулась... Внезапно он резко остановился и впервые за время своего рассказа посмотрел на слушательницу:
- ...Вы знаете, Ниночка, что это такое, быть в расцвете сил и таланта, иметь репертуар, поклонников, хорошую прессу, слышать слова восхищения и одобрения от людей образованнейших и искушённых, строить планы, лелеять мечты - и в один час, один миг лишиться всего - дома, семьи, друзей, сцены! - из-за чьей-то трусливой низости, мелочной, злобной подлости, из-за проклятого, мерзостного доноса?!! Не знаете... И не дай вам Бог этого узнать...
А ведь всё это было... Было... Обвинение. Следствие. Суд. Приговор. Пятнадцать лет лагерей... Пятнадцать лет... Человеку оставили жизнь, а артиста - артиста убили!..
Он стал говорить совсем медленно и неожиданно глухо, выдавливая из себя каждое слово, делая такие паузы, что Ниночке казалось, продолжения уже не последует:
- Это были чёрные годы... Наверное, это лучше было бы забыть, стереть из памяти, как страшный сон... Люди пытались выжить, сохранить себя... Там было немало людей талантливых, одарённых... Драматические, балетные, музыканты... Пытались устраивать самодеятельность, давали какие-то концерты... Начальство не мешало - в том климате, за тысячи километров от цивилизации, они сами, наверное, боялись вконец одичать и потерять последнее сходство с людьми... Холод, голод, болезни... Губительный климат... Зима - с начала октября по май. Средняя годовая температура плюс пятнадцать... Каторжная работа... Отчаяние, безнадёжность, полная беспросветность... И всё-таки - даже там! - нет-нет да и вспыхивала робкая, бессильная надежда...
Иногда надежда почти побеждала: хотелось верить, что и спустя пятнадцать лет можно ещё выйти на сцену, увидеть затихающий зрительный зал, ощутить непередаваемое блаженство, чувствуя, как голос податлив и послушен, как легко и свободно он вырывается из лёгких и взмывает куда-то туда, к знаменитой трёхъярусной люстре... Голос, кстати, вполне возможно сохранить. И даже в таких условиях. Ежедневные упражнения, правильное дыхание, укрепление и разработка мышц... Но потом всё равно наступало отрезвление: если и выживешь, до сцены уже, конечно, не допустят...
Когда освободили, запретили жить в крупных городах, а только там и есть оперные театры!.. Пришлось искать городок небольшой, но с тем расчётом, чтобы из него легко можно было бы добираться до ближайшей оперы...
Можно сохранять голос в форме, но нельзя повернуть время... Можно продолжать петь для себя, для узкого круга понимающих, но артист, Ниночка, жив, пока у него есть сцена, слушатели. Ведь что есть артист...
- Нина Васильевна, дайте мячик, пожалуйста...
Нина резко очнулась от своего оцепенения и повернула голову:
- Что?..
- Нина Васильевна, мы с ребятами хотели в футбол поиграть, а мячика нет. Достаньте нам, пожалуйста, из шкафа... Там кабинет закрыт... - два раскрасневшихся и запыхавшихся пацанёнка смотрели на свою «классную» нетерпеливо и просительно...
Ниночка кинулась в класс, достала мячик, прочитала краткую лекцию о технике безопасности игры на улице и принципах командного соревнования, спросила, всё ли поняли, выслушала ответ, пожелала победы в матче, а потом ещё проследила из окошка, чтобы не ушли с мячом слишком далеко...
Когда она, наконец, вспомнила про Николая Степановича и выглянула в коридор, последняя дверь у окошка была уже заперта: старик ушёл. Ниночка только подосадовала на себя, что так и не узнала, как звали того певца...
***
...Первого сентября школу, пустую и просторную во время каникул, прямо-таки распирало от детского топота, гвалта и гомона, пышных бантов на девчоночьих головах и тяжёлых букетов в запотевших ладошках, от бестолковых возгласов, перекрикивающих друг друга и всё равно тонущих в общем шуме, от пёстрого, радостно-возбуждённого сумбура и суматохи, праздничной суеты и весёлой неразберихи. Ниночка находилась в центре этого «человеко-цветочно-бантового» водоворота и упивалась им.
Пробегая через второй этаж, она столкнулась с завучем, стоявшей с незнакомой молодой девушкой в белой блузке с артистическим жабо. Завуч окликнула:
- Ниночка, познакомьтесь: Вероника Станиславовна, наш новый учитель пения.
Девушка в жабо с готовностью протянула руку.
- А как же... Николай Степанович?.. - от неожиданности Ниночка забыла о приличиях, и протянутая рука сиротливо зависла в воздухе.
- Николай Степанович у нас больше не работает. Он уволился по собственному ещё в июне. Говорят, уехал в Ленинград к родственникам... Теперь у нас будет работать Вероника Станиславовна, прошу любить и жаловать...
Нина поспешила исправить неловкость, поздоровавшись с девушкой, а завуч продолжала:
- Ниночка, кабинет пения мы перенесём с третьего этажа на первый. Возьмите свой класс и помогите Веронике Станиславовне переехать: ну, стулья там перенести, книги, ноты, портреты...
Ниночка пошла исполнять приказание. Почему-то - она сама не понимала, почему - приподнятое настроение вдруг помутнело и скукожилось. Вместе с учениками она принялась освобождать кабинет пения, которому вот-вот предстояло стать «бывшим кабинетом пения», от нехитрого «ассортимента» учебных пособий и предметов обстановки. Их было немного: стулья (парт в этом классе не было), портреты великих композиторов да содержимое единственного шкафа: пара стопок книг на верхней полке и проигрыватель пластинок на нижней.
Ученики, соскучившиеся за лето по общему делу и единому, дружному трудовому порыву, взялись за дело с энтузиазмом.
Раскрыв нижние створки шкафа, Ниночка обнаружила там две большие стопки пластинок. К пластинкам она призвала «носильщиков» отнестись с особой осторожностью и брать их только из её рук, а сама взялась сортировать виниловые «кругляши» на маленькие равные «порции».
Все пластинки были одинаковые, в одинаковых белых конвертах, с одинаковыми жёлтыми кружочками-этикетками с одинаковыми надписями: «Фонохрестоматия для ... класса. Часть ...». Только цифры, обозначающие номер класса и части, менялись. Вдруг в пачке мелькнуло что-то необычное. Ниночка выудила пластинку: синенькая этикетка! На синем фоне - текст с позолотой. Золотая краска осыпалась, разобрать трудно. Ниночка подошла к окну, поднесла находку к свету и прочитала:
«ЗВУКОПИСЬ»
Романсъ Рауля
изъ оп. «Гугеноты»,
муз. Дж. Мейербера
въ исполнении
Николая Артамонова
съ оркестромъ...
...Лишь спустя много лет внук заслуженного учителя, пенсионерки Нины Васильевны Петиной, девятиклассник Колька нашёл в Интернете короткую биографическую справку:
«Артамонов Николай Степанович (1892-1971). Родился в Петербурге. Брал уроки у А. Н. Амфитеатровой-Левицкой и Д. А. Усатова. С 1915 г. - солист Театра муз. драмы, в 1917 г. — Оп. театра Зимина, в 1918—1922 и 1926-1931 гг. — ГАТОБ. В 1937 г. репрессирован, приговорён к 15 годам лагерей. В 1952 г. отпущен на поселение. С 1959 г. жил в г. Энгельсе (Саратовская обл.). В 1964 г. вернулся в Ленинград. Похоронен на Охтинском кладбище. До нашего времени сохранились записи его голоса на грампластинке в Петербурге («Звукопись», 1911)».
...А перед глазами Ниночки всё вращался «шипучий» чёрный круг пластинки на старом школьном проигрывателе и блестели облетающей позолотой полустёртые буквы на синей этикетке...