Юзеф Гейманович Кон
Кто сейчас помнит выдающегося советского киноактера Андрея Андреевича Файта? Из молодежи, я думаю, почти никто не знает, о ком именно идет речь. А жаль, это ведь был уникальный артист, великолепно исполнявший характерные роли во многих фильмах 30-х - 40-х - 50-х годов. В военные и первые послевоенные годы он снимался в фильмах о войне, исполняя роли фашистских офицеров и шпионов, из-за чего милиция нередко его задерживала на московских улицах по подозрению в том, что он является вражеским лазутчиком.
Я не зря начал свое "повествование" с упоминания об Андрее Файте, поскольку человек, о котором я буду рассказывать далее, внешне в немалой степени был на него похож. Ничего удивительного не было и в том, что "соответствующие органы" неоднократно проверяли и его на возможность принадлежности хотя бы к парагвайской разведке, так как выдвинутая вперед нижняя челюсть и характерный "шпионский" нос, как и в случае с Андреем Файтом, кричали об этом на каждом шагу каждому встречному и поперечному.
В 1956 году, будучи студентом Энергофака САзПИ (Среднеазиатского политехнического института в Ташкенте), я неожиданно увлекся польским кинематографом, польской музыкой, польской литературой и прессой, а затем очень быстро овладел польским языком, читая книги, газеты и журналы на этом языке. Разговорную речь на польском языке я освоил значительно позже, в 1961 году, когда мне несказанно (по тем временам) повезло: удалось поехать в туристическое путешествие по ГДР. Поездка была долгой - 21 день. Она достойна отдельного рассказа, здесь же я вкратце поведаю только о том, что необходимо рассказать в связи с темой этого письма. Мне сказочно повезло тогда и еще в одном аспекте моей жизни. Как я написал выше, читать по-польски я научился еще в 1956 году, и для меня тогда польский язык в чтении абсолютно не отличался от русского, я не переводил мысленно читаемые тексты на русский язык, содержание автоматом шло в мозг и усваивалось на польском. Но говорить я не мог, так как абсолютно не было разговорной практики, просто не с кем было говорить. И вдруг, при знакомстве с гидом нашей группы немцем Вильгельмом Зибертом, плохо говорившим по-русски, я уловил в его говоре польские интонации, в частности, польское произношение буквы "Л", Я попытался обратиться к нему по-польски, и тут он навзрыд расплакался от радости. Он плакал, как ребенок, и уже по-польски рассказал мне, в чем дело. Оказалось, что он был коренным жителем Польши, немцем-фольксдойчем, но родным языком для него был польский, а не немецкий. После окончания войны поляки выслали в ГДР абсолютно всех немцев, живших в Польше, не принимая во внимание абсолютно ничего. Это была трагедия всей его жизни: его родиной была и оставалась Польша, а не Германия. И я стал для него родным человеком. Все время моего пребывания в ГДР я разговаривал с ним по-польски. Я приехал туда, не умея говорить на этом языке, а уехал домой, можно сказать, поляком: польский стал для меня и полностью разговорным языком. Именно благодаря польскому языку я очень многое узнал о жизни в ГДР, так как Вильгельм с готовностью пространно отвечал на все мои вопросы.
Но возвращаюсь к 1956 году. Мой папа, ошарашенный такими моими лингвистическими успехами, вначале отнесся к этому резко отрицательно. Он лично испытал, что называется, на своей шкуре, репрессии 1937 года, когда людей сажали в кутузку по подозрению в шпионаже только по той причине, что они знали какой-либо иностранный язык. А тут сын - радиолюбитель, увлекается фотографией, имеет спортивный разряд по стрельбе, а теперь к этим подозрительным увлечениям добавляется еще и знание иностранного языка! Всенепременно его возьмут на заметку и, рано или поздно, начнутся неприятности. Но шло время, а неприятностей от "органов" все не было. Папа успокоился, причем настолько, что решил меня познакомить со своим коллегой по работе в Ташгосконсерватории, доцентом кафедры истории и теории музыки Юзефом Геймановичем Коном. Это и был тот самый человек, очень сильно внешне похожий на Андрея Файта. Юзеф Гейманович был польским евреем, учившемся до войны сначала в Варшавском университете, а затем в консерватории Львова, вошедшего в 1939 году в состав СССР. Когда началась Великая Отечественная война, он попал в эвакуацию в Ташкент, буквально придя в него пешком по железнодорожным шпалам. Здесь он продолжил свое музыкальное образование в Ленинградской консерватории, которая, будучи эвакуированной в Ташкент, разместилась в здании Дворца швейников по улице Чехова, недалеко от железнодорожного вокзала. После окончания войны консерватория вернулась в Ленинград, но он предпочел остаться в Ташкенте, и завершил учебу уже в Ташгосконсерватории. Человеком он был совершенно незаурядным: знал несколько языков, обладал поистине энциклопедическими знаниями. .
После того, как состоялось наше знакомство, я стал часто бывать в его небольшой квартирке, находившейся на задворках хлебопекарного завода по улице Чехова. У него дома почти всегда находились его студенты, с которыми он любил общаться в неформальной обстановке, утверждая, что именно общение с молодыми людьми является для него источником силы, энергии, вдохновения и идей для ведения научной работы и написания теоретических статей и книг.
Мне стало ясно, что стоит познакомить его и с моими друзьями, студентами ташкентских ВУЗ'ов. Он с интересом принял это мое предложение, и я ввел в круг его знакомых Гутю Рудзянского и Валеру Морозова, а несколько позже - приехавшего из Алма-Аты журналиста Леню Эдельмана, ставших его искренними друзьями. Для всех нас Юзеф Гейманович был благодатным колодцем, из которого на нас изливались неиссякаемые потоки знаний и ценных советов.
Кон не был заносчивым человеком, не смотрел на нас свысока, вел себя с нами почти как ровесник, хотя был старше нас на 17 лет, ездил с нами купаться на "теплый" арык, находившийся за центром Луначарского, позволял без ограничений пользоваться своей прекрасной библиотекой с книгами на многих языках. Он обладал великолепным чувством юмора, был прекрасным рассказчиком анекдотов. Через некоторое время Юзеф Гейманович получил квартиру в новом здании Союза композиторов на углу улиц Карла Маркса и Гоголя. В этой квартире у него появилась замечательная, добрейшая собака (боксер) Варта. На стене в прихожей висел плакат: "Помни, Варта здесь - кумир! Отведи ее в сортир!". Мы все с большим удовольствием в каждое свое посещение этого дома исполняли данный наказ, и выводили Варту на с нетерпением ожидаемую ею прогулку, так как хозяева уже замучились спускаться по несколько раз в день с Вартой с четвертого этажа, а тем более - подниматься с нею обратно.
К сожалению, в мире не бывает ничего вечного. В 1963 году всем нам пришлось попрощаться с Юзефом Геймановичем.по причине его отъезда в Новосибирск. Следует сказать пару слов о том, что послужило причиной, побудившей его к переходу на работу в Новосибирскую консерваторию.
В Ташгосконсерватории в свое время работал выдающийся музыкант Арсений Николаевич Котляревский, органист и специалист по истории музыки. Когда в 1960 году он был назначен на должность ректора Новосибирской консерватории, то решил пополнить ряды профессорско-преподавательского состава этой организации путем приглашения высококлассных педагогов Ташгосконсерватории, которых он хорошо знал лично по совместной работе. В числе принявших его приглашение были две супружеские пары: Юзеф Гейманович с Лялей Бочкаревой, бывшей его студенткой, и Виссарион (Исер) Исаакович Слоним с Зельмой Шмарьевной Тамаркиной-Слоним. Слоним и Тамаркина были выдающимися пианистами (Виссарион Исаакович был еще и известным музыковедом), выпустившими многих талантливых исполнителей, в числе которых был, например, и знаменитый на весь мир пианист Рудольф Керер. Моя жена Анна Киртановна Культакова тоже была их выпускницей, она училась у них вместе с Керером.
Когда Юзеф Гейманович уезжал с Лялей в Новосибирск, он был вынужден отдать свою Варту Лене Эдельману, так как в житейском плане ехал в туманную неопределенность. Спустя некоторое время Кон приехал по делам в Ташкент, и первым делом ринулся к Лене, чтобы повидаться с ним и с Вартой. И если Леня был несказанно рад этой встрече, то Варта повела себя совершенно иначе. Она сделала вид, что абсолютно не знает своего бывшего хозяина, не имеет намерения знакомиться с неизвестным человеком и, по этой причине, повернулась к Юзефу Геймановичу задом, что повергло его в глубокое уныние. Так и вернулся он в свой Новосибирск, не прощенный Вартой за предательство по отношению к ней.
Обе указанные выше супружеские пары плодотворно трудились в Новосибирской консерватории, пока в ней работал ректором Котляревский, а затем переехали на работу в Петрозаводскую консерваторию.
Когда Юзефу Геймановичу исполнилось 70 лет, я и Валера Морозов решили слетать на пару дней в Петрозаводск для того, чтобы лично поздравить его со столь знаменательной датой. Позвонили ему домой. Трубку взяла жена Ляля Бочкарева. Звонку обрадовалась, но в приезде отказала: "Нам сейчас не до юбилея". Так нам и не удалось с ним увидеться. Умер он в 1996 году в Петрозаводске, будучи доктором искусствоведения, профессором, заслуженным деятелем искусств и даже человеком года (в 80-е годы).
А вот с четой Слонима и Тамаркиной мне удалось встретиться в 2000-м году во время моего посещения Израиля. Я побывал в гостях у этих очень радушных людей, которые жили в районе Иерусалима Гило. Зельма Шмарьевна даже устроила мне небольшую экскурсию по городу. Через несколько лет оба они, один за другим, к великому сожалению, тоже ушли из жизни.
Что любопытно, и Юзеф Гейманович, и Виссарион Исаакович, были большими любителями детективной литературы, с той лишь разницей, что Слоним обожал салонные криминалы типа тех, что писала Агата Кристи, а Кон - американские "actions" наподобие тех, которые создавали Рэймонд Чандлер и Дэшил Хэммет (я тоже очень любил читать детективы из ряда тех, которые нравились Кону).
На нашем жизненном пути мы встречаемся с очень большим количеством людей, но очень немногих из них можно назвать подарками Судьбы. Для меня лично Юзеф Гейманович Кон, Виссарион Исаакович Слоним и Зельма Шмарьевна Тамаркина были именно такими подарками, за что я бесконечно благодарен моей Судьбе.
Борис Пономарев