Пончик и Правда.
Солнце совсем ослепило и Пончик перестал видеть, куда идти по вершинам деревьев. А он только наловчился делать гигантские шаги — с вершины на вершину. Щекотно так, от восторга и страха. Глаза широко открылись, и тут же зажмурились. Яркое утреннее солнце било в них жёлтым, безжалостным светом. Конечно, можно ещё повалятся, но так захотелось кушать!
Резво подбежав к столу, увидел кружку молока, горбушку домашнего хлеба и два кусочка сахара-рафинада. Так… Опять старшие уволокли кусок сахара. Думают он считать не умеет? А он умеет. До пяти!
На столе, на видном месте лежал узелок. А в нём… А в нём яйца и масло. Коровье! Эх, значит опять тащиться на склады, ждать когда противный Кладовщик его увидит, и заберёт масло и яйца, пометив что-то в большой тетради. Пончик бы сам сожрал эти яйца и масло, да может и наелся бы, да нельзя, государственные. Продналог! Слово-то какое противное. Зато на обратном пути... О! На обратном пути он может подняться на деревянную площадку перед окном магазина, железного, на больших колёсах! И сказать дяденьке продавцу, что мама сказала, чтобы тот отвесил целых три шоколадных конфеты! Вот! Две младшему брату, ну, болеет тот, а одну может съесть Пончик. Вот!
Хороший день. Отнесёт и свободен. Не надо идти на край света за травой для кроликов, с огромным мешком, который как не натягивай на голову, всё равно по земле волочится. Вчера палец на левой руке серпом пополам разрезал. Вдоль. Совсем пополам. Кровищщи! Вон, тряпочка на пальце как железная, заскорузла. Побили конечно. Почему серп неправильно держал? Но зато сегодня! Свободен.
Вдруг сердце оборвалось, заныло. Вспомнил, что сегодня банный день. Мужской. Ну, совхозная баня работала два раза в неделю. Один день мужики мылись, другой — бабы.
Сегодня мужской… Страшно! Мужики все в сизых ямах, а у кого и сизая культя вместо руки. У кого и ноги нет. И все, все в страшных ямах, в которые спокойно кулак Пончика поместится. Боялся он этих ям, до… до того, что визжал, брыкался, терпел отцовский ремень, убегал, но в баню — не шёл. Пытались помыть в женский день. А что? Все его друзья с удовольствием в этот день бегали мыться. А он не мог. Стыдно. Как увидит голых тётенек, так стручёк сразу трусы рвать начинает. И как с таким заходить? Стыдно…
Вот и прослыл Пончик грязнулей, свиньёй. Иногда мама выкраивала время — ну он пятый в семье, да работа, ну и помоет его в корыте. Да и ладно.
Пончик допил молоко, догрыз горбушку, спрятал сахар под подушку. Ну, навесь день уйти придётся, чтобы в баню не погнали. А так конфету съест, догонится. Присел, соображая, как прошмыгнуть мимо мальчишек с соседней улицы, драка ему не нужна. А вдруг яйца побьют? Уууу! Улыбнулся, - сегодня после бани гулянка будет. Сядут мужики и мамки за стол, у мужиков большие стаканы, у мамок маленькие. Разговаривать будут, Кукурузника ругать, песни петь… Интересно! Главное на глаза не попасть — выгонят. И про войну ничего говорить не будут. Ай, все воевали. И всё! А зря, ой зря! Иные пацаны такое про подвиги своего папки рассказывают! Нет. Все воевали. А сейчас все первоцелинники. Вон по радио послушаешь… Эх… А тут…
Пончик глубоко вздохнул, набираясь храбрости, и шагнул в яркий, бесконечный, такой хороший день.
А вечером… Вечером все, все выскочили на улицу, орут, орут, обнимаются, в небо уставились;
- МЫ В КОСМОСЕ! НАШ В КОСМОСЕ! МЫ...
Неважно, что Пончик и не знал, а что такое космос. И почему так важно, - мы первые. Он ощутил, всей кожей, всей своей ещё маленькой душой что есть МЫ, и МЫ — ПОБЕДИТЕЛИ!
Много лет спустя, уже в эпоху соцсетей, переписывался Пончик с московским сверстником. Ну, всегда есть о чём, двум не молодым, жившим вроде даже и в одной стране. Вспомнили и то время. Сверстник всё пытался напомнить Пончику, какие роскошные экскурсии были, как в театры водили, какие детские лагеря хорошие, да мороженное, мороженное какое было! А Пончик… Что Пончик. Пончик нёс узелок с продналогом, облизывал конфету, чтобы подольше есть, и в восторге смотрел в небо: МЫ первые!