Она ничего не почувствовала, она не видела как вспыхнул свет, потому что она находилась в самом его центре. Она не успела услышать треск - она оглохла раньше. Потом, когда смогла видеть, она смотрела на свои распахнутые шоколадные глаза, обугленную кожу, расплавленные башмачки…
“Ах” - сказали ее губы, но звука не последовало. Она повернулась и посмотрела на отца. Папа плакал, рыдал. Молодое, но уже исчерченное морщинами, папино лицо охватила судорога, глаза остекленели, а рот превратился в кривую трясущуюся щель.
Она ничего не слышала. Только видела.
Видела как отец беспомощно опирается на ограду, как позже ползет к полусгоревшему платью, как берет ее останки на руки и прижимает их к себе, вжимаясь в них лицом. Как он вдыхает запах дыма, гари и сгоревшего мяса. Она не видит отвращения на его лице. Только боль. Папа не обратил внимания на огонь, на дождь. Он просто сидел со своей Розочкой на руках, будто укачивал ее. Она знала, что он чувствует, она видела, но она ничего не чувствовала. Ничего.
Ни огня, ни дождя, ни боли, ни жалости, не страха. Она все видела. Но ничего не слышала и не чувствовала.
Она ничего не почувствовала даже тогда, когда увидела, что отец не выбрался из леса. Оцепенение прошло. Она сделала несколько шагов и все вокруг дернулось. Реальность дернулась. Отец, тело отца, стало смазанным, а вскоре совсем исчезло, как и ее. Деревья больше не полыхали, не дымились. Они просто сомкнули свои безобразные, обугленные, уродливые ветки над почерневшей голгофой, над выжженной травой и цветами, закрыв лоскуток синего неба. А она, она не могла чувствовать.
Больше не могла.
Все изменилось - стало эфемерным.
Как и она сама.