В самый разгар осенней, лунной ночи, в душной, похожей на газовую камеру палате психиатрической больницы, на провисших почти до пола панцирных сетках, страдали от хронической бессонницы два человека, два искалеченных суровой жизнью простых сибирских мужика. Первый, недавно вышедший на заслуженный дембель военком небольшого района по фамилии Дубов был доставлен сюда позавчера милицией в момент приступа белой горячки, вторым пациентом являлся бывший тренер по борьбе Филипп Соловьев. Когда-то, еще по молодости его сильно избила в городе пьяная толпа, и с тех пор он наблюдался в этом лечебном учреждении регулярно, но чаще всего ложился туда, либо осенью, либо ранней весной.
– Тупик. – глядя в окно на располневшую луну, прошептал себе под нос бывший тренер. – Полный тупик. Кхе-кхе. Всюду, куда ни погляжу, безвыходность, какая-то на горизонте. Надоело. Все надоело. Хуже горькой редьки, стоит поперек горла, этот свинцовый кусок. Демократия, инфляция, конституция, ликвидация, экспроприация, проституция, везде интриги на интригах. Тьфу! Что за страна? Что за государство-то такое? Кругом одни жидомасоны. Надоело! Вот, где все. Евреи обложили, как борзятник волка. Никуда самому не пробиться, образование достойное не получить, на хорошую работу без солидных связей не устроиться, медицина вся платная и дерьмо, продажные менты совсем озверели. Как нам жить? Как вообще можно существовать в этом безумном, злобном мире? Кто мне вразумительно ответит, где мы находимся сейчас, и кто мы, ктооо? – и с досадой обхватил свою взъерошенную, давно не видевшую мытья голову руками.
На вздохи и жалобные стоны своего собрата по палате, бывший комиссар, с виду высушенный, как урюк, но по-прежнему с бравой выправкой вояка внимательно посмотрел сначала на запертую снаружи дверь, потом медленно встал с кровати и босиком подошел к зарешеченному окну.
– Вот тебе и ночь. – облокотившись на облупившийся подоконник руками, сквозь зубы, нервно прошипел военком. – Еще луна, как с цепи сорвалась, сучья дочь. – и ударил своим костлявым, но еще весьма и весьма крепким кулаком по окрашенной в серый цвет арматуре.
– Ночь. Очередная. – согласно кивнул головой Филипп. – А сна, как не было, так и нет. – и тяжело вздохнул.
– Точно. Ни в одном глазу. Кхе-кхе. – тихонько прокашлял Дубов.
– А я вот неделю назад последние копейки в коммуналке у себя насобирал, купил на них мешок копченых крылышек и четыре чебурашки пива. И больше денег нифига. А, что дальше делать мне? Идти на большую дорогу? А ведь кушать охота каждый день. Помимо хлеба, хочется еще и колбасы немного.
– Че это ты вспомнил? Крылышки, какие-то. Хе-хе. Совсем, что ли ку-ку? Или бредишь? – спросил комиссар.
– Вспомнишь тут, когда жрать захочешь. Ужин-то давно уж был. Да и ужин ли это, прелая капуста с потрохами, или как он там, бигус-фигус? Тьфу!
– Ладно, не бухти. Сидит он тут, как бабка причитает. И без тебя башка напополам. – разозлился наконец немного Дубов. – Ты вообще соображаешь, что ты несешь? Крылышек копченых, чебурашек пива. Ну, что ты несешь?
– Я-то? Я?
– Ты-то. Хм. Ты, высокоблагородие. Окурок.
– Смутно. Помню только, как три дня назад за добавкой в продуктовый магазин пошел. Праздник у меня был, праздник.
– В магазин он пошел. Хм. – все продолжал ворчать военком. – Крылышки копченые. Хм. Чебурашки пива.
– А у меня сын из армии вернулся. – вдруг расцвел в улыбке борец. – Знаешь, как я рад? У тебя есть сын?
– У меня две дочки.
– Ха! Бракодел! Большие?
– Вот пристал. Хм. Одна, еще сопля, степуху в институте проедает, вторая, дылда, год уже в разводе, все проводницей колесит по городам. Не занимался я ими, как следует, не воспитывал, солдат для государства набирал.
– А у меня сын! Понимаешь, сын, Васька. Назвал, как деревенского кота. Ха-ха-ха! Ты кошек любишь?
– Из армии, говоришь, вернулся? Это хорошо. Я говорю, хорошо, что сам, на своих двоих вернулся, а не двухсотым в цинке, как кильку в томате привезли.
– Сам-то женат? Или? – осторожно, чтобы не обидеть собеседника, поинтересовался борец. – Есть семья-то?
– Семья-то? Ну, если это можно назвать семьей.
– Че так? Развелись?
– Да нет. Жена, гадюка, то уходит, то приходит. Все время, с кем-то новым проживает, мразь. Я про ее очередных мужей уже со счета сбился. Последний хахаль, ей за ее загулы так накостылял, неделю загорала в хирургии, сука. А я дурак, чтоб с голоду она в палате-то не сдохла, жратву вот этими руками ей готовил, и каждый день в больничку приносил. А ей хоть носи, хоть не носи. Не благодарная.
– От целого комиссара, и прямо так запросто, взяла и ушла? – удивился такому ответу Филипп. – Да не может быть. Бабы ведь, кажется, любят военных.
– Они сами не знают, что они любят, что хотят. – с досадой махнул рукой военком. – Мне гордость не позволила остановить ее. Вернуть в расположение части. Хе-хе.
– Думаешь виновата она?
– А кто еще?
– Ну, хахали ее.
– А при чем тут хахали-то? Хм. Знаешь, как в русской пословице будет?
– И как?
– Если сучка не захочет, то кобель не наскочит.
– Бить не пробовал ее? – стараясь хоть чем-то, хотя бы советом помочь своему новому товарищу, полюбопытствовал бывший тренер. – Кого-то вроде встрепка остужает.
– Остудит их, как же. Да и кого там бить? Тоже мне. Хм. Боксерскую грушу нашел. Видел бы ты мою скилебру. Эту худобу, можно одним щелчком перешибить. Хотя нет. Вру. Один раз в горячке было. Но так, слегка. Схватил ее рукою за кадык, щас, говорю, тебя, как тюбик выдавлю двумя пальцами! Гляжу, в глазах жены одни белки, из глотки вперемежку со слюнями пена. Даже страшно стало.
– Жестоко. Правда жестоко. Брр. А может все и к лучшему? А? Как в песне той поется, если жена ушла к другому, неизвестно кому повезло. Или, как мой покойный дедушка, когда с бабушкой находился в контрах, всегда ей говорил, если бы у женилки были глаза, он бы туда никогда не полез. Ха-ха-ха!
– Жестоко, говоришь? А что делать? – спокойно, без, каких-либо эмоций сказал военком. – Ладно, девки на моей руке повисли, а так еще б одна секунда, таких бы я наворотил делов.
– Дааа. Странная штука, жизнь.
– Скорее даже не странная, а противная. Обосновать гулянки можно всегда. И мужчине, и женщине. Всегда найдется более лучшая кандидатура, которая, кстати, после длительного общения превратится из золотой кареты в такую же тыкву. Этот процесс бесконечен, поэтому и скачут по кочкам все, да по буграм. Потому что разум ограничен, а глупость человеческая бесконечна.
– Может быть и так. Смех на палочке, да и только.
– А я не хочу смех. Я не желаю быть шутом. – недовольно пробубнил комиссар. – Не заслужил я это.
– Ну кто тебе сказал, что ты шут? Ты уж пожалуйста не преувеличивай.
– Она рассчитывает, сука, что я совсем не понимаю, что меня упаковали в этот санаторий, как поехавшего крышей дурака? – продолжал военком. – Вот же ж, какой это оказывается беспринципный и бессовестный, наши родные жены, народ. Да если б не инстинкт природы, я б с ними в жизни, понимаешь, не имел вообще ни че. Ни с одной! Представляешь? Нет, ты представляешь, сдала в дурдом родного мужика. А разве я дурак? Посмотри на меня. Посмотри, посмотри. Я вроде все ведь говорю по делу?
– Конечно по делу. Я и не говорю, что ты дурак.
– Нет, ты посмотри на меня. – потребовал военный.
– Че мне на тебя смотреть? Ты не телевизор.
– Слушай, а у тебя в роду сумасшедшие были?
– Чего-чего? – не понял бывший тренер.
– Ну, кто-нибудь из родных, разума лишался? А?
– Чтобы уж так прямо сумасшедшие, то вроде нет. Прабабушка, правда, перед смертью немножко чудила.
– Чудила?
– Ну, прям чуть-чуть.
– Че, десять кошек завела? – ухмыльнулся комиссар.
– Каких еще кошек?
– Которые мяу-мяу.
– Да ну тебя. Хм. Кошек. Ээх. Кошки-мышки. Прабабушка моя, Капитолина Сигизмундовна Синицына, вот уж, где был божий человек. Помню, когда мы еще с сестренкой маленькие были, бабуся у себя дома нажарит целую коробку пирожков с печенкой, и в воскресенье на тележке к нашему собору их везет. Раздаст еду в один момент, бывало, сирым и бездомным, и в следующую субботу повторного похода к церкви ждет. Эх, были годы. Вот уж, где была милейшая душа. Или, еще помню, у нас по городу одна старушка-нищенка скиталась, так моя прабабка все время привечала ее. Посадит бедную за стол, и давай разными яствами потчевать от пузо. Когда и ночевать постелет ей. Сама в светелке, бабка, ляжет, а нищенка в чулане дрыхнет, бывало только храп стоит. Ох и славная была прабабка. Щас бы побольше-то людей таких.
– Как же хорошо тебя послушать. – улыбнулся Дубов.
– Однажды, правда, помню, отличилась. Она тогда в своей квартире старость доживала. Пришли мы, как-то с матерью ее проведать, глядим, а у нее на тумбочке лежит большущий крест, красивый такой, старинный, из бронзы. Он ей от православных предков по наследству перешел. Я смотрю, а низ-то у креста загнут.
– Как загнут? – не понял военком. – Как так?
– Вот и я задал такой вопрос. А она сидит на кроватке, как маленькая лялька, смотрит в одну точку и мычит, дескать, соседи буянят этажом ниже.
– Ишь ты, хулиганы. И че?
– Ну, и она этим крестом, распятием-то, значит, чтобы соседи не шумели и угомонились, по чугунной батарее долбит, что есть сил. Я тогда меленький был. Идем мы, помню с матерью, на улице зима, мороз, и я несу в руках этот крест. Забрали от греха подальше.
– Видишь, че ты вспомнил. – серьезно сказал комиссар. – Надо было тебе в священники пойти.
– Куда? В священники? Ха-ха-ха! В попы?
– А че? Плохо, что ли? Был бы в роду свой поп. Глядишь, за все родство на небе попросил бы.
– Еще я там народ не смешил.
Стрелки часов приближались к четырем часам утра.
– Сам-то семейный будешь? – спросил военком. – Или, как и я, ни нет, ни да?
– Хех. Хо-хо. – по-дурацки заулыбался бывший тренер. – Если это тоже можно назвать семьей. Годков пятнадцать, как моя живет у тещи, а точнее возле пенсионных денежек ее. А я один кукую в коммуналке. Так спокойней.
– Хм. Спокойней.
– Конечно спокойней. И вообще, не нужен я им. Еще был бы здоровьем полноценный, то куда ни шло. А так.
– Все бабы дуры. – зачем-то оскорбил женскую половину человечества военком. – Сами не знают, какого им надо рожна. Я ведь раньше мало пил, и с посторонними женщинами не якшался.
– Голова трещит. Душно. – словно в бреду простонал бывший борец.
– Голова. Хм. Голова не задница, завяжи и лежи. У кого она не трещит?
– Не знаю. Ты вроде бодряком.
Тут военком сразу оживился, и впился своими горящими глазами в Соловьева.
– Скажи, а ты за кого? – ехидно задал Дубов вопрос.
– В смысле, за кого?
– Ну, в прямом! Ты за кого? За красных, или за белых?
Бывший тренер от такого неуемного напора, и отрешенного взгляда комиссара, даже немножко струхнул.
– Когда у власти раньше были коммунисты, я был за красных. – попытался объясниться Филипп. – Сейчас у власти не пойми кто, я, пожалуй, с ответом воздержусь.
– Вот видишь. Ни рыба, ни мясо ты? Так выходит?
– Откуда я знаю, можно с тобой мне откровенно говорить? А вдруг ты засланный казачок?
– Да ты еще и трус? Ха! – чуть было не засмеялся Дубов. – Последние копейки, говоришь, на крылышки копченые истратил, а говорить со мною бздишь?
Филипп неуверенно пожал плечами и словно в судорогах у него затряслась левая нога.
– Ладно, не боись. Ну, че ты задрожал? Не ты один такой. У меня сейчас у самого полный цугцванг. – томно вздохнул комиссар.
– Что это такое? Что за слово, говорю?
– Цугцванг-то? А это, такая есть в шахматах вещь, чтобы я не сделал щас, любой мой следующий ход приведет к поражению. Короче, в перспективе полное дерьмо.
– Мдаа. Пессимистично.
– А ты бы не хотел на судьбу погадать? – сверля военкома возбужденными глазами, тихонько спросил Соловьев. – Не интересно тебе узнать свое будущее?
– А че мне на нее гадать-то, сучку, толку? Как будет, так и будет. Вот еще. – нервно заходил скулами бывший комиссар. – Я хоть и не колдун и вовсе не провидец, но сам ее могу немножко предсказать. Хочешь, докажу? Ты хочешь?
– Нуу. Прямо и не знаю. Хм.
– Не веришь? Ты мне не веришь? Понимаешь, вот как ты щас не изгаляйся, как ты ни крути, а любая судьба, вообще любая, любая линия жизни на Земле, и начинается и заканчивается одинаково у нас у всех. Знаешь почему?
– Это, как же понимать?
– Как, спрашиваешь, понимать? А ты сам подумай. Нет, ты серым веществом-то пораскинь.
– Чем больше я с тобой общаюсь, тем сильнее не могу понять ход мыслей твоих.
– Самое интересное, что у меня мысли, как мысли. Тут ничего особо заумного нет. – спокойно сказал комиссар. – Просто у каждой божьей твари, по сути своей есть только одна тореная дорожка - от утробы мамки, до могильной плиты. Ну, и по пути ее еще расставлены капканы.
– Капканы?
– Образно да, именно капканы. Такие мерзкие преграды, как предательство, это самое подлое из всех, хронический алкоголизм, наркотики, распавшиеся семьи, тюремные бараки, и возвышается над всем этим бардаком.
– И что же? – снова попытался перебить соседа по палате Соловьев.
– Проклятая гордыня, черт ее дери. Тьфу! – сплюнул на изодранный линолеум Дубов. – Эх, республика отъявленных засранцев и цепных рабов. Безнадега. Чернота. Гнилье. Да-да, самая настоящая и отвратительная безнадега. Всюду грязь и порок. В блевотине стоим по горло. Нашей уродливой стране сейчас, особенно, как никогда нужны герои, а глупые шалавые бабенки, боясь абортов, целыми детскими домами, плодят отпетых беспризорников щенков.
– Даа, не ту страну назвали Гондурасом. Я че подумал-то...
– И знаешь, что самое ужасное, самое ничтожное сейчас? – не дав закончить высказаться тренеру, круто оборвал его военком.
– Что?
– Жестокость и злость.
– Злость?
– Всюду. По поводу и без. Где надо, и где не надо. Везде бесконечная злоба, повсеместно лязганье стальных клыков.
– Ну, может тут ты и прав.
– Конечно, прав. Хотя мне твоего одобрения и не надо. Ты кто такой? Какого ты племени и рода?
– Я и говорю, прав.
– А где доброта к ближнему своему? Скажи, где сострадание к людям? – возбужденно твердил комиссар. – Почему, если, кто-то из нас вдруг пошел в гору, и стал жить хорошо, то мы сразу начинаем ему тихо завидовать и ненавидеть его? И почему, когда вдруг тому снова сделалось плохо, то мы тот час же приободряемся и начинаем хлопать в ладоши? Вот почему так? Ответит мне, кто-нибудь?
Филипп неуверенно пожал плечами.
– Ненависть - это форма личной связи. Так сам основатель Красной армии, товарищ Троцкий рассуждал. – с гордостью за свою принадлежность к военным, пусть даже бывшим, все твердил Дубов.
– Связи?
– А в частности, ведь он прав. Он по своей национальности не может быть не правым. Этот господин Бронштейн не будет попусту лапшу на уши раздавать. Уровень, масштаб личности, величина не та, чтобы трепаться. Драка, конфликт, неприязнь, это уже твоя личная, так сказать, персональная связь, это серьезная в твоей биографии планка. Только разборки с равными себе, еще, куда ни шло. Ну, или ты заступился за девушку. И вообще, заступиться за слабого, это хороший поступок. Тут главное, не быть человеческим мусором. Твоя задача, с большой буквы человеком быть.
Соловьев сидел не шелохнувшись.
– Ну, откуда в нас эта кровавая злоба? – вдруг пошел пятнами от переживаний военком. – Эта порочная, ужасная черта, это омерзительное чувство зависти, перешедшее в паранойю? Ведь мы все, да-да, именно все, лишь за редким исключением, вышли родом из самой обыкновенной рабочей среды. Вздернуться хочется. От возмущения хочется топать ногами. Откуда в нас эта первобытная жестокость? У меня все чаще возникает только одно желание, сбежать куда-нибудь подальше от всего. До какой степени мы все осатанели. Руки чешутся, хочется волосы рвать на голове. Презираем заблудших и нищих, смеемся над наивными простаками, да уж куда нам состоявшимся до них. Смотрим свысока на убогих и больных. Все думаем, что нас это не коснется. Якобы, уж кого-кого, а нас-то точно все плохое стороной обойдет. Что это? Как это назвать? Ну откуда в нас эта великость? Опомнитесь, люди! Зачем вы стали такими жестокими и черствыми? Зачем?
Тренер все также внимательно слушал Дубова и, чтобы его не сбить с мысли, теперь боялся даже дышать.
– Если человек и физически, и морально, и материально сильнее тебя, то мы на него смотрим снизу вверх. Ещё бы, дескать, чего изволите милостивый благодетель, стараемся ему понравиться и хоть в чем-то, хоть самую малость угодить. – совсем распалился военный. – Если же человек без важной должности и тебя значительно слабее, то мы над ним взмываем соколом, и начинаем думать, как побольней его унизить, оскорбить. Ну, а если, этот слабый еще и косо на тебя посмотрит, то мы в тот же момент готовы разорвать его на части, с дерьмом смешать, с костями слопать, в лепешку, супостата, раздавить. Ну откуда в нас это дьявольское семя, откуда это безумство и зло?
– Это, как цитата на большевистском транспаранте. Помнишь? Кто был ни кем, тот станет всем! Помнишь?
– Не станет, этот твой всем, никогда. Как был ни кем, так им и останется. – со спокойной интонацией в голосе сказал комиссар. – Рожденный ползать, летать не может.
– Да ладно тебе. Чего уж ты так?
– Нет не ладно. Даже если бедный, вдруг, каким-то чудесным образом станет богачом, то духовно, то есть внутренне, он по-прежнему останется бедным. Не отпустят первородные гены его. Ну и что, что будет он заказывать себе костюмы-тройки у персонального портного и золотыми ложками черную икру в ресторане Метрополя жрать. Ну и что? Он может даже в Монте Карло в казино хоть каждый день летать играть в рулетку. И что? Только это для него, для его внутреннего ощущения мира, ровным счетом, все равно не изменит ничего. Ни-че-го. Морально, или духовно, как я уже тебе до этого сказал, он по-прежнему останется таким, каким и был раньше. И при любом удобном случае, все его старые, босяцкие замашки, всегда будут наружу выползать.
– Может оно и не к месту, но есть такая русская пословица - если бабу и можно вывезти из деревни, то деревню из бабы, никак.
– Примерно так. – одобрил суждения борца Дубов и замолчал.
– А знаешь, говорят, когда черемуха цветет, то люди начинают чахнуть.
– Причем тут черемуха-то, блин? – нахмурился бывший военком. – Ты вообще о чем?
– Эх, осень. – не обращая внимание на колкую реплику комиссара, жалобно вздохнул Соловьев. – Не люблю я осень. И вообще, это время года сильно боюсь. Осенью за мной всюду смерть по пятам ходит. А вот весну люблю! Весна, это что-то свежее. Весной всегда хочется жить.
– Знаешь, что нам нужно щас? – сжигая за собой мосты, пошел в ожесточенное наступление военный. – Знаешь?
– ???
– Тебе скажу, так и быть. Нам сейчас необходим не шуточный народный бунт. Схватка! Нужна такая бешеная встряска людям, чтобы кровища вместе с кишками вырвались из всех щелей. Залить багряной кашей землю до колена. Если откровенно, то я щас за большую резню. Я за то, чтобы все огнем горело. Надоело! Вот у меня, где все.
– О, как. А надо? Страшно ведь. – прошептал Филипп.
– Да пошел ты на хрен. Страшно. Хм. Я бы щас сказал даже не надо, а жизненно необходима мясорубка для некоторых шибко образованных и твердых лбов-умов.
– Щас лучше бы, чего-нить скушать пошукать. Видишь руки, ходуном, как ходят? Это с голодухи все.
– Да погоди ты, жрать. Боишься будут трупы? Да? – все никак не унимался военком. – Конечно будут. А ты, как хотел? Не без них. Ведь ни один путч, ни один настоящий переворот не бывает без трупов. Цель оправдывает средства. Жертвы, это неотъемлемый в великой борьбе инструмент. Лакмусовая бумажка. Тем более, в такой борьбе, когда решается судьба России. Дыхание, истошный ор разъяренной толпы, вот та самая важная, та основная движущая сила революции, или всякой мировой резни.
– Ну его, эту твою революцию. Больно она нам нужна. Уж лучше пусть будет в стране стабильно. Нечего в болото залезать.
– Да какая тебе к херам стабильность? – раскраснелся от переживаний военком. – Да об твою пропитую, худую морду, власти ноги вытирают, а ты, про какую-то стабильность чушь мне тут несешь. Какая тебе, идиоту, нужна стабильность, если все люди-человеки банально превратились в бессловесный, нищий и дешевый скот. Хм. Стабильность. Ну и слово. Уже давно настало время, чтобы, наконец, проснулся ленивый народ. Пора взять в руки топоры и вилы, и все к чертям собачьим, в этой рабской жизни в клочья разметать. Скажешь, для чего?
– И для чего? Нет, правда, для чего?
– Да все для того же.
– ???
– Во имя человеческой свободы, во имя наших замечательных детей, во имя будущего счастья на Земле. Не для себя стараюсь, я отыгранная карта, я такой же, как и ты, алкаш, да и к тому же еще и идиот.
– Эх. – грустно вздохнул Соловьев.
– Ну и что, что будет много трупов. – все не успокаивался комиссар. – Это разве самое главное во всей этой заварухе сейчас? Главное в нашей с тобой исторической миссии, преследуется благородная цель.
– И не жалко тебе их никого?
– Представь себе, нет. Ни грамма не жалко. Ни малейшего грамма. Усек? Кто не с нами, того в землю надо закопать. Тот, значит, трус и против нас. А в земле, как известно, места хватит всем. Ну, уж, а кто выразит свое желание встать с нами под одно великое знамя, тот будет, как бессмертный рыцарь воевать.
– А ты знаешь про революцию правду? – заговорщически прошептал бывший тренер.
– Какую еще правду?
– Самую настоящую. Разве правда может быть иной?
– Ну, давай, конспиролог ты наш, поведай истину свою. Хе-хе.
– Революцию придумывают гении, делают романтики, а к власти, увы, приходят мразь и негодяи.
В то же самое время, в приемном покое на первом этаже здания больницы, за чашкой крепкого чая с засохшим печеньем, между персоналом шел такой разговор.
– Военный-то, я погляжу, угомонился? – спросил пожилой дежурный врач мужчина у хмурой медсестры.
– Еле, как. Ох и дурак! – осторожно дуя на живой кипяток, выдохнула не молодая женщина в застиранном белом халате. – Это надо, так до чертиков упиться. Ну и дурак! А еще почетный гражданин района.
– Кто почетный гражданин? – не понял доктор.
– Комиссар.
– А ведь я помню его. Нет, точно его помню. Он тогда еще при своих погонах был. Племянника-то моего, это ведь он от армии отмазывал, скотина. Сколько ему братец мой за белый билет-то денег отвалил, уму не постижимо. Всю зиму для этой тощей, красной морды, братишка трех тогда бычков держал. Ох и побегал он за этим военкомом!
– Так у вас племянник, что ли не служил?
– Щас служить не модно. – заступаясь за родственника, сказал дежурный врач.
– Ну уж.
– Зря, что ли они его растили, что бы кому-то в нашу армию отдать?
– Ты подумай. А я ведь думала, служил. – охнула медсестра и заулыбалась. – Это ведь он у вас все праздники военные собрал? Ха! Как, какой в России праздник, у него в окошке Жигулей все время новый флаг!
– Да ну его. Это все из-за того, что с бабой он у нас развелся. А так, она за эти флаги, так по башке б ему дала!
Пока медсестра и доктор пили чай, в палате между Дубовым и Соловьевым набирала обороты настоящая словесная бойня.
– Уж больно злой ты! Злой, злой. – решил не отставать в нападках бывший тренер.
– Чего это? Злой и справедливый, разные понятия. И потом я из добрых побуждений, хочу взять в руки власть.
– Ты щас рассуждаешь словно Гитлер, какой. Войну тебе, людские трупы подавай. Революцию захотел на блюдечке с голубой каемочкой? Переворот? Живи спокойно, ну куда несешься-то, куда тебя черти-то тянут?
– Это мне-то войну подавай? – огрызнулся военком.
– Ну не мне ведь. Я никого не трогаю сижу.
– И вообще, а что тебе дался, этот Гитлер? Что?
– Как это, что?
– Вот, что вы все так ополчились на него?
– Да ты, что несешь? – возмутился Соловьев.
– Ну, маньяк, ну, потрошитель, ну, дерьмо! А если хорошенько подумать, если основательно все взвесить, то это было не самое главное мировое зло. И если лучше разобраться, вникнуть, кто такой Гитлер вообще? Кто? Мелочь пузатая, малюсенький-малюсенький винтик в капиталистическом устройстве, в большой игре серьезных дяденек, махонький такой механизм. Обычный, ну, самый обыкновенный, с простыми человеческими слабостями шкет. И баба у него была. Они с ней перед смертью даже расписались в бункере по человечьи. Значит, все наше людское было не чуждо ему? Хм. Вы посмотрите на его сухую рожу. Хм. Одни его усы только стоят чего. Чахоточный, какой-то. Нет, с такой физиономией, великим не может быть человек. Даже никакой харизмы. Серая мышь. Много на свете было таких? Много. Еще, как много. Кто только не хотел поработить народы. Желали мирового превосходства, Цезарь, Македонский, да даже в нашем веке, сам француз Наполеон. И, что? Где все эти люди? Люди, возомнившие из себя Богов. Где? Те хоть малость военную науку изучали. А кто такой Гитлер? Обычный ефрейтор! Самая низшая в воинском звании вошь! Как у нас говориться, лучше иметь дочь проститутку, чем сына ефрейтора. Вот и весь мой ответ. Тоже мне, нашли завоевателя вселенной. Хм. Фашиста Гитлера. Нет, это не тот коленкор. Посмотрите со стороны на любого человека. Ну, что он, человек, пусть он даже будет двухметрового рост, что он может завоевать? Любая личность, как я сказал, в глобальном мире, это мелочь. Любая. Ясно? Каждый человек, в этот мир, как пришел, так и ушел. Он никто. Вот и все.
Соловьев на пространные изречения военкома ничего не сказал, а только недовольно усмехнулся.
– Мне тут одна дальняя родственница недавно замечание сделала, будто я людей сужу. – громко, чтобы отчетливо было слышно каждое слово, сказал Дубов. – А разве я сужу? Нет, ты скажи мне, как на духу. Разве я кого-то сужу? Бред. Я же так, высказываю свою личную, свою, так сказать собственную точку зрения. Может быть, кому-то это и не нравиться. Вот, к примеру, репортаж по телеку недавно смотрел, как люди учувствовали в каком-то крестном ходе. Ну и подумал, ну что вы со своими хоругвями носитесь туда-сюда. Что вы хотите, кому доказать? Бог ведь нас будет оценивать не по этим крестным ходам, а по поступкам нашим добрым и словам. Вот, как-то так.
Тут в свете луны, на щеках комиссара показались маленькие кристаллики слез. Вытерев засаленной наволочкой от подушки лицо, он чистым и добрым взглядом посмотрел на Филиппа и шмыгнул носом.
– Ложь, ложь, ложь, сто тысяч раз всюду ложь. – глядя в потолок запричитал военком. – Наглая, глупая, захватившая все наше давно прогнившее общество, наше, и без того шаткое сознание ложь. Жутко, страшно, горько, когда повсюду одна сплошная необъяснимая, беспредельная ложь. Ложь во спасение, ложь во искупление вины, ложь, как средство достижения цели, ложь – твоя карьера и статус. Ложь! К черту мораль, к черту основные человеческие ценности, к черту тихий семейный очаг, сейчас нам подавай благополучие. Хоть по трупам иди, но любой ценой своего добейся. Теперь у нас на первом месте дорогие иномарки и хоромы, роскошные дачи, губастые любовницы, вооруженная охрана, модные шмотки, мебель, золотые побрякушки, ордена, обширные связи и престиж. Я в который раз, снова и снова подчеркиваю жирным, красным фломастером, что всюду откровенная ложь. Каждый уголок нашей необъятной страны покрылся, этой ржавой ложью, как коростой. Как же выходить из этой, болотной, липкой трясины, этой, извините меня, грязной и прокисшей ямы, этой бесконечной тьмы? Ну почему мы сами жить по-человечьи не умеем? Почему нам обязательно всем нужен чей-то, пусть даже он будет унизительным, волшебный, откуда-то сверху пинок?
– Пинок? А? Пинок? – вздрогнул на своей кровати Соловьев. – Жизнь надо воспринимать такой, какая она есть. Отчаяние - грех.
– Грех не грех. А без пинка видимо теперь действительно совсем не обойтись никак.
– Никак?
– Разучились мы хоть капельку, хоть самую маленькую песчинку мыслить, работать ленимся, все ждем с неба манны небесной. Что откуда-то вдруг придет добрый дяденька-волшебник и сделает за нас все. Ну, не хотим мы сами ничего. Упорно ждем от старшего по званию команды.
– Эх-хе-хе.
– Да. Легко командовать, когда у тебя на плечах погоны и мандат. – бойко отчеканил комиссар. – А ты попробуй в рваной телогрейке без мандата покомандуй.
– Сам-то, че со службы ушел? А? – тихонько спросил бывший тренер. – Попросили? Или от власти устал?
– Хм. Велика та власть, военный комиссар задрипанного района. Хм.
– Ну, все равно.
– Знаешь, что такое власть по Фрейду? – с хитринкой спросил Дубов у бывшего тренера.
– Откуда. Я больше читаю про спорт.
– Желание властвовать, это один из видов невротического помешательства, происходящего от чувства беспомощности и страха перед окружающим миром.
– Ничего себе. – закивал головой Соловьев.
– И потом, а че на этом кресле мне, до смерти, что ль сидеть? Чтобы вынесли из кабинета на носилках? Сдался он мне, этот кабинет. А если честно, то я пожить еще успеть хочу. Я вообще в начальники не рвался, и по головам сослуживцев напролом не лез. Все само по себе, как-то шло, не спеша. А гробить единственную дорогушу-жизнь, пусть и в важных, высоких зданиях, утопия. Это, знаешь, как у Шукшина в Калине красной? Было бы, говорит его герой Егор, у меня три жизни, одну бы, просидел в тюрьме, черт с ней, вторую бы отдал тебе, ну, а третью прожил бы сам, как душе угодно.
– Помню-помню, очень хорошо помню, этот старый советский фильм. Классика. – сразу потеплело на душе у Филиппа. – И фразу эту помню хорошо.
– Вот и я решил пожить, как человек, как моей живой душе угодно. Не захотел я кланяться бездарным апельсинам-генералам и в их жирную задницу, как все остальные, заглядывать им. Я ж офицер-то, только во вторую очередь, а в первую я все-таки мужик.
– И получается? Я спрашиваю, получается пожить-то на гражданке, на этих вольных, хлебосольных хлебах? Или тяжко?
– Сам видишь. Ха-ха-ха! Где я. – замотал головой комиссар. – А если серьезно. Эээм. Философский конечно ты задал мне вопрос, с глубоким, тайным смыслом. Не хватает все равно чего-то, если честно. Ну не хватает, и все. Вот вроде и времени свободного навалом, и пенсия приличная, а настоящего душевного покоя нет. Ну вот никак он не приходит, е-мое. Еще тоска внутри, какая-то дремучая скребется.
– Пройдет. Я говорю, со временем все пройдет. Еще перестроишься на мирные рельсы.
На несколько минут в палате наконец стало тихо.
– Я знаю, что делать надо. – вдруг прохрипел голос военкома в темноте.
– Вот человек-загадка. Ну и что? Опять революцию?
– Нет. Я щас о другом. Я о том, что один раз в неделю надо организм взбулындывать. Понял?
– Как, как, как? Как ты сказал? Взбулындывать?
– Именно так.
– Что вообще это такое? Это, как?
– Да очень просто. Ха!
– Просто? – переспросил Соловьев.
– Да проще некуда. Это значит, один день в неделю не пить.
Когда за окошком едва-едва забрезжил оранжево-багряный рассвет, мужики еще не спали.
– Давай споем, родной ты мой человек. – мило заулыбался бывший тренер. – Нам ли быть в печали. Эх. Ты знаешь, какая у меня мечта?
– Поскорее слинять отсюда? – лязгнул острой челюстью комиссар. – Угадал?
– Нет.
– Не понял.
– Хочу на нашем Светлом озере настоящую морскую флотилию построить, и вместе с кораблями в кругосветное плаванье уйти. Я ведь по духу вольный человек. Это сейчас меня закрыли в это учреждение, и держат тут, как в зоопарке льва.
– Хемингуэя начитался? – съязвил военком.
– Я вообще много в детстве читал. У меня отец всегда говорил, что русская литература, она уникальна, и скажи спасибо Богу, сынок, что ты можешь прочесть великие русские произведения на языке оригинала.
– А давай и вправду споем?! А? Ну ее, эту твою литературу. – поддержал идею своего нового товарища офицер запаса, и пересев к нему на кровать, сразу запел.
Вихри враждебные веют над нами,
Темные силы нас злобно гнетут,
В бой роковой мы вступили с врагами,
Нас еще судьбы безвестные ждут…
Тут к военному собрату по несчастью, решил присоединиться и бывший борец. И уже в два бодрых голоса, по коридору второго этажа замаршировало бравурное эхо.
Мрет в наши дни с голодухи рабочий,
Станем ли, братья мы дальше молчать?
Наших сподвижников юные очи,
Может ли вид эшафота пугать?
Как только мужики закончили второй куплет, в замочной скважине мощной, надежно обитой металлическими пластинами двери раздался ржавый, стальной хруст, и следом в палату, ураганом влетела дежурная сестра.
– Так! – рявкнула она на пациентов своим прожженным и хриплым от недосыпа басом. – А ну, хватит языками здесь погаными трепать! Тоже мне, политики хреновы! Козлы! Пес вас подери. Дотрепетесь, дебилы тут, и меня, не дай Бог, вместе с вами заметут. А у меня еще пенсии нету! Спать! Или щас такой укол всажу обоим в ляжки, неделю не проснетесь, сукины сыны! – и обведя красными свирепыми глазами пациентов, вышла из душной, сильно провонявшей мужским потом и тушеной капустой палаты, и со злостью захлопнула за собой дверь.
– Суровый начальник, однако. Ох и суровый. – слегка дрожащими губами пробубнил бывший тренер Филипп, и с обидой посмотрел на забившегося под кровать от страха военкома. – Ну, спать, так спать. Такой концерт нам сорвала. – и плотно накрывши голову одеялом, зажмурил глаза.
На следующий день, из-за двери все той же палаты до постояльцев диспансера вновь доносилась нешуточная словесная схватка. И прекращалась она снова лишь под утро, и вновь стараниями, теперь уже другой медсестры.