Населённый пункт, в который я выехал рано утром, мой друг описал мне так: уводящий в сторону от привычной реальности. А мне сейчас нужно было именно это. Нет, чтобы «начать всё с чистого листа», «сжечь мосты в прежнюю жизнь», «перенастроить взгляд на миропорядок» я был ещё не совсем готов. Слишком раним, рассеян, уязвим. А потом всё не так просто. Чтобы «начать с чистого листа» надо им обзавестись, чтобы «сжечь мосты» необходима воля забыть прошлое, чтобы «перенастроить взгляды» нужно их как минимум иметь, а на данном этапе своего существования я имел только боль, обиду и непонимание, что же сделал не так. Тогда друг, единственный, кто просто молчал рядом со мной на фоне разглагольствования благодушно-равнодушных, и посоветовал мне свой дом за пару-тройку сотен километров от города. Дом этот ему достался в наследство от прабабки, дожившей до ста трёх лет. Он толком её не помнил и был крайне удивлён такому её решению. Да и не только он. Старшие родственники, справедливо рассчитывающие на получение этого дома, первые полгода пребывали по отношению к нему в молчаливом полупрезрении, пока вдруг не заявились в субботу вечером в его крохотную квартирку на восточной окраине города. О том, что последовало потом, мой друг, художник и музыкант, каких я мало знаю, рассказал мне почти неделю и так красочно, что я, с его позволения, конечно, записал это повествование сначала на диктофон, а затем отпечатал на ноутбуке. Не за тем, чтобы кого-то удивить своим оригинальным слогом (вот уж чего никогда за мной не водилось), а для того, чтобы время от времени перечитывать, укрепляясь в том, что мир бесконечно многогранен. Банально? Может быть. Но мы, валандаясь в своих буднях, как в киселе, погружаясь в кошмары зачастую надуманных катастроф, нередко забываем, что мир полон тайн и загадок, а так же прелести и красоты. Мы и так почти не знаем этого мира. Стоит ли лишать себя возможности хоть во что-то верить?
Эту рукопись я для удобства разбил на своего рода главы, чтобы глазам было комфортно двигаться по тексту. В первую очередь, моим глазам: мне всегда было сложно воспринимать печатную информацию, напоминающую беспредельный космос. Всё, что было записано ниже, очень важно для постижения того, что произошло в этом месте лично со мной…
Начало
… - Я вышел в коридор из ванной в одном полотенце на оголённых чреслах, - начал рассказывать мне мой друг в тот незабвенный вечер. Он редко когда был расположен к разговорам. Вообще, он молчалив, как старый сапёр. - Открываю входную дверь, а там — трое. Трое на пороге моей скорлупы! Представь? Они смотрят на меня, я — на них. И все в равной степени изумлены. Они — моим видом, я — их присутствием. Ну, проводил я нежданных, а самое главное незваных гостей в комнату, сам натянул джинсы, майку и пошёл варить кофе. Сначала всё это напоминало какой-то андеграундный фильм, где больше разрозненных звуков, чем слов. Я понимал, ради чего они проделали такой солидный путь (им пришлось добираться до моего города около пяти часов). Их, должно быть, лишало покоя прабабкино наследство. Но почему именно сейчас? Полгода прошло. Что случилось, если разбираться со мной они приехали именно сейчас? И ведь приехали! Обычно конфликт обозначается сначала письмом или чем там ещё, но никак не личным присутствием в стане врага. Хотя враждебности я в них не почувствовал. Тётка, маленькая, тонкая, как конский волос, острая, словно игла для пункции, буравила меня своими непомерно огромными глазищами, но прямого вызова в них не было. Её муж и брат казались потерянным и, вообще, нелепыми: натыкались на все углы и выступы (оно и понятно, квадратных метров моего обиталища и для меня одного было впритык) и тут же шёпотом извинялись.
Я сварил кофе, подсушил к нему гренки, нарезал сыр и груши и всё это принёс в комнату. На кухне мы бы все просто не поместились. Минуты через три напряжённого молчания тётка вздохнула всем телом и начала немного дребезжащим голосом:
- Ты не подумай, мы не с претензией.
- Я это понял, - качнул головой я.
- Просто нам бы хотелось объяснить… Чтобы ты был готов…
- Уже страшно, - попытался отшутиться я, но понял, что сейчас это неуместно. - К чему готов?
Все трое родственников переглянулись.
- Ты мало знал свою прабабку, - начал дядя. Он был удивительно похож на сестру, только ростом повыше и острота его напоминала скорее стёртый от борьбы и охоты клык старого волка.
- Я её почти не знал.
- Расскажи, что ты о ней помнишь.
Я уставился в потолок, будто там с минуты на минуту проступят огненные письмена, повествующие о трудной и таинственной жизни моей почившей прародительницы. Но память только порционно выдавала мне скудную информацию, сколько бы я её не напрягал. Что же я вспомнил? Вспомнил, как ещё дошкольником приезжал к ней с матерью. Её дом казался мне громадным сундуком, набитым странными запахами, несуразными вещами и неожиданными звуками... Мне вспомнились только ощущения, звуки и ароматы. Что-то пыльно-золотистое, тонко-паутинное, что-то томительное и тревожное, как преддверие чуда. Я улыбнулся. Сад ярче отпечатался в моей голове. Он напоминал мне джунгли с лианами из берёзовых ветвей, заросли шиповника, калины и бузины, кусты жасмина и китайской сирени и полное отсутствие открытого пространства. Даже в самую жаркую погоду здесь было прохладно и спокойно. Я вспомнил руки прабабки, широкие ладони и короткие узловатые пальцы. Как она быстро очищала ими мандарины. И ещё вспомнил, как она укладывала камни вокруг маленького круглого пруда, в камышах которого жила старая утка. Она звала её Горгона, потому что утка была на редкость злая и мстительная. Вот, пожалуй, и всё, что я вспомнил о своей прабабке и доме, который она оставила мне в наследство. Мать перестала возить меня к ней, потому что с головой ушла в оформление развода с моим отцом. Это отняло у неё много сил и средств. А потом стало не до того. Трудно сказать, почему, просто не до того. Так часто случается.
- В общем и целом, мне был радостно, - подытожил я своё куцее повествование.
- В общем и целом? - тревожно сощурилась тётка.
- В общем и целом. А разве не главное в воспоминаниях «в общем» и «целом»? Детали-то всё равно когда-нибудь сотрутся. Останется только это — фон, на котором всё происходило.
- Иногда детали важнее фона, - качнул головой тёткин муж. - Иногда значительно важнее.
Мне очень не понравился его тон. А ещё как он коротко, почти конвульсивно переглядывался то с женой, то с шурином.
- Послушайте, если у вас есть, что сказать — скажите уже! - не выдержал я.
Мои родственники долго собирались, вздыхали, покачивали головами, причмокивали языками, но молчали, чёрт возьми! И всё-таки слово взяла тётка. Я всегда знал, что женщина первой кидается на амбразуру выяснения отношений. Любых — перспективный, краховых…Любых. Она смелее в этом вопросе и могущественнее. Даже хлипкая и тщедушная, как прошлогодний тростник, - всё равно начинает первая.
- Знаешь, мы ведь были совсем не против, когда узнали о её решении подарить тебе дом и сад, - начала она тихим сухим голосом. - И наше изумление, которое ты, вероятно, расценил как недовольство, имело совсем иную природу. Мы приехали тебе рассказать о том, кем была твоя прабабка и что за место ты унаследовал.
Я сник. Не от того, что сейчас, скорее всего, меня начнут пичкать страшилками или психоделикой, а от того, что, с огромной долей вероятности, мне придётся устраивать моих нагрянувших родственников на ночлег в своей комнате. Мне как-то не светило провести ночь в согбенном состоянии на полу шестиметровой кухни, где из свободного пространства был только пятачок в её центре размером с кулак боксёра. Тётка словно прочитала в моём взгляде эту тревогу:
- Только не волнуйся, пожалуйста, о нашем обустройстве. Мы остановились в гостинице.
- Да, - мотнул я головой, впрочем, слегка успокоившись. - Должно быть, основательный нас ждёт разговор.
- Основательный. Начнём с того, что формально она тебе не прабабка.
- То есть как? - не понял я. Совсем не понял.
Тётка слегка улыбнулась. Улыбнулись и тёткин муж с дядей.
- А так. Нам она тоже формально не родственница. Всем нам. Откуда она взялась, откуда пришла в это место — тайна, покрытая мраком, и мрак этот мало кто хочет тревожить. Никто ведь не утверждает, что этот мрак исключительно порождение, ну, там зла какого-нибудь. Просто всё, что уходит за пределы человеческого понимания, что туманней, чем конкретные очертания, вызывает у человека вполне объяснимый страх. Поэтому никто и не совался к ней со всякими расспросами. Да она и сама не очень-то любила рассказывать о своём прошлом. Дом этот, опять-таки по её словам, она заняла совершенно свободно. После войны таких домов осталось в этом месте довольно. Сначала, правда, она жила в сенях, как говорится, на чемоданах. Кто его знает, возьмут и вернуться прежние хозяева. Так вот чтобы ей не томить ни их, ни себя долгими сборами, она и обустроилась у самого выхода. Спала на тюфяках, набитых гниющей травой, ела на коленях, умывалась в колодце. Только с самого начала она как-то не вписалась в тамошнее общество. То ли потому что красива была до умопомрачения, то ли по иным причинам…
Я снова вспомнил руки мой прабабки, и мысль о том, что когда-то это были длани прелестницы, как-то не пришла мне в голову. Маленькие, смуглые, усеянные пигментными пятнами… Скорее, руки прачки, птичницы или колдуньи…
- Хххх! - подскочил я на своём табурете, - она колдунья! Наша прабабка, точнее, не-наша, — колдунья!
Мои родственники по очереди хмыкнули и закивали.
- Нет, что — серьёзно? - вытаращил глаза я.
- Ты забавный, - наклонила голову к плечу тётка. - Правда, хорошо, что её дом и сад достались тебе.
- Вот теперь я не знаю, так ли уж это хорошо, - поёжился я.
- Успокойся, - махнул рукой дядя, - она была кем угодно, только не колдуньей.
- Ну, это как посмотреть, - совсем тихо, опустив подбородок к груди, сказал тёткин муж.
- Значит, всё-таки была? - завозился я на табурете.
- Нет, - кивнул дядя.
- Да, - качнул головой тёткин муж.
Это они произнесли одновременно.
- Однако, - развёл руками я и воззрился на тётку. Почему-то она казалась мне самой разумной во всей этой компании.
Тётка медленно поднялась со стула и так же медленно подошла к окну. По стеклу застучали тяжёлые дождевые капли. Ну, конечно. Как в кино, ей-богу! Когда должна быть озвучена или разгадана какая-то тайна, за окном обязательно начинается дождь.
- Когда я тебя впервые увидела, - тихо заговорила тётка, - ты напомнил мне щенка лабрадора.
Вот очень приятно кому-то напоминать собаку!
- Ты был такой бесхитростный и тоскливый, помнишь? Мы встретились на оглашении наследства. Я тогда подумала: только бы не ему дом и сад, только бы она его пожалела. А потом вдруг поняла, что только тебе она и могла оставить дом и сад. Вы так с ней похожи.
- Мы с ней? - опять развёл руками я. - Каким образом? Я видел её в глубоком детстве раза три-четыре от силы. Да и потом, как сегодня выяснилось, мы вообще не родственники.
- А при чём здесь родство? - подняла бровь тётка. Она у неё была тонкая и неровная, как мост через глубокое ущелье. - Много ты знаешь родственников, которые могут похвастаться тем, что похожи? Посмотри на нас, - она сделала жест рукой, как если бы выходила на сцену в каком-нибудь балетном спектакле. - Мы — родственники. Ты можешь с определённостью сказать, что мы похожи?
Я послушно обвёл глазами их все по очереди, задержался взглядом на каждом и понял, что ни при каких обстоятельствах я не смог бы найти хоть какие-нибудь точки соприкосновения с этими людьми, несмотря на моё незначительное внешнее сходство с дядей. Я не ответил на её вопрос. Она усмехнулась.
- Вот и именно. А на неё ты похож. Определённо. Придёт время и ты узнаешь… Но сейчас не о тебе, а о ней. У нас троих был свой опыт общения с твоей прабабкой. Именно поэтому у каждого из нас своё к ней отношение. Твой опыт не считается. Ты был слишком мал, чтобы составить своё мнение. А сейчас, наверное, слишком поздно его составлять. Хотя кто ж тебя знает…
Первое впечатление
Мы с твоей матерью и нашим братом выросли в этом доме. Свою мать, твою бабку, мы помнили плохо. Она умерла, когда нам с сестрой было года по четыре, а брату и того меньше. Сгорела одним месяцем, как говорила прабабка. Дом нам казался самым обычным домом с просторной верандой, уютными сенями, с садом и ажурной беседкой в самом его центре у пруда, и мы никак не могли понять, почему одни шарахались от нас, когда мы появлялись на улице, другие напротив, почтительно склоняли перед нами головы, словно чем-то были нам обязаны.
Когда я подросла, стала внимательнее присматриваться к прабабке. Многое меня в ней смущало. Ну сам посуди: ни с того ни с сего она ставит дверь в сени с огромным количеством замков. Помню, как её тащили по центральной улице незнакомые мужчины в тёмно-синей униформе, потому что подъехать к воротам дома не было никакой возможности — два дня к ряду лил дождь как из ведра. Никогда не забуду эти странные колёса, задвижки, стальные петли разной величины… Когда эту дверь вмонтировали в сени, я почувствовала, что в нашей жизни наступил новый этап. Мне стало тоскливо. Но особенно тоскливо становилось, когда я слышала лязг и скрежет запираемой двери. Тогда мне казалось, что это меня запирали от всего внешнего мира, бурлившего за забором сада, от моей будущей и непременно счастливой жизни.
- Зачем? Зачем? Зачем? - кричала я твоей прабабке почти в самое ухо. А она даже не смотрела на меня, просто продолжала заворачивать колёса, смыкать петли…
Тёткин брат вдруг громко кашлянул. Я чуть не упал с табурета.
- Не было никакой двери, - постарался он вежливо возразить сестре, но получилось скорее настороженно и с плохо скрываемой тревогой. - Никакой двери с колёсами, петлями и задвижками не было.
- Не мешай, - резко одёрнула его сестра. - Мы с тобой когда-то договорились ничего не исправлять в наших воспоминаниях. Я же не называю твои - ложью. Хотя, если вдуматься, они и есть ложь. Мне не понятно твоё обожание. Почему такие очевидные и яркие события у тебя просто стёрлись из памяти?
- Колдунья, - шепнул мне тёткин муж и почему-то подмигнул двумя глазами. Я тоже ему подмигнул двумя глазами, правда, не знаю, зачем.
- Твою версию воспоминаний о ней мы послушаем чуть позже, если не возражаешь, - наконец-то опустилась тётка на свой стул и острым движением руки поднесла к губам почти пустую кофейную чашку. Потом так же остро поставила её на стол.
- Может, ещё кофе? - поинтересовался я.
- Нет, - качнула она головой и все молчаливо с ней согласились. А я бы, честно говоря, выпил ещё чашечку. И съел бы бутерброд с маслом и сыром. А можно и с ветчиной. Но решил воздержаться. - Я продолжу, если ты не возражаешь.
Попробовал бы я возразить, пронеслось у меня в голове, но ответил активным и очень глубоким кивком, обозначающим бесспорное согласие.
- Однажды я стала свидетельницей одного очень странного происшествия. Мне было лет шестнадцать. Брата дома не было, он ушёл рыбачить на реку. Рыбачить — рыбачил, а рыбу домой не приносил.
- Я отпускал её сразу, как снимал с крючка.
- В чём смысл?
- В процессе.
- Как всегда не в результате, а в процессе. До сих пор. Так вот, брат делал своё нелепое дело на берегу реки, а мы с сестрой перебирали вишню в садовой беседке. Был там у нас большой круглый стол и пара плетёных стульев. Мы любили там чай по вечерам пить. Прелестно, знаешь ли, пить чай и наблюдать летний закат. Хотя, если честно, закат у нас скорее чувствовался, чем виделся: уж очень густым был сад. Деревья ни разу не спиливались, кусты ни разу не разрежались. Ну, ты и без меня помнишь, сам, должно быть, с трудом к пруду пробирался.
Я помнил. Это я очень хорошо помнил.
- Мы сидим с сестрой, перебираем вишню, три ягоды в алюминиевый таз, четвёртую — себе в рот. Смеёмся над чем-то, уж и не припомнить. И тут я вижу, как твоя прабабка проходит мимо беседки в тёмно-синем платье, на плече какой-то белый искусственный цветок, а на голове широкополая шляпа от солнца. Куда это, думаю, на ночь глядя и в шляпе от солнца? Солнца-то уже нет… Сестра сказала, что твоя прабабка — женщина самостоятельная и уже лет пятьдесят как имеет права на личное время и личное пространство.
- Даже если это пространство за пределами нашего сада, - сказала она, закинув в рот очередную ягоду.
Надо сказать, твоя мать была вообще ленивой на впечатления. Она не цеплялась за неожиданность, за новизну, как это просто обязаны делать люди в юности. Она был слишком спокойной и уравновешенной для своего возраста, что делало процесс обогащения жизненным опытом в принципе невозможным. Этим мы с ней очень отличались. Именно потому я, а не она, решила проследить за таинственной тропой твоей прабабки.
- Имеем же мы право знать, куда ходит по вечерам женщина, которая нас воспитывает!
Моя сестра только пожала плечами и осталась в беседке дальше разбирать вишню. Я направилась вслед за твоей прабабкой, внутренне возмущаясь тем, что нас она запирает на сто замков, а сама разгуливает под покровом ночи, где ей вздумается.
- Ей было за шестьдесят, тебе — шестнадцать, - осторожно вмешался дядя. Потом он повернулся ко мне и добавил совсем тихо: - Не было никакой двери, не было.
- Я просила тебя, - жёстко отреагировала тётка, а я посмотрел на дядю и, едва качнув головой, дал ему понять, что он услышан. - А дальше стали происходить совершенно немыслимые вещи. Миновав последний дом, она с каким-то остервенением сорвала с платья белый искусственный цветок и швырнула его в сумку, как что-то до невозможности неприятное на ощупь. Она даже походку изменила. По центральной улице шагала вполне себе респектабельная дама, а тут припустила, широко расставляя ноги в старомодных туфлях, и раскачиваясь, как боцман на палубе во время качки. Я прискоками и перебежками метнулась за ней, прячась то за стволами лип, то в кустах орешника, то в зарослях сурепки. Однажды она, насторожившись, остановилась и резко обернулась. Мне едва удалось нырнуть за валун, лежащий на обочине дороги. Я не сразу поняла, что твоя прабабка направляется к Озеру. Солнце почти скрылось за горизонтом и я различала только белые горошины на прабабкином платье.
Озеро — это особое место. Много странных рассказов я слышала об этом водоёме, добрая половина из которых наверняка враки. Враки враками, однако благодаря им Озеро обросло тайнами и легендами. Одна из самых распространённых, что его воды — это могила какого-то Царевича, погибшего здесь лет четыреста назад. Погиб он от руки лиходея. Что стало причиной его смерти, неизвестно. Да, наверное, его несметные богатства, что ж ещё! С тех самых пор, говорят, Озеро переполнено омутами. А ещё говорят, когда смотришь на поверхность его воды, кажется, что оно постоянно штормит. Я неоднократно бывала на его берегах, так, ради любопытства, но ничего не заметила, ни шторма, ни омутов. Сказки! Мало того, рядом с этим «гиблым местом» врыли пару скамеек, а между ними воткнули фонарь. Это было своего рода приглашением на романтические встречи под мягкий плеск озёрной воды. Однако охотников до свиданий на берегах Озера было очень немного, всё больше тех, кто решил испытать свою отвагу.
Когда твоя прабабка подошла к зарослям тростника, за которым начиналось Озеро, фонарь на его берегу уже горел. Хорошо, подумала я, значит мне не придётся напрягать зрение и рисковать быть замеченной. Я спокойно засяду в тростник и стану наблюдать. Её уже поджидали. На одной из старых скамеек сидел человек. Возраста его я поначалу не смогла определить, да и хорошенько вглядевшись, тоже. Он был в светлом парусиновом костюме очень свободного кроя, какие шили накануне войны, и рубашке с очень длинным отложным воротником. В руках он мял льняную шляпу. Я устроилась в зарослях тростника и стала ждать представления. Я была уверена, что ни одно слово не выпадет из моего слуха, потому что тишина над Озером стояла такая гулкая, такая звенящая, что было слышно, как водомерка месила ряску, перебирая своими тонкими, как детский волос, ножками. Твоя прабабка размашисто подошла к человеку и стала ему что-то внушать, качая руками из стороны в сторону, будто взвешивала нечто тяжёлое и неудобное. Я не видела её лица, только спину, но было понятно, что она рассержена. Человек отступил на пару шагов и склонил голову. Шляпа в его руках превратилась в плотный комок ткани. Но ни одного слова я не услышала! Ни одного! На каком языке они говорили? Как он понимал её? В воздухе по-прежнему стояла гулкая и звонкая тишина, в которой явно различалось только едва уловимое шлёпанье ряски под тонкими лапками водомерки. А потом произошло следующее. Твоя прабабка опустила руки, будто устала взвешивать, а человек, несколько раз глубоко кивнув, развернулся и стал медленно входить в Озеро. Вот теперь я ясно услышала плеск воды. Он шёл и шёл, пока не скрылся за зарослями тростника. Я выползла из своего укрытия и в ужасе кинулась прочь. В голове рвалась и билась одна мысль: прабабка определила человека на смерть. Он покорно, как овца на заклание, вошёл в Озеро, переполненное водоворотами. До этого момента я относилась к ним, как к выдумкам, сказкам, но когда увидела человека, шагнувшего в эту зловещую холодную тьму, поверила в них, как в самую реальную, самую возможную из всех возможных опасностей.
Я прибежала домой с намерение завтра же уехать в город. До конца каникул оставался месяц, но мне было всё равно. Лучше в пустом общежитии, чем под одной крышей с хладнокровным убийцей. Сестра заметила моё смятение, и я рассказала ей всё, что видела на берегу Озера.
- Я убеждена, что этому есть какое-то объяснение, - сказала она спокойно, как всегда.
- Ты что, мне не веришь? - чуть не задохнулась от возмущения я.
- Верю, верю, - попыталась успокоить она меня. - Ведь ты же не выдумала всё это. Всё это ты выдумать не могла, просто потому, что это — ты. И тем не менее, я убеждена, что этому есть какое-то объяснение. Давай дождёмся бабушки и спросим у неё.
- Тогда она узнает, что я за ней следила.
- Узнает. А как иначе ты предъявишь ей свои обвинения? Ведь ты же хочешь их ей предъявить?
- Не знаю… - Тут я поняла, что боюсь заводить с твоей прабабкой разговор об Озере, об этом человеке, о том, что с ним дальше случилось, потому что боюсь саму прабабку. - Вдруг она возьмёт и прикончит меня, как свидетельницу?
- Ты что, её не знаешь? - рассмеялась сестра.
- Теперь похоже, что не знаю. И узнавать не хочу. Я завтра уезжаю в город. Вы с братом не поедите со мной?
- Ну, во-первых, нужно дождаться брата, чтобы спросить, как он к этому отнесётся, а во-вторых… Я убеждена, что этому есть какое-то объяснение.
К занудству сестры я уже привыкла, поэтому больше и не стала её уговаривать, тем более, что в сад входила твоя прабабка. Вид у неё был утомлённый и растерянный. Ну ещё бы, взяла и утопила человека! Кто ж такое спокойно перенесёт? Только опытный рецидивист. А она, судя по всему, в этом деле руку пока ещё не набила. Я быстро развернулась и метнулась в дом, чтобы не попасться на расспросы. Все её «как время провели?» или «что поделывали?» или «может, чаю попьём?» мне сейчас были невыносимы. Прежде, чем убежать, я сжала сестре запястье, наверное, сильнее, чем нужно, и шепнула: «Не смей её ни о чём спрашивать!». Сестра пожала плечом. Значит, не спросит.
Ночью мне не спалось. Всё мерещился тот человек в светлом парусиновом костюме, и как он в воду заходит, всё дальше, дальше… Около двух часов по полуночи я не выдержала и поднялась с постели. Она пылала, будто в ней всё это время ворочался лихорадочный больной. Я прошла мимо спящей сестры, которая была безмятежна, словно ничего не произошло. Что должно случиться, чтобы хоть одна её бровь дрогнула? - с раздражением подумала я. Потом обошла узкую постель брата, он поздно вернулся со своей псевдорыбалки, дышал шумно и как-то натужно, миновала комнату твоей прабабки и вышла в сад. Ночью он жил своей жизнью, никаким образом не зависящей от присутствия в ней человека. Хотя он всегда жил своей жизнью, несмотря на суетливое и подчас нелепое человеческое существование рядом. Просто ночью природе не нужно скрываться, как она приноровилась делать днём. Ей дышится свободней. Она это делает без усилий. Вот и наш сад дышал без усилий. От его свободного дыхания воздух стал прохладным и ароматным. Я потеплее завернулась в платок и прошла в беседку. На столе осталась невысокая горка вишнёвых косточек, которую сестра не успела убрать. Я выложила из них ровную спиральку. Даже удивилась, какой ровной она у меня получилась. Вдруг мне показалось, что кто-то выходит на веранду. Я затаилась, нырнув в тень, чтобы не отсвечивать своим белым платком, и сквозь резную стену беседки обнаружила идущую по центральной аллее сада прабабку всё в том же платье, только без искусственного цветка на плече и без шляпы. Она шла вдоль зарослей шиповника, осторожно ступая и поводя головой в разные стороны, как это делают собаки-ищейки. Потом остановилась, выпрямилась и скорым шагом направилась к калитке. Когда она её распахнула, я зажала себе рот краем платка, чтобы не возопить иерихонской трубой. На пороге калитки стоял тот самый человек, чью смерть через утопление я сегодня наблюдала.
- Опять вы, - сказала прабабка. Теперь я это точно услышала.
Но в этот раз лицо человека вовсе не показалось мне смиренно-удручённым.
- Я же вам говорила, что у меня нет того, что вы ищете, - громким шёпотом произнесла она. - Я же вам ещё вечером сказала. Не приходите ко мне, не смущайте детей и всю округу. На меня и так здесь косо смотрят.
Она попыталась закрыть дверь, но человек с силой толкнул её на себя. Я видела, как твоя прабабка пошатнулась и едва не упала.
- Косо смотрят, - усмехнулся человек. - Ну, должно быть есть за что. Должно быть, не у меня одного есть к тебе вопросы. Я, знаешь ли, никогда не отличался терпеливостью. Ты даже представить себе не можешь, как это невыносимо — ждать… Мне… Но я ждал. Я пробовал по-хорошему. Ведь ты же не можешь отрицать, что я пробовал — по-хорошему! А теперь мне что - помощников искать, чтобы ты стала сговорчивее?
- Каких помощников? - снова попыталась закрыть калитку твоя прабабка. И снова безуспешно. - Я же вам говорю, у меня его нет. И быть не может.
- А я вот возьму в помощники твоих детей, - почесал щетинистую шею человек. - Думаю, они окажутся более покладистыми, а ты — проворнее, чем о себе думаешь. Сразу силы откуда-то возьмутся, мудрости прибавиться. А там и отыщется то, что по праву мне принадлежит.
- Да откуда вы взяли, что — по праву? - попыталась помягче возразить прабабка.
- Я — единственный наследник! - зашипел человек. - Я!
- Да кто вам сказал? - ещё тише спросила она. - Ваш дед был… выдумщиком, фантазёром…
Или просто он ошибался.
- Значит, это он ошибался? Он, не ты? - опять зашипел человек. - В общем, так. Даю тебе неделю срока. Ровно через неделю буду ждать тебя у Озера. Если не принесёшь, или выкинешь какой-нибудь фортель, или попробуешь исчезнуть, - найду. И тогда буду говорить с тобой при помощи слёз твоих детей. Это моё последнее слово.
Он закрыл калитку. Твоя прабабка, постояв ещё некоторое время, побрела обратно в дом. Я, с бахромой платка во рту, почти не дыша, наблюдала за её скорбным маршем по центральной аллее сада к веранде. Подождав, пока она скроется за стеклянной дверью, я отвалилась от резной стены беседки и окончательно поняла, что завтра меня уже не будет в этом проклятом месте.
Утром я быстро и молча собрала чемодан, не отвечая на встревоженные вопросы твоей прабабки, сказала только громко, скорее брату с сестрой, чем ей, что у меня в городе срочные дела, и уехала. Всё остальное я узнала из писем твоей матери. Она многое мне открыла. Я многое узнала, но понять… Понять не смогла. Я не умела, да и сейчас, пожалуй, не умею (это, вероятнее всего, врождённое) принимать некоторые вещи просто: вот они случились, значит, должны были случиться. Часто мне сестра говорила: не всё всегда нужно объяснять. Иногда нужно просто взять, отойти и посмотреть. Потому что со стороны — виднее. Она всегда знала, когда нужно разбирать всё по косточкам, а когда - отойти. Я — нет. Её письма очень подробные. Она любила писать.
Тётка остро встала и вышла в прихожую. Я наблюдал за ней, как пудель за дрессировщицей. Что-то всё-таки меня пугало в этой женщине. Она вернулась в комнату с коричневой сумкой в руках. Агрессивнее, чем, наверное, было нужно, она порылась в её недрах и выудила пачку писем, перетянутую упаковочной бечёвкой.
- Я оставляю их тебе, - сухо сказала тётка. - Конечно, мне не сложно рассказать тебе всё, о чём мне поведала сестра, но, я думаю, будет правильнее, если ты почерпнёшь эту информацию из-под пера прямого свидетеля.
Судя по размерам пачки, черпать мне не перечерпать…
- Нам пора, - дёрнула плечом тётка и мужчины встали. Без возражений и покряхтывания от долгого пребывания в одном положении. Я встал точно так же. - Не знаю… - В прихожей она смягчилась и даже попыталась улыбнуться. - Может, ты, действительно, поймёшь её лучше, чем я. В тебе есть что-то… - Она склонила голову к плечу. - Что-то первозданное. Как и в ней.
- Что вы имеете в виду? - спросил я, не совсем поняв, что же во мне первозданного.
- Тебе было бы комфортно в том крохотном городке, - пожала плечом она. - Не знаю, почему мне так кажется, но когда-нибудь ты его точно оценишь. Ты человек природы.
Ясно. Я человек природы. Понятно. Мы застенчиво попрощались и я закрыл за ними дверь.
Как всё было проще, пока мне не стали навязывать особый взгляд на мою персону. Я всегда был уверен в себе, как в представителе класса «человек обыкновенный». Ну, может быть, с какими-то определёнными задатками. Но только — с задатками, а не с загадками, чёрт возьми! Добрался до каламбура — пиши пропало! Вон мой сосед, он-то очевиднее меня «человек природы»: все кусты в радиусе пятисот метров от дома на какое-то время становились его прибежищем, когда по причине состояния «нестояния» он не мог дотащить свой зад до своей постели. Однажды после воскресной пробежки я увидел его, обнимающего стройный ствол молодой рябины. На его голове, плечах и коленях ворковали голуби, а у ботинок расхаживали галки с таким видом, словно поучают его, наставляют и воспитывают, как неофита тайной организации. Вот где человек природы. А я? Целые дни в офисе за бездарной и среднеоплачиваемой работой. Только в редкие дни удаётся по-настоящему насладиться тем, что мне дорого и интересно. И потом… в чём тётка увидела мою первозданность? Я вообще с трудом понимаю это слово? От меня чем-то несёт, или я выгляжу нелепым, или я похожу на телепеня без чётко сформировавшихся принципов?
Эти мысли пронеслись в моей встрёпанной голове быстрее собственного вдоха. Я побрёл на кухню и решил, что ещё одна кружка горячего кофе мне не повредит. Я ополоснул турку, налил туда воды, забросил пару ложек арабики и поставил на плиту. Мне предстояло сложное дело - читать материнские письма.
Я любил мать с трепетностью и нежностью, которых страшно стеснялся. Когда она умерла, я долгое время не мог найти себе места от непомерной скорби. Непомерность её, в большей степени, заключалась в том, что я так и не смог продемонстрировать ей хотя бы сотую долю своего трепета, свой нежности. Она мало слышала от меня тёплых слов, я мало обнимал её, считая это лишними телодвижениями. Я так и говорил ей, когда она пыталась прижаться ко мне: «Лишние телодвижения». Хотя всего этого мне страшно хотелось: и глупых тёплых слов, и лишних телодвижений. Она как будто понимала, но неизбежно грустила. И вот сегодня я познакомлюсь с ней до странности юной, моложе меня. Намного моложе. Именно она расскажет мне о моей… не-моей таинственной прабабке, на которую я, оказывается похож своей первозданностью.
Налив себе кофе, ошпарив большой палец, я, под аккомпанемент собственного шипения, направился в комнату, где ещё находились следы пребывания моих родственников.
- После уберу, - сказал я пачке писем, которые тут же стал распаковывать.
Бечёвка была длинной и постоянно путалась. Вот ведь через какие лабиринты начала водить меня моя прабабка. Ещё ничего не началось, а уже — началось!
Я открыл первое письмо.
Письмо первое
«Здравствуй, сестра!
Жаль, что ты так быстро уехала, не дав бабушке возможности объясниться. Она очень огорчилась и почти целый день не выходила из комнаты. Сразу после твоего отъезда она стала подозревать, что ты поддалась каким-то наветам, чьему-то мнению относительно неё, а может быть, увидела что-то, но растолковала по-своему. Потом, когда бабушка спустилась к ужину, я рассказал ей, в чём причина такого твоего решения, и она совсем сникла. Всё же после ужина, который прошёл в совершенном молчании, чего у нас и в заводе никогда не было, она нам рассказала о том человеке, который тебя напугал. Хотя, как я помню, тебя напугала, скорее, она. Запасись терпением, потому что история эта достаточно длинная и не на одно письмо.
Ты, должно быть, не забыла легенду этого городка. Лет четыреста тому назад в Озере утонул какой-то местный Царевич. Много ходило про того Царевича всяких домыслов: и что разговаривает он на пяти языках, как птица, поэтому спокойно обходится без придворного толмача, что на лютне играет, как ангел, да и голосом обладает чуть ли неземным. Но летописи говорят, что этот молодой человек был просто нежным, добродушным и бескорыстным, поэтому, несмотря на все его совершенства, все считали его дурачком. Считал и разбойник, который хозяйничал в окрестных лесах со своей не очень внушительной, но крайне жестокой компанией. Его боялись больше чумы и иноверцев, время от времени совершавших набеги на эти края. Как-то поздно вечером разбойник беспрепятственно проник в покои Царевича. Он был мастером беспрепятственного проникновения в чужие богатые жилища. Юный Царевич читал какую-то книгу. Вообще, он любил читать. Предание говорит, что в своё время он составил даже некоторый список, который назвал «Собрание занимательных измышлений». Что же понадобилось в такой час разбойнику в покоях этого милого молодого человека? Дело в том, что помимо сокровищ сердца, Царевич обладал поистине неоценимым даром своих венценосных предков: прекрасным камнем невообразимой каратности, впаянным в самый центр короны. Корону Царевич не носил, она была, скорее, символом, очень дорогим, тяжёлым и неудобным. Поэтому она всегда хранилась в особой шкатулке, в особом помещение под особой охраной. Предание гласило, что процветание этих земель всецело зависело от местопребывания камня: он должен был всегда оставаться в центре короны. Что это за камень? После твоего поспешного уезда и бабушкиного рассказа я пошла в местную библиотеку, в которой долгое время она работала (кстати, она мне и посоветовала туда обратиться), покопалась в фондах (проникнуть в святая святых библиотеки было непросто — опять же из-за бабушки, но это уже другая история, потом расскажу, если пожелаешь) и выяснила, что по описанию этот камень очень напоминал современный грандидьерит, представляешь? Как это возможно, ума не приложу, ведь грандидьерит был открыт только в начале прошлого века! И месторождение его исключительно на Мадагаскаре! Если серьёзно заняться родословной Царевича, вполне может оказаться, что он — потомок какого-нибудь древнего вождя туземного племени. Иными словами, я не знаю, как этот камень назывался в бытность Царевича. Буду просто говорить: «камень». Так вот именно этот камень и стал причиной столь позднего визита разбойника.
Каков разговор был у них за дверями, никто не знает. И, конечно, никогда не узнает. Но, в общем, содержание определить можно: разбойник требовал отдать камень ему (должно быть, в свойственной всем разбойникам манере), а Царевич (скорее всего, мягко призывая к благоразумию) предлагал ему прийти в себя и не добиваться от него невозможного. А дальше сплошные догадки и предположения. Как Царевич с разбойником оказались на берегу Озера, что стало с разбойником и камнем - доподлинно не известно. Наиболее въедливые исследователи, впрочем, выдвигают следующую версию. Скорее всего Царевич был похищен разбойником, в надежде получить выкуп, но не дождавшись желаемого, утопил несчастного юношу в Озере. Всё остальное, скорее всего, из серии «легендарного»: тут же Озеро превратилось в прибежище водоворотов и омутов, а покои Царевича, вместе с особой комнатой, где под особой охраной находился особый ларец с короной, растворился в воздухе. Впрочем, как и благосостояние жителей этого края. Учёные геодезисты, кстати, подтверждают глобальное изменение ландшафта в долине. Они объясняют этим и возникновение омутов в Озере, поскольку его дно так же подверглось метаморфозам. Почвоведы и метеорологи, заинтересовавшиеся историей городка, тоже отмечают возникновение около четырёхсот лет назад необычных аномалии для экосистемы данной местности, а археологи стали замечать к этому времени упадок в развитии декоративно-прикладного искусства, как и в сфере строительства…
Дорогая сестра, на сегодня рассказов хватит. Уже за полночь, а мне завтра нужно помочь бабушке лён трепать. Делает она это на рассвете. Ну, может, чуть попозже. И не выдумывай себе ничего такого. Трепать лён — это просто выбивать из него ненужное. Давай тебя как-нибудь потреплем? Шучу, конечно. До следующего письма.»
Я был потрясён. Ну, во-первых, я никогда так основательно не знал истории населённого пункта, в котором мною унаследована недвижимость, а во-вторых, я никогда не предполагал, что моя мать может так интересно излагать факты. Нет, конечно, чувствовался в стиле письма возраст и некая восторженность, которая так отличала её от тётки, но в общем и целом у меня претензий не было. Я опять захотел кофе. Ведь ночью спать не буду, а завтра у меня сдача отчёта. Вечером я обещал приятелям показать композицию, сочинённую под впечатлением прощальной арии Дидоны Пёрселла, а ближе к ночи заскочить в мастерскую и проработать хотя бы задний план моего «Юного Мерлина». Может, попробовать оттенок синей пыли… Дел невпроворот, поэтому пора на боковую. А этого мне хотелось сейчас меньше всего. Хотелось кофе и что-нибудь разузнать о необыкновенном градидьерите и «Собрании замечательных измышлений». Я прошёл на кухню, в который раз ополоснул турку, в который раз налил в неё воду и засыпал арабику. Помешивая начинающий закипать кофе, я безотчётно напевал «Remember me» Пёрселла и думал о Царевиче. Милый, добрый, благодушный юноша покоится на дне коварного Озера уже около четырёхсот лет, а постоянное ухудшение благосостояния местных обитателей, частичную безработицу и культурный коллапс до сих пор приписывают его безвременной кончине. До невозможности удобная позиция, ей-Богу!
Кофе сварился. Я налил его в кружку, на декоративную тарелку с красивым названием восточного морского побережья нарезал сыр и грушу (декоративной она перестала быть десять лет назад, когда мой сосед по общежитию пару раз залил на ней свои сосиски моим майонезом) и открыл ноутбук.
Так… Грандидьерит… Посмотрим.
На экране высветилась картинка с изображением камня удивительно нежного оттенка: цвета далёкой безлюдной лагуны, живущей своей неторопливой и очень полноценной жизнью. Совершенно прозрачный, с крошечными вкраплениями белёсых пузырьков, напоминающих пенные брызги у самого берега. От него исходил фантастический покой. Именно покой, не могу подобрать другого ощущения. Тишина, наполненная величием и вечностью. Бог мой, я бы на месте разбойника тоже возжелал этот камень, хотя никогда не страдал приступами подобных вожделений! Он, действительно, напоминал талисман благоденствия, свободы и счастья. Завладей им — получишь всё, сразу и навсегда.
Так, читаем. Месторождение и в самом деле мадагаскарское, и время обнаружения — 1902 год. И название ему дано в честь французского исследователя и натуралиста Альфреда Грандидье. Вот уж странно… Страннее странного. Каким образом грандидьерит попал в крохотный городок на окраине мира за без малого четыре сотни лет до его выявления? Вопрос… Может, мама что-нибудь напутала, когда читала описание камня? Может, это аквамарин какой-нибудь, или лазурит, или ларимар, я плохо разбираюсь в минералогии. Тётка говорила, что мама никогда не была любопытной и въедливой, как обязывал к тому её возраст. Наверное. Однако та же тётка поправилась: мать всегда знала, к чему приглядываться, а что допускать до своего сознания целиком и сразу. Мне кажется, что это — второй случай. Она не могла ошибиться в описании. Слишком серьёзно её увлекла история Царевича и разбойника, а в подобных ситуациях не пропускаешь ни малейшей детали. Именно поэтому загадка существования грандидьерита в крохотном городке начала XVII века обретает какой-то, я бы сказал, нереальный оттенок. Ладно, что там дальше?
А дальше вообще непонятно. Несмотря на массовое паломничество геммологов на вожделенный остров, все они, как правило возвращались ни с чем. За несколько десятилетий упорных поисков было обнаружено и огранено всего-то два десятка грандидьеритов! Так… Это что же, за околицей моей новообретённой недвижимости некоторое время находился один из тех самых двух десятков? Ведь, по преданиям, камень был хорош до невозможности, и на булыжник низкого качества разбойник вряд ли бы позарился! Дела… Что у нас там дальше? Затем поиски переметнулись на Шри-Ланку. И, вроде бы, не безуспешно. Хотя в скором времени рудник зачах. Потом про камень забывают. Ну да, к чему помнить то, что никак не хочет, чтобы его находили. Та-ак. Новый всплеск ажиотажа — 2000 год. Город Ратнапура… ага, та же Шри-Ланка… Мюррей Барфорд, канадский геммолог, приобретает серендибит. Сердитое название для камушка. После детального анализа он оказывается тем самым грандидьеритом, который он и продал швейцарской исследовательской лаборатории за… ого, не слабо! Камушек в треть карата был продан, по неполной информации, от тридцати до ста тысяч долларов. Конкретная стоимость камня Мюррея никому неизвестна. Кроме Мюррея, разумеется. Ну, и швейцарской исследовательской лаборатории. А дальше понеслось! За необработанные грандидьериты выдавался всякий геммологический шлак. Молодцы, туземцы, подзаработали… Но потом народ выдохся и сдался перед неуловимостью камня. Ну, правильно. Иногда полезно выдыхаться и сдаваться. Ага, вот интересно: человек, обладающий градидьеритом, наделяется способностью видеть вещие сны, очень чёткие и яркие, он дарует своему обладателю удачу на пути к духовному продвижению, та-ак… Что-то мне не очень верится, что разбойник хотел духовно продвинуться… Впрочем, способность видеть вещие сны могла вполне его заинтересовать. Но откуда он мог знать всю эту астролого-мистическую чушь!
Я откинулся на спинку стула, зевнул во весь рот и потянулся. Определённо, эта история заслуживает того, чтобы в ней немного задержаться. Тем более мне, поскольку она касается, во-первых, моей матери, во-вторых, того дома, который достался мне по наследству в этом легендарном городке. Ну и в-третьих. Я не любитель экстремальных приключений. Точнее, я никогда не ищу их себе на мягкое место. Меня в принципе устраивает моя не особо насыщенная внешними событиями жизнь. Я считаю, гораздо важнее переживать события внутреннего порядка, которые способствуют тому самому «духовному продвижению». Но всё, что свалилось на меня сегодня вечером, я не могу определить как нечто случайное. Эта история в прямом смысле постучалась в мой дом в лице тётки, которая подкрепила намеренность всего происходящего связкой маминых писем. Отвернуться и пройти мимо я уже не могу. И не смогу. Поэтому имеет смысл разработать первоначальный план действий.
План действий
После прохладного душа я разобрал постель и, не выключая настольной лампы, лёг прямо на одеяло. Итак, сказал я потолку. Когда посетят меня мои родственники ещё раз, будет известно завтра. Тётка непременно позвонит, чтобы уточнить о впечатлении, которое произвели на меня письма матери. Надо будет признаться, что мною прочитано только одно, потому что подобные впечатления необходимо дозировать. Она что, думает, что я высоковольтная вышка? Почему мне пришло в голову это сравнение? Какая разница. Судя по всему, у дяди несколько иная точка зрения на прабабку и всё, что она делала. Будет интересно услышать и его. И всё -таки
первое. Обязательно найти документальное подтверждение маминым словам на предмет принадлежности камня именно к грандидьеритам. А вдруг первое месторождение камня в этом самом городке! То есть ни на Мадагаскаре, а здесь, рядом с домом моей почившей прабабки! Или не-прабабки… Скорее всего придётся смотаться в этот сказочный городок и покопаться в фонде местной библиотеки. По информации из маминого письма, ясно, что в фонд пускают неохотно. А я вообще изначально чужак. Ко мне, наверняка, будут попристальней присматриваться, чем к маме. Тем более, если узнают, что я — наследник избушки на курьих ножках. Её верно, стороной обходят. Значит, надо сделать так, чтобы не узнали.
Второе. Потихоньку, незаметно, очень осторожно разузнать о прабабке. Желательно, если найдутся представители разных лагерей. Взвесить все «за» и «против», тем самым выявить удельный вес необыкновенной личности моей родственницы. Всё равно буду считать её таковой. Моё право, в конце концов. Ну и
третье. Хотелось бы на себе испытать необыкновенный шарм этого местечкового Царевича, если он не миф, конечно. А это можно сделать только одним способом — ознакомиться с его «Собранием занимательных измышлений». Что за измышления такие? Где бы их откопать? Судя по всему, чтение редкое, раритетное, если — опять-таки — не мифическое.
Я снова клюнулся в экран ноутбука. Та-ак. «Собрание занимательных измышлений» — набрал я в поисковике. Что тут у нас? «Трактат о вдохновении, рождающем великие изобретения»… «Николай Дамасский. Сборник занимательных обычаев. Вестник древней истории»… Не то, очевидно… Очевидно, не то… «Двадцать безумных изобретений человечества»… Никакого «Собрания занимательных измышлений» нет. Ну, разумеется. Ч-чёрт, как же хочется, чтобы все эти измышления были не просто измышлениями! И чтобы этот Царевич, светлая ему память, реально существовал. Ай да прабабка! Ай да мама! Ну и семья…
Архивариус
На следующее утро желание разобраться во всём, что касалось моей новой недвижимости, только усилилось. Ведь всё это касалось моей новой недвижимости, как ни крути. В душе я энергичней, чем всегда, растёр себя махровым полотенцем (бока едва не задымились от моего усердия и приобрели «приятный» багровый оттенок) и трусцой подбежал к плите. Завтракать вообще не хотелось, и я решил ограничиться кофе с тостами. Если что, перехвачу на работе. А уж после работы!.. Вчера ночью, засыпая, я вспомнил, что когда-то, лет десять назад, при довольно любопытных обстоятельствах познакомился с замечательным стариканом. Я тогда готовился к защите диплома и был сверх меры поглощён своей работой. Хотя, если быть честным, это было напускное поглощение. Я делал усталый и обречённый вид для того, чтобы меня оставили в покое. Все. В тот момент (вот уж где было поистине глобальное поглощение!) я просто с головой ушёл в творчество Карела Фабрициуса. Я пожирал глазами детали всех его шестнадцати картин с утра до вечера и с вечера до утра. И был, зачастую, сыт только этим. Буквально. Я просто забывал потреблять банальную земную пищу для поддержания банального земного существования. А по ночам пытался проникнуться тайнами мастерства этого гения, копируя его деревья, небо, ноги, руки, оперение его знаменитого «Щегла». Я поражался простоте и свободе, царившей на его холстах. Фантастическая техника и — уникальная естественность! Плюс жизненный трагизм. Бог ты мой! Этот человек, этот художник «съедал» всё моё свободное и несвободное время.. Так вот. Тогда я только начал снимать мастерскую на другом конце города… Вернее, мы, пятеро молодых и наглых, самоуверенно решивших, что кое-что смыслим в живописи, в складчину начали снимать мастерскую в другом конце города. Я выбрался из мастерской после бессонной ночи над копированием «Стражника» и был разбит определённой неудачей. Шёл по утреннему городу, фыркая на всех и вся. И вдруг вижу, как некий старец стоит у кривого ствола старой липы, молитвенно прижав артритные руки к груди. Его взгляд уходил далеко вверх, в самую гущу зелёной кроны. Он заинтересовал меня сначала как колоритный персонаж жанровой картинки, которую я в последствии мог бы использовать, однако дальше произошло следующее. Старец, громко и выразительно всхлипнув, заголосил:
- Я предал тебя, предал, моя обворожительная, моя несравненная Гипермнестра! Я знал, я чувствовал, что с Анакреонтом ваши отношения будут иметь скорее агрессивно-спорадический характер на основе раздела зоны влияния. Так нет, пошёл на поводу у детского желания заиметь хомячка… - Старик снова всхлипнул и опустил голову. Шея затекла, должно быть, подумал я. Затем он снова запрокинулся, направляя тоскливый взор в шелестящую на лёгком ветерке листву старой липы: - Гипермнестра, отзовись… Я не уйду без тебя домой. Но ты должна понять, что выбросить Анакреонта я не смогу. Рука дрогнет. Может (я глубоко в это верую!) вам всё же удастся наладить контакт, и мы заживём большой дружной семьёй… Относительно большой, конечно… Дома тебя ждёт двадцатипятипроцентная сметана. Твоя любимая. Спускайся, молю тебя коленопреклоненно… - Старец покачнулся, и я испугался, что он сейчас серьёзно завалиться на колени, поэтому слегка дёрнулся в его сторону. Однако в голове у него, вероятно, промелькнула здравая мысль и он, изобразив нечто вроде дамского реверанса, прижался лбом к стволу дерева. - Коленопреклоненно не могу, - шепнул он шершавой тёмной коре. - Хотел бы, да не могу. Прости меня, Гипермнестра, я и здесь тебя подвожу…
Я решил прервать душещипательный монолог и приблизился к старику.
- Доброе утро, - сказал я, предварительно кашлянув пару раз, чтобы его не испугать.
Старик медленно повернул скорбное лицо в мою сторону и печально усмехнулся:
- Какое счастье, что у кого-то оно доброе...
- Да, в-общем, и у меня оно не сказать, чтобы безоблачное, - слегка поморщился я, вспомнив неудачу со «Стражником». - Но я охотно поделюсь с вами остатками хорошего настроения. Клянусь, оно вчера у меня ещё было.
- То есть вчера вы были счастливым человеком?
- Можно и так сказать. Так чем в это не вполне доброе утро я могу быть вам полезен?
- Мой юный друг! Ваша помощь будет носить, к сожалению, исключительно технический характер. Основную проблему я должен решить сам и тут мне никто не помощник, даже такой очаровательный молодой человек, как вы.
Я улыбнулся на «очаровательного молодого человека».
- Так я и не предлагаю вам решить вашу основную проблему. Это, действительно, никому не под силу. Ведь вы же тоже не сможете вместо меня добиться такой техники и такого колорита как у Фабрициуса.
Старик сверкнул глазами и оживился.
- Ну-ка отойдите-ка, юноша, я посмотрю на вас попристальней…
Я послушался и сделал пару шагов назад. Мне жутко нравился этот старикан!
- Ага! - сказал он после почти минутного рассматривания моего лица. - Я согласен, чтобы вы оказали мне услугу технического порядка. Вам я доверю свою Гипермнестру. Человек, который так серьёзно подходит к живописи, серьёзно подойдёт ко всему. Я просто устал разочаровываться в молодых людях, а вы возродили во мне желание верить.
- Это очень ответственно однако. Так кто же та таинственная Гипермнестра?
- Это моя кошка. Она из побочной ветви породы «золотистая гелиада».
- По-моему, такой породы нет.
- Конечно, нет. Она, моя Гипермнестра, одна такая. Вы как увидите её, сразу поймёте, что она - «золотистая гелиада».
- Тогда почему — побочная ветвь? - спросил я, закатывая рукава рубашки, чтобы сподручнее было забираться по сучкам и ветвям к заповедному месту в липовой кроне, где, должно быть, сейчас обреталась Гипермнестра. - Уж сразу — чистокровная. А ещё лучше — родоначальница.
- Терпеть не могу ни тех, ни других, - смешно замахал руками старик. - Чистокровные — самовлюблённые ослы, а родоначальники — необузданные дикари. Побочная ветвь всегда даёт гениев и героев.
- А ваша Гипермнестра — гений или герой? - спросил я, закидывая ногу на нижнюю, спиленную до половины массивную ветку.
- О, она и то, и другое, и третье, - ответил старик.
- А что у нас третье? - Я зацепился руками за большой выступ на стволе.
- А третье — вдохновение, - протянул старик.
- А-а, - тоже протянул я и поднялся выше. - Вижу вашу Гипермнестру.
Это была кошка средних размеров, немолодая и очень напуганная. Никакой «золотистой гелиады» я в ней не обнаружил. Даже побочную ветвь. Обычная кошка цвета охры, с белыми лапками и кончиком хвоста. Она таращила на меня глаза, словно я был неопознанным карабкающимся объектом. Как только я протянул к ней руку (другой я держался за не совсем надёжный сук), она заверещала, как укушенная аспидом. Да, подумал я, героиня, гений и вдохновение… Зацепив кошку за переднюю лапу, я осторожно потащил её к себе. Она завопила ещё сильнее. Внизу старик, как мог её утешал, но был сейчас так же бесполезен, как спиннинг или прогноз погоды на завтра. Гипермнестра орала, словно её лишают жизни, её хозяин причитал, как новоявленный вдовец, а я, проклиная всех на свете кошек, тащил и тащил на себя это трусливое тупое животное, пока оно от безысходности не вонзило в мои плечи свои когти.
- Да чтоб тебя… - прошипел я прямо в ухо Гипермнестре и она, судя по всему, узрела во мне образ Линкея, потому что стала урчать так же исступлённо, как за секунду до этого вопила.
- Вы — великодушный воин светлых сил, вы — витязь в тигровой шкуре, - кружил вокруг меня старик со своей Гипермнестрой в руках. Я должен немедленно вас отблагодарить!
- Даже не подумаю согласиться, - качнул головой я, отряхнув джинсы и раскатав рукава. - Я же предложил вам помощь, а не сделку.
- Если посмотреть шире, точнее — очень-очень широко, то помощь, в какой-то степени, всё же сделка, - виновато произнёс старик.
- Вот ни за что не поверю, что это произнесли вы, - деланно возмутился я.
- И не верьте, не верьте! - чмокнув в охровую макушку Гипермнестру, сказал старик. - А я всё же настаиваю. Тем более, что эта сделка будет выгодна скорее мне, чем вам, а значит, вы совсем не рискуете перед своей чистой, незапятнанной совестью.
- Хорошо, - согласился я, выдержав паузу. Ах, как, должно быть, я был значителен в роли благородного рыцаря! - Что за сделку вы мне предлагаете?
- Я хочу вас угостить чаем и познакомить с Анакреонтом.
- Это тот, с которым не ужилась Гипермнестра?
- Тот самый. Это всего-навсего маленький хомяк. Даже и не совсем хомяк, а ребёнок хомяка размером с фалангу на мизинце младенца.
В университет я уже опоздал, а вторгаться поперёк пары, которую с самозабвением — буквально! - завывая и раскачиваясь, читала пожилая дама с замашками Марии-Антуанетты, было чревато. Поэтому я, ещё раз оправившись, бодро зашагал за старцем. Он был определённо счастлив.
Мой новый знакомый жил в небольшом доме старинной постройки. Подъезд обрамляли полукруглые колонны, на которых возлежал фронтон с какой-то замысловатой лепниной.
- Дом конца девятнадцатого века, - остановился старик и, передав мне Гипермнестру, воздел руки. - Обратите внимание на детали. Здесь когда-то проживал один из основоположников «Поэтического движения обывателей» нашего города. Занимательный был кружок, я вам доложу. Ну, пройдёмте.
Он забрал кошку и открыл дверь.
Его «квартирушка», как он её называл, носила следы совершенного мужского одиночества. Нет, не заброшенности, не покинутости и вдовства, а именно — одиночества. Это был мир одного человека и — целой вселенной. Есть люди, которые рождаются целыми. Ну, это если рассматривать повсеместную теорию о вечном поиске своей половинки. Так вот, есть люди, которые рождаются целыми. Им, наверное, труднее, чем прочим. А может, легче. Я сам про себя тогда очень мало понимал. А про него, старика, понял сразу. Он — целый, и всё.
Его дом пахнул старой полиграфией, сгущённым молоком и микстурой. По всем стенам гостиной, от окна до окна, тянулись полки, заставленные книгами, виниловыми пластинками, наборами открыток разных городов мира. Стол, упиравшийся с одной стороны в стену, другой задевая подоконник, тоже был завален книгами. А ещё конвертами разной длинны и ширины и разноцветными закладками, которые, судя по всему, изготовлял сам хозяин, поскольку тут же лежали обрезки цветной бумаги, клей, пакетики с бисером и мотки тонкой медной проволоки. На подоконнике стояла высокая лампа с плоским зелёным абажуром, а под ней — целая армия крохотных нэцкэ, должно быть, из слоновой кости. Рядом с маленьким диванчиком и таким же креслицем возвышалась вместительная клетка, в которой я увидел почти годовой запас травы. Очевидно в этой траве и обретался тот самый ребёнок хомяка по имени Анакреонт.
- Да-да, - кивнул старик, - здесь он и влачит своё существование. Одинокий, непринятый, обфырканный малыш. Я купил его позавчера в магазине «Природа». А вчера начались истерики Гипермнестры, которые закончились сегодняшним бегством.
- И благополучным возвращением домой, - поддержал я старика.
- Благодаря вашей отваге и великодушию, - растянул лицо в улыбке он. - Знакомьтесь пока, а я пойду приготовлю чай.
Старик опустил кошку на диванчик, (именно опустил, как опускают вуаль на лицо невесты), а сам отправился на кухню. Гипермнестра смотрела на клетку, как на ядовитую змею, и молчаливо щерила усы.
- Да брось, Гипермнестра, - погладил я её по макушке. - Всё образуется. Сей Анакреонт, которого, кстати говоря, я и разглядеть-то не могу в этом сеновале, уж никак не сможет претендовать на твою территорию, пищу и внимание хозяина. Ты хоть его видела?
Кошка посмотрела на меня полуприкрытыми глазами и громко мурлыкнула.
- Простите, - крикнул я через гостиную в кухню. - А Гипермнестра видела Анакреонта?
- Нет, - донеслось с кухни, - Он мгновенно зарылся в траву. Она слышала только шорохи. И я подумал, что лучше Анакреонта ей не показывать, иначе она его просто проглотит. Она знакома даже не с Анакреонтом, а с его шумом.
- Так, может быть, в это проблема? - опять крикнул я.
С кухни не ответили.
- Может быть, проблема в этом? - ещё раз крикнул я.
- Может быть... - Это был едва слышный, долгий шершавый шёпот. Через минуту старец очутился на пороге гостиной в фартуке с букетом фиалок на большом кармане. Его глаза выражали неподдельный восторг и готовность к экспериментам. - А давайте…
- А давайте, - согласился я с неозвученным предложением. - Давайте! И прекратим, наконец, бесполезную и выматывающую вражду.
- Да, - качнул головой старик и на цыпочках подошёл к клетке. - Я погружаю туда руки и потихоньку достаю Анакреонта, так?
- Совершенно.
- Затем я очень осторожно подношу его к носу Гипермнестры, и мы ждём её реакции, так?
- Без сомнения.
- Но всё же мы будем начеку, правильно?
- Абсолютно.
Всё произошло гораздо прозаичнее, чем, должно быть, ожидал старик. Он, вероятно, предвкушал от кошки фейерверка эмоций, а она сначала немного попятилась, но, встретив на заднем ходу препятствие в виде моей руки, остановилась и принюхалась к крохотному рыжему, как и она, комочку. Затем повела усами, попрядала ушами и аккуратно лизнула зверька в пушистую макушку. Хомяк вздрогнул, кошка тоже. Хомяк потянул к ней остренькую мордочку и задвигал носом. Кошка снова приблизилась к нему и опять лизнула, потом ещё и ещё. А дальше я услышал невероятно тоскливый писк. Это рыдал счастливый старец. Территория его дома перестала быть пространством военных действий.
- Да будет мир, - шёпотом сказал я.
- Да будет… - ответил мне старик, утирая большим пальцем крупные мутноватые слёзы.
Я просидел у него почти до вечера. Мы пили восхитительный чай, душистый, немного терпкий и ободряющий, ели рогалики со сливочным кремом, которые он сам выпекал «по настроению души», и говорили, говорили, говорили… Когда-то, перед тем, как пятнадцать лет назад уйти на пенсию, он работал в Государственном Архиве, был старшим сотрудником Отдела обеспечения сохранности документов. Он обожал свою работу, которая заменила ему любовь, семью…
- Впрочем нет, не заменила, - сказал он, утирая салфеткой губы. - Она стала моей любовью и семьёй. Ведь и любовь и семья — это люди и место, с кем и где ты чувствуешь себя настоящим, куда можно скрыться от житейских невзгод, получить надежду и утешение. Там я получал всё. В Отделе нас было немного, всего восемь человек. И это просто замечательно. Чем больше народа, тем меньше мы эмоционально связаны, что в нашей деятельности немаловажно. Была единственная трудность, которая тяжело преодолевалась мною. Выходя за пределы Архива, я понимал, что погружаюсь в действительность, которая день ото дня становится мне неинтересной. Я — архивариус. Я чувствую себя комфортно внутри прошлого, я окружён прошлым, дышу его воздухом, перенимая принципы того существования, тот образ мыслей. Всё это в настоящем времени воспринимается атавизмом, чем-то нелепым, рудиментарным, а значит, за пределами Архива рудиментарным становлюсь и я.
- Это очень опасно, - ответил я.
- Согласен, очень. Но что я могу с собой поделать. Если бы у меня были супруга и отпрыски, то, наверняка, они бы возвращали мне смысл реального бытия.
- Вы как будто говорите об этом с сожалением.
- Нет-нет, вовсе нет, - светло улыбнулся старик. - Это просто вариант моего технического сближения с настоящим миром. Именно технического. Я — рак-отшельник, волей Бога выпавший из своей раковины и потерявший дорогу домой. По всем законам моего организма я должен был осуществиться лет сто пятьдесят назад, но осуществился несколько позже.
- Это неспроста, - улыбнулся я.
- Уж наверное, - улыбнулся он.
Потом архивариус расспрашивал меня о моих увлечениях музыкой и живописью, и оказалось, что он совсем неплохо разбирается в музыке XVII века, очень прилично — в музыкальной культуре века XVIII, и отменно в творчестве великих композиторов позапрошлого и прошлого столетий. Что касается живописи, то тут он удивил меня широчайшими познаниями в области техники представителей Делфтской школы живописи, а так же глубоким проникновением в особенности восприятия мира импрессионистами. Вообще, беседовать с этим «рудиментарным» стариканом было сплошным удовольствием.
Но его основной «заботой и любовью», как он сам это назвал, была история нашего города и всех его окрестностей.
- Я родился далеко на западе от здешних благословенных мест, но считаю своей родиной именно эту землю. Не знаю, что со мной здесь приключилось. Но что-то определённо приключилось. Я воспылал страстью к этим местам и до сих пор пылаю.
- Мне трудно такое представить, - пожал плечом я. - Я родился здесь. И, если признаться, не вижу здесь ничего благословенного. Часто мне хочется всё бросит и уехать.
- Подождите, молодой человек, - лукаво улыбнулся архивариус. - Стоит вам только «всё бросить и уехать», как вы тут же ощутите ценность брошенного и покинутого.
- Наверное, - снова пожал плечом я.
Так я познакомился с человеком, с которым решил встретиться сразу после работы в связи с известным мне делом.
Начало увлекательной игры
- Молодой человек! - радостно протянул ко мне руки архивариус. К этому моменту мы не виделись года полтора и мне было немного стыдно. - Где ж вас носила ваша бесшабашная молодость?
- Да нигде она меня особенно не носила, - сказал я, отводя взгляд от лучистых глаз старика. Он осунулся и полысел. - И поэтому нет мне прощения.
- Да бросьте вы, я вас умоляю, - замахал он на меня руками. - Вы не первый год меня знаете. Я же прекрасно понимаю, что если человек выпадает из видимого пространства, значит в видимом пространстве ему пока нет нужды. Я счастлив, что вы вспомнили обо мне, когда во мне появилась нужда, ведь так?
Мне стало ещё больше не по себе.
- Так.
Архивариус будто и не замечал моего смущения. Он ворковал вокруг меня, потряхивая полысевшей головой, цокал языком, восхищаясь моим возмужавшим телосложением, словно прошло не полтора года с нашей последней встречи, а как минимум лет двадцать. Хотя у стариков ведь иной счёт времени.
- Проходите, проходите.
Я зашёл на кухню. На подоконнике вместо почившей Гипермнетсры восседал крупный серый в белую полосу кот Янус.
- Привет тебе, двуликий, - сказал я ему и ткнул пальцем в мягкий затылок. Кот даже не повернулся.
- Он сегодня не в духе, - качнул головой архивариус.
- Что так?
- Вот увидите, к ночи начнётся гроза. Янус перед грозой всегда ведёт себя, как варвар. Буквально перед вашим приходом он изодрал книгу о вкусной и здоровой пище, обглодал «Старика и море» и нагадил на Давида Микеланджело.
- Ну, первое и второе я могу ещё представить, - развёл руками я, - но как ему удалось осквернить Давида?
- Вероятнее всего фотоальбом «Флоренция. Академия изящных искусств», подаренная мне на юбилей двадцать лет назад, выпала с полки вместе со «Стариком и морем». Если Хемингуэй оказался рядом с фронтальной частью тела Януса, то «Флоренция» аккурат под факультативной.
- Ничего себе метаболизм! - удивился я. - И так каждый раз перед грозой?
- Исключительно, - вздохнул архивариус. - Однако ведь вы пришли не для того, чтобы выслушивать об особенностях обмена веществ моего кота. Вас что-то ко мне толкнуло?
- Ещё как толкнуло.
- Начинайте разговор, а я пока приготовлю нам чай.
Старик одел всё тот же фартук с фиалками на большом кармане. Только он слегка полинял, как, впрочем, и должно быть после стольких лет верной службы и нещадных стирок.
- На днях со мной приключилось, - начал я.
- Приключилось — это уже хорошо, - ответил мне старец, обдавая кипятком маленький заварочный чайник. - Со мной уже давно ничего не приключается. Простите старого болтуна. Так что же с вами приключилось?
Я в нескольких словах рассказал архивариусу о неожиданном наследстве, о тайне, которая это наследство окутывала, о родственниках, нагрянувших ко мне вчера вечером, о маминых письмах, о грандидьерите и «Собрании занимательных измышлений».
- О камне я кое-что выяснил, и он совсем меня запутал с точки зрения хронологии событий. Но вот ни о «Собрании», ни о его авторе, загадочном Царевиче, я ничего толкового не нашёл. Так, мутная пена… И это мучает меня. Если «Собрание» - вымысел, то почему такое яркое, такое конкретное название? Или всё это — одна историко-литературная фальсификация?
Архивариус неторопливо разлил в чашки душистый чай и присел на самый краешек стула. Только бы не упал, подумал я.
- Я не упаду, не переживайте, - улыбнулся он. - Моему старому заду так удобнее. Организм невероятно мобилизуется, когда зад держится исключительно на краю стула. Я вот что хочу вам сказать. Вы поспешили. Засуетились. Это нормально. Подобная информация заставляет делать много резких, но, как правило, лишних движений. Вы ведь не читали следующее письмо вашей мамы. Она, в отличие от вас, была нетороплива и рассудительна. Да, легендарная история о Царевиче, утонувшем в Озере, существует. Существует и предание о камне в его короне, цены якобы неимоверной. Ног описание камня, которое ваша мама нашла в фонде библиотеки, - чистой воды профанация.
- То есть как? - откинулся я на спинку стула.
- А вот так, - мотнул головой архивариус. - Я в своё время был так же погружён в эту историю. И гораздо опаснее, чем вы, если учесть, с какой неохотой я всегда возвращался на поверхность жизни насущной. Чем больше я узнавал, тем больше во мне рождалось вопросов. После того, как Царевич утонул, его палаты необыкновенным образом разрушились, единовременно с его смертью. Единовременно, секунда в секунду. Под обломками погибло всё и вся. Это тоже описано в хрониках. Погибла и корона с камнем, что совершенно естественно. Царевич никогда не надевал её и не выносил из тайных покоев. Мало того, не оставлено никаких письменных свидетельств, даже самых скупых и загадочных о том, что эта корона носилась отцом или дедом Царевича. Вообще, об этих правителях практически ничего не известно. Никаких боевых действий они не вели, ни в каких завоеваниях не участвовали, были мирными и спокойными мужчинами. Единственное, что доподлинно известно об этих людях, так это то, что они передали Царевичу по наследству древнюю корону. Тоже мне новость! Корона всегда передаётся по наследству. Всё остальное, что касается развития данной территории, как в историческом, так и в экономическом планах, связано с именем их отпрыска. Да и то в очень скромных информационных дозах. Царевич по сравнению с ними — звезда того времени. Так вот. Приставленные к короне люди были самыми преданными и верными, они скорее дали бы отрезать себе язык под корень, чем разгласили государев секрет относительно царского символа. Вот теперь скажите мне, молодой человек, откуда взялось описание погибшего камня, да ещё такое подробное, что ваша мама без труда определила в нём грандидьерит?
Я почесал в затылке. А ведь и правда…
- То есть вы делаете вывод, что камня и вовсе могло не быть?
- Никаких выводов я не делаю, Боже меня сохрани! Я просто размышляю, размышляю… Что же касается «Собрания занимательных измышлений». Ваша мама в своём письме указала, что существование этого документа подтверждается только преданием. Однако правы и вы: уж слишком точное название, слишком конкретное. У меня есть на этот счёт некоторые соображения, но я о них промолчу. Хочу, чтобы вы пришли ко мне ещё раз. Вот какой ушлый я старик. Но думаю, что если вы прочтёте следующее мамино письмо, оно вам многое объяснит. И тогда мы сопоставим то, что знаю я и то, что узнаете вы. Я так не хочу лишать вас невероятно увлекательной игры, в которую вы уже втянуты вашей почившей прабабкой!
- Она мне не прабабка.
- Вы в этом уверены?
- Я вообще мало, в чём уверен…
- Да бросьте! Всё в ваших руках, - улыбнулся старик.
Дядя
Я вернулся домой около девяти вечера. Меня чуть не сбила с ног волна дикого стыда, когда я, выйдя из лифта, увидел у окна лестничной площадки своего дядю.
- Да что ж такое, - простонал я. - Простите меня, мне не следовало так задерживаться. Я просто забыл…
- Не стоит так многословно извиняться, - протянул мне руку дядя. Сегодня он выглядел свободнее, чем вчера. Может, потому что он был один. - Я не позвонил, не предупредил. А ты ведь имеешь полное право распоряжаться своим временем.
- Долго ждали? - спросил я уже в прихожей.
- Совсем нет, - отмахнулся дядя.
- Пойдёмте на кухню, я сварю кофе.
- Отменный кофе ты варишь, доложу я тебе. Как и бабушка. Значит, вы всё-таки родственники.
- Хороший кофе объединяет, - согласился я и поставил турку на плиту. - Как же вам удалось прийти без сопровождения?
- Не спрашивай. У меня интересные отношения с сестрой.
- Не сложилось?
- Нет, сложилось. Я же не сказал — плохие. Я сказал — интересные.
- Многогранное слово.
- Самое подходящее.
Кофе сварился. Я налил его в круглые чашки, бросил и в ту и в другую по щепотке корицы, нарезал сыр и грушу и попытался всё это прилично сервировать.
- Ну просто Версаль, - усмехнулся дядя. - Не стоило, ей-богу. Или ты тоже считаешь, что пить кофе значит священнодействовать?
- А кто так ещё считает?
- Считала твоя прабабка.
- Мне, действительно, нужно узнать её поближе.
- Давно пора. Затем и пришёл. - Дядя немного помолчал, сделал пару глотков, с хрустом прожевал кусочек груши и продолжил: - Ты не делай поспешных выводов относительно прабабки. Да и относительно своей тётки, моей сестры, тоже. Разные они просто. Разные… Ну как можно монтировать чугунную и пластиковую трубы?
- Изящное сравнение.
- Зато в корень. - Дядя шумно отпил из кружки и, поджав губы мотнул головой. - То, что надо.
- Благодарю.
- Ты прочитал письма матери.
- Одно. Такое чтение не терпит суеты.
- Согласен. Не спеши. Может, и к лучшему, что ты услышишь мой рассказ прежде, чем прочтёшь все письма. Чтоб уж совсем полная картина была. - Он сделал глоток. - А теперь внимай моей версии всей этой истории. Твоя мать тоже была моей сестрой, как ты, наверное, догадался. Так вот, с твоей матерью я был ближе, глубинно ближе, хотя чаще болтался в обществе твоей тётки. Самоутверждался. С ней самоутверждаться было проще.
- Серьёзно? - удивился я и тут же представил себе свою тётушку: острую, суровую, некий эмоциональный минимализм в такой же мини-физической форме. Странно, но мне показалось, что эта крохотная женщина скорее способствовала бы подавлению, чем самоутверждению. Тем более подростка.
Дядя улыбнулся.
- Это она теперь такая, раньше другой была. Совсем. Шумная, яркая, весёлая. Острота, пожалуй, осталась, всё остальное ушло. Не знаю, почему. Да, жизнь у неё не сказать, что сахар, но она как-то соскользнула с неё. Как бы её ни крушило, судьба всегда оставляла уступы, на которых она могла бы повиснуть, отдохнуть и выбраться на поверхность чего-то нового. Но она каждый раз с безудержностью и фанатизмом валилась на самое дно, а потом поднималась по отвесной стене, не замечая тех самых уступов. Ну не искала она лёгких путей. Я не знаю, почему это в понимании некоторых — героизм. Ничего героического я не вижу. Ну да Бог со всем этим. Сейчас о другом.
Я болтался с её подругами и её друзьями, видел всё, что они пробовали и пробовал сам, но всё равно не избавился от обидного прозвища «Довесок». Твоя мать не любила бывать там, где много народу, хотя было невероятно интересным собеседником. Мы иногда болтали по ночам, когда я совсем тосковал. Со мной случалось такое, как со всеми подростками.
- Ты немного запутался, - сказала она меня однажды. - Ты решил, что там ты самоутверждаешься. Но там ты не самоутверждаешься. Там ты утверждаешься за счёт других. Ты сначала утвердись в самом себе, чтоб хоть катком по тебе, а ты — твёрдый. Тогда перестанешь быть довеском.
Как-то осенью, был невероятный сентябрь, твоя тётка решила сбежать. Какой-то хлыщ из столицы, надменный, с тонкими усиками над детским ртом пленил её сердце. Мне он показался ещё менее самоутверждённым, чем я. Ей он показался пришельцем с другой планеты. Ну, может быть, ей было виднее, я не знаю. Они при мне договаривались о вечернем рейсовом автобусе, о самом минимуме в вещах, «потому что я тебе куплю всё, что ты пожелаешь, куколка». Бред! После его «куколки», я понял, что заложу их. Заложу не потому, что мне стало обидно, что они обсуждают побег, не обращая на меня внимания, будто я сломанный фонарный столб, а потому, что я увидел в нём придурка, труса и трепло. Так ярко увидел, что даже хохотнул вслух. Они и головы не повернули в мою сторону. Этим же вечером я всё рассказал твоей прабабке. И вот тут началось то, что сестра называет «дверью с десятью замками». Я не знаю, как бабушка умудрялась делать такие штуки, ей-богу, не знаю. Может, и была в ней какая-то сила. Но ведь «какая-то сила» есть в каждом человеке. Должна быть. Ведь совершаются же людьми подвиги и открытия, так? Лично я видел только, как она встала у двери, в которую вцепилась руками моя сестра, и стояла молча. Как свая, как сосулька из земли, не помню, как она называется…
- Сталагмит.
- Во-во, сталагмит. Она не увещевала её, не уговаривала, не стыдила. Просто стояла и всё. А сестра вдруг как завопит: «Что за дверь?! Откуда в ней столько замков?! Мы что, в тюрьме живём?!». Я присмотрелся к двери, дверь как дверь, самая обычная. Такая, какой я её с утра видел. Ни замков новых, ни запоров. Висит один крючок, которому сто лет в обед, и тот не закрыт. С тех самых пор сестра эту дверь такой видела: цепочки, петли, винтики, колёсики и ещё Бог знает что. Я ей: «Нет никаких замков!». А она мне: «Совсем ослеп?». И в слёзы. Мне жутко было наблюдать, как она шарила по пустой двери, будто открывала череду сложных засовов. Как-то я подошёл к бабушке и спросил:
- Что с сестрой? Какие замки?
- Замки у неё здесь, - тихо сказала бабушка и легонько так постучала меня по лбу указательным пальцем. Она тогда голубику собрала, руки были в тёмно-синем соке. Почти чёрные. Так у меня на лбу и осталось пятнышко от её пальца.
Сестра видела в ней что-то тёмное. Может, мама ей что рассказала перед смертью, я не знаю. Я маму почти не помню. Я ведь понятия не имею, как мы к бабушке попали. Она не рассказывала. Попали — и всё. А раз попали, значит — семья. И никаких вопросов. А слухи о ней, действительно, ходили. Самые разные. Но ведь слухи обо всех ходят, так или иначе. Умными словами они называются репутацией. Так вот, репутация у твоей прабабки была необыкновенно разноцветная. Меня это страшно удивляло. Как такое возможно, чтобы мнение одного кардинально отличалось от мнения другого. Кардинально, понимаешь? Первые кривотолки по поводу её «колдовской силы» родились ещё когда мне было лет шесть. Многие, впрочем, и я тоже, заметили, что она зачастила к Озеру. Все знали трагическую историю этого водоёма. Туда даже рыбачить не ходили. Боялись. Омуты там, действительно, были огромные. Ночью вообще казалось, что на озёрной глади чёрные дыры понатыканы. И шум стоит такой, словно где-то с горы — водопад. Я ходил туда ночью. На спор. И правда, как другой мир. Это я сейчас понимаю, что все впечатления, которые на меня тогда обрушились, связаны исключительно с полумистической легендой, которая поддерживалась всеми силами. А тогда… Так вот. Твоя прабабка стала уходить к Озеру чаще обычного. Она и прежде время от времени посещала его, а тут просто как на работу. Дурное предзнаменование, подумали некоторые. И ну давай на все лады сочинять страшные сказки о её похождениях на южный берег (по преданию именно там стоял дворец утонувшего царевича). Туда она ходила с холщовым мешочком, неизвестно чем заполненным, а обратно шла с пустыми руками. Проходила она так август, сентябрь, октябрь. Меня всё спрашивали, зачем это её носит на южный берег Озера, а я не знал, что отвечать. Мы с твоей матерью были в этом очень схожи. Не любопытны совсем. Но однажды я всё-таки завёл разговор.
- Ба, а на южном берегу что-то волшебное?
- Почему ты так решил?
- Раз ты ходишь туда почти каждый день, значит, волшебное.
- Это ничего не значит. Я и в магазин хожу каждый день, и на работу.
- Но ты же сама говорила, что твоя работа — просто сказка какая-то.
Она работала в библиотеке.
- Да, говорила. Ну, если мои похождения сравнивать с моей работой, то, пожалуй, да, на южном берегу Озера что-то волшебное.
- А что именно? - не унимался я. Должен же я хоть что-нибудь сказать, если меня опять припрут к стене и начнут допрашивать.
- Ну, скажем так: я друга навещаю.
Я был уверен, получив от неё ответ, что те, кому страсть, как любопытно, чем занимается моя бабка на южном берегу Озера, наконец-то отстанут. И от меня и от неё. Не тут-то было! Стоило мне только произнести фразу «Она там друга навещает», как эти слова мгновенно обросли зловещим смыслом и облетели весь городок. С другом?! На южном берегу?! Понятно, с каким другом… И теперь от меня выпытывали, какого размера у этого «друга» рога, какой формы копыта и какие песни они с бабкой поют глухой полночью над костром, сложенным из костей детей и девственниц.
Как-то раз она решила сделать себе причёску. Волосы у неё были белые и мягкие, как пух гаги. Я любил вставать на стул позади неё, когда она читала, и смотреть на её затылок. Сквозь белые и мягкие волосы просвечивал розовая кожа. От этого на моей душе становилось как-то по-летнему, когда кажется, что всё навсегда, но нет ничего более хрупкого и недолговечного, чем то, что кажется «навсегда». Вот такое чувство радости и тоски. Она заприметила мой интерес к своему затылку и стала садиться читать на пол, чтобы я случайно не упал со стула. Она знала цену детского интереса.
Так вот, как-то она решила завить волосы по тогдашней моде. Получилось невероятно забавно. Все эти её белые и мягкие волосы поднялись над головой, как шапка одуванчика, и я был немало обеспокоен, что при малейшем порыве ветра их просто сметёт с головы, и я больше никогда не увижу, как сквозь них просвечивает розовая кожа.
- Не бойся, - улыбнулась бабушка, когда я ей сообщил о моей тревоге. - Мои волосы хоть и мягкие, но крепкие. Из них хоть канаты вяжи. Прочные канаты получатся, ручаюсь!
И я успокоился.
Её походы на южный берег Озера так и не прекращались. И к чему бы, думал я. Ведь она навещает друга. И вдруг однажды я слышу, как в окно моей комнаты стучатся. Я приоткрыл раму и увидел соседского паренька, которые всегда уверял меня, что моя бабка — колдунья. Он был старше меня, на пару лет младше моих сестёр, но казался мне недалёким и каким-то одноклеточным. Позже я переменю мнение о нём. Слегка. А тогда я даже не предполагал, что мы когда-нибудь породнимся. Он стал мужем моей сестры, твоей тётки. Ты видел его вчера. Так вот, он постучал, я открыл:
- Тебе нужны были доказательства, что твоя бабка — ведьма? Идём, сейчас ты их получишь.
Мне хотелось назвать его придурком и послать куда подальше, но он так завращал глазами, что на мгновение я подумал: его обморок будет висеть на моей совести камнем, поэтому лучше уж сходить. Я накинул куртку (был конец октября) и пошел за ним. По дороге он стучал в окна всем, кого знал, и под конец набралось около двух десятков подростков разного возраста. Я возмутился и крикнул, что не намерен превращать всё это в дешёвый цирк (ну, или что-то в таком духе). Он мне ответил, чтобы я не кричал, и если я не пойду, значит трус и не хочу смотреть правде в лицо. Это меня задело, поэтому я застегнул молнию куртки до самого подбородка и пошёл дальше. Скоро вся эта дурацкая процессия достигла центральной дороги. Мы залегли в придорожный кустарник, и я увидел то, что сначала заставило меня содрогнуться. Потом я, правда, ржал, как умалишённый, но сначала — содрогнулся. Под фонарём стояла моя бабушка, её голову окружало свечение от которого слепило глаза, в этом свечении вся её фигура казалась прозрачной; она склонялась над большой толстой уткой, которую держала в руках. Эту утку у нас знал каждый. Самая злая утка на Озере. Её прозвали Горгоной. Она шипела, поднимаясь на лапы, и била огромными сильными крыльями по своим круглым бокам. Шум стоял такой, словно она колотила молотом по наковальне. А тут вдруг Горгона на руках моей прозрачной светящейся бабки.
Позднее выяснилось, что все её походы на южный берег Озера были связаны именно с Горгоной: она подкармливала несчастную озлобленную птицу, разговаривала с ней да так и приручила. Кто знает, почему Горгона стала Горгоной. А поскольку наступали холода, а местные утки не допускали Горгону в свою стаю, бабушка решила взять её домой. Та, судя по всему, охотно согласилась. Так и жила у неё до самой смерти. Бабушка похоронила её в дальнем конце парка у пруда под бузиной. Навещала холмик, укладывая на него крохотные букетики из клевера и незабудок. А когда выпекала печенье, обязательно относила первое Горгоне. На пробу. Так и говорила — на пробу.
А свечение её происходило от не очень удачной завивки, которую она сделала на своих белых мягких волосах. Они встали дыбом и рассеивали свет, падающий на бабушку от фонаря. Вот и казалось, что она вся светиться. Я пытался объяснить всё это придуркам, кинувшимся врассыпную от страха, так ведь они не слушали. Почему-то люди охотнее верят в небылицы и всякую мистическую туфту, чем в то, что происходит на самом деле.
Справедливости ради, не все верили в то, что твоя прабабка ведьма. Она и правда очень многим помогала. До сих пор вспоминают случай, как она вытащила из петли местного кузнеца, который решил попрощаться с жизнью после смерти жены. Она скончалась родами. Кузнец боготворил её. И тут такое. Не только вытащила, но выхаживала потом долгое время, пока он не нашёл в себе силы идти дальше. Именно он стал основателем кузнечной школы в городке, куда с радостью ходила почти вся детвора. Дети пропадали в его кузнице. А на всяких выставках и фестивалях кузнечного ремесла неизменно брали призовые места. Утешать она умела так, как никто другой. Ей и говорить-то ничего не нужно было. Она просто прикладывала ладонь ко лбу того, кого необходимо утешить, и сразу становилось легче. Сам не знаю, почему. Дети её любили. В библиотеке толпились, в читальном зале. Очень любили, когда она, подходя к одному из стеллажей, проводили пальцем по корешкам книг и наугад его останавливая, вынимала книгу, а потом рассказывала о ней, об авторе, и читала, тихо, почти шёпотом. Дети выходили после таких вот чтений другими. Кому-то из родителей это нравилось, кому-то нет. Так и поделились люди на тех, кто считал твою прабабку благословением того места, а кто — проклятием.
Дядя замолчал. Мне не хотелось спрашивать его о чём-нибудь, прерывая наступившую тишину. За окном пару раз взвыла сирена и затихла за поворотом, по карнизу свой странный неритмичный танец заплясали дождевые капли, кто-то кого-то громко окликнул и, вероятно, не дождавшись ответа, с яростью хлопнул дверью машины.
- Мне пора, - сказал, наконец, дядя. - Я и так отнял у тебя слишком много времени.
- Ни в коем случае, - искренне запротестовал я. - Мне сейчас важно всё, что касается моей прабабки. Напоследок только спрошу. Что вы знаете о градидьерите и о «Собрании занимательных измышлений», написанных утонувшим Царевичем?
- Здесь я мало, чем смогу тебе помочь, - качнул головой дядя. - Я знаю ровно столько, сколько должен знать.
- Должен? - не понял я. - А кто установил меру долженствования?
- Не могу сказать. Просто в эту историю там, в городке, не очень любили вдаваться. Она засасывает как омут. Как Озеро, в котором сгинул Царевич. Твоя мать единственная, на моей памяти, решилась уйти дальше меры, установленной… кем?.. да Бог его знает! И для неё эта история стала реальней, чем её собственная.
- Ну, я думаю, всё, что заставляет нас уходить дальше установленной меры, так или иначе засасывает. Это свойство разбуженного интереса. Может, это и не совсем нормально для обывателя, но уж не аномально — точно.
- Наверное, - согласился со мной дядя. - Мне пора.
- Доброй ночи.
- Доброй. И не бросай писем мамы. Там можно многое узнать. И про грандидьерит, и про «Собрание», и про прабабку, которая оставила тебе такое вот наследство.
Письмо второе
Проводив дядю, я ещё долго расхаживал по комнате, утрамбовывая только что полученную информацию. Чем больше узнавал я свою-не свою прабабку, тем интереснее мне становилось: чем же я, такой далёкий от всей этой истории, от неё самой, так на неё похож? Ведь сказала же об этом моя тётка. Почему именно мне достался этот странный дом? Почему именно я смогу с ним справиться? Чисто по-человечески можно понять позицию прабабки относительно одной из сестёр. Что уж греха таить, тётя вела себя с пожилой родственницей (ну, или не-родственницей) весьма неуважительно. Но той, судя по всему, было всё равно. Она как будто не особенно печалилась по этому поводу. Скорее всего, объясняла это побочными явлениями пубертатного периода. Ладно. Но вот дядя. Он почитал её, уважал, был послушным, понятливым, доброжелательным и так далее… По всему видно, что он принимал прабабку со всеми её тайнами и загадками. Чем ни идеальный наследник? Моя мама… Но она умерла за долго до того, как умерла прабабка и было оформлено наследство, а меня она должна очень плохо помнить. Почему — должна? И почему, кстати, мама перестала меня возить к ней?
Мне захотелось есть. Да, на ночь глядя мне захотелось есть. Я пошёл на кухню, вытащил из морозильника пельмени, которые лепил позавчера под волшебные звуки голоса Одри Хёпбёрн в «Римских каникулах», кинул их на сковороду и стал ждать. Сегодня архивариус сказал мне, что у него есть кое-какие соображения по поводу истории с грандидьеритом и опусом почившего Царевича, и что эти соображения могут соотноситься с тем, что написала в письме к сестре моя мама. Я дёрнулся. Нет, сначала поем, а потом уже письмо. Я, почти не пережёвывая, проглотил восемь пельменей, смутно понимая их вкусовое совершенство, тщательно вымыл руки и отправился в комнату. Итак, письмо.
«Дорогая сестра! Отвечаю тебе на твою весточку, где продолжу то, что начала рассказывать. Во-первых, никто и никогда не посягал на твою свободу. Ты по-прежнему считаешь, что бабушка относится к тебе, как к маленькой. Никогда такого не было. Скажу по секрету, частенько она ставила тебя в пример мне и брату, отмечая твою практичность. Во-вторых, не спеши, не торопись. Я же тебе ещё ничего не объяснила насчёт того случая, а ты всё также обвиняешь бабушку в шаманстве и колдовстве. И не надо мне приводить кучу доказательств того, что это так. На любое доказательство я тут же отыщу опровержение. Другое дело, захочешь ты его слушать или нет…
Но сейчас о том человеке.
Он, по бабушкиным словам, очень давно её преследует. Вернее, начал всю эту возню вокруг неё и камня дед этого человека. Случилось это ещё до войны. Ей было лет двадцать пять, когда она увидела первого наследника. Бабушка так и называла его — «первый наследник». Был он хорош собой, высок, строен, черноволос, с обворожительной улыбкой. Это всё бабушкины слова. Встретились они в большом курортном городе на западе страны, и оба в ту пору о маленьком городке, в котором сойдутся их судьбы, знали очень немного. Он увлёкся ею, а она — нет. Ему было невдомёк, что некоторые женщины могут лишь объективно оценивать его красоту, не впадая при этом в транс и не теряя рассудка. Так вот бабушка рассудка не потеряла. Она радостно отвечала на его приглашения погулять в парке, покупаться в море, сходить в кино, но никакого тепла, никакого желания в его сторону от этой женщины он не наблюдал. Тогда первый наследник решает открыть ей тайну, от которой, по его расчётам, у барышни должно наступить прозрение, так как все барышни любят таинственных мужчин. Сам-то он не особенно верил в эту тайну и считал её просто семейной легендой, а может и намеренно сочинённым анекдотом, чтобы время от времени пустить пыль в глаза. Но раз представился такой случай, почему бы не воспользоваться этим анекдотом? Как-то вечером на веранде летнего кафе он рассказал ей байку о каком-то дико провинциальном Царевиче, жившем чуть ли не четыреста лет назад в каком-то глухоманье. От этого самого Царевича первый наследник перенял красоту и ум. Но и ещё кое-что. Говорят, что сей юноша владел камнем невероятной ценности. На него охотились все, кому ни лень, но он исчез, так и не показавшись охотникам. Но существует предание, что камень этот вернётся только в руки наследника. А наследник сейчас сидит перед такой жизнерадостной, но такой неприступной женщиной, и пьёт прекрасный кофе. Так что, если она позволит ему некоторое сближение, этот камень, вполне вероятно, ей откроется. Он говорил о нём так, словно тот был уже найден и лежал в его комоде где-нибудь между носками и бритвенными принадлежностями. Бабушка поблагодарила первого наследника за такой интересный рассказ и, вздохнув, сказала, что немного ему завидует. Нет, не тому, что он — наследник и всё такое, а тому, что в их семье есть старинное предание, родовая легенда, наличием которой лично она похвастаться не может. Он понял, что цель, поставленная им на этот вечер, не достигнута. Эта странная женщина оценила только смешную байку, веры в которую у него не было, но никак не его, такого загадочного, такого богатого, хоть и потенциально. Но он уловил в ней одну особенность и уловил точно. Бабушка была охоча до всякого рода легенд и преданий. Причём охоча активно. Ей мало — слышать, ей нужно действовать. Любая сказка, которая основывалась на каких-то конкретных географических или исторических источниках, влекла её словно мозговая кость голодную дворнягу. И вот эту тягу он в ней прочитал. Ну что, не мытьём, так катаньем, подумал он и предложил ей отправиться на поиски городка, где происходили драматические события, связанные с Царевичем и исчезнувшим камнем. Его ожидание было вознаграждено. Бабушка пламенно согласилась. Они оговорили план и условились о встрече, чтобы скорее отправиться на поиски приключений. Через пару дней оба должны были возвращаться в свои города, к своим прежним жизням, однако впереди их ждало нечто необыкновенное. Но, как говориться, мы предполагаем, Бог располагает. Заботы, тревоги год за годом откладывали вожделенную поездку. А потом — война… Так и не удалось им наведаться в далёкий крохотный городок, обещавший огромные впечатления.
Когда война закончилась, бабушка, потеряв всех родных и близких и не имея душевных сил оставаться в месте, где не уцелела и малая часть её счастливого прошлого, вспомнила об этом глухоманье. Почти полгода добиралась она до городка, заняла пустующий дом, жила в сенях, спала на пороге, думала, вдруг придут хозяева. Хозяева так и не пришли, и она здесь осела. А потом появились мама и мы. Я попыталась расспросить её, как рядом с ней появились мама и мы, но она сказала, что это к нашему разговору не относится и как-нибудь в следующий раз.
Вот и я на этот раз остановлюсь. Хочу сказать только, не ругай меня за неспешность, ко всему нужно подходить основательно. Ты всегда ругала меня за «не-любопытство». Нет, я любопытна, даже очень, просто любопытство моё неторопливое. Я просто хочу, чтобы ты всё поняла, всё-всё. Напиши что-нибудь. Буду ждать. Твоя сестра».
Мама… Как мало я разговаривал с тобой. А если разговаривал, то не о том. О тебе — ни разу. Зато сейчас ты даёшь мне возможность познакомиться с твоим «неторопливым любопытством», твоей «основательностью» и «въедливостью», за что и мне часто влетало. Они — от тебя. Я знал тебя другой. Немного замкнутой, какой-то надмирной. И эта надмирность напоминала мне равнодушие. А ты была просто балансом. Между вселенной моих детских снов и фантазий - и отцовским алкоголизмом. Почему же ты не уехала к прабабке в те сложные времена? Почему отдалилась от неё?
Я потёр глаза и отправился в душ. Ночью мне снилась «Ночная терраса кафе» Ван Гога, и там я пытался занять столик и заказать порцию жареной колбасы. Но ко мне почему-то не подошёл ни один официант. Так я и промаялся всю ночь от голода и одиночества.
Сестра мира
Весь день проваландавшись в офисе, я почувствовал неодолимое желание увидеть моего архивариуса. Такое неодолимое, что последние десять минут официального рабочего времени я отсчитывал почти вслух, чем немало смущал сотрудников. Как только самые нетерпеливые начали двигать стульями, выключать компьютеры и залпом допивать остывший чай, чтобы не оставлять до завтра, я набрал номер телефона моего пожилого приятеля.
- Бог мой, что же делается в этом мире! - переполненный счастьем, выдохнул в трубку старик. - Да о чём вы вообще спрашиваете, мой юный друг! Вам можно всегда, без обиняков! Скажите, вы не стесняетесь представительных дам более чем бальзаковского возраста?
- Напротив, - улыбнулся я в трубку. - Только таких дам я и не стесняюсь. А вы это к чему?
- Ко мне на побывку прикатила сестра, - перешёл на шёпот архивариус.
- А почему таким тоном? - я также перешёл на шёпот.
- Я её немного робею. Но люблю безумно. Во сколько вас ждать, чтобы накрыть на стол?
- Какой стол! - искренне запротестовал я.
- И даже не возражайте! - возмутился старик. - Молодой человек придёт с работы, а я его только чаем должен поить? У меня приличный дом!
Я пообещал ему быть примерно через час.
- Знакомьтесь, - торжественно произнёс архивариус, когда я, замерев в глубоком поклоне, молча приветствовал и правда представительную даму, смутно напоминающую хозяина дома. - Моя сестра. А это мой давний приятель, молодой художник и музыкант, чьи песни и картины в своё время обязательно признает этот мир
- Не обязательно, - скромно заметил я. Дама едва заметно улыбнулась
- Оценила, - шепнул мне на ухо счастливый архивариус.
Мы прошли на кухню. Там был накрыт стол. Он был таким претенциозным, что я зажмурился. Невысокие пирамиды тарелок, целая россыпь вилок и ножей разного калибра, колокольня из бокалов. Неимоверное количество закусок и салатов. А в центре — две роскошные бутылки Божоле.
- Однако, - еле выговорил я и развёл руками.
- Молодой человек, судя по всему, смущён? - выкатила глаза дама и перевела недоумённый взгляд на притихшего брата. - Ты так нежно о нём рассказывал, но ни разу не собирал ему такой стол?
- Нет-нет, - попытался я заступиться за втянувшего голову в плечи архивариуса. - Дело не в нежном отношении ко мне вашего замечательного брата, дело во мне. Видите ли, я человек несколько иного масштаба. Всё грандиозное меня немного пугает и делает беспомощным. Ваш брат, узнав это, во время моих визитов намеренно не собирал такие столы. И я ему бесконечно благодарен.
Глаза дамы потеплели, а старик, если бы была такая возможность, ринулся бы об пол у моих ног.
Мы сели за стол. Моя врождённая сутулость мгновенно исправилась. Я чувствовал свою спину прямой и непреклонной, как склоны Памира. Этой даме бы клинику держать по мгновенному исправлению осанки, подумал я.
- Мой брат мне рассказывал о вас, повторюсь, - торжественно произнесла она. Господи, она всё делает торжественно? Я с тоской вспомнил наши с архивариусом скромные посиделки за чашкой ароматного чая и рогаликами, которые тот так изумительно печёт…
- Я польщён, - ответил я и чуть не подавился маринованным маслёнком. - Думаю, что в основном это была словесная проекция его ко мне незаслуженной симпатии.
- Может быть, - повела плечом дама. - И всё же я рада, что у брата наконец-то появился кто-то совершенно конкретный, к кому он испытывает совершенно конкретные чувства.
Бог ты мой, да что же это такое творилось с маслятами в моей тарелке! Они прыгали, резвились и насмехались над моим неуклюжим желанием поддеть их на вилку.
- Я тоже рад, - всё же вымолвил я.
Архивариус смотрел на меня, как, должно быть, мать смотрела на горящую Жанну Д;Арк. Тут он, как бы случайно, уронил салфетку, я нагнулся, чтобы её поднять, и услышал, как, кряхтя и откашливаясь, под стол полез и архивариус.
- После второго бокала Божоле она категорически изменится, категорически! Я попробую приблизить сей благословенный момент, крепитесь, мой юный друг. - И мы вынырнули из-под стола, держа в руках одну салфетку на двоих.
- Кой бес тебя понёс под стол? - колыхнулась дама. - Вот же есть молодой человек, он с большим проворством смог бы это сделать. Вот теперь сидишь и дышишь, как престарелый слон во все свои слоновьи лёгкие.
Надо срочно влить в неё два бокала Божоле, иначе этот ужин грозит стать бесконечной катастрофой!
- Мне бы хотелось провозгласить тост!
Я не мог поверить тому, что сейчас произошло, но, тем не менее, увидел себя стоящим и сжимающим в руке бокал. Идеально подведённые брови дамы угрожающе медленно поползли вверх. Она не выносит выскочек, - слишком поздно сообразил я.
- Вы считаете, что сейчас — самое время? - нарочито тихо спросила дама.
«Ну что ж, выкручивайся», - почему-то усмехнулся мой внутренний голос. Он иногда вёл себя крайне враждебно по отношению к моей мягкотелой натуре.
- Совершенно верно, - ответил я бодро, как подвыпивший гренадер. Архивариус лихорадочно замотал головой, а потом прикрыл ладонью круглые от ужаса глаза. Наверняка, он точно знал, когда должно было наступить «то самое время». Но было уже поздно, и расплачиваться за несвоевременность придётся именно мне. - Я убеждён, что наступил момент, когда мы должны в первый раз поднять бокал. Ваш брат, мой бесценный старший товарищ, неоднократно упоминал о вас в наших беседах… - Сейчас я врал. Врал по-настоящему, веруя в то, что говорил. Архивариус никогда не рассказывал мне о своей сестре. Мало того, я был убеждён, что он один как перст, что единственной отрадой в его жизни была работа, что всё, связывающее его с реальностью, заключалось в круговороте, впрочем, неспешном, живности на его диване. Сейчас это был кот Янус, который, поджав хвост, занял оборонительную позицию в гостиной под письменным столом. Видно, и он о сестре своего хозяине знал не особенно много. - Ваш брат усердно воспевал ваши достоинства, - продолжал я, наблюдая, как в глазах старика рождалось нечто большее, чем просто благодарность, - и я, если честно, не особенно ему верил. «Слепая братская любовь», думал я… - Мне показалось, что дама слегка зарделась и нежно полуулыбнулась архивариусу. - И чем чаще я слышал о вас, тем сильнее в этом уверялся. Сегодня он, позвонив мне,.. - … и опять соврал! Позвонил я. - объявил, что вы у него в гостях и я просто обязан познакомиться с вами. Положа руку на сердце, я ничего не ожидал от нашей встречи. Слепая братская любовь… Но меня постигло разочарование! - Дама слегка нахмурилась. Архивариус побледнел. - Я разочаровался в себе. Увы, здесь не только слепая братская любовь, которая покрывает всё. Уж я-то знаю… - Откуда? Я чувствовал, что меня заносило. Пора выруливать. - Здесь всё гораздо сложнее. И проще. Вы — абсолютное воплощение того словесного портрета, который мне не однажды описывал ваш брат. Я хочу провозгласить тост за моё разочарование. Если бы все разочарования в мире были такими…- Я выдохнул и залпом выпил прекрасное Божоле.
За столом наступило молчание. Дама и архивариус всё ещё держали в руках полные бокалы, а я грузно опустился на стул, демонстрируя серьёзную душевную работу.
- Ваша поспешность не делает вам чести, - проникновенно начала дама, прикоснувшись к моей руке своими хладными холёными пальцами, - но… пожалуй, мой брат прав в отношении вас. Вы — неопознанный космический объект.
- Вы-то меня опознали, правда? - виновато улыбнулся я ей. Полный, совершенный, грандиозный придурок! Дама снисходительно качнула головой. Архивариус, вытер салфеткой обильно слезящиеся глаза. Очевидно, на этот раз оказалось достаточно одного бокала Божоле.
Через несколько минут мы во всё горло хохотали над невероятно смешными — правда! - шутками дамы, запивая их всё тем же Божоле и заедая прекрасными закусками. Архивариус называл её «сестра мира», объясняя это тем, что она не даёт ему «скатиться в бездны отживших цивилизаций», а она игриво щёлкала его по тонким, почти пергаментным ушам и радовалась каждому комплименту, на которые я сегодня был скор, как никогда.
«Песнь песней. Учимся читать мифы»
После того, как вторая бутылка Божоле была опорожнена, мы перекочевали в гостиную. Янус пару раз фыркнул, затем, видимо, уразумев наше настроение, вылупил глаза, и, не меняя позы, так и просидел на краю письменного стола, как гаргулья на крыше Notre-Dame de Paris до самого конца этого во всех отношениях знаменательного вечера.
- Ну, а теперь о насущном, - откашлявшись и резко изменив тон вдруг произнесла дама. - Мой брат оповестил меня о некоем историческом интересе, который мучает вас определённое количество времени, относительно одного населённого пункта. - И дама произнесла название городка, где мне досталось моё многострадальное наследство. Надо сказать, в её устах этот топоним прозвучал торжественно, как и всё, что она произносила до Божоле.
- Да, - кивнул я. - Есть такой интерес. И он меня основательно измучил.
- Так вот. Когда-то давно я имела безобидное хобби — писать очерки…
- На самом деле она — гениальный анестезиолог, - шепнул мне архивариус.
- Да, - согласилась с ним дама. - Но это в прошлом. Так вот. Мои очерки, вероятно, обладали некоей литературной новизной и самобытностью, поскольку я без труда их размещала в центральной газете города. А город, в котором я тогда обреталась, - огромный шумный мегаполис. Я уточнила, чтобы вы оценили масштаб моего дарования.
- Я оценил.
- Прекрасно. Однажды, это было в мае… Прекрасный солнечный май… Я отправилась в отпуск к брату сюда, на эту самую улицу, в этот самый дом… Бог мой, ты живёшь здесь больше двадцати лет! Мы с тобой — динозавры.
- Главное — с тобой, а кто — неважно, - улыбнулся архивариус и нежно погладил сестру по плечу. Она улыбнулась в ответ.
- И брат рассказал мне историю, ту же самую, которая вас, молодой человек, нынче так заинтересовала. Как давно это было… Заинтересовала она и меня. Я решила разузнать об этом Царевиче, о разбойнике, о чудесном камне побольше. Но ещё больше мне захотелось разузнать о «Собрании занимательных измышлений», о котором говорилось в источниках, как о чём-то легендарном. Во всех смыслах. В то время интернета, по вполне понятным причинам, не было. Поиски сего фолианта могли бы затянуться. Да и сейчас, как вы брату рассказывали, ничего более или менее основательного вы об этом произведении найти не можете даже на широких просторах мировой паутины.
- Совершенно верно, - согласился я. - Только скудные упоминания о том, что эти мифические тексты принадлежали мифическому Царевичу, утонувшему в Озере, находящемся на территории такого-то географического пункта. Ничего толкового. А как бы хотелось эти «Измышления» поизучать! Меня дико интересует слог Царевича. Ведь, по преданию, он был наделён недюжинными талантами.
- Это так, - таинственно сверкнула глазами дама. - Меня всегда отличала въедливость. Этим я, если мне будет позволено подобное сравнение, похожа на вашу маму. После безуспешных поисков текстов «Измышлений», меня посетило желание познакомиться с местным литературным творчеством. Уж и не знаю, что стало причиной этой странной тяги. Очевидно мысль о том, что одарённый Царевич благословил своей «лирой» сей край, где обязательно должны были проклюнуться ростки литературной гениальности. Пусть через четыреста лет после его трагической кончины. И я, отринув мечты о море, ведь это был мой отпуск, отправилась в тот самый городок и засела в местной библиотеке, чтобы выудить на свет Божий имена всех засветившихся на литературной ниве насельников этого дивного места. Надо сказать, меня ждало разочарование. Хоть имена и звенели, аки кимвалы, но за их звоном скрывалась совершенная, девственная, я бы так сказала, пустота. Да и имена-то были… Все эти аиды, акусилаи, линды, беатрисы… Всегда удивлялась пристрастию к чужим именам. Ну, да Бог с ними. И тут, когда я совсем было отчаялась, на глаза мне попалась брошюрка, маленькая, почти карманная. Сначала умилило имя автора, молодой женщины, нежное и немного смешное, каким, должно быть, в детстве её называла мать. Потом сам портрет. Именно портрет, живописный, выполненный постельным карандашом. Вскоре я выяснила, что он оказался не просто — портретом, а автопортретом. Наклон головы, неровная чёлка, узкие плечи и какие-то дымные глаза. А дальше — название брошюрки. «Сны Царевича». Я открыла предисловие. Оно было коротким, но ёмким. «В этой книге все, о чём бы мог рассказать Царевич». Ни кто такой Царевич, который мог бы всё это рассказать, ни что это такое - «всё». Как будто автор понимал, для кого он писал свою книжку. Непосвящённый мало, что мог бы постигнуть из этого предисловия и, скорее всего, не заинтересованный, просто положил бы её на ту полку, с которой взял. А вот тот, кто погрузился в историю о происходящем на берегах Озера (а сия история затягивает посильнее омута), обязательно оценит её труд. О да, труд мною был оценён очень высоко. И слог, и подбор сюжетов, и иллюстрации, которые выполнялись самим автором, - всё это было выше всяких похвал. К сожалению, на руки брошюрку не выдавали — она наличествовала в библиотеке в двух экземплярах. Но вы же помните про мою въедливость? Теперь я озвучу ещё одно своё достоинство, которым горжусь: это привычка всё доводить до конца. Я переписала истории из «Снов Царевича» вручную. Скажу откровенно, я воспылала страстью не только ко всем персонажам, но и к каждому знаку препинания, к каждому словесному обороту, к каждому названию сна, которое будоражило воображение читателя: «Камень, которого не было», «Слёзы разбойника», «О чём поведал выживший стражник»… Перечитав эту прелесть несколько раз, я решила написать очерк о самобытном провинциальном авторе. Но прежде мне нужно было разузнать, где она живёт, чем она живёт и почему больше не пишет. Я отправилась в ту же библиотеку, хотя, положа руку на сердце, девица, которая обслуживала читальный зал, мне определённо не понравилась. Носила она в себе что-то кирпичное, что-то эмоционально-неповоротливое. Я нацепила на лицо нежно-бархатную улыбку и осторожно стала расспрашивать её об авторе «Снов Царевича».
- У нас не любят эту книжку, - бесцветно сказала девица.
- Почему? - оторопела я.
- По разным причинам.
- По каким причинам не любите её лично вы?
- Я не читаю сказок.
- Серьёзно?
- Абсолютно. И потом… Мне трудно объяснить. Есть в этой книжке — лично для меня — что-то неприятное.
Не смотря на потрясение, я не перестала улыбаться, хотя, если честно, хотелось огреть её чем-нибудь таким же кирпичным, как и она сама.
- Я не о любви или не-любви. Мне об авторе нужно узнать, - еле сдерживая себя, продолжила я допрос.
- А что узнавать об авторе? - хмыкнула девица. - Её давно нет в живых.
- Как?! - Если бы можно было слышать, как разбиваются опавшие с лица улыбки, весь мир бы содрогнулся тогда от грандиозного грохота. Старый паркетный пол читального зала заходил у меня под ногами. - Этого не может быть…
- Почему — не может? Такое случается сплошь и рядом.
- Как это произошло?
- Я толком не знаю…
- Как это вы толком не знаете? - зашипела я, и мне стало легче. - Вы — служитель библиотеки, и толком не знаете, что приключилось с гениальным писателем, вашим земляком?!
- Гениальным? - не поверила мне девица.
- Совершенно! Неповторимым, особенным, единственным в своём роде! Я могла бы продолжать, да боюсь, вы устанете от такой эмоциональной тяжести!
- Я слышала, что она утонула, - равнодушно пожала плечом девица. Похоже, она так и не поняла, что довела меня до белого каления, каменная дура! - Утонула в Озере. Её затянуло в омут. Лет семь назад. Или восемь.
Я на ватных назад вышла из библиотеки. Меня словно лишили близкого по духу человека, потенциального друга… В голове медленно, но неотступно созревал план: мне нужны родственники этого безвременно увядшего цветка или хотя бы свидетели её существования на земле. Но мой отпуск подходил к концу и с этим я ничего поделать не могла.
- Сестра поручила мне разузнать о ком-нибудь, знавшем автора «Снов Царевича», - заговорил архивариус. - Но, к великому нашему сожалению, таковых не оказалось. После трагедии, очевидно, они покинули эти места. Такая реакция вполне объяснима: хочется навсегда удалиться от того, что никогда не перестанет причинять боль.
- Прошло очень много времени, - немного помолчав, продолжила дама. - И тут появляетесь вы. Как только брату стало известно о вашем интересе, он немедленно меня известил. Но, признаться, я была убеждена, что ваша заинтересованность в этом деле не равнозначна самому делу. Слава Богу, я ошиблась.
- Как приятно иногда ошибаться, - подытожил я. - Скажите, а ваш очерк был напечатан?
- Да, - качнула головой дама. - Я отдала его одной из маленьких провинциальных газет. Она была достаточно популярна в городке с населением в двадцать тысяч человек. Не знаю, чем объяснить этот мой ход. Кто-то остановил мою руку, возложенную на бронзовый завиток дверной ручки большого печатного издания и перенаправил меня в сторону провинции. Но это был мой последний очерк.
- Почему?
- До сих пор не могу этого объяснить. Он выкачал из меня все силы, всё желание погружаться ещё хоть куда-нибудь, ещё в чью-нибудь душу, жизнь, творчество.
- Сейчас мною будет задан вопрос, который вы, очевидно, ожидаете… - я потупил взор. Я искренне его потупил!
- Да, я его ожидаю, и всё же — задавайте ваш очевидный вопрос.
- Могу ли я надеяться…
- Можете, - перебила меня дама. -И очерк, и список книги я привезла с собой.
- Вам никто не говорил, что вы — удивительная? - восторженно воскликнул я.
- Говорили, часто, - махнула рукой дама. - Но я не против услышать это ещё раз.
- Вы — удивительная!
Домой я шёл, любовно прижимая к груди свёрток из пожелтевшей газеты прошлого века, в котором покоились «Сны Царевича» и «Песнь песней. Учимся читать мифы».
Письмо третье
Судя по всему, Божоле всё ещё бродил в моей крови, потому что настроен я был совершенно… как бы выразиться поточнее… восхитительно. Я чувствовал, как какая-то новая жизнь, странная, замысловатая, далёкая от моего не слишком глубокого и иногда не оправданно прямого восприятия действительности, тонкими струйками начинает вливаться в мои жилы. Мамины письма, родственники, архивариус, сестра мира с её любовью к очеркам (ах, какая правильная любовь!) и немного Божоле, - всё это будоражило моё воображение, слегка раздражало, заставляя вибрировать, рождая ощущение, что я вот сейчас нахожусь на пороге чего-то такого… такого…
Приняв душ, я завернулся в тёмно-синий махровый халат и плюхнулся на постель. Всё, что преподнесла мне дама (бесценность просто!), будет изучаться мною только после прочтения маминых писем. Об этом и архивариус меня просил.
- Тот мир, куда вы входите, не терпит суеты. Та земля, которая мягко приняла ваши стопы, никогда не топталась сапогами… - Так сопроводив передачу драгоценного свёртка, сказал мне мой любимый старик. - Пусть вас к этому вхождению подготовит мама.
Поэтому я развернул третье письмо.
«Дорогая сестра, здравствуй! Прости, что отвечаю не сразу, бабушка болела долго и как-то муторно. Так она давно не болела. Сказала, что к ней подползла старость. Настоящая, с подагрой и склерозом. Насчёт подагры ничего не могу сказать, но вот относительно склероза — полная чушь. Нашей бабушке склероз не грозит. Это я точно знаю. Откуда-то.
Хорошо, что твои соседки по общежитию «вполне адекватные» и что ты не испытываешь тоски по оставленным местам. Бабушка по-прежнему чувствует себя виноватой, что не поговорила с тобой. Да ты бы не стала слушать, правда? В твоей руке всегда горит фитилёк, с помощью которого ты сжигаешь мосты… Жаль… Но бабушка сказала, что однажды ты примешь её. Понять, может и не поймёшь, но примешь точно. Возраст и житейский опыт сделают своё дело. Они всегда делают своё дело качественно.
А я продолжу рассказ. Прошло много лет с тех пор, как бабушка обосновалась в городке. Уже появилась мама и мы. Напомню, что тайну нашего появления я у неё не стала выпытывать. Сейчас не о ней. Так вот. Впервые тот человек, которого ты заприметила вместе с бабушкой, появился на пороге нашего дома, когда мы с тобой были совсем маленькими, а брат и того меньше. Как только он отворил калитку, она узнала его. Вернее, узнала в нём первого наследника, так он был на него похож. Бабушка обрадовалась ему, как родному, пустила во двор, накрыла стол на веранде. Поначалу он стеснялся, извинялся, поводил плечами, так ему было неудобно. Но в его глазах она заметила неодолимое желание совершить что-то давно задуманное. Было в них что-то каменное, холодное и очень спокойное, что никак не вязалось с робкими движениями и тихим голосом.
Когда бабушка налила ему чай, спросила его:
- Вы ведь по поручению своего родственника?
- Да, - качнул головой человек. - Я пришёл от имени своего деда. Он мне рассказывал о вас и о вашем совместном желании посетить этот город. Он любил вас. Всю жизнь. Хоть и был дважды женат. Может быть, поэтому — дважды. Правда, говорил о вашем намеченном путешествии всё больше с печальным смехом. Относился к нему, как к шутке молодости. И к этой легенде… К этому камню… А я решил вот проверить. Сначала попытался найти вас. Это заняло много времени. Много больше, чем я рассчитывал. Война. Люди, если не погибли, то рассеялись. Нашёл. И каково было моё удивление, что нашёл именно здесь, в городке, который, с самого первого рассказа деда, считал своей Фата Морганой.
- Что стало с вашим дедом? - спросила бабушка.
- Умер. Сердечная недостаточность.
- Мне очень жаль.
- Люди умирают. А легенды нет. Вы первая прибыли в этот городок. Наверняка всё успели разузнать, выведать. Поскольку я — внук человека, считавшегося наследником камня, то, соответственно, тоже являюсь его наследником. Так где же камень?
Он поднял глаза на бабушку и она окончательно поняла, что этот человек одержим.
- С чего вы решили, что ваш дед — наследник? - спросила его она. - Это как-то подтверждено документально? Ведь, насколько я знаю, Царевич, владевший камнем, погиб бездетным и близких родственников у него не было.
- Значит, вы всё-таки собирали информацию? - сузил глаза человек.
- Нет, - пожала плечом бабушка. - Об этом знают все в этом городке. К тому же я работаю в библиотеке. А поскольку эта легенда родилась здесь, я просто обязана была с ней познакомиться.
- А я вот изучал это дело, - усмехнулся человек и откинулся на спинку плетёного стула. - Изучал с тщательностью исследователя и выяснил, что существует версия, по которой Царевич имел старшего брата, сосланного в какой-то далёкий город. Он был чрезмерно... своенравен. А по мне — свободолюбив и независим.
- Это разные вещи, - поправила его бабушка.
- Не думаю, - усмехнулся человек. - И я доподлинно знаю, что у брата Царевича была семья. Да, это был морганатический брак по всем статьям, но он маялся от одиночества и бездеятельности. В этом браке родилось три сына, двое из которых умерли в младенчестве. Однако младший выжил. Мы — потомки младшего племянника Царевича, а значит прямые наследники камня.
- Где вы почерпнули такую информацию? - удивлённо спросила бабушка.
- Есть источники, но это не вашего ума дело. А ещё я знаю, что в тот судьбоносный вечер Царевич вышел на берег Озера с камнем, чтобы спасти его от разбойника, так как тот направился вместе со своей шайкой грабить царские покои. И вошёл он в Озеро только тогда, когда увидел спешащих к нему бандитов, потому что понял, что его не оставят в живых.
- Не забывайте, что это только версия. Как и та, что камень вообще существовал.
- Камень существовал! Об этом говорит предание. Вы же библиотекарь, вы должны знать о предании!
- Я знаю о предании, именно поэтому говорю, что это — миф, легенда, красивая сказка, которой нужно только любоваться.
- Чем больше вы говорите, тем больше мне кажется, что у вас виды как на эту легенду, так и на камень, который я чую всем своим нутром. А ещё, не знаю, по какой причине, мне подсказывает интуиция, что именно вы поможете мне выяснить, где камень и что с ним стало.
- Вы хотите, чтобы я полезла в Озеро и перерыла его дно?
Человек снова усмехнулся. Спокойно и страшно.
- Я знаю, что мы его найдём. Мой дед так и сказал, что, если этот камень существует, то найти его сможете только вы.
- Ваш дед сказал: если существует.
- Мой дед к любому факту добавлял «если». Я сейчас пойду. Мне нужно перевезти сюда вещи и закончить кое-какие дела там, откуда я прибыл. Но скоро вы меня увидите. Вы будете часто видеть меня. Пока не согласитесь сотрудничать со мной.
- Я соглашусь с вами сотрудничать, если вы захотите изучить эту легенду, если пожелаете познакомиться с местными особенностями флоры, фауны, с богатыми традициями декоративно-прикладного искусства, с местным творчеством — здесь большое количество талантливых людей. Но я не смогу вам помочь в том, что считаю… безумием…
Человек, побелев, вскочил.
- Хотите или нет, но вы прочно связаны с моим камнем. Однако не дай вам Бог самой стать камнем преткновения…
Когда за ним затворилась калитка, бабушка долго-долго шептала ему во след: «Болен, болен, болен...»
На сегодня это всё. Бабушка всё ещё кашляет. Пойду приготовлю ей отвар. Пиши о себе. С любовью, сестра».
Я почесал затылок. Божоле растворился в моём организме окончательно. Именно сейчас в темя меня кольнула мысль: «Надо ехать». Здесь, далеко от моего злополучного наследства, мне всё равно ничего толком не разузнать. Слишком мало информации, точнее, слишком она опосредована. Мне показалось, что, очутись я на берегу этого зловещего Озера или в саду своей прабабки, легенда откроется мне со всей полнотой и живостью. Конечно, здесь работа, немногочисленные друзья, мной бесценный старикан со своей сестрой, но именно сегодня я осознал, что должен — сам. Не случайно же и этот дом, и сад, и все окружающие их безумные бредни, переданы мне. Мамины письма, «Сны Царевича» и «Песнь песней», отданные мне сестрой мира сегодня, направят меня, от чего-то предостерегут, чему-то научат. Всё так. Но и обучение и предостережение должны происходить на родной почве легенды, в мир которой я уже втянут по уши.
Надо ехать… Странные ощущения заворочались во мне. Я не был любителем что-то кардинально менять. Если уж это было необходимо, то на некоторое время я съёживался, как старый осенний лист, скрипел, огрызался, пока мой организм окончательно не адаптировался к неотвратимости вторжения чего-то нового и не всегда безопасного. Только тогда я начинал делать какие-то осмысленные движения, становясь похожим на взрослого человека. Но сегодня эта короткая и такая убийственная в своей лаконичности формула заставила меня почувствовать нечто иное. «Надо ехать» - и как в раннем детстве, которое всё ещё обитало где-то на задворках моей памяти, засосало под ложечкой в предчувствии большого приключения «со всякими удивительными разностями», как когда-то говорила мне мама.
- Так, - почему-то начал я рассуждать вслух, - Хорошо, что завтра выходной. Составлю список всего, что нужно с собой взять. Договорюсь о досрочном отпуске, какую-то работу можно прихватить и в дорогу… правда, не думаю, что мне удастся сделать что-нибудь максимально качественно на берегах смертоносного Озера. Не забыть попрощаться с архивариусом и его сестрой. Они, в некотором роде, несколько повинны в принятии мною этого решения. А может, это Божоле? Какая разница! Ведь Божоле я пил в их доме, на фоне их разговоров я хмелел, как первокурсник. Ну, и, естественно, мама. Мама повинна больше, глубже других. Я в последнее время так мало думал о ней. Если быть точным, я старался как можно реже её вспоминать, потому что это приносило мучительную боль. Я был виноват перед ней. Нет, не глобально (слава Богу, никого не убил, не ограбил, не опозорил её честного имени). Виноват — вообще. Как бывают виновны все дети перед своими почившими родителями. И эта извечная вина, обитающая в самых корнях моих отношений к матери, терзала и изводила меня. И вдруг — прабабка с её неожиданным подарком… Она как будто знала, что вся эта возня вокруг наследства кинет меня навстречу моей юной маме с новой, какой-то чистой и свободной от боли силой, и теперь я могу спокойно вспоминать мамины слова, мамины жесты, взгляды и улыбки. А ещё читать её письма. Сегодня всё это делало меня счастливым.
Брат по разуму
Я вышел на кухню. Было около десяти вечера.
- Самое время для вечернего кофе, - сказал я глиняной турке и поставил её на огонь. К кофе я сделал тосты с творожным сыром и тонким ломтиком ветчины. Тост уже направлялся ко мне в рот, когда в дверь позвонили. Я ещё раз кинул взгляд на часы — всё верно, десять вечера. Перепутали номер квартиры? Я откусил тост и звонок повторился. Нет, явно квартиру не перепутали. Несвязно выругавшись (я всё ещё с хрустом пережёвывал кусок тоста), заглянул в экран видеофона. На пороге маячил муж моей тётки. Принесла нелёгкая. Надо сказать, его я совсем не знал. Видел пару раз. Буквально — пару. Слышал его поддакивания своей жене позавчера. Вот, пожалуй, и всё. Он-то с какой стати пришёл ко мне исповедоваться? С глубоким вздохом я открыл дверь.
- Привет, - сказал он мне так, как если бы мы были крайне близкими родственниками.
- Привет, - пожал плечом я.
- Я не очень поздно?
- Я уже в махровом халате.
- Этот что-то значит?
- Определённо.
- Угостишь кофе?
Я поднял бровь. Счастливый человек. Он что, действительно, никогда не испытывает неудобства?
- Учуяли? - спросил я.
- Ага. Ещё за дверью.
- Пора прекращать трапезничать около десяти вечера, а то поток страждущих до утра не иссякнет.
- Наверное.
Он прошёл на кухню и занял свободный стул. Я всё никак не мог этот стул выставить на балкон. В кухне он был явно лишний. А с ним складывалось ощущение, что я — радушный хозяин, всегда ожидающий напоить кого-то своим фирменным прекрасным кофе. Ах, как это было не так! Сегодня, во всяком случае, точно.
Не успел я подойти к плите, чтобы сделать очередную порцию арабики, как услышал волшебный хруст моих тостов. Он доносился прямиком изо рта тёткиного мужа, который по-прежнему вёл себя будто мы — ближайшие родственники.
- Давай на «ты», - сказал он, шумно проглотив тост.
- Это так принципиально? - мрачно спросил я.
- Да нет. Так проще, - пожал он плечом.
- Кому как, вообще-то, - пожал плечом я. - Но если так проще тебе, я как радушный хозяин…
- Ты такой странный, - перебил он меня и почему-то округлил глаза. - Она говорила мне, что ты — странный. Я не особенно верил. Но оказалось это правда.
- Никто и никогда не называл меня странным, - хмыкнул я. - Напротив, в среде своих одноплеменников у меня репутация достаточно банального и мало интересного человека.
- Это значит твои одноплеменники ещё страннее, - развёл руками тёткин муж.
- Ну, значит, - снова хмыкнул я. - Что же тебя заставило прийти ко мне в десятом часу вечера?
- Хочу рассказать о твоей прабабке.
- Так вроде всё уже рассказано.
- Я не знаю, что тебе рассказано, кроме того, о чём говорила моя жена.
- Намекаешь на посещение дяди?
- Да не намекаю, прямо говорю. Он ещё тот фантазёр. Кто-то же должен открыть тебе глаза.
- Ты думаешь, что из всех живущих на земле эта миссия по силам исключительно тебе?
- Нет. Просто кто-то должен тебе открыть глаза.
- А-а-а, - протянул я и решил на этот вечер стать попроще.
Кофе получился хуже обычного. Как иллюстрация моего отношения ко всему происходящему. Но тёткин муж всё равно с удовольствием потягивал его, делая рот трубочкой и почмокивая губами после каждого глотка. Я сидел, откинувшись на спинку стула, и молча за ним наблюдал.
Я, в общем и целом, спокойно отношусь к представителям человеческого рода, поскольку сам таковым являюсь. Довольно терпим к недостаткам и слабостям братьев по разуму, так как не лишён ни того ни другого. Но всё равно - убей меня Бог! - я никак не мог понять, что заставило тётку отдать лучшие годы этому поистине не самому выдающемуся представителю человечества! Я, как бы ни всматривался, не находил в нём того манка, той занозы, о которую можно серьёзно поранить душу. За человеком нужно идти. А за тёткиным мужем идти не хотелось и, более того, любой поход за ним казался бессмысленным и где-то опасным. Почему за ним отправилась тётка — женщина по всему неординарная и нерядовая? По какой причине? В чём подвох? В чём великая тайна? Может, и правда нужно было позволить ей сбежать с тем придурком из большого города…
- Ты знаешь, я всегда боялся твоей прабабки, - начал он, утерев салфеткой губы. - Мне во многом стыдно признаться. Только не в этом. Я всегда боялся твоей прабабки.
- Потому что она — ведьма? - спросил я, провожая взглядом последний тост, который с жалобным хрустом исчез во рту тёткиного мужа.
- Мне трудно ответить наверняка. - поднял глаза к потолку тот. «Философствует», - про себя усмехнулся я. - Это я для поддержки поддакиваю жене. Ей нужна поддержка.
- Всем нужна поддержка, - сочувственно ответил я.
- Да, всем. - согласился тёткин муж. - А вообще я не знаю, что было с твоей прабабкой не так. Но определённо — что-то не так. Она ведь очень отличалась от нас всех. Когда я её впервые увидел, мне было лет восемь, а ей — около пятидесяти, я остолбенел: такой она показалась мне красивой, такой, каких в жизни не бывает.
- Странно, - немного заволновался я. - Я плохо её помню, но то, что всё-таки помню, совсем не похоже на то, что ты сейчас рассказываешь. Не было в ней особой красоты. Были покой, тишина, уют, были тёмные руки с короткими артритными пальцами, улыбка светлая, были морщины… Много морщин. Красивая женщина и в старости красивая. Я имею виду те самые «остатки былой привлекательности». Но что касается моей прабабки...
- Вот видишь, - поднял палец к виску тёткин муж. - Для каждого у неё была своя личина.
- Личина?
- Именно. Она хотела показать только то, что считала нужным. Кто-то видел в ней неземную красоту, а кто-то — артритные пальцы. Именно эта красота всякий раз бросала меня в дрожь. Моя мать говорила, что красивыми к пятидесяти остаются только те, кто в полнолуние купается в крови девственников. Как только она мне такое сказала, я сразу перехотел быть девственником. Тогда я не знал, что это такое, но понимал, как это опасно, пока с нами рядом живёт твоя прабабка. И самое страшное и непонятное, с годами она становилась красивее и красивее… Это совсем уж никуда не годилось! Как-то проживал у нас в доме сын маминой приятельницы. Она работала где-то на севере, а её отпрыск заканчивал художественное училище. Вот и приехал к нам рисовать натуру. Говорил всё, что лучшего места для живописца трудно найти: какое Озеро, какая роща, какие поля!.. Чушь всякую нёс. А что хорошего-то? Мне к тому времени сто раз всё осточертело. Я жил там только потому что школу заканчивал. А уж если совсем честно… Твоя тётка меня там держала. Она ведь старше меня на два года. Ей как раз в тот момент туго пришлось. В большом городе у неё что-то не заладилось. И с работой, и со всем вообще. Вот она и вернулась. Твоя прабабка ей устроила встречу наподобие «возвращения блудного сына». Стол в саду накрыла, счастливая была. Я мимо проходил… Я всегда мимо проходил, всегда около того дома околачивался. Так твоя прабабка позвала меня через забор. Громко так крикнула, невозможно было отговориться, что не слышал. А я и не хотел отговариваться. Зашёл. Твоя тётка сидела за столом, как в воду опущенная, а твоя мать из дома вышла с огромным блюдом вишни. Тогда, за столом, всем стало известно о моём отношении… Но не это важно…
- Это всегда важно, - почему-то возразил я. Тёткин муж грустно улыбнулся.
- Просто сейчас не об этом. Так вот. Этот самый художник как-то увидел твою прабабку, шагающую к Озеру по своим странным делам. Увидел и обомлел, как и я, когда мне было восемь. Тогда ей за шестьдесят перевалило. И знаешь, когда он дрожащим голосом спросил меня, кто она, я ведь даже не нашёлся, что ему ответить. Я каким-то образом вдруг понял, что обычный ответ, вроде «соседка», «живёт тут одна с прибабахом», «местная ведьма», его бы не устроил. Поэтому просто промолчал. Пожал плечом и промолчал. Он тогда сказал одно: «Таких больше нет и не будет». Сначала он даже порывался её нарисовать. Приходил к ней, торчал у калитки, а она его приглашала на чай с вишнёвым рулетом, смеялась и отказывалась. Моя мать, да и многие, говорили, что она парня приворожила, чтобы сглазить. Было похоже на то. Он ведь почти совсем покоя лишился. Да нет, не покоя… Не то слово, другое… Наоборот, он как-то успокоился, будто смирился с чем-то, будто улеглось что-то в его душе. Это его слова. Просто перестал на многое обращать внимания, на что раньше обращал, но начал замечать то, чего прежде не видел… Нарисовать её он всё-таки не смог. Она упорно отказывалась. Что, кстати сказать, у всех вызвало немало подозрений. Чего бы ей не услужить парню? С неё ведь не убыло бы, а он, глядишь, поупражнялся бы в своём рисовании. Кто-то пустил слух, что ведьмам нельзя оставлять своё отображение, иначе их сила уйдёт. И всем всё стало ясно. Однако он нарисовал твою мать. Тётку не захотел нарисовать. Так и сказал: «Не хочу». Меня это страшно разозлило. А вот твою мать нарисовал.
- А где этот портрет сейчас? - У меня засосало под ложечкой.
- Как где? Там, где и положено, в доме. У, насколько я помню… Там ведь мало что изменилось. Почти всё осталось на своих местах. Ну, насколько я помню… Моя сестра об этом позаботилась.
- Твоя сестра?
- Да. Она младше меня на пять лет. И совсем дурная.
- В смысле?
- В прямом. Голову потеряла после посещения библиотеки, где работала твоя прабабка. Было ей лет десять. Я тогда уже сторонился старой ведьмы…
- Полегче, - обиделся я.
- Уж извини. В общем, уговаривал сестру не ходить, но её словно тянуло что. Твоя прабабка в читальном зале устраивала какие-то встречи для детей. Некоторые сначала ходили на спор.
- Это как?
- Как-как, а так: «спорим, тебе слабо пойти на шабаш к ведьме?» Шабашем называли эти сходки в библиотеке. Много ведь детей, которые ведутся на «слабо», ну и шли. И после первого же посещения становились другими.
- Какими?
- Не знаю. Другими. Бывало, разговариваешь с таким вот сглаженным, как их потом называли, он вроде рядом с тобой, смеётся, а потом вдруг бах и — замолкает. И ничего его уже не втянет обратно в разговор, даже темы, которые его прежде интересовали. Вообще, у таких интересы полностью менялись. От этого становилось страшно. Я очень не хотел, чтобы со мной произошло нечто подобное.
- А тебя в себе всё устраивало?
- Почти.
- Да ты был счастливым подростком. Я в таком возрасте ненавидел себя лютой ненавистью. Скольких бы неприятностей я избежал, окажись тогда рядом со мной такая вот «старая ведьма».
- Брось, ты же не серьёзно, - сузил глаза тёткин муж.
Я вздохнул и улыбнулся:
- Конечно, не серьёзно.
А что мне было ещё сказать?
- Ну так вот. Сестра моя тоже отправилась в библиотеку на «слабо». На моё «слабо». Я потом долго не мог себе этого простить.
- А сейчас простил?
- Смысл горевать об упущенном?
- Ого! Очень удивил!
- Она отправилась на встречу под названием «Что сниться Царевичам?».
Меня дёрнуло.
- Как-как встреча называлась?
- И тебе показалось бредом? «Что сниться Царевичам?». Это была встреча с какой-то книгой. Да и не книгой вовсе, а книжонкой, небольшим блокнотом. Какая-то чокнутая написала, а твоя прабабка решила, что это лучшая книга в мире. Ну вот и читала им сказки часа два с половиной. Сестра моя домой вернулась сама не своя, повернулась на «Снах Царевича», так, кажется, книжка называлась. Всё говорила, что мир новый для неё открылся, большой, светлый и радостный. Моя мать тогда здорово напугалась. Вообще было из-за чего. Сестра-то была до этого строптивой, своевольной, в отца. А стала покладистой, улыбчивой, улыбка, знаешь, такая виноватая, будто вернуть что должна, но забыла, что. Всё свободное время в библиотеке торчала, на Озеро её вдруг потянуло. Потом к твоей прабабке стала домой приходить, в сад, Горгону кормить любила, утку безумную. Не утка — террорист. Та шипит на неё, как кобра, а сестра: «Какой голос у тебя, Горгона, прямо соловей». И давай что-то высвистывать. А утка ещё больше шипит и крыльями по бокам лупит. Сестра рассказывала об этом и смеялась. Потом, ей уж лет шестнадцать исполнилось, отшивала всех парней, кто к ней на метр приближался. Так замуж и не вышла. Мать сидит, причитает, а сестра ей: «Почему ты решила, что только замужем я могу быть счастлива? А может, только замужем я буду несчастна?». Как-то ей страшно кошку захотелось. Хоть какую-нибудь. Любую. Ну вот захотелось и всё. Своеволие-то не вытравишь. Мать против была, просто ни в какую. Не любила она животину. Сестра к твоей прабабке ринулась, плакала у неё на коленях. Зачем ей эта кошка, я никак не мог понять. И ей твоя прабабка, видно, пообещала что-то, потому что та вернулась домой спокойная и улыбчивая, как всегда. На ночь окно оставила открытым. И правда, в ту ночь духота стояла несусветная. Перед грозой. Утром мать заходит к ней в комнату и ну голосить: «Что это за чудовище!». На полу, на куче одежды, которую тот скинул со стула, лежал незнакомый тощий кот какой-то несуразной масти. Лежал и сипло мяукал. Сестра аж подпрыгнула с пастели: «Ой, мамочка, спасибо тебе, ты самый понимающий на свете человек!». Какой там понимающий! Мать потребовала, чтобы через пять минут духа этого отщепенца в доме не было. На что сестра, очень спокойно, страшно спокойно, ответила: «Я люблю спать с открытыми окнами, значит, должна любить тех, кто приходит через них в мою жизнь». А мать: «А если через них в твою жизнь вор какой-нибудь явится или маньяк, ты тоже его полюбишь?». Знаешь, что ответила сестра?
- Что?
- «Как звёзды лягут».То есть она вовсе не исключила того, что это возможно, представляешь?
- Представляю.
- Я думаю, что кота этого ей твоя прабабка подбросила.
- Как назвали?
- Кого?
- Кота.
- Дурень.
- Серьёзно?
- Это я так его называл. Что интересно, он откликался. А сестра его звала Бульдозер.
- Почему?
- Потому что пёр на всех и вся быстрым ходом и в лоб. Не боялся вообще ничего. Я такого дурня среди котов никогда не видел. У него инстинкт самосохранения напрочь отсутствовал. Мог в воду, в огонь, в драку, когда наши мужики метелили друг друга. Вскочит на спину и ну давай когтями полосовать и орать благим матом. Мужики боялись его, как старшего по званию. Кличку ему дали «Пахан». Этот Пахан дружбу завёл с Горгоной. Ты бы только видел, как эта парочка выходила на центральную улицу. Все калитки крепко запирались, будто перед ураганом каким. Сестра как-то к твоей прабабке пришла со своим Бульдозером. Знакомиться. В это время на Горгону ворона спикировала. Огромная, жирная. У нас их целые стаи обитают на Восточной окраине, спасу от них нет. Таскают мелкую живность со дворов, цветочные клумбы особенно ненавидят. Слетаются на них и давай своими клювами, как лопатами работать. Через пять минут от клумбы одни разноцветные лоскуты остаются. И вот такая ворона вцепилась Горгоне в крыло. Сестра рассказывала, что утка тогда закричала, как человек. И тут Бульдозер сорвался с её колен, как реактивная ракета, и воткнул свои когти прямо в затылок вороне. Та взвыла и полетела восвояси с окровавленным облысевшим теменем. С тех пор и завязалась дружба между Бульдозером и Горгоной. Эта компания всю округу в страхе держала. Сестра очень привязалась к Бульдозеру. «Он — единственный представитель мужского рода, который может рассчитывать на мою взаимность», - так сестра говорила.
Как-то она очень заболела. Фурункул на шее. Просто ужас. Нужно было срочно ехать ко врачу, но пойди уговори её! Единственный человек, кого она тогда слушала безоговорочно, была твоя прабабка. Мать бесилась.
- В тебе очень много шума,- как-то сказала ей сестра. - От того, что ты злишься, получается только хуже. Тебе бы поговорить с ней. Просто поговорить…
- Ты вон поговорила, - крикнула мать в ответ, - и что с тобой стало?
- А что со мной стало?
- На человека не похожа!
- А когда была похожа? Когда топала ногами и истерила?
- Тогда хоть я тебя понимала…
Твоя прабабка сама пришла к нам. Узнала, что сестре нездоровится. Мать тогда посуду начищала. Свою любимую кастрюлю с лошадью. Красивая такая лошадь, палевая. Мать чуть дар речи не потеряла, когда увидела твою прабабку на пороге дома. Не пустить её она почему-то не смогла, хотя давно мечтала, «как спустит с лестницы эту старую каргу». Что-то остановило её тогда. Что-то больше, значительнее её ненависти. Что-то материнское, наверное. Но когда твоя прабабка вошла в комнату сестры, она с таким остервенением стала тереть кастрюлю, что вместе с копотью стёрла морду красивой палевой лошади. Так и осталась эта кастрюля с лошадью без морды.
Зато после посещения твоей прабабки сестра согласилась на осмотр врача. Что та ей говорила, как повлияла на неё, никто не знает. Мать вообще осатанела. Ей бы «спасибо» сказать старухе, а она прямо позеленела от злобы.
- Что же, понять её можно, - выдохнул я. - Обычная ревность в самых обычных объёмах — необъятная.
- Что верно, то верно, - согласился тёткин муж. - Именно — необъятная. Но, ты знаешь, себя пересилить невозможно. Это просто так говориться: «Возьми и пересиль себя». Если это получится, то значит это был не ты. Я так думаю. Мать никак не могла пойти на разговор с твоей прабабкой. Не могла себя пересилить.
- Не согласен. Пересилить себя — это значит посмотреть на себя под другим углом, расширить свои возможности, разомкнуть границы своей личности. Каждый день необходимо себя пересиливать. Хоть в чём-то. Вот взять и не пить кофе на ночь.
- Это разве трудно?
- Фантастически!
- Ну, не пить кофе на ночь мать могла, а вот простить твою прабабку — никак. Не могла она разомкнуть границы своей личности до такого. Даже когда умирала, позвала её только для того, чтобы сказать, как её ненавидела всю жизнь.
- Кошмар! - ужаснулся я.
- И не говори, - вздохнул тёткин муж. - Твоя прабабка скорбела вместе с нами. Я диву давался, как она может лить слёзы по человеку, который её ненавидел. А она мне сказала, что по счастливому плакать грех, а по несчастному не грех и поплакать. Я-то после смерти матери в другой город отправился получать образование, а сестра колледж местный закончила, потом курсы какие-то, научилась книги переплетать. Здорово у неё это получалось. Первую книгу, которую она переплела, стали…
- «Сны Царевича», - перебил я.
- Не трудно догадаться, - усмехнулся тёткин муж. - Твоей прабабке много помогала. В библиотеке и по дому, хотя та и не просила. В её саду и Бульдозера похоронили, и Горгону. На берегу пруда. Так два камешка и стоят рядом. И при жизни были неразлучны и после смерти… Помянем что ли…
Я округлил глаза.
- Кого?
- Бульдозера и Горгону. Есть чем?
Занятный всё-таки этот брат по разуму! Я открыл створку буфета и достал коньяк в плетёной бутылке.
- Ты не за рулём? - на всякий случай поинтересовался я.
- Нет, я машину дома оставил. В гостиницу на такси поеду.
Я разлил коньяк в мельхиоровые стопки.
- Пусть земля им будет пухом, - медленным баритоном проговорил тёткин муж.
- Да, - коротко согласился я.
Мы выпили.
- Наверное, нужно идти? - спросил он меня.
- Наверное, - ответил я, выразительно посмотрев на настенные часы. Они показывали без четверти два. Хорошо, что завтра выходной. - Вызвать такси?
- Я сам, - отмахнулся тёткин муж и направился в прихожую. Через пять минут я услышать, как от подъезда отъезжает вызванное им такси.
Второе пришествие
Вечер оказался совсем не таким, каким я его планировал. Я хотел посидеть за ещё одним маминым письмом, чтобы разобраться, что всё-таки за фрукт такой - внук прабабкиного знакомца, а на сон грядущий начать читать рукопись сестры моего архивариуса. Вот такой вот замечательный вечер планировался. Но тёткин муж по-своему его откорректировал. Конечно, я злился. С одной стороны. С другой: несмотря на ничтожно малое количество нужной информации, я получил некоторое удовольствие общаясь с ним, за ним наблюдая. Разнообразный всё-таки народ — люди. И всё же одно очень важное обстоятельство меня приободрило. Я приеду в этот маленький незнакомый город в загадочный дом не на пустое место. Там меня встретит какой-никакой, но родственник. Кем мне является сестра тёткиного мужа, выяснять не буду, но кем-то ведь является. И, судя по-всему, она очень примечательная личность. А я страсть как люблю общаться с очень примечательными личностями.
Заснул я под утро. Мне снилось что-то, но так скомкано и смутно, что очертаний в сознании не оставило, только надсаду.
Проснувшись около половины девятого, я поплёлся на кухню. Страшно хотелось кофе. Только кофе. Огромную кружку. С литровую банку величиной. Я поставил турку на огонь и, понимая, что такого количества кофе мне за один раз не сварить, задумался. А ведь я определённо хотел ехать. Я никогда так не хотел в поездку, как в этот раз. Перед каждым путешествием меня снедал трепет. Всегда. Командировка, отпуск, любительская выставка или концерт, - неважно. У меня просто особое отношение к дороге. Я слишком живо её воспринимаю, где-то даже фатально. Для меня любая дорога — это путь к бесповоротному изменению своей судьбы. А я был, в общем и целом, не против того, что в ней на данный момент происходило. Я не любитель феерических событий. Но в эту поездку я хотел. Искренне и спокойно. Было во всей этой истории что-то от прыжка в прошлое. Я больше любил оглядываться, чем всматриваться вперёд. Об этом и мама мне говорила.
- Это не всегда правильно, - добавляла она. - В этом есть скрытая беспомощность.
Какая уж скрытая… Мне малопонятно, что требует от меня моё время, поэтому я не готов ему предоставить всего себя целиком. Я не работаю на будущее, потому что не совсем вижу себя в настоящем. Отсюда такое доверие прошлому… Эх, ждёт меня та же участь, что и моего архивариуса. Только вот сестры мира у меня нет. А жаль. Пройдусь-ка я сегодня до этого удивительного семейства, пока оно в сборе. Наверное, смешно говорить о «сборе семьи», когда та состоит из двух престарелых членов. Хотя, важно ведь, что ты вкладываешь в понятие «семья».
Когда я думал об архивариусе, у меня автоматически включался внутренний рапид. Всё хотелось делать неспешно, основательно, правильно.
- Если хочешь быть как бабочка, не маши крыльями, как ворона, - однажды сказал мне старик, когда я заметил, что он бывает до невероятности медлительным. Кто мне вообще дал такое право — что-то замечать такому человеку? Но он не обиделся. Даже наоборот, расценил эту мою, прямо скажем, нелицеприятную выходку как проявление сыновних чувств. - Это такая японская поговорка. Правда, я мало похож на бабочку, но это же не может мне помешать стремиться.
- Нет, не может, - согласился я, осознав свою глубочайшую тупость.
С тех самых пор я и переходил на несколько иной темп жизни, как только вспоминал своего архивариуса. Неторопливо облачившись в джинсу, я вышел на улицу. Накрапывал мелкий дождь. Такой мелкий, что я отказался открывать зонт, подставляя его скупой влаге свой затылок. Через двадцать пять минут неспешной прогулки на меня обрушилось то, что продолжалось, судя по всему, часа полтора. Бледный архивариус сидел в кухне на табурете, поставив маленькие ступни в клетчатых войлочных тапках на перекладинку, скрепляющую деревянные ножки. Его плечи походили на холмы после оползня, а руки струились между колен высыхающими африканскими реками. Одним словом — статуя скорби. Перед ним на столе остывала курица, на которую, очевидно, за несколько секунд до начала бури, он успел возложить перо зелёного лука и метёлку укропа. Вокруг стола со вздыбленными волосами и взметающимися время от времени руками носилась сестра, выкрикивая то «Где была твоя учтивость?», то «В кого ты уродился?», то «Что должно случиться, чтобы ты прозрел?». Все эти вопросы носили исключительно риторический характер, может быть, поэтому архивариус сидел с плотно сжатыми губами.
- Что происходит? - попробовал спросить я, но тут же отпрянул к стене. Поскольку этот вопрос определённо ждал ответа, ответ немедленно поступил, вернее прижал меня спиной к буфету. Я думал, что пальцы, впившиеся в ворот моей рубашки, порвут не только добротную ткань, но и жилы на моей шее.
- Вы даже не представляете себе, молодой человек, что здесь происходит! - продолжала давить меня к буфету сестра архивариуса. Резная ручка больно воткнулась мне между лопатками, а она почти прижималась своим носом к моей щеке. - Такого неблагодарного родственника не имел даже Авель на заре человечества!
- Это уж слишком… - попытался защититься архивариус. Его голос прозвучал жалко и надтреснуто, как посмертный писк комара после удара газетой. Но именно этот писк спас мою шею. Сестра отскочила от меня и навалилась всей мощью своего темперамента на вжавшегося в табурет старика. Каким же крохотным он мне тогда показался!
- Слишком?! Я привела к тебе лучшую подругу, еле до неё дозвонилась, еле уговорила откликнуться на приглашение. Я слышала, как она проглатывала всхлипы расходившейся застенчивости, у меня трубка в руках горела, потому что она пылала в горниле стыдливости, а ты!…
Ну теперь мне всё стало понятно. Несчастного старикана хотели окрутить. Он сопротивлялся, настаивая на том, что «счастлив и так», но его всё равно хотели окрутить, утверждая, что «счастлив и так» - это позиция червя, поселившегося в яблоке.
- Спасите, - одними губами проговорил он в мою сторону, не поднимая при этом глаз.
- Расскажите, что же произошло? - тоном опытного прокурора спросил я ещё раз, порывисто выдвинул стул из-за стола и так же порывисто на него опустился. Судя по всему только порывистость могла остановить раздухарившуюся сестру.
- И не подумаю, - выдохнула она, однако не прижала меня к буфету. - Пусть этот оголтелый питекантроп сам вам всё рассказывает, а я собираю вещи и уезжаю. Только сначала заеду к подруге. Должен же ей кто-то напомнить, что в мире не всё так неоправданно и безнадёжно, как это недоразумение. - Она метнула гневный взгляд в сторону совсем скукоженного брата: - А ты давай, доедай свою курицу, если не на что другое уже не способен! Не смотри на неё так — ты у нас самая старая вещь в доме! - и шагами гренадера направилась к двери, которую тут же с силой за собой захлопнула.
- Я ждал вас, как второе пришествие, даю вам слово, - дрожащим от бессилия и отчаяния голосом проговорил архивариус после очередного стакана воды, который я вложил в его трепещущие руки. - Мой юный друг, вы предотвратили катастрофу.
- Не преувеличивайте.
- И не думаю! Совершеннейшую катастрофу, безусловнейшую!
- Успокойтесь и расскажите всё по порядку. Хотя нет, доешьте сначала вашу курицу, а то она и правда состарится ещё на неопределённый срок.
- Мне сейчас не до курицы, в каком бы почтенном возрасте она не пребывала.
- Тогда я уберу её в холодильник. Там процессы старения определённо медленнее.
- Благодарю вас.
Архивариус прикрыл ладонью лицо и всхлипнул.
- Ну будет, будет, - потрепал я его по плечу. - Рассказывайте.
- Знаете, что самое непонятное, что больше всего приводит меня в отчаяние?
- Что?
- Ведь она же меня знает! Сестра! Она же знает меня, как облупленного. Знает все мои нехитрые потребности, все неизбежности, связанные с нахождением в моём жизненном пространстве других людей, и всё-таки поступила подобным образом, даже не посоветовавшись со мной! Да что — посоветовавшись! Даже не проинформировав меня!
- Мне кажется, что в этой неприятной истории есть и моя вина, - поставив на плиту чайник, сказал я.
- В какой мере? - не понял меня архивариус.
- В совершенно определённой. Ваша сестра заметила моё присутствие в вашей жизни. Это трудно было не заметить. А так же заметила, что моё присутствие не вгоняло вас в краску, не нервировало, не вызывало сердечных приступов и недомогания. Вот она и подумала, что критический предел необходимости одиночества в вашем существовании благополучно пройден и пора налаживать с окружающим миром иные, более тесные взаимоотношения.
- В этом есть доля истины, - качнул головой архивариус, - однако ваше присутствие в своей жизни я не приемлю в качестве причины таких её выводов.
- Ну и напрасно. - Чайник закипел. Я достал из буфета две белые с золотой каймой чашки и разлил чай. Невероятный, магический аромат пронёсся по кухне. - Невероятный, магический аромат…
- Так заваривать чай умеет только моя сестра… - Голос архивариуса снова дрогнул.
- Не сердитесь на неё, - сказал я. - Она вернётся к вам. Вы нужны ей больше, чем вам кажется. Просто она попыталась выразить этим поступком своё беспокойство за вашу одинокую судьбу.
- Зачем пытаться? Ведь мне уже давно нужно думать о приобретении клочка земли в вечное пользование, а не налаживать с окружающим меня миром иные, более тесные взаимоотношения. И кстати говоря, она ведь тоже одинока. Почему бы ей не перенаправить свою кипучую энергию на самоё себя?
- М-м-м, - мотнул головой я, - такие люди в принципе не знают, что такое «самоё себя». Они не умеют направлять энергию внутрь собственного организма. Им нужно её выносить на просторы вселенной. - Я глянул на старика через белый край с золотой каймой. - А дама-то была хороша?
- Дама? - почему-то засмущался архивариус. - Наверное… Вы поймите меня правильно, я не знаю, что вы вкладываете в понятие «хороша». Если бы знал, ответил бы определённее.
- Вам удалось с ней поговорить?
- Не думаю, что моя спешная ретировка и заикание из-за двери могут сойти за беседу.
- Вы хоть видели её?
- Наверное, - ещё больше смутился старик. - Но если вы спросите меня, как она выглядела, я едва ли смогу вам это сказать. Запомнился только цвет платья. Синий. Тёмно-синий. Больше, чем тёмно… Как неизведанные просторы холодного космоса.
- Ну, основную эмоцию своих переживаний вы выразили очень точно, - качнул головой я. - По-моему вы увидели достаточно, чтобы ретироваться за дверь и там заикаться.
- Как бы то ни было, - махнул рукой архивариус (мне показалось, что он закинул невидимую удочку в невидимый омут без надежды хоть что-нибудь поймать), - я чувствую катастрофическую вину перед этой особой. А вдруг она ожидала от меня каких-то иных действий?.. Наверняка она ожидала от меня каких-то иных действий… А я…
- Что уж теперь говорить, - попытался успокоить его я, но сделал только хуже. Старик сморщился и из его подслеповатых черничных глаз полились слёзы. Крупные, совсем детские. Мне захотелось умереть. - Я прошу вас не делайте так, - взмолился я. - Мне, бесконечному эгоисту, смертельно больно смотреть на ваши слёзы. Мне сейчас хочется умереть.
- Простите, мой юный друг, что я подвёл вас, что вы, наблюдая в этом доме только любовь и покой, сегодня обнаружили разруху, крушение надежд и слёзы, - ответил мне сочными всхлипами архивариус. - Будьте милосердны, заварите мне ещё чаю.
Я со всей тщательностью промыл фарфоровый чайник, достал из буфета маленький жестяной тубус, на котором был изображён целый букет всевозможных трав, ягод и плодов; добрую половину из всего этого многоцветия я не знал. Забросил в чайник пару ложек сбора, залили кипятком и поместил под большой фланелевый колпак.
- Я пришёл сказать вам, что собираюсь ехать.
Архивариус поднял на меня искрящиеся невысохшими слезами глаза.
- Куда?
- Посмотреть дом, который достался мне в наследство, чтобы стать частью легендарной истории, уже прочно поселившейся в моём сознании.
- Я знал, что это случится, - печально улыбнулся мой старик. - Но я рад. Вам непременно нужно ехать. Как бы я хотел с вами.
- Мне было бы очень приятно. А что если действительно?
Мне вдруг остро захотелось взять в это заманчивое путешествие архивариуса. Он, как никто другой, гармонично вписался бы и в саму легенду, и в тот городок, где эта легенда родилась. Я очень живо представил, как мы пьём восхитительный чай со смородиновым листом в беседке, любуясь закатным солнцем, которое безнадёжно запуталось короткими нежаркими лучами в душистых зарослях сирени, жасмина и жимолости, как поутру меняем кувшинки на двух дёрновых бугорках на берегу поросшего ряской пруда, где обрели свой вечный покой Бульдозер и Горгона, как читаем книжку «Сны Царевича» и сидим, наслаждаясь звенящей тишиной.
- Как вам такой расклад? - спросил я, перечислив, чем нам светит совместное путешествие.
- Не рвите мне душу, мой юный друг, - вздохнул архивариус. - На кого я оставлю Януса?
- Так возьмём его с собой.
- Чтобы он там рассудок потерял от потрясения!
- Ну, чтобы его потерять надо как минимум его иметь.
- Не святотатствуйте…
- Простите. И всё же я не оставляю надежды. Тот странный дом будет ждать вашего пришествия.
- Оно будет вторым.
- Да. Первым будет моё.
Мы тепло попрощались. Архивариус заверил меня, что при первой же возможности обязательно посетит мои пенаты, я ещё раз заверил старика в своей готовности принять его в любое время суток. С Янусом или без. На что он ответил мне, что «без» как вариант вообще не рассматривается. Я согласился. Домой я пришёл к вечеру.
Письмо четвёртое
К обеду я начал собираться. Мой босс до странности быстро подписал мне заявление на отпуск (может, потому, что я года два толково не отдыхал), после офиса я заехал в супермаркет и основательно закупился на первое время, хотя ехал не на Северный полюс. В том городке, куда я направлялся, наверняка кроме библиотеки и зловещего Озера существовали продуктовые магазины, однако затарился от души: банки, баночки, свёртки, пакеты, кульки… Всё это едва поместилось в багажнике моей машины.
Подобрав необходимый гардероб, я обнаружил, что его мне понадобится не так уж и много, что, кстати, меня очень даже порадовало. Некоторые мои сотрудники вечно подтрунивали надо мной относительно моего внешнего вида: то на мне всё слишком чистое, то слишком брутальное, то слишком романтическое. Однажды в курилке мне сказал один из отдела логистики:
- Должно быть, у тебя дома не шкаф-купе, а шкаф-вагон. Ты всегда так замарачиваешься?
- О чём ты? - не понял я.
- Вот об этом, - и ткнул пальцем в пуговицу клетчатого твидового пиджака, который я приобрёл по случаю с хорошей скидкой.
- А чем тебя не устраивает это? - я ткнул пальцем в ту же пуговицу.
- Да нет, устраивает, - пожал плечом мой странный собеседник. На нём-то вообще болталось что-то крайне невразумительное. - Просто ты всегда выглядишь, как солист театра оперы и балета.
- Знаешь, у меня есть сосед, - потушил я сигарету о дно жестяной пепельницы (тогда я ещё курил). - Он работает сантехником, то есть каждый день обнимается с унитазами. Он вправе обряжаться в рубище и смердеть от души. Однако на свою вонючую, но такую нужную работу он отправляется в свежевыстиранной отпаренной сорочке цвета розового пиона и в тёмно-синем велюровом пиджаке, пробор в его волосах всегда напоминает омытую весенним ливнем магистраль, его виски всегда аккуратно подбриты и в огромных, как дорожные колодцы, ноздрях не видно ни одного волоска. Как-то стыдно не соответствовать рукопожатию такого соседа.
- Хорошо, когда есть сосед, рукопожатию которого хочется соответствовать, - почему-то грустно ответил мне сотрудник отдела логистики.
После этого разговора я бросил курить, чем возгрел ещё больший интерес к обсуждению моего таинственного гарема, потому что, по мнению многих, одинокий мужчина не имеет права быть таким ухоженным.
Там, куда я отправлялся, разговоров об ухоженности одинокого мужчины скорее всего не будет, поэтому я ограничился парой джинсов, тремя пуловерами, парой ситцевых рубашек; взял шёлковую сорочку, галстук и костюм на случай посещения какого-нибудь культурного заведения (ведь должно же быть там какое-нибудь культурное заведение), кроссовки, туфли, кеды, в которых намеревался пуститься в путь, вот и всё. Тем более, что даже при самом благополучном раскладе, я смогу там задержаться не более, чем на три недели.
Упаковав всё это в большую спортивную сумку, я принялся за готовку ужина. Хотелось что-нибудь из морепродуктов. Я не спеша приготовил кальмаров в сливочном соусе (записал рецепт после просмотра одного телевизионного шоу), открыл бутылку Шардоне и славно поужинал под замечательную передачу о винторогих козлах, которую почему-то показывали по спортивному каналу. Кофе я решил выпить в комнате за чтением маминого письма. Как долго я к нему подбирался... Сварив арабику, я не торопясь перелил густой ароматный напиток в тёмно-коричневую кружку в форме кофейного зерна. Совсем недавно я уронил её в раковине, пока мыл посуду и по ручке пошла трещинка. Незначительная, но досадная. Я очень любил эту кружку.
Телефон на столе запрыгал и задрожал под саундтрек из «Списка Шиндлера». Как в кино, ей Богу! Кто бы ни был, скажу, что я на свидании, которое входит в самую горячую фазу. Это позволит мне несколько раздражённый тон. Я посмотрел на экран телефона. Тётя…
- Я слушаю. - Нужно как можно естественнее показать своё нетерпение.
- Здравствуй.
- Добрый вечер. Я безусловно рад вас слышать, но, к сожалению, страшно спешу.
- Не обольщайся, я не напрашиваюсь в гости. Наоборот, хочу тебе сообщить, что мы уезжаем завтра рано утром.
Я чуть было не выпалил, что завтра поутру тоже оставляю пенаты ради посещения их таинственного городка. Хорошо, что здравый смысл и некоторые полезные качества интроверта вовремя меня остановили.
- Мне жаль, правда, - немного приврал я. Я слишком мало знал своих родственников, чтобы искренне сожалеть о разлуке с ними.
- Неправда, - догадалась тётя, и мне стало немного стыдно. - Я просто звоню тебе сообщить это в качестве информации неэмоционального порядка. Ну, вот просто мы уезжаем. Не сразу обратно. Нам необходимо заехать к бывшим моим сослуживцам, которые живут в несколько ином направлении.
- Как отнесутся к этому ваши муж и брат?
- Это и их бывшие сослуживцы. Наш городок так мал, что почти все являются друг другу нынешними или бывшими сослуживцами. Это замечательная дряхлеющая пара с домом на самом побережье моря. Они перебрались туда года два назад лечить подагру. Детей у них нет, только трое котов да индюк, которого давно бы в жаркое пустить за его скверный характер, но у них руки не поднимаются. Они давно звали нас погостить, но мы, чёрствые люди, всё никак не могли собраться. А тут такой случай. И дорога отсюда до них почти в два раза короче. Так что дома будем недели через две-три. Это я к чему… - немного замялась тётя. - Когда надумаешь заниматься наследством, мы поможем. И вообще будем рады.
Я почувствовал, как голос этой железной женщины дрогнул. Мне отчего-то стало грустно.
- Первыми, к кому я брошусь, остановившись в городке, будете именно вы, - сказал я.
- Вот и хорошо, - шумно выдохнула в трубку тётя. - Ну всё, пока.
- Пока.
Почему я не сказал ей, что завтра собираюсь в городок? Почему я сейчас так об этом пожалел? Минутная слабость, которую надо пережить, - остановил меня от попытки перезвонить тёте и сообщить о завтрашней поездке голос разума. И правда, минутная слабость, согласился я с ним по прошествии некоторого времени.
Я подогрел в микроволновке остывший кофе, забрался на пастель и открыл мамино письмо.
«Здравствуй, дорогая сестра! Давно тебе не писала, дел накопилось немало как дома, так и в бабушкиной библиотеке. Прости. Ну что ж, время для продолжения повести. Как я высокопарно! Не злись только.
Как-то ты рассказала мне, что тебя потрясло поведение того человека у Озера. Тебе показалось, будто наша бабушка обрекла его на смерть какими-то странными чарами, и он, послушный её приказу, пошёл в воду и скрылся в зарослях камыша. Ты была уверена в его гибели. А потом вдруг волшебное воскрешение! Милая моя, при всей своей реалистичности и практичности, ты ещё больший приверженец мистики, чем те, кто думает, что наша бабушка — ведьма. В зарослях камыша у этого человека находилась лодка, в которую он сел и убрался восвояси на противоположный берег Озера. Там он снял дом, чтобы быть ближе к вожделенному камню и нашей бабушке, его конкурентке в овладении тайными могущественными силами посредством этого камня.
После той встречи, которую я описывала в прошлом письме, он довольно долго не появлялся на пороге нашего дома. Вот вроде бы и успокоится, однако бабушка напротив разволновалась.
- Лучше находится в гуще событий, чем в стороне от них, - как-то сказала она, когда мы пили вечерний чай на веранде. - Это дурная сторона моей натуры, я знаю. Но мне всегда спокойнее, когда я вижу опасность ясно и конкретно, чем когда просто догадываюсь о её масштабах и характере. В первом случае решения в моей голове принимаются быстро, во втором я чувствую себя слепым щенком, способным ориентироваться только в своей коробке.
Но однажды случилось то, чего бабушка так долго ждала. А я боялась. Утром в субботу, когда она варила джем, я подвязывала кусты смородины, а наш брат рыбачил на окраине города, раздался стук в калитку. Я открыла дверь и увидела этого человека. Он неприятно мне улыбнулся и спросил, дома ли бабушка. Я ответила, что дома. За его спиной стояла женщина, невысокая блондинка с очень чистым, приветливым лицом. Но её глаза… как бы их описать... Они на её лице будто бы дрожали, они будто были не её, а заимствованы у кого-то… Что-то инородное чудилось мне в присутствии этих глаз на этом лице. И ещё они казались двумя черничинами, случайно упавшими в миску со сливками. Он представил мне женщину, она слегка кивнула, словно клюнула воздух, а он тихо рассмеялся и сказал, что мне, в общем, на них должно быть всё равно, так как они не мои гости. К этому времени подошла и бабушка. Изменившись в лице, она пригласила их в сад. Женщина повела плечами, словно на неё упало снежное облако. Указав на плетёные стулья в беседке, бабушка предложила сесть. Она не собрала на стол, не поставила красивые чашки на красивых блюдцах, как обычно делала, когда в доме появлялись гости, просто опустилась на стул и сложила на коленях руки.
Знаешь, самым досадным недоразумением в себе я считаю неумение подслушивать. Именно тогда я поняла, что эта способность иногда бывает просто незаменимой. Окажись я рядом с беседкой, где очень оживлённо разговаривали бабушка и этот человек, я, должно быть, сейчас о многом могла бы тебе рассказать. Но тот разговор к сожалению прошёл мимо меня. Я могла за ними только наблюдать из окна. Бабушка говорила редко и очень спокойно. Она почти не отводила глаз от лица этого человека. Было в её взгляде что-то покровительственное и печальное. Но она улыбалась. На протяжении всего разговора. Это страшно злило того человека. Он-то по всему пытался вывести её из равновесия. А получалось наоборот. Она с каждым его выпадом становилась всё невозмутимей, а он изнывал под натиском её спокойствия. Он казался одержимым. Он и был одержимым. Я ещё тогда подумала: лиши его возможности говорить и думать о камне и той легенде, он сойдёт с ума от внезапно образовавшейся пустоты.
А женщина… Она сначала испуганно поводила плечами, потом вцепилась своими странными глазами в бабушкино лицо, а через некоторое время вскочила, словно кипятка глотнула, и выбежала из сада. Тот человек, раздражённый больше обычного, выбежал за ней. Бабушка, посидев в одиночестве пару минут, медленно поднялась и пошла к пруду кормить Горгону.
И тут я сделала то, что от себя никак не ожидала. Ты, наверное, тоже от меня такого не ожидала. Я тихонько пробралась по саду, очень осторожно выглянула за калитку и, увидев удалявшихся за поворот сегодняшних гостей, направилась за ними. Почти как ты в своё время за бабушкой. Я всё же не особо способная преследовательница, меня наверняка можно было заметить: слишком неуклюже я пряталась за придорожные кусты и стволы деревьев, слишком очевидно кидалась завязывать несуществующие шнурки на резиновых сабо. Но им, должно быть, было совершенно не до меня. Да и не до кого-либо вообще. Не доходя до маленькой лодочной станции они и вовсе остановились. Я спряталась за перевёрнутый днищем вверх катер. Он был голубого цвета с проржавевшим килем. И я услышала (передаю тебе их разговор в лицах):
- Я был там вчера. И позавчера. Это определённо то самое место! Именно там когда-то располагался этот чёртов дворец!
- Почему ты в этом так уверен? - (голос этой женщины звучал тихо и сломано. И дрожал, как её глаза).
- Уверен! - (а его голос напротив был жёстким и металлическим). - С точки зрения удобства строительства. Потом эти ровные котлованы на равном расстоянии друг от друга, насыпь мелких камней, песок - единственное место на территории всего этого топонима, лишённое холмов, пригорков, впадин.
- Однако только на нём не построено никакого жилья, - устало возразила женщина. - Все постройки как раз разбросаны по холмам, пригоркам и впадинам.
- Ты называешь себя прозорливицей, а не видишь дальше собственного носа, - начал терять терпение человек. - Именно поэтому оно и не застроено, потому что проклято, проклято во веки веков, как говорил мне мой умалишённый дед.
- Если он умалишённый, зачем тогда ты веришь во всю эту околесицу? И зачем носишь его вещи? Ты, как законченный фетишист, думаешь, что это поможет тебе приблизиться к камню?
- Не твоё дело.
- Нет уж, моё! - Теперь в её голосе зазвенели металлические нотки. - Я буду долго анализировать, по какой причине тебе удалось ввязать меня в эту историю. Почему я бросила всё: салон в городе, работу на телевидении, сеансы в вечернее время по радио, чтобы приехать сюда с тобой, расследовать преступление, которого не было? Ты хоть знаешь, сколько стоит аренда помещения, где расположен мой салон, сколько мне придётся выложить за недельный простой? У меня клиентов больше, чем жителей этого странного места! Я уж молчу, сколько я потеряю за то, что не смогу их принимать целую неделю!
- Я за всё заплачу, - буркнул человек.
- Естественно, заплатишь! - Она успокоилась, трижды глубоко вдохнув. Я услышала эти свистяще-звенящие вдохи. - А теперь послушай меня. Я говорю тебе, как… ну, неважно, как кто. Но уж точно как человек, более разумный, чем ты. У тебя маниакальная зависимость от вещи, которой, скорее всего, не существует. Нет, она существует, но в каком-нибудь десятом измерении, подвластном только нашему воображению. Пойми ты, что это просто красивая, немного трагичная легенда.
- Ты же сначала восприняла моё предложение с энтузиазмом! Как же ты не справедлива сейчас!
- Нет, именно сейчас я справедлива. Ты описал мне эту старуху, как квинтэссенцию зла, ты почти убедил меня, что она присвоила себе достояние твоей семьи, и я согласилась помочь: повлиять на ход её мыслей, стать причиной эманации из её разума необходимого тебе знания. И вот я её увидела. Начнём с того, что она не тянет на определение «старуха». Нет, она старая, безусловно. Старая - и нет в этом никакого сомнения. Но она не старуха! В ней отсутствует основной признак, почему её можно было бы соотнести с этим понятием. В ней совершенно нет дряхлости. Ни физической, ни внутренней. Её аура чиста и серебриста, как и свет, идущий из её глаз. Она не обманывает, когда говорит, что у неё нет никакого камня и никакого желания поддерживать в тебе эту маниакальную идею. Я смотрю на тебя сейчас и понимаю, что ты меня не слышишь. А раз ты даже меня не слышишь, значит, не услышишь никого. Но всё-таки я предложу тебе закончить с этим. Прекращай тратить деньги на своё безумство. Расплатись со мной и дедом, у которого снимаешь жильё, и уезжай восвояси. Я думаю, у тебя накопилось достаточно дел дома.
Дальше последовало долгое и тяжёлое молчание. Я видела, как он буравил лицо женщины мутными глазами. Он был, действительно, не в себе. Дальше произошло то, что меня по-настоящему испугало. Этот человек медленно наклонился и взял горсть мелкого гравия, рассыпанного по дороге. Женщина отступила на шаг, а он, выбросив руку вперёд, запустил гравий прямо ей в лицо. Она затрясла головой, руками, её волосы, как грива лошади, вставшей на дыбы, развивались в разные стороны. Но через некоторое время она остановилась и произнесла, тихо, но внятно:
- Если ты это не остановишь, значит, остановлю я. И берегись. Берегись серьёзно.
Потом она развернулась и ушла, а я тем же манером вернулась домой. Вечером я всё-таки рассказала бабушке об услышанном (точнее, подслушанном) разговоре. Она как-то странно улыбнулась и сказала: «Теперь будет легче». Правда, не объяснила, почему. А я не стала допытываться.
Пока все новости. Ты пиши, что с тобой случается. Пиши подробней. Я понимаю, что нет времени и всё такое, но, пожалуйста, не ограничивай ни себя, ни нас словами «У меня всё нормально». Терпеть не могу этого выражения. Для кого-то нормально со скалы прыгать в полнолуние. Обнимаю, твоя сестра».
Встреча
Я проснулся позже запланированного и немного расстроился. Значит, сегодня всё пойдёт не так, как того бы мне хотелось. Проверено. Хотя кто-то однажды мне сказал, что это просто мои склонности фаталиста. Вот кто и когда мне это сказал, убей Бог не помню. Может, сам себе за вечерним кофе? Это, в общем и целом, наверное, правда, однако ничего поделать с этими склонностями я не мог. Ещё одно направление, в котором нужно над собой работать.
Я решил хоть как-то поднять настроение, скатившееся ниже плинтуса, принял обжигающий душ, сварил кофе, достал из буфета пончики, которые вчера купил в супермаркете, и запретил себе спешить и суетится. Ведь, по большому счёту, в этой поездке я сам являюсь и штурманом, и лоцманом, и пассажиром. Отчитываться мне никому не нужно: во сколько я выехал, сколько пробыл в дороге, сколько раз останавливался поесть, где спал и чем заправлял машину — моё личное дело. Я включил телевизор, откинулся на спинку стула и стал с нарочитым густым шумом тянуть горячий кофе и, причмокивая, закачивать в свой организм пончики. Никогда так не вёл себя за столом. Посапывания, причмокивания, постанывания и мурлыканье — всё это я считал высшим проявлением неуважения к самому себе. Вот был у меня такой пунктик. Я всегда ел, как умудрённый опытом и отягощённый манерами ресторатор. С самого детства. Все, наблюдая за мной, хихикали, а я страдал и мучился, но гордо продолжал утирать кончиком салфетки чистые губы и опираться на стол исключительно запястьями в плотных манжетах (мама сурово крахмалила все мои детские рубашки, оттого я и выглядел даже в ясельных группах как «профессор». Кстати, самое обидное прозвище среди «нормальных» детей). А тут вдруг моё вышколенное нутро добровольно пошло на такое безобразие. Вероятно, это было необходимо для полного расслабления, как некий посыл во Вселенную, что, несмотря на незапланированность позднего подъёма, остальное будет правильным. Как только я это себе объяснил, сразу же пришёл в норму и перестал издавать то, что никогда не издавало моё горло. Ну, или что там ещё.
По телевизору шла детская передача, где огромный медведь огромными лапами ловко мастерил оригами. Я цокнул языком: настоящий гений! Что я со своими попытками постигнуть тайны живописи Фабрициуса… Через некоторое время медведь продемонстрировал феникса. А уж когда он его раскрасил и поставил на высокий брусок, чтобы камера могла со всех сторон показать совершенство его форм, я совсем растерялся: и этот чудо-зверь с лапами-полигонами сотворил такое! «Есть многое на свете, друг Гораций, что и не снилось нашим мудрецам»…
Через час я уже упаковывал вещи в багажник машины. Погода стояла нежная, немного солнечная, но она не будоражила, не забрасывала энергией, а напротив, как-то ласкала и обнимала. Я люблю такую. Забравшись в машину, я настроил навигатор и повернул ключ зажигания. Ну что ж, вот оно, то, что так внезапно ворвалось в мою жизнь. Я этого не хотел, но оно, вероятно, меня хотело сильнее, чем я его не хотел. Посмотрим, как всё там сложится. Я нажал кнопку на стереосистеме, и зазвучал голос Карлы Бруни.
Итак, что я имел? Старый дом, окутанный таинственностью и враждой, слава Богу, не пустующий. Такой же старый сад с зарослями плодовых кустарников, с прудом и могилками Гаргоны и Бульдозера, зловещее Озеро с целой тучей омутов и камышей и чуть больше трёх тысяч настороженных и недоверчивых жителей. Любой незнакомец вызовет в этом стоячем болотце шторм в двенадцать баллов. Значит, нужно определиться с тактикой поведения. Начнём с внешнего вида. Я очень рассчитывал на то, что мой облик далёк от пижонства и максимально лишён столичного налёта. Я постарался. Однако чем чёрт не шутит… Мой гладко выбритый подбородок, неплохой парфюм и чистые носки смогут навести на мысль о чрезмерном себялюбии и бонвиванстве. А почему бы им не навести на мысль об элементарных аккуратности, самодисциплине и соблюдении правил личной гигиены! Вечно я о дурном! Надо детально разработать план по сбору информации как о моей прабабке, так и о легендарном Царевиче с его легендарным камнем. Но для начала нужно познакомиться с книжкой, которую от руки переписала сестра моего дорого архивариуса. Как я сейчас по нему скучаю. В груди что-то сжалось. Я всегда испытываю определённого рода боль, когда думаю о нём. Как-то давно мама мне сказала, что в основе родственной любви всегда лежит боль. Смотришь на близкого человека — испытываешь боль, думаешь о нём — испытываешь боль, чувствуешь нежность или умиляешься, наблюдая за ним спящим — первое, от чего заходится сердце, - от боли. Если мне так больно, когда я думаю о моём старике, то что же должна испытывать его сестра! Страшно представить…
Зазвучала песня «Кто-то мне сказал», и на душе стало теплее. Люблю голос Карлы Бруни. Если человеку нужно прийти в чувство, ему просто необходимо слушать этот голос. Он ни при каких обстоятельствах не вывернет наизнанку, не потрясёт основы, не заставит задуматься о том, чтобы пересмотреть приоритеты, однако определённо приведёт в чувство. А значит человек останется человеком. Я глубоко и медленно вздохнул. Как только обустроюсь, непременно свяжусь с архивариусом и вытащу его в этот городок. Что-то подсказывает мне, что там ему будет комфортно, как в естественной для него среде обитания. И это что-то, должно быть, голос Карлы Бруни. Я же говорил.
Внезапно брызнул дождик. Маленький и безобидный, как божья коровка. Через пару минут запахло мокрым асфальтом. Мне захотелось выйти. Навигатор сообщил, что через пару километров намечается автозаправка с магазином и кафе. Там и перекушу.
Кафе оказалось недорогим и довольно сносным. Я заказал себе салат со спаржей , отбивную и эспрессо с пончиками. Пока ждал заказа, стал свидетелем забавной сцены, которая происходила за соседним столиком. За ним обедали пожилой человек очень импозантного вида и его внучка лет пяти. Её русые тугие хвостики, схваченные у висков тёмно-синими бантами, колыхались над тарелкой с чем-то невероятно молочным и воздушным. Пожилой человек улыбался ей в лицо, словно мартовскому солнцу, а она напевала под нос Хабанеру.
- Тебе больше балет нравится или опера? - спросила своего деда внучка.
- А что это такое? - наклонил голову к плечу дед.
- Ты не знаешь, что такое опера и балет? - Девочка так широко распахнула глаза, что в них отразился мчавшийся по автостраде автомобиль.
- Ну это же ты у нас музыкант, а я так, доктор философии, - махнул рукой дед.
- Вообще-то да, - с состраданием ответила внучка. - Ну, балет… Балет — это вот от пальцев до темечка, до кончика волосочка. И выше. Правда у всех по-разному бывает. Так-то это трудно, конечно, но если заниматься, будет достаточно. Ведь балет, он такой, когда танцуешь от всего сердца и всем возрастом.
- Теперь про балет я знаю, - очень серьёзно ответил дед.
- Молодец, - так же серьёзно сказала внучка. - А опера — это сложно. Там много всего, разного. Там и палочкой машут, и поют. А ещё оркестр. Он тоже там. Вот слушаешь, а мелодия грустная. Это как оркестр играет последнюю в своей жизни песню. Грустно. Играет скрипка и немного трубы. Они говорят: «Мы уйдём из этой жизни чистым путём!». И арфа.
- Это ты про какую оперу?
- Про «Самсона и Далилу».
- А почему Хабанеру пела?
- Потому что Кармен.
Мне подали мой обед, а доктор философии и его оперно-балетная внучка, утерев рты салфеткой (услада для глаз!), вышли из кафе, погрузились в маленькую жёлтую Део и уехали. В моей голове ещё долго звучали тягучие хроматизмы арии Кармен.
Ехать мне оставалось часа три, не больше. Половина пути была проделана. Дорога ни разу не разочаровала: ровной лентой несла она меня навстречу неизведанному, таинственному и немного детскому. Небеса лишь пару раз окропили землю лёгким дождём, таким незначительным, что он вряд ли смог прибить придорожную пыль. Карла Бруни сменилась Шарлем Азнавуром, и моя душа дрожала вместе с его голосом в предчувствии чего-то нового, похожего на давно забытое старое. Я был определённо рад этой поездке.
Шарль Азнавур не успел закончить свою «Богему», как мне пришлось резко втопить педаль тормоза в пол. На дорогу из ольшаника, плотно разросшегося по обочине, выскочил странного вида человек и побежал навстречу моей машине, размахивая руками. На нём болталась тёмно-зелёная ветровка, изрядно потрёпанные джинсы походили на паруса в безветренную погоду, а за спиной, в такт его по-беличьи острым подскокам, из стороны в сторону прыгал большой рюкзак, явно лишённый хоть какого-нибудь груза. На его большом тяжёлом носу нелепо елозили большие тяжёлые очки. Он вообще походил на кузнечика с поломанными крыльями.
- Вы ненормальный! - крикнул я ему, выходя из машины. - Хорошо, что дорога свободная!
- Здесь дорога всегда свободная, - согнувшись к коленям просипел Кузнечик. - Вот ведь напасть! Бежал-то всего ничего, а запыхался, словно уже год бегу.
- Так зачем бежал?
- Идите сюда, - сказал, выпрямившись, Кузнечик и показал пальцем под правое переднее колесо.
Я посмотрел и обнаружил, что почти наехал на небольшого ежа с кусочками мха на иголках.
- Как так?..
- Да уж, - хмыкнул Кузнечик и полез под капот. - Вообще-то здесь не только вы ведёте активный образ жизни, разъезжая во всякие там места и стороны. Здесь как бы и другие промышляют. То есть пытаются жить некоторым образом.
Сейчас Кузнечик мне напомнил внучку доктора философии, маленькую Кармен, рассуждавшую об особенностях оперы и балета. Что-то в манере его речи и поведения было максимально детское, забавное и немного жалкое.
- Да… - Я попытался погладить колючую спинку ежа, который свернулся на ладони Кузнечика тугим плотным комочком. - За рулём нужно быть собраннее, признаю. А тут ещё Шарль Азнавур, знаете ли, со своей «Богемой», а ещё небо высокое, сосны, и пустая дорога. Такая иллюзия полной свободы.
- Да, иллюзия, - согласился Кузнечик и аккуратно положил ежа в придорожную траву. Тот сразу оживился, высунул острое рыльце, поводил носом и такими же острыми подскоками, какими нёсся Кузнечик к моей машине, помчался вглубь ольшаника. Они родственники, догадался я. - Вы слушаете Шарля Азнавура?
- Не просто слушаю, люблю.
- И я люблю.
- Куда вы направляетесь?
- Туда. - Кузнечик махнул рукой вперёд, поправил тощий огромный рюкзак и пошагал. Пошагал, как счастливый школьник, которому удалось прогулять ненавистный урок, с каким-то воодушевлением и радостным отчаянием (всё-равно всё уже случилось!).
- Постойте, подождите! - Я в три прыжка (сегодня все почему-то прыгают!) догнал его и вцепился в рукав тёмно-зелёной ветровки. - Давайте я подвезу вас, ведь я еду в том же направлении. И потом… Я, в некотором роде, ваш должник.
- Должник? - улыбнулся Кузнечик. У него детские кривые зубы, заметил я. - С какой это стати?
- Вы предотвратили страшное преступление и избавили меня от жестоких угрызений совести. Это правда. Я очень люблю всяких там ежей и тому подобное.
Я старался говорить так, чтобы он мне поверил. Вот, мол, смотри, я такой же, как и ты. «Мы с тобой одной крови: ты и я». Ну и ёж.
- Вообще-то да, - кивнул Кузнечик, - должник. - Он почесал переносицу, поправил лямки худющего рюкзака и снова кивнул. - Хорошо. Как только мне нужно будет в другую сторону, я выйду.
- Ну разумеется, - улыбнулся я. - Только мне сначала придётся остановить машину.
- Ну разумеется, - улыбнулся он в ответ, совсем не стесняясь детских кривых зубов.
Некоторое время мы ехали молча. Мой пассажир иногда вздыхал, немного нервно, прерывисто, словно не добрал воздуха перед прыжком в воду, и перебирал лямки своего замызганного рюкзака длинным, как лапки сенокосца, пальцами. Я искоса поглядывал на него, чувствуя, как его застенчивость начинает утяжелять атмосферу в салоне моего автомобиля. Надо срочно что-то предпринять.
- Хотите послушать что-нибудь?
- Вы говорили, что у вас есть Шарль Азнавур.
- Есть. В неограниченном количестве. То есть в ограниченном им самим количестве. То есть у меня в наличии все песни, которые он написал.
- А «Небо над Парижем» есть?
- Как не быть!
Через пару минут над нашими головами закружилось «Небо над Парижем».
- Когда я был в Париже, - мечтательно начал Кузнечик, - я почти всё время пропадал на вершине Монмартра, на площадке рядом со входом в Сакре-Кёр. Я самому себе казался свободным и радостным, потому что вокруг меня было только небо. А всё остальное: люди, одиночество, люди, отчаяние, люди, неустроенность, - всё там, внизу.
Он говорил, а я никак не мог поверить, что он был в Париже.
- Когда вы посещали Париж?
- Давно, лет пять назад. Вообще-то я бессовестный обманщик.
- Это ещё почему?
- Потому что одному бездарному художнику, который каждый день приходил к базилике, я обещал вернуться. И не вернулся. Он умер, наверное.
- Почему умер? И почему бездарный?
- Умер, потому что уже тогда у него были серьёзные проблемы с щитовидкой. Я ему говорил: «У тебя серьёзные проблемы с щитовидкой», а он только рукой махал. Когда он махал рукой, его роба, постоянно одна и та же, всегда заляпанная масляной красной, колыхалась у локтя, как наволочка от подушки, которую повесили просушиваться на балконе. А почему бездарный… Нет, это, пожалуй, только мне он казался бездарным. Так-то я ему, конечно, не говорил об этом. Кто я такой, чтобы судить? Просто всё у него на полотнах получалось каким-то совершенным…
- А что в этом бездарного?
- Это в нашем-то несовершенном мире?
- Я думал, что вам чужды клише. Мир, в общем, совершенен.
- Наверное. Там, где не ступала нога человека.
- Но человек — это кусок мира. Неслабый такой кусок. И, здесь я с вами согласен, именно человек несовершенен. Но что стало бы с совершенным миром, если бы из его пространства выпал несовершенный человек?
- Это риторический вопрос?
- По сути да, но мне страшно хотелось бы услышать на него ваш ответ.
- Я не умею отвечать на риторические вопросы, потому что все думают, что ответ очевиден. А я не думаю.
- Вот и ответьте!
- Я же говорю, что не умею!
- Забавный вы человек…
Шарль Азнавур запел о вечной любви.
- Люблю эту песню, - оживился Кузнечик. - Когда я был в Барселоне…
- А вы и в Барселоне были? - поразился я.
- Да, давно, лет пять назад.
- Вы же в Париж ездили пять лет назад!
- А потом отправился в Барселону.
- Как вам это удалось?
- Ну просто так звёзды легли.
- Почему у меня они ложатся исключительно в бесполезном порядке?
- Это вам кажется. Для вас лучше, чтобы они легли именно так, а не иначе. Просто если бы было по-другому, это были бы не ваши звёзды.
- Я попробую поверить. И что же произошло в Барселоне?
- На площади Каталонии рядом с фонтаном эту песню играл на гитаре юный музыкант.
- Он был таким же бездарным, как и французский художник?
- Он был грандиозно талантлив! Его звали Анхель. Он играл на гитаре закрыв глаза, прижимаясь к ней лицом. Он играл и рыдал. И мы рыдали вместе с ним.
- Кто — мы?
- Я и голуби. Ну и туристы. К покорному отчаянию Азнавура он добавил смуту сердец всех каталонцев Испании. Это была страшная музыка.
- Однако.
Он замолчал, как будто онемел. Я не мешал ему. Он, вероятно, вспоминал юного Анхеля. А «Вечная любовь» продолжала парить над нашими головами прозрачным облаком, вызывая лёгкую дрожь и беспокойство. Мне вдруг до зубной боли не захотелось чтобы этот человек выходил из моей машины. Мне почему-то показалось, что пока он здесь, мои звёзды находятся в правильном расположении.
- Могу я узнать, куда вы направляетесь? - спросил я его негромко, чтобы не спугнуть какую-то детскую задумчивость за его огромными нелепыми очками.
- Вы не беспокойтесь, мне ещё недолго.
- Я, если честно, готов вас отвезти до самой Барселоны.
- В Барселоне я уже был.
- А я не был.
- Значит, будете.
- Когда звёзды лягут.
- Да.
- Так куда же вы направляетесь?
Странная штука — судьба. Мне трудно описать то, что я почувствовал, когда услышал название городка, в который я ехал вот уже пятый час. Чтобы прийти в себя, я остановил машину.
- Что случилось? - по-совиному заморгал Кузнечик. Именно так и заморгал.
- Послушайте, а ведь звёзды сейчас легли удивительным образом! - ответил я ему.
- Это очень хорошо, - не понимая меня, продолжал моргать по-совиному Кузнечик.
- Нам ведь с вами совершенно в одном направлении! Я больше скажу: нам с вами к одному финалу!
- Ну, положим, всем к одному финалу…
- Да ну вас! - махнул я рукой. - Я же не в эсхатологическом смысле, ей-Богу! Я просто ехал именно туда. Последняя точка моего назначения именно в этом городке, представляете?
Кузнечик помолчал, потом наморщил лоб, а потом улыбнулся, совершенно не стесняясь своих детских кривых зубов.
- В первые в жизни кто-то радуется, что едет вместе со мной к одному финалу. - В этот момент зазвучала «Моя жизнь без тебя». - Помниться, в Братиславе…
- Вы и в Братиславе были?
- Именно там, во время прогулки по набережной Дуная, я впервые рассказал другому человеку о том, что всю свою сознательную занимаюсь поиском огнедуйки. Правда, он ни слова не понял, потому что был туристом из Мозамбика. Но слушал внимательно. И улыбался.
- Простите, поиском кого вы занимаетесь всю свою сознательную жизнь?
- Ни «кого», а «чего». Огнедуйки. Это такое растение, небольшое, на тёмно-зелёном стебле, с листьями, очень напоминающими папоротник, только меньше, намного меньше. У него лечебные соцветия, такие, знаете, маленькие костерки, бордовые в середине, а к кончикам лепестков — ярко-жёлтые. Лепестки тонкие-тонкие и лёгкие, будто из шёлка, поэтому когда ветер, они колышутся, как пламя. Отвар из огнедуек замедляет процессы старения, а так же является отличным антидепрессантом. Как хорошая порция крем-брюле. Но они, к сожалению, мало изучены. Точнее, почти вовсе не изучены и ареал их обитания практически никому неизвестен.
- Практически. Значит всё-таки кому-то известен?
- Мне.
- Серьёзно?
- Думаю, что да. Их свойства и особенности были описаны только в нескольких работах. Точнее, в двух, одна из которых находится в полуизданном состоянии. Ну, и ещё короткая информация об этом цветке в старинной книге… Хотя более полная версия описания всё-таки в двух исследованиях. Почти в двух, так как, я уже говорил, одно из них находится в полуизданном состоянии.
- То есть?
- Ну, рукописи были подготовлены, первые главы исследования набраны, а дальше всё.
- Как это — всё?
- Никто не знает, как. И интернет молчит. Единственное, что мне удалось выудить из широких просторов сети, так это странную историю о том, что автор данного исследования сам отказался его издавать. Резко. После какого-то сна. Или обморока. Он даже хотел его уничтожить. Хорошо, его жена спрятала работу среди модных журналов, но и после смерти мужа не рискнула довести дело до конца. Этот внезапный отказ её благоверного печататься, должно быть, поселил в её сердце какой-нибудь мистический страх. Не знаю. Только их внуки выложили исследование в интернет. Но это растение обросло такими сплетнями и сказками, что его отнесли в легендарным, а бедного автора посмертно обвинили в излишнем увлечении ботанической мифологией, что никак не может сочетаться с образом серьёзного учёного. Поэтому работа сейчас вызывает относительно средний интерес у людей, живущих в пространстве всяких там фэнтези и тому подобное.
- Хорошо, но вы сказали, что существовала и изданная работа.
- Да, - поморщился Кузнечик. - Существовала. Лучше бы не существовала. Это была попытка обобщить опыт несчастного автора. Очень неудачная попытка. Её предпринял ученик, которого автор в своей неизданной версии назвал «ценнейшим помощником». В общем, именно эта работа стала причиной отказа людей от серьёзности восприятия информации об огнедуйках. Он написал очень интересную сказку, подтверждая, что все мысли «его великого, но слегка чудаковатого учителя» суть вымыслы и домыслы, что в процессе совместной деятельности он понял, что учитель увлёкся не наукой, а мифологией, даже скорее мифотворчеством, что при всех, и самых ободряющих, прогнозах огнедуйка давно исчезла с лица земли, если вообще когда-нибудь существовала. А интерес к этому цветку объясняется тем же, чем объясняется истерия на предмет нахождения панацеи во времена алхимиков.
- А вдруг он прав? - засомневался я и почувствовал, что Кузнечик обиделся.
- Нет, вы не обидели меня, - ответил он, качнув головой. - Это нормальная реакция нормального человека. Именно поэтому идея поисков огнедуйки умерла, не дав ростков.
- Ну один-то росток дала, - улыбнулся я. - Вас.
- Да, меня дала, - улыбнулся в ответ Кузнечик. - Как росток.
- Как же вы определили место нахождения этой огнедуйки?
- В неизданной работе несчастный автор описывал наиболее комфортные условия, в которых огнедуйка может расти и развиваться. Она достаточно прихотлива, совсем не выносить духоту, предпочитает влажную почву, воздух, наполненный речными запахами, ну там ряски, стрелолиста, камыша, поэтому и растёт в основном на берегах пресных водоёмов или местах, где намеренно созданы подобные условия. Для этого, правда, нужны люди. Которые верят. Я объездил множество похожих мест, побывал на берегах самых разных рек, озёр и водохранилищ…
- Сколько же на это у вас времени ушло?
- Море!
- Изящный каламбур.
- Наверное. Но однажды… Не знаю, стоит ли мне вам вот так всё рассказывать… Но, с другой стороны, вы же обрадовались, что мы с вами к одному финалу… вместе…
- Рассказывайте, чего уж там, - попытался сказать я совершенно буднично и небрежно, хотя самого разъедало любопытство.
- Да, чего уж там, - тряхнул головой Кузнечик. - Так вот. В одной из своих экспедиций я ночевал на берегу реки Западной. Знаете, где протекает эта река?
- Должно быть где-то далеко на западе.
- Точно. Так вот там, на её берегу, в маленькой палатке, которую потом оставил на сиденье в электричке, мне приснился сон. Странный, знаете ли, сон, хотя… Для многих вся моя жизнь не более, чем странная повесть. И всё же… Давным-давно у меня была сестра. Мы мало с ней общались, потому что она была вдвое старше, к тому же нас связывали не абсолютно кровные узы.
- Это как?
- Она была мне сводной сестрой. Однако я слукавил. Мало общались мы вовсе не поэтому. Родители жили в разводе и наша семья редко собиралась вместе. Когда же собиралась, я не мог отойти от своей сестры. Просто сил в себе не находил отлепиться от неё. Она, кстати говоря, вовсе не возражала. Я помню себя с двухлетнего возраста. Правда. Помню очень отчётливо почти каждый день, но вот то, что случилось со мной год назад, вспоминаю с трудом. Поэтому все встречи с сестрой всплывают в моей памяти невероятно быстро, как щепка, которую бросили в лужу. Вот на этих щепках сейчас и строится вся моя жизнь. Помню последнюю нашу встречу. Мне только исполнилось семь, ей было около восемнадцати. Она жила самостоятельно в том самом городке, который был когда-то моей родиной. В отдельном доме, который они оплачивали с отцом в складчину. Мы приехали с матерью на Рождество. Отец тогда уже серьёзно болел. Именно в то Рождество, мне так показалось, мы стали ненадолго настоящей семьёй. Без взаимных претензий, без отвлечений на постороннее и посторонних. Нам было хорошо от того, что мы просто вот так собрались за не сказать, чтобы изобильным столом, но это было совершенно неважно. Мерцали ёлочные огни, мы смеялись, потом молчали, и то и другое делая искренне. И вот после пунша (я тогда попробовал его впервые), сестра шепнула мне, что задумала что-то очень интересное, захватывающее, что-то, что непременно меня заинтересует. Она тогда ещё произнесла: «зная мою романтическую натуру»… Какая может быть натура у семилетнего отрока…
- Ну, не скажите… - сказал я, включая поворотник. Мы съезжали на просёлочную дорогу, которая выводила нас к восточным окраинам городка. - Что же такое она задумала? И что же вам всё-таки приснилось?
- Давайте об этом чуть позже, - заметно заволновался Кузнечик. - Конец нашего путешествия близок.
- Бросьте, - потрепал я его по плечу. - Оно только начинается.
- Вы так думаете?
- Определённо! Кстати, вам есть где остановиться?
- Признаться, я не особенно думал об этом, - растерянно развёл руками Кузнечик. - Но там должна быть гостиница. Или хостел. В любом населённом пункте должна быть гостиница или хостел.
- Забудьте, - сказал я, наблюдая метрах в двухстах первые коттеджи. - Вы будете жить в моём доме, то есть, пока не совсем в моём, но номинально - в моём без сомнения!
- Немножко не понял.
- Да и не надо.
- Но это не совсем удобно.
- Удобно. Вам гораздо удобнее, чем мне.
И мы выехали на улицу, которая вела прямиком к дому моей прабабки.
Potentia ignis
Мы подъехали к нужному адресу около семи вечера. Дом номер тридцать четыре по улице Нижние Мхи представлял собой двухэтажный коттедж, несколько узковатый в фасаде. Я определил это по крыше, крутой и остроконечной, напоминающей головной убор средневековой модницы. Тёмно-зелёная краска на черепице полиняла и кое-где заросла кукушкиным льном. Её верхушку украшал флюгер в виде проржавевшего кота с длинным витиеватым хвостом. «Кота надо покрасить», - почему-то подумал я, выбираясь из машины. Весь остальной дом скрывал высокий деревянный забор, покрытый плотным покрывалом краснолистого плюща.
- Осталось только позвонить, и мы дома, - сказал я совсем растерявшемуся Кузнечику.
- Дома — это, наверное, слишком смело.
- Наша задача сделать это жилище домом. Не трусьте, мой друг. Лиха беда начало. - А у самого задёргался левый глаз и вспотела спина. Тоже мне, полководец!
Я надавил на кнопку звонка, которую еле нашёл за плотной завесой растительности. Он прозвучал колоколом и отозвался в моей голове сигналом к отплытию в неизвестное. Земля под ногами дрогнула и я вцепился в плющ.
- Это место всегда вызывало неожиданные ощущения, - тихо сказал мне в спину Кузнечик. - Даю сто очков вперёд, что прежде вы не испытывали страха перед дверными звонками.
- Это уж так… просто… - попытался я вернуть себе образ бесстрашного гладиатора. Вышло топорно. И мне пришлось согласится.
- Я помню ту, которая жила здесь очень долго, - грустно улыбнулся Кузнечик. - Она была яблоком раздора для нашего городка.
- Она была моей прабабкой.
- Вы — счастливый человек. Я бы тоже стал её неофитом, каким была и моя сестра, и моя мать. Стал бы, если бы мы не уехали.
За калиткой послышались лёгкие шаги. Через пару мгновений щеколда на двери звякнула, и мы увидели женщину лет тридцати пяти, очень маленького роста, полноватую, но создающую ощущение какой-то природной, естественной лёгкости. Казалось, подпрыгни она, и земля ослабит гравитацию, позволяя ей направится куда душа зовёт. У неё были светлые волосы, забранные на затылке в тугой хвост. Её белая блуза в бежевых и розовых цветочках невероятно шла её свежему и немного лукавому лицу. Это была сестра тёткиного мужа. Но сходство с ним являлось до такой степени неуловимым, что я решил воспринимать её как отдельную от него личность.
- Приветствую вас, - кивнула нам женщина и улыбнулась. На её щеках образовались ямочки, и мне страшно захотелось их потрогать, такими живыми они мне показались. - Постойте-ка, - прищурилась она, упорно в меня всматриваясь. - Если я не ошибаюсь…
- Вы не ошибаетесь, - улыбнулся я ей в ответ. Мне стало легко и спокойно. - Я именно тот, о ком вы сейчас подумали.
- Вы очень похожи на свою мать, - качнула она головой. - А ваш товарищ?
- Учёный ботаник, исследователь, - протянул руку Кузнечик с такой галантностью, которой я от него не ожидал.
- Мы, должно быть, встречались с вами. Ваш облик подозрительно знаком, - сказала маленькая женщина, рассматривая Кузнечика, как это делают любопытные щенки: наклоняя голову то к одному плечу, то к другому.
- Очень хочется быть просто знакомым, но не подозрительным, - смущённо улыбнулся Кузнечик.
- Чуть позже выясним. Да вы проходите, проходите, - отступила назад женщина и сделала рукой очень красивое плавное движение, словно приглашала нас не в дом, а полетать. - Вы с дороги. Наверное, оголодали. Сейчас я быстро что-нибудь приготовлю.
- Не суетитесь так, - совсем осмелел я. - Мы нагрянули к вам крайне неожиданно, поэтому я искуплю причинённое неудобство ужином, который приготовлю сам.
- Он готовит? - шёпотом спросила женщина Кузнечика, ткнув в мою сторону маленьким белым пальцем.
- Я склонен ему верить, - серьёзно ответил он.
Мы углубились в сад. Я едва его помнил. Он и в далёких воспоминаниях представлялся огромным, но сейчас мне казалось, что ему не будет конца и края. Дорожку, засыпанную красным песком, обрамляли кусты черёмухи, бузины и смородины. За ними плотной стеной возвышались деревья мушмулы и боярышника, а чуть дальше — яблоневая роща. По правую руку я заметил заросли камыша и рогоза, над которой радужными табунками вились стрекозы. Значит там располагался знаменитый пруд — прибежище Гаргоны. А ещё — цветы, море цветов! Я увидел яркие солнечные брызги мирабилиса, ароматные лужайки бархатцев, разноцветные конусы львиного зева, пёстрый ковёр из циний, нежное трепетание космей. И над всем этим цветочным морем с важным и весёлым гудением деловито сновали шмели.
- Праздник души, именины сердца, - с каким-то присвистом выдохнул Кузнечик. - А вы знаете что-нибудь об огнедуйках? - спросил он маленькую женщину.
- Об огнедуйках? - уточнила она, подняв глаза к небу. - Пожалуй, что и знаю.
- Не может быть! - чуть не подпрыгнул Кузнечик.
- Почему это не может быть? То есть мужчина, который только что прибыл из далека и спокойно берёт на себя ответственность за приготовление ужина, - это может быть, а я, знающая об огнедуйках, — этого быть не может? Пойдёмте-ка лучше я вам покажу ваши комнаты. Для начала вы должны умыться с дороги. А потом… - она лукаво посмотрела в мою сторону. Она всё делала лукаво. Даже сердилась. - Потом прошу в кухню, если вы, конечно, не передумали готовить.
- Никогда, - мотнул головой я, и мы с Кузнечиком отправились вслед за маленькой женщиной. Она напоминала крохотный буксир, который тащит на канатах огромные сухогрузы. Сухогрузами, естественно, были мы, поскольку её рост останавливался где-то в районе наших плеч.
Мы миновали ажурную беседку, украшенную кашпо с настурциями и петуниями, и поднялись на веранду, где стояла пара кресел-качалок с накинутыми на них пледами. На одном возлежал плюшевый динозавр ярко-синей расцветки. В центре небольшого круглого столика, расположенного между кресел, стояло большое фаянсовое блюдо, наполненное бордовой вишней. В углу веранды громоздились огромные лейки, лопаты разных размеров и вёдра.
Маленькая женщина открыла дверь в просторную прихожую.
- Что вы чувствуете? - спросила она меня на пороге.
- Трепет, - признался я.
- Верно, - согласилась она. - Я тоже чувствовала трепет, когда вошла сюда в первый раз. Мне будет грустно расставаться с этим домом.
- Зачем расставаться?
- Это ваш дом. И поскольку вы здесь, моя миссия выполнена.
- Какая миссия? - поинтересовался Кузнечик.
- Быть хранителем.
- А кто возложил на ваши хрупкие плечи эту миссию? - поинтересовался я.
- Планида у меня такая, - сказала маленькая женщина и, хлопнув пару раз круглыми ладонями по своим круглым плечам, хмыкнула: - И не такие уж они хрупкие.
Комната, в которой мне предстояло некоторое время жить, находилась на втором этаже коттеджа и состояла почему-то из прелого ранне-весеннего воздуха, высоченных полок с книгами разного формата, разложенных в строгом порядке (не по авторам, а именно по-формату. «Маленькая невинная формалистка», подумал я), огромного окна, пожалуй что в мой рост, кресла-качалки, укутанного уютным мягким светло-серым пледом (ах, эти кресла-качалки, укутанные пледом!), круглого стола и достаточно широкой постели. В общем, меня крайне устроило моё скромное пристанище. Кузнечик возился где-то по-соседству. Я слышал его пыхтение и звуки переставляемой мебели. Пусть его! Я вышел в коридор и крикнул:
- Ванна будет занята минут на пятнадцать!
Судя по-всему Кузнечик меня услышал, потому что несколько секунд стояла тишина, а потом раздался грохот. Только бы шкаф на себя не опрокинул.
Приняв душ, я спустился в кухню. Она была большая, широкая и скорее напоминала столовую. Объёмная шестиконфорочная плита, два высоченных холодильника, буфет, по своему масштабу напоминающий мавзолей правителя тюркского каганата, полки с удивительной посудой (какое наслаждение, должно быть, вкушать из неё пищу, приготовленную своими руками). Она казалась уютной и тёплой.
Я выглянул в окно и увидел, как маленькая женщина громоздкой мотыгой, которая была выше её раза в полтора, с точностью опытного ювелира что-то поправляла на клумбе с азалиями. Они были прекрасны. Одна из моих сотрудниц как-то сказала: «Азалия — исключительно комнатное растение. Связываться с ней в открытом грунте смысла нет». Хотя она сама напоминала комнатную азалию, высаженную в открытый грунт.
- А стоит ли связываться с азалией в открытом грунте? - крикнул я через окно маленькой женщине.
- Со всем стоит связываться в открытом грунте, - крикнула мне в ответ она, убрав тыльной стороной круглой ладони упавшую на лоб прядь волос. - Это, знаете ли, такой тест на уровень свободы в крови. Если есть хоть малейший шанс прижиться и зацвести — пробовать надо.
- Прямо как про людей.
- Именно.
- Я похозяйничаю на кухне?
- Давно пора! Что-то долго вы к нам ехали..
На ужин я решил приготовить рыбу. В холодильнике нашлась прекрасная форель. Откуда здесь форель? - пронеслось у меня в голове. Какая разница, - пронеслось следом. Я решил запечь её в фольге. Туда же кинуть картофель, лук, всё это заправить сметаной и букетом разнообразных приправ.
- Колдуешь? - спросил меня Кузнечик, глянув из-за моего плеча на форель, которую я умащивал ароматной смесью.
- Колдую помаленьку, - ответил я. - Составишь компанию?
- Только в качестве зрителя.
- А я большего и не предлагаю. На кухне я работаю один. Это моё правило. Лучше сядь и дорасскажи об огнедуйках. На чём мы там с тобой остановились? - Я только сейчас заметил, что мы как-то естественно перешли на «ты». Не спрашивая друг у друга, не пугаясь неудобства и дискомфорта. - По-моему, на том, что твоя сестра что-то задумала.
- Да, - кивнул Кузнечик. - Она иногда проделывала со мной такие штуки. Ей нравилось наблюдать за моими плавающими бровями.
- Это как? - спросил я, выкладывая форель на противень.
- Это такое выражение, - усмехнулся Кузнечик. - Ей всегда удавалось меня удивить. Градус моего удивления она высчитывала по интенсивности движений моих бровей. А когда они начинали плясать — значит, всё удалось. Надо сказать, удивить меня было чрезвычайно просто. Я всему удивлялся. В особенности тому, как я, такой нелепый и болезненный (я уже тогда это понимал), всё ещё хожу, улыбаюсь и радуюсь жизни. Она привела меня в свою комнату и показала старинную книгу. До старины я был сам не свой. Всегда. Её страницы пахли календулой и воском. Эта смесь запахов подействовала на меня совершенно чарующе. Сестра листала и листала книгу перед моим меняющимся, как в мультфильме, лицом, а я дрожал и не верил, что такое сокровище сейчас достанется мне. Ведь это определённо был её подарок.
- Это тебе от меня, мой маленький ботаник, - сказала она и открыла предпоследнюю страницу. - Пообещай мне отыскать вот это растение, - она ткнула пальцем в иллюстрацию, поразившую меня своей красочностью и реалистичностью. На ней пламенел крохотный цветок. Именно пламенел, меняя цвет, играя оттенками, расточая сияние на половину комнаты.
- Что это за цветок, - спросил я её, почти потеряв рассудок.
- Это Potentia ignis, - как-то жарко произнесла сестра, - в просторечии - «огнедуйка» - и тихонько засмеялась. Смех её был таким нежным и тёплым, что мне захотелось остаться с ней навсегда. - Это особенный цветок. Он обладает чудодейственной силой. Тут пишут, что он, прячась от алчности людей, почти исчез с поверхности земли и потихоньку становиться мифом, легендой. Но ты не думай, он существует, только обнаружить его сложно. Нужна гора терпения. А его у тебя — две горы. Отвар этого цветка исцеляет многие болезни, делая людей счастливыми и спокойными. Нет, наверное, наоборот, он делает людей счастливыми и спокойными, тем самым исцеляя их от множества болезней. Оставляю тебе этот фолиант. Изучай его, а станешь постарше, отправляйся на поиски.
Фолиант… Я был убеждён, что «фолиант» это одна из разновидностей бриллианта. А значит, этой книге цены нет… Вскоре мы с мамой покинули наш городок. Надолго. Лет на шесть. Вернулись туда только на похороны отца. Сестра страшно изменилась, осунулась, но увидев меня, посветлела. Мы ведь на протяжении этих шести лет переписывались время от времени. Так что связь между нами не рвалась. Она знала, что я по-прежнему верен цели найти огнедуйку, что ради этого плотно занялся ботаникой и географией, чем вызвал всеобщее презрение сверстников, я знал, что она задумала какую-то книгу по краеведению, потому что серьёзно увлеклась историей края, кстати, благодаря твоей прабабке. Поэтому встретились мы светло и радостно. Ну, естественно, в той мере, в какой позволяло скорбное обстоятельство, которое нас свело.
Похороны были скромными, но чинными и достойными. В доме у сестры мы задержались ненадолго, мне нужно было возвращаться к занятиям в ненавистной школе, а маме — к работе в ненавистной клининговой компании. Перед самым отъездом сестра позвала меня в свою комнату. За шесть лет там мало, что изменилось. Пожалуй только занавески на окнах. Раньше были в мелкий василёк на бежевом фоне, а теперь я увидел светло-салатовые. Однотонные.
- Это не значит, что я стала однотонной, - горько усмехнулась она.
- Нет, - качнул я головой, - просто ты стала светло-салатовой.
- Наверное, - согласилась сестра и протянула мне папку. Она не была объёмной и не создавала впечатления чего-то ценного или дорогого. - Вот возьми. Это копия моей рукописи. Оригинал я отдала в печать. Когда выйдет в свет, отправлю тебе первый экземпляр.
- Это твоя книга по краеведению?
- Не совсем. Точнее, да, конечно, по краеведению, только формат её немного другой. Немного… для таких, как ты.
Я смутился, потому что понимал, сколько любви и труда вложила в эту рукопись сестра. Она рассказывала мне об этом в каждом письме. Доподлинно не зная содержание (сестра считала дурной приметой рассказывать, то, о чём писалась книга («Выпущу весь интерес наружу», - говорила она)), я был осведомлён о всех перипетиях творческого процесса. Поэтому воспринял этот дар, как нечто особенное, то, к чему я, в некотором роде, имел отношение, не имея прав.
- Книга была издана? - спросил я, выключая духовку.
- Была, - мотнул головой Кузнечик. - После её гибели.
- Она погибла? - оторопел я.
- Да. Утонула в Озере. - Кузнечик вскинул руку в направлении местного таинственного водоёма. - Именно поэтому я очень долго — очень долго — не мог заставить себя сюда вернуться. Хотя бы на её могилу. Только сон заставил меня изменить решение.
- Расскажешь?
- Расскажу. Но давай сначала поужинаем. Есть очень хочется.
Мы вместе накрыли стол (маленькая женщина дала мне карт бланш относительно действий на кухне): нашли тарелки терракотового цвета, вилки с красивым изгибом рукоятки и изящные тонкие ножи. Вообще, столовые приборы в этой кухне были на высоте. Как, впрочем, и сама кухня.
Из сада пришла маленькая женщина в смешном платке, который съехал ей на самый лоб. Она шумно втянула носом ароматный воздух, так же шумно выдохнула и шёпотом произнесла:
- Со времён вашей прабабушки не припомню под этой крышей такого запаха. Ерунда, что она не ваша родная. Только что вы доказали мне обратное. Гены пальцем не раздавишь.
- Что верно, то верно, - согласился я.
Мы сели за стол. Первые пять минут ели молча, просто наслаждаясь ужином. Без ложной скромности скажу, что рыба удалась на славу. Весь секрет был в самой рыбе и в балансе приправ. Всё очень просто.
- Вы обмолвились, что знаете кое-что об огнедуйках, - вытерев салфеткой губы, обратился к маленькой женщине Кузнечик.
- Об огнедуйках вообще мало кто знает, - ответила она, откидываясь на спинку стула. - Прекрасная рыба, прекрасный соус. Всё сбалансировано и гармонично, как в симфониях Моцарта.
- Благодарю, - склонил голову я. Было явно, что маленькая женщина решила потомить Кузнечика, и мне стало его жаль. - Я бы тоже с удовольствием познакомился с этим загадочным растением.
Бровь маленькой женщины дёрнулась и она закусила нижнюю губу.
- Дались вам эти огнедуйки, - с едва скрываемой досадой произнесла она. - Их и нет уже почти. Граждане нашего замечательного городка вдруг решили завладеть секретом вечной молодости и неиссякаемой энергии и от души постарались в деле по максимальному снижению популяции этого цветка.
- Помнишь, я тебе говорил о лечебных свойствах Potentia ignis, - обратился ко мне Кузнечик, и я заметил, что в его зрачках, увеличенных стёклами, запрыгали огнедуйки.
- Да-да, - поморщившись, согласилась молодая женщина. - Но я доподлинно знаю, что никаких таких свойств этот несчастный цветок не имел. Ну, может в малых дозах. Вообще, первые разговоры об огнедуйке появились у нас не так давно, лет двенадцать назад. До этого времени никто и не знал о её существовании. Откуда она взялась, только Богу известно. Первым рассказал о её маленькой колонии пекарь из булочной. Смешной, забавный старик, который верит во всякие сказки. Он, как и вы, - она кинула взгляд в сторону Кузнечика, - всю жизнь мечтал найти огнедуйку, чтобы украсить её цветами «лучший в мире торт». Его он выпекал каждый год на день рождения своей дочери… Она умерла в раннем детстве. Это событие слегка приглушило разум старика, но обострило все его чувства. Надо сказать, пекарем он был от Бога. На каждый день рождения своей почившей дочери он готовил торт и бесплатно потчевал им местную детвору. И вот как-то раз он отправился в лес за какими-то душистыми травами (их он собирал исключительно сам) и наткнулся на лужайку, где крохотными пламенеющими островками колыхались на ветру цветки огнедуйки. Он тогда чуть остатки разума не потерял. Рассказал всем. И кому можно и кому нельзя. А потом об этом страшно пожалел. Потому что в скором времени от этих пламенеющих островков не осталось и следа. Так он и не украсил очередной именинный торт для свое дочери трепетными цветами огнедуйки. Основной их особенностью была мягкая красота и нежный аромат. Когда лепестков огнедуйки касался ветер, они дрожали, словно маленькие флажки, словно мысли ребёнка, чистые, незатейливые, прозрачные. Она и сама походил на ребёнка, которому нет дела до мира взрослых и скрываться не зачем. Она будто хотела быть на виду, как дети, принаряженные к празднику. И это, наверное, заставляло того, кто смотрел на неё, улыбаться чуть дольше обычного, постепенно принимая тщету проблем, суеты, одиночества. В этом и был секрет долголетия и неиссякаемой энергии, излучаемый огнедуйкой. Но люди почему-то думают, что приобретение долголетия и всего такого прочего непременно должно происходить в процессе непосредственного поглощения того или иного вожделенного продукта. И огнедуйку съели. В салатах. Или выпили. С чаем. Помогло это им или нет, никому не известно, но густые когда-то заросли огнедуйки исчезли.
- Совсем? - потускнел Кузнечик.
- Почти совсем, - тихо ответила маленькая женщина и лукаво улыбнулась.
- Вы знаете, где можно её найти? - с дрожью в голосе спросил её Кузнечик.
- Знаю. Вы ведь не будете её есть? Или пить?
- Я похож на человека, который уничтожает уникальную флору? - растерялся он.
- Вы похожи на человека, - грустно улыбнулась маленькая женщина. - Иногда этого бывает достаточно.
- Уверяю вас, что мой друг не причинит огнедуйкам никакого вреда, - вступился я за него. - Я ручаюсь. - Кузнечик с благодарностью посмотрел на меня.
- Я знаю. Я вспомнила вас. Вы были смешным мальчиком с прыгающими бровями.
- Плавающими, - поправил её я.
- Да, с плавающими, - качнул головой Кузнечик.
- Ну хорошо, - согласилась маленькая женщина, - с плавающими. А ещё вспомнила вашу сестру.
Мне никогда не приходилось видеть, как глаза менялись в размерах так значительно и быстро.
- Вы? Помните? Мою? Сестру?
- Да. Я была неуклюжим подростком, когда ваша прабабушка, — она посмотрела в мою сторону, - читала нам, вечно торчавшим в Детском Уголке её библиотеки, первые сказки из неизданной ещё книги вашей сестры, - теперь она посмотрела на Кузнечика. - Это было волшебно. Более волшебно, чем я тогда ожидала. Невыносимо волшебно. А в такое верят безоговорочно.
- Вы говорили с ней? - тихо спросил её Кузнечик.
- Она говорила с нами, - улыбнулась в ответ маленькая женщина. - Она часто приходила в библиотеку и собирала нас вокруг себя. Она была старше нас всего-то лет на пять — шесть, а нам казалось — на столетия. Столько она всего знала! И как она умела рассказывать!
- Да, - тихо произнёс Кузнечик, - у неё был этот дар. Дар уводить за собой. Опасный и вожделенный для многих.
- Верно. А потом её не стало… - Маленькая женщина светло посмотрела на потускневшего Кузнечика и перевела взгляд на меня. - Именно тогда ваша прабабушка решила издать книгу с её сказками. Кстати, ваша сестра сама создала иллюстрации и автопортрет.
Что-то странным образом шевельнулось в моей душе, словно слепой крот вдруг захотел солнца и изо всех сил пытается высунуть свой холодный нос наружу.
- А эту книгу можно увидеть? - осторожно спросил я.
- Да, - качнула головой маленькая женщина. - В библиотеке. В читальном зале. На руки её не выдают. Вообще… - Она немного помолчала, а потом слегка поморщилась и виновато посмотрела на Кузнечика. - Вообще… Книгу Вашей сестры не особенно жалуют.
- Почему? - в один голос спросили мы с Кузнечиком.
- Так и вашу прабабушку там тоже не особенно жалуют, - лукаво подмигнула она мне. - Понимаете связь? Странными они были. И делали странными всех, кто попадал под их влияние. Так думало разумное сообщество нашего городка. А неразумное, в которое входила и ваша покорная слуга, считало, что и влияния-то никакого не было. Было чудо, счастье, был огромный мир, заставляющий вопреки всему искать радость в каждой мелочи. Было волшебство в словах, в поступках. Была детская правда. Самая пронзительная правда, самая настоящая, первая. Вот и всё, что было. А в библиотеке сейчас работают представители разумного сообщества. Игнорировать книгу вашей сестры они не могут — слишком хороша она получилась. Да и обращение к творческому и историческому прошлому края стало модным и где-то даже почётным. Но хранится она в фондах и никогда не выставляется на стеллажи.
- Подскажите название этой книги? - Мой крот никак не хотел заползать обратно в нору.
- «Сны Царевича», - ответил Кузнечик, и я увидел перед глазами золотистые круги.
- Это уже перебор, - выдохнув, тихо произнёс я.
- Что ты имеешь в виду? - спросил меня обеспокоенный Кузнечик. Он больно сжал моё запястье, когда я чуть не свалился со стула.
Я сорвался с места и на восклицания: «Ты куда!» и «Ваш кофе остынет» широко отмахнулся и, через ступеньку, понёсся в свою комнату. Спустя пару минут я вернулся за стол с картонным пакетом, перевязанным голубой атласной лентой. Сестра моего архивариуса так упаковала книгу гениальной сказочницы из провинциального городка, которую собственноручно переписала, просидев в местной библиотеке всё своё свободное время.
- Что это? - спросил Кузнечик.
- Что это… Это — вот что. - И я достал из пакета рукопись — большую тетрадь; на её титульном листе красивым и твёрдым почерком значилось: «Сны Царевича». Под этой надписью на нежном цветочном орнаменте, изображённом всё той же рукой, покоилось короткое трепетное имя. Кузнечик снял очки. Потом опять надел. И снова снял.
- Книга твоей сестры пошла в народ, - тихо сказал я ошарашенному Кузнечику. - И в какой народ! Сам этот «народ» своей холёной рукой переписывал «Сны Царевича» часы напролёт.
- Могу ли я узнать имя этого «народа»?
- Сестра моего очень хорошего приятеля, старого, как местное Озеро, и бесконечно влюблённого в историю городка.
- И сестра старая?
- Даже не смей думать такое…
Кузнечик ненадолго замолчал. Мы не мешали ему. Я гонял по дну кружки остатки остывшего кофе, а маленькая женщина едва слышно отстукивала указательным пальцем марш Эскамильо по голубой в мелкую клетку скатерти. Палец был маленький и мягкий, поэтому и лихой тореадор получался каким-то субтильным и застенчивым.
- Знаешь, о чём я сейчас подумал? - обратился ко мне Кузнечик.
- Как здорово, что именно я тогда чуть не наехал на ежа? - предположил я.
- Именно.
- А ёж-то непростым оказался, - улыбнулась маленькая женщина.
- Совсем не простым, - согласился Кузнечик.
Сон
Совсем не спалось. Нет, и подушка была мягкой, и постель удобной, но но не спалось совсем. Новое место. Новый воздух. Новые ночные звуки за огромным окном. В соседней комнате поскрипывал пол под осторожными шагами Кузнечика. Сон и к нему не шёл. Я встал с постели, подошёл к стене и тихонько в неё постучал. Через пару секунд раздался ответный стук. Я натянул джинсы, накинул рубашку и вышел в коридор.
- Не спиться? - спросил меня Кузнечик, стоя на пороге своей комнаты. Одетый, как и я — в джинсы и рубашку.
- Может, пройдёмся? - вдруг предложил я. Нет, серьёзно, я не хотел этого предлагать, как-то само получилось. - Хотя почти два пополуночи.
- Пройдёмся, - качнул головой Кузнечик. - Никогда ни на что так быстро не соглашался.
- Ты так и не рассказал мне сон о сестре и огнедуйках. Забавное всё-таки название.
- Посидим на веранде?
- Нет, спустимся в сад, в беседку. Боюсь разбудить хозяйку.
- Славная она. И очень дому подходит. Прости, это ведь твой дом.
- Он такой же мой, как и твой.
- По завещанию-то он твой.
- Завещание… Чушь всё это… Это дом моей прабабки. Он никогда не будет моим. Как бы ты чувствовал себя, если б тебе сказали, что по завещанию Лувр теперь - твой дом?
- Замахнулся ты однако!
- И вовсе нет. Масштабы, конечно, не те, но ощущения схожи. Здесь без меня столько всего произошло… Какое я к этому имею отношение? Правильно, никакого.
- Твоей прабабке лучше знать.
Мы вышли в сад. Ночь была студёной, как вода из колодца. Даже зубы свело. Молочные облака на чёрном бархатном небе выглядели напуганными белыми воронами, которые безуспешно пытаются спрятаться в стае своих тёмных соплеменников. Луна неровным овалом мерцала над макушками остроконечных пихт, замерших за высоким прабабкиным забором тенями чьего-то прошлого. Со стороны пруда тянуло ряской и сыростью.
В беседке на одной из скамеек мы обнаружили большой вязанный платок с кистями по краям, похожими на хвосты диких пони, и недовязанный длинный широкий шарф какого-то пегого цвета: один его край был насажен на спицу, от которой тянулась такая же пегая нить, нырявшая в глубину неровного мягкого клубка.
- В этом доме всё всегда кстати, - сказал я, клацая зубами, и безжалостно вытянул из шарфа спицу, а клубок затолкал в карман джинсов. Сразу стало тепло и уютно.
Кузнечик завернулся в платок и стал похожим на старого обнищавшего помещика из русской классической литературы.
Мы немного помолчали, послушав стрекот сверчков. В большом городе такого не услышишь. Это был мощный хор, перебивавший прочие шумы: и гул самолёта, маячившего над нами крохотными сигнальными огоньками, и качающиеся звуки электрички, и наше шумное дыхание. Я давно заметил, что люди больших городов дышат громче и чаще. По частоте и динамике дыхания можно запросто определить жителя мегаполиса от насельника провинциальной местности. Мы с Кузнечиком дышали громко и часто. Но даже наше громкое и частое дыхание перекрывал хор местных сверчков.
- Как утонула твоя сестра? - спросил я и страшно испугался, потому что это вовсе и не я спросил, а кто-то внутри меня.
Кузнечик улыбнулся. Тихо, печально. И спокойно.
- Никто не знает. Никто не видел.
- Так может она…
- Нет, утонула. Я это знаю. Все это знают.
- Ты же только что сказал, что никто не знает…
- Не знают — как, но что точно утонула — знают все.
- Это вообще возможно?
- Вполне.
- А кто-нибудь видел её… мёртвой? - Почему я вообще затеял этот разговор!
- Все видели. Мать видела. Она её хоронила.
- А ты?
- Я не ездил на похороны. Это было выше моих сил. - Кузнечик с шумом заглотнул ледяной ночной воздух. - Её нашли на берегу Озера. Кто-то вытащил её на берег.
- Расскажи про сон. - Слава Богу, тот, кто во мне начал проявлять свою извращённую любознательность, опомнился!
Кузнечик снова улыбнулся. Тихо, печально. И спокойно.
- Я был тогда на Васюганских болотах. Обворожительное место, я тебе доложу.
- Как могут быть болота обворожительными?
- Могут. Ещё как. Как-нибудь съездим, маленькую женщину с собой прихватим, и тогда ты вполне оценишь.
- Хорошо. А что ты делал там, на Васюганских болотах? Огнедуйку искал?
- Да, искал огнедуйку. Это, знаешь ли, стало целью моей жизни. Ищут же люди философский камень…
- Уже не ищут.
- Ищут, ищут. Только молча и тайно. А я вот огнедуйку ищу. Обещал же сестре. Так вот. Закат в тот вечер был невероятным. Именно ближе к ночи тонко и точно чувствуешь жизнь в этом уникальном месте. Там обитают самоеды и злые боги.
- Злые боги?
- Да. Особенно почитается семикрылый медведь Шелабкуба. Олицетворение местного сатаны. Он известен ещё в двух ипостасях, не менее очаровательных: орёл с железными перьями и огромный змей. А где-то в самом сердце болот обретается медведица-людоедка, которая частенько наведывается в стойбища самоедов с целью поживиться человечинкой.
- И всё это в том самом обворожительном месте?
- Ну, это ещё далеко не всё. Там до сих пор живо поверие, что каждый человек после смерти становится медведем. Вообще медведям там отдавались великие почести. Без особой нужды их не убивали, а если возникала такая нужда, то перед ним страшно извинялись. А потом всё сваливали на русских. Медведей-людоедов в общем не обвиняли в их пристрастии. Это пристрастие оправдывали гнилой натурой человека.
- И ты был там совсем один? - ужаснулся я после минутного размышления о бренности моего скудного существования. - Ну, то есть не считая там всяких Шелабаба… или как там его и огромной людоедки?
Кузнечик улыбнулся. Тихо, печально. И спокойно. Что за странная привычка!
- Нет, конечно. Там таких, как я, любопытных и въедливых, прорва. Я жил в палатке с одним израильтянином. Презабавный, доложу тебе, человек. Искал lacrimis terrae.
- А что это?
- Это растение такое. Крайне редкое. «Слеза земли». По скудным данным обитает в болотистых почвах. Искал он его, как крестоносцы Грааль. С упорством, доходящим до фанатизма.
- Зачем?
- Там своя история. Навреное. Я не знаю. Не спрашивал. Все, кто жил на Васюганских болотах, имел свою историю. Он вообще был очень молчаливым, этот израильтянин. С глазами такими… Будто пол-лица выжжено. В тот вечер я рассказал ему об огнедуйках. Он, знаешь, улыбнулся так тихо, печально. И спокойно. И сказал: «Жди». Я спросил его, чего ждать-то? А он ещё раз повторил «Жди». И заснул. А я вышел из палатки и провалился в закат. Необыкновенный. Поразительный. Таким, наверное, был закат первого дня творения. Я не помнил, как вернулся в палатку, как забрался в спальник и заснул. Но сон мой начался именно с этого заката. Вот смотрю я на заходящее солнце, а сам стою в центре одного из островков. Ко мне со всех сторон, осторожно, но не опасливо, подходят олени, лоси, норки, росомахи, подплывают выдры, приземляются рядом со мной кроншнепы и сапсаны. И мне становится немного страшно. Я начинаю пятиться назад, а они наступают на меня. Никакой агрессии, наоборот, желание быть обласканными, прижаться ко мне. А я понимаю, что такого количества нежности и ласки во мне совсем нет. Может, в ком-то есть, но не во мне. Я сделал ещё пару шагов назад и на кого-то наткнулся. Это была моя сестра. В старых джинсах и отцовской клетчатой рубашке.
- Вот, одолжила, чтобы тебя не испугать белым одеянием, - сказала она, не размыкая губ. И, знаешь, потянула рубашку на животе двумя пальцами, чтобы я её, ну, рубашку отцовскую, рассмотрел получше. Я улыбнулся. Так же, как мой сосед по палатке, израильтянин. - Ищешь огнедуйку?
- Я же обещал, - услышал я свой голос и понял, что тоже не размыкаю губ.
- Правильно. Обещания нужно выполнять. Но, знаешь ли, не на том болоте ищешь.
- Да я уж во все болота Европы окунулся!
- Окунулся! - хихикнула она. И я хихикнул вместе с ней. - Не на том болоте ищешь, - повторила она.
- Так на каком же?
- Не на том.
Это её «не на том» продолжалось очень долго, пока я не рассердился. Прямо почувствовал, как рассердился. Рявкнул даже.
- Шелабкуба, - шикнула она на меня. - Посмотри, что ты наделал! Оленя испугал!
И правда, один из оленей задал такого стрекача, которого не стоило бы задавать на такой неверной почве. Зато все остальные остались стоять, как вкопанные.
- Огнедуйки во мхах живут, во мхах, - потрепала меня по затылку сестра и я ощутил живое тепло её ладони.
- Так и здесь — мхи, - не унимался я. Мне страшно не хотелось, чтобы она уходила. А ещё мне не хотелось покидать Васюганские болота. - Вон их сколько! На целую Швейцарию хватит!
- Да нет же, не в этих мхах, - мотнула она головой. - В тех, что пониже. Ищи в тех, что пониже.
Кузнечик замолчал.
- Что было потом? - спросил я его, выждав положенное время.
- Ничего, - пожал он плечом. - Потом она исчезла. Исчезли и олени, и выдры, и росомахи… Потому что наступило утро. Сырое пасмурное утро. Как только я увидел его, сразу понял, что огнедуйки здесь нет. Здесь — точно нет.
- Понял? Как?
- Не могу объяснить. Просто проснулся с совершенной уверенностью, что она обитает в других мхах. В тех, что пониже.
- Пониже, чем что?
- Тогда и я не сообразил. Просто понял, что нужные мне мхи находятся ниже. Мой израильтянин ушёл на поиски «слезы земли», а мне оставил котелок всё ещё тёплой каши. Я поел, выпил чаю, заваренного на листьях морошки и брусники, и меня осенило. Мхи, что пониже. Нижние мхи. Как называется эта улица?
Я выпрямился. Всё, действительно, оказалось до чрезвычайности просто!
- Вот и именно! - подтвердил Кузнечик. - До чрезвычайности! Мне вдруг стало так легко, так отрадно, что я расплакался. Стоял посреди Васюганских болот и утирал рукавом ветровки мокрое от слёз лицо. Единственное, о чём немного жалею, что не попрощался с израильтянином, чьим молчаливым гостеприимством я довольно долго пользовался. Но тогда мне было не до манер. Огнедуйка звала меня уже из совершенно конкретного места. В это конкретное место я и отправился. И встретился с тобой, мой друг. Как выяснилось, и ты со мной — встретился. И свела нас сестра. Её «Сны».
Кузнечик улыбнулся. Опять своей странной улыбкой. А я подумал, что самые запутанные истории на поверку оказываются простыми, как чашка чая, заваренного на листьях морошки и брусники. А запутанными они становятся в зависимости от территории нашего на них взгляда: если она узка, ухабиста и терниста, то и самые однозначные события становятся непроходимыми дебрями.
- Очень давно, когда я был совсем маленьким, я слышал, как по телефону мама кому-то сказала: «Будь проще, смотри шире»… Я не знал, да и сейчас не знаю, к чему и к кому относилась эта фраза, но теперь я думаю, что это единственная проверенная на практике формула мудрости и покоя, - сказал я после недолго молчания.
- Уж как это точно… - вздохнул Кузнечик и тихонько рассмеялся.
Звёзды начали потихоньку гаснуть, как отработанные лампы. Потеплело, и пение сверчков стало прозрачней и нежней. Будто они понимали, что время их колыбельных заканчивается и нужно уступать место птицам. Мы вышли из беседки и я тут же промочил ноги. Роса была обильной и казалась молочно-белой.
- Скоро петухи заголосят, - сказал я, когда мы зашли в тёмную прихожую.
- Сначала жаворонок, - качнул головой Кузнечик. - Спасибо тебе.
- За что?
- А разве не за что?
- Ну, тогда и тебе спасибо.
- Всегда пожалуйста.
И мы разошлись по комнатам. До рассвета оставались считанные минуты.
Зона боевых действий
Проснулся я легко и быстро. Словно меня позвали, а я откликнулся. Я редко когда так легко и быстро просыпался. На часах было около семи. Выходит, спал я всего три с половиной часа, а чувствовал себя превосходно! С хрустом потянувшись, я выскочил из постели, натянул джинсы и направился в душ, стараясь ступать как можно тише. Дом ещё спал. И даже маленькая женщина, судя по всему, ещё не поднялась.
Приняв прохладный душ, я решил через час заняться завтраком. Мне страшно захотелось накормить всех яичными рулетами. А пока я вернулся в комнату, открыл ящик стола и вытянул оттуда пачку недочитанных маминых писем, перетянутую серебристой тесьмой.
- Я скучаю по тебе, - сказал я верхнему конверту и развернул письмо.
«Здравствуй, сестра! Спешу сообщить тебе, что все мы относительно здоровы. Относительно, потому что позавчера я сильно простудилась. Об этой простуде и её причине мне и хочется сегодня тебе рассказать.
В прошлом письме я писала о том человеке, который пришёл в наш дом не один. Привёл себе помощницу, а она оказалась ясновидящей. Это она так про себя думает. Кстати сказать, очень многие так думают про себя. Думают, что это дар небес. А на самом деле всё очень просто. Бабушка мне как-то сказала, что истинное ясновидение встречается крайне редко. То самое, которое по-настоящему дар небес. И эти люди не нам чета. Так и сказала: «Не нам чета». Кто же считает себя таковыми, либо аферисты, либо те, которые хорошо поупражнялись в выявлении причинно-следственных связей. Бабушка сказала, что знала когда-то человека, внимательно смотревшего на окружающий мир, на каждого, кто приходил к нему или от него уходил, и вскоре стал «пророчествовать». Всё это достигается упражнениями. Но я не об этом. Хотя, немножко и об этом.
На следующий день после того посещения около полудня в нашу дверь позвонили. Я открыла калитку и отшатнулась. На пороге стояла та самая ясновидящая. Только глаза успокоились. Перестали дрожать и выглядеть чужими на её лице. Она неловко улыбнулась мне, будто я была свидетелем чего-то непотребного в её жизни. А может и правда заметила меня, когда я так нелепо их преследовала. Мне пришлось тоже ей улыбнуться. И получилось, как и у неё, до невозможности неловко.
- Мне нужна ваша бабушка, - тихо произнесла она. Я отступила в сад, чтобы ей зайти.
- Посидите вон там, - махнула я рукой в сторону беседки. - Я сейчас её позову.
Она снова неловко улыбнулась и зашла в беседку. Я бросилась в дом. Бабушка оказалась на веранде, выбирала мотыжку посподручнее, чтобы поработать на клумбе. Мне и говорить ничего не пришлось. Она как только подняла на меня глаза, сразу поняла, что в саду не совсем чтобы приятный гость.
- Иди, я следом, - сказала бабушка.
К беседке она вышла уже без брезентового передника, который всегда одевала для работы в саду.
- Пусть девочка останется, - начала разговор ясновидящая. - Ей это тоже может показаться интересным.
- Вряд ли, - попыталась отговориться я. Мне и правда в тот момент было не особенно уютно в нашей очень даже уютной беседке.
- Останься, - сказала бабушка.
Я осталась.
Ясновидящая надолго замолчала. Может, не надолго, но мне тогда показалось, что она молчала вечность.
- Я хочу, чтобы вы знали, что я к этому человеку не имею никакого отношения, - наконец заговорила она.
- Я знаю, - едва заметно улыбнулась бабушка.
- Откуда? - глаза ясновидящей слегка задрожали, но не так, как вчера. Как-то по-другому. Не смогу сказать, как.
- Ведь вы же и правда не имеете к нему никакого отношения, - снова улыбнулась бабушка. - Поэтому я знаю.
- Наверное, нужно всегда ограничиваться таким вот объяснением. - Глаза ясновидящей успокоились и посветлели.
- Да, всегда, - согласилась бабушка. - Сразу вопросов становится меньше. Во всяком случае тех, которые задают вслух.
- Я хочу вас кое к кому отвести. Это здесь недалеко. Я понимаю, что вы вправе мне не доверять… Я предполагаю даже, что это единственное, что разумно — не доверять мне, но… Я хочу вас кое к кому отвести.
- Давайте так, - ответила бабушка. - Я пойду с вами. Куда бы то ни было. А всё остальное — на вашей совести.
- Можно я с тобой? - тихо спросила я бабушку.
- Всё остальное — на моей совести, - сказала ясновидящая, и глаза её засветились тихим и нежным светом.
- Хорошо, идёмте.
Шли мы достаточно долго. Ну, может быть мне так показалось. Мы прошли всю дорогу до Озера, миновали сквер, вышли к кургану, а потом направились в сосновый бор, куда, в общем, не было принято ходить по причине всяких сплетен, а может и не сплетен, относительно легенды о грандидьерите. Я крепко сжала бабушкину руку.
- Не бойтесь, - отозвалась ясновидящая. - Ничего не бойтесь.
Мы углубились в бор, вышли на широкую тропинку, засыпанную хвоей. Запахло свежестью, немного прелью и черникой. Знаешь, такой горьковатый аромат. Он остаётся на пальцах, когда разомнёшь в них черничные листья. Мы шли и молчали. И самое главное, нам было спокойно и легко. Совершенно! Минут через пятнадцать перед нами открылась невероятная картина: огромная, ровная, как стол, поляна, ни холмика, ни бугорка, ни кочки. Словно её специально выравнивали, долго и планомерно. По её краям нежной бахромой покачивался на лёгком ветерке вереск.
- Долина Царевича, - прошептала бабушка.
- Да, - скорее качнула головой, чем ответила ясновидящая.
- Ты уже бывала здесь? - спросила я бабушку и прижалась к её плечу.
- И не раз. - Она погладила меня по щеке. - Встречалась кое с кем.
- С кем? - насторожилась ясновидящая.
- Наверное, с тем, к кому вы нас и привели.
Ясновидящая отошла от нас на пару шагов и уставилась на бабушку дрожащими глазами.
- Должно быть, верно, что о вас говорят.
- А что обо мне говорят?
- Идёмте. - Ясновидящая зажмурилась, и глаза её перестали дрожать…
Прости, нужно принимать лекарство и ложиться спать. Похоже, что у меня снова поднялась температура.
Пиши нам обо всём. И не болей. Твоя сестра.»…
… Через час на кухонном столе дымились мои фирменные яичные рулеты, маленькая женщина звонко смеялась над неловкой шуткой Кузнечика, а тот смущённо улыбался в сторону окна, в котором мягко сияло молодое солнце. День обещал быть тихим и радостным. Мне, во всяком случае, так казалось.
- Ваши рулеты просто чудо какое-то, - сказала маленькая женщина, откинувшись на спинку стула. - Есть какой-то тайный ингредиент?
- Как без него, - вытер я рот ситцевой салфеткой.
- Не буду спрашивать, - прищурилась она. - Он же тайный.
- Мой тайный ингредиент — самая обыкновенная корысть, - шёпотом произнёс я.
- В корысти никогда и ничего не бывает тайного, - подытожил Кузнечик, шумно прихлебнув кофе со сливками из большой глиняной кружки.
- Вот тут ты прав, - качнул я головой. - Ты почти во всём прав.
- Ирония во время приёма пищи не уместна, - деланно огорчился он.
- Она в отношении тебя никогда не уместна, - улыбнулся я и подложил на его блюдце замечательный бриошь, купленный вчера маленькой женщиной в местной пекарне.
- Так и в чём же корысть? - спросила маленькая женщина и тоже взяла бриошь.
- Желание дико понравиться, - опустил глаза я. - Вот дико, чтобы вы весь день вспоминали мои рулеты.
- Да-а-а, - в один голос потянули Кузнечик и маленькая женщина и замолчали.
Я тихо засмеялся. Комплиментов своим рулетам я больше так и не услышал.
- Какие планы на сегодня? - спросила маленькая женщина, когда посуда была вымыта, протёрта и расставлена в буфете на свои законные места.
- У меня - побродить по окрестностям, - ответил я. - По идее здесь моя родина, а я толком ничего об этом городке не знаю, за исключением невероятной легенды о Царевиче и его могущественном камне. Вечером хотел бы начать читать «Сны». - Кузнечик светло улыбнулся.
- А я пойду взглянуть на Озеро, - продолжил он. - Оно много для меня значит. Во всех отношениях. Затем познакомлюсь с местной флорой. А дальше буду жить надеждой, что вы всё-таки покажите мне место обитания огнедуйки.
- А вот у меня предложение относительно нашей общей на сегодня программы, - задорно щёлкнула пальцами маленькая женщина. - Это соответствует и вашему стремлению поближе узнать малую родину и вашему желанию познакомиться с местной флорой. А заодно и с местными персонажами, каких вы, даю голову на отсечение, нигде и никогда не увидите.
- А как же огнедуйки? - тихо спросил её Кузнечик.
- Прямее пути к огнедуйкам вам не найти!
- Я согласен, - ответил он.
Согласился и я.
Городок оказался похожим на пышную клумбу, которую разбил кто-то огромный, но с необыкновенно ранимой и трепетной душой. Он располагался в неглубоком котловане, очень напоминающем рукотворный, что, разумеется, очень вряд ли. Его дворы, палисадники, скверы размером с ладошку маленькой женщины были зелены и разноцветны. По обочинам всех без исключения дорожек и тропинок обязательно толклись табунки анютиных глазок, маргариток и бархатцев, прихваченных тонкой медной проволокой, чтобы ветер не растрепал их окончательно и бесповоротно. Надо сказать, за флорой, столь любимой Кузнечиком, здесь был надлежащий уход. Да и за некоторыми представителями фауны тоже. Жирные ленивые коты, изящные кошки с напускным целомудренным взглядом, игривые котята, прыгающие, как новорождённые козлики вокруг небольших лужиц после лёгкого ночного дождя, - всё это создавало впечатление спокойной радости и внутреннего благополучия.
- А тётка уверяла меня, что здесь повышенный градус унылости, - развёл руками я, когда на мою кроссовку сел белоснежный голубь и поднял голову. Его глаза встретились с моими, и я понял, что скорее умру, чем не предложу ему горсть чего-нибудь съестного. - У вас случайно не завалялось? - спросил я маленькую женщину.
- Случайно завалялось, - лукаво улыбнулась она, сунула руку в карман красного клетчатого рюкзачка и достала горсть перловки. - Это Апельсин, - сказала она и высыпала горсть мне под ноги. Голубь неспешным шагом сошёл с моей кроссовки и принялся деловито клевать крупу.
- При всём моём уважении, это — перловка, а не апельсин, - кашлянул в кулак Кузнечик.
- Да ну вас, - засмеялась маленькая женщина. - Я знаю, что это перловка. Просто голубя зовут Апельсин.
- Почему? - удивился я. - Он ведь не оранжевый.
- Откуда мне знать, почему, - пожала плечом маленькая женщина. - Вы вон тоже носите ваше имя вовсе не потому, что у вас такой оттенок кожи и волнистые волосы.
- Логично, - согласился я. - А как вы узнали, что именно этот — Апельсин? Они же, голуби, все на одно лицо… или что там у них…
- Только у Апельсина такая странная манера — садиться на обувь, чтобы что-нибудь себе выклянчить. Ни один из его собратьев до такого не додумался, а Апельсин смог. Ну и голубь ли он после этого?
- А кто? - спросили мы с Кузнечиком в один голос.
- Кто-кто, - усмехнулась маленькая женщина. - Апельсин!
Мы пересекли небольшую площадь с куцым чистеньким фонтаном, завернули за небольшое, казённого вида здание и вышли на дорожку, ведущую сквозь липовую аллею куда-то наверх.
- Это один из трёх склонов, - ответила маленькая женщина, когда мы с Кузнечиком задрали головы, чтобы рассмотреть, куда нас приведёт эта тенистая аллея. - Почти у самой вершины обретаются те, кто нам нужен.
- Хотелось бы более точную информацию, - сказал я. - Хотя бы для того, чтобы сориентироваться с манерой поведения.
- Там сориентируетесь, - загадочно улыбнулась она.
- Ну ладно, - согласился я. Кузнечик повёл плечами, будто слегка замёрз, и ничего не сказал.
Аллея вывела нас к старой, но ухоженной детской площадке, позади которой, друг против друга, как вражеские фортификационные сооружения, располагались два дома, укреплённые крепкими, судя по всему дубовыми заборами. Над домами стояла убийственная тишина, только ласточки у стрехи с беспокойным гомоном метались от одного рта своего отпрыска к другому. Ласточек было вдоволь под крышами обоих домов.
- Как после баталии, - тихо произнёс Кузнечик.
- Это вы верно заметили, - согласилась маленькая женщина. - Перемирие ненадолго. Здесь — территория вечных боевых действий.
- Так зачем же вы нас привели на передовую? - ещё тише, чем Кузнечик, спросил я. - Да ещё и без предварительной подготовки. А сами сказали «там сориентируетесь»! Предлагаю отступить, пока не поздно.
- А как же огнедуйки… - Кузнечик стал похож на мокрого от осенней непогоды брошенного щенка.
- Ох уж мне эти огнедуйки, - выдохнул я.
- Готовы? - испытывающе посмотрела на нас маленькая женщина, а потом лукаво улыбнулась. Умела она это делать, ничего не скажешь, но сейчас её лукавство казалось каким-то неуместным.
Я хотел было снова предостеречь, но она уже воткнула маленький палец в кнопку звонка. За забором, да и, пожалуй, по всей вселенной, разнеслась тема судьбы из Пятой симфонии Бетховена.
- Ну уж это я вам доложу… - только и сумел сказать я.
Минуты через полторы беспокойного ожидания мы услышали:
- А! Как вам это нравится! Гриб такой, он решил, что снова-таки пуп земли, и ему плевать на то, что я имею вечно удивляться его разгильдяйству!
Этот возглас был дарован небу, как предупреждение о надвигающемся тайфуне, который стремительно рождался за забором. Но через считанные секунды калитка откроется, и я стану свидетелем природного катаклизма планетарного масштаба! Деревянная дверь распахнулась и мы обнаружили огромную седую даму с рыбьими глазами, которая стояла посреди двора, расставив громадные ноги и упираясь громадными кулаками в необозримые бока.
- Саломея, - раскинула руки маленькая женщина и шагнула ей навстречу.
- Я же извиняюсь до невозможности, - громыхала Саломея, усаживая нас за огромный стол в своей огромной гостиной. - Мне показалось, что этот старый стог скисшего сена опять повернул оглобли в мою сторону. Сколько я ему втолковывала, что мой сад — не стойло для шелудивых меринов вроде него. Как бы не так! Его скрючит, если он не подложит мне ежедневную свинью.
Мы сидели за столом, делая тщетные попытки помочь Саломее в его сервировке. Как только кто-то из нас принимался ёрзать на стуле, мягкая рука прижимала наше тело к его сидению так, что через пару секунд он начинал восприниматься нами как естественное продолжение нашего организма. Несмотря на тучность своего тела, Саломея носила его, будто оно - пуховое одеяло. Как ей это удавалось, одному Богу известно! Вскоре стол был накрыт, и хозяйка благополучно заняла место рядом с маленькой женщиной. Мы могли бы посмеяться над этой картиной, если бы не страх быть умерщвлёнными коротким, но снайперским взглядом могучей дщери Израилевой.
- Вы опять поссорились? - спросила маленькая женщина Саломею. Судя по всему, она единственная, кто пребывал в совершенной гармонии со своими чувствами и мыслями рядом с огромной хозяйкой огромного дома.
- А тот как же! - тучная рука взметнулась над столом, грозя опуститься на него с последующими разрушениями. Я на всякий случай закрыл глаза. - На кой ляд, вот скажи мне, этот фармазон свою лопату воткнул в мою клумбу, где, на минуточку, георгины в самый сок вошли? Он что же, сделал добрых дел для мёртвого дерева, из которого та лопата состругана, чтоб потом удивляться, какой он молодец? Вот скажу тебе тайных слов: не зацветёт та лопата! Так на кой же ляд он воткнул её, чтоб пристроить к георгинам?
- Мне трудно дать тебе логичный ответ, - с серьёзным видом ответила маленькая женщина. - Может стоит спросить у этого старого Гриба?
- Щас! Дождётся он от меня такого сюрприза, как же! - Саломея шумно втянула из огромной глиняной кружки душистый травяной чай. - Он ведь, мамочка моя, спит и видит, чтобы я с ним разговор завела. Я — с ним! Я лучше пойду и воткну лопату этого босяка в его капустную грядку, пусть ему повылазает! - Саломея вышла во двор и, на чём свет стоит, обругав курицу, чинно прохаживающуюся по садовой дорожке, с треском захлопнула калитку.
- Предлагаю перенести наше пребывание в дом напротив, - лукаво улыбнувшись, сказала маленькая женщина. - Вы даже не представляете, что там сейчас начнётся!
- А может, не надо? - Опасливо покосился на соседний дом Кузнечик.
- Надо, - твёрдо ответила маленькая женщина. - Вам нужно увидеть это до самого конца.
- Вот это и боязно, - вздохнул я и, похлопав по плечу озадаченного Кузнечика, отправился следом за ней.
А у дома напротив разыгрывалась такая картина. Саломея отмеряла шагами екатерининского гренадёра какую-то только ей ведомую величину, держа в левой руке лопату, казавшуюся в её кулаке тросточкой лондонского денди. Затем она, верно обнаружив вожделенное место под ногами, сделала пару оборотов вокруг своей оси, взмахнула рукой и швырнула лопату за высокий забор ненавистного соседа. Раздался истошный вопль, и на широкий ригель взметнулось существо, отдалённо напоминающее кота. А если быть точнее, то оригинальную смесь кота и кролика: субтильное длинное тело на высоких лапах, задние из который при ударе от брюха, наверное, могли бы сбить с ног и саму Саломею. Он был угольно-чёрного цвета с белой бабочкой на груди.
- Амфибрахий, остолоп, что ты делал на капустной грядке? - погрозила ему кулаком Саломея. Кот в смятении запрядал длинными ушами. - Я была бы тебе по гроб благодарна, если б ты уступил то место под лопатой своему хозяину! Я не тебе старалась!
Хозяин же, судя по всему, ожидал подобного развития событий, так как калитка распахнулась и на её пороге мы увидели маленького лысоватого старика в рубашке цвета топлёного молока, заправленного в мягкие брюки, на которых ещё обозначались прошловековые стрелки. Держались брюки на ремне, обхватившем его туловище чуть ниже груди. Этот забавный образ завершали клетчатые тапки, размера на два больше положенного. Это и был Гриб.
- Амфибрахия обижать не позволю! - гаркнул он зычным и таким неожиданным для его габаритов баритоном.
- Да сдался мне твой Амфибрахий! - воздела к небу громадные руки Саломея. Амфибрахий по-человечески охнул и закрыл глаза. Саломея это заметила и снова погрозила коту кулаком: - И не делай вид, будто собираешься кушать нездоровой пищи!
- Что тебе нужно? - приступил к ней на довольно опасное расстояние Гриб.
Саломея сузила глаза.
- Я тебя умоляю! Что мне нужно! Ну, наверное, доставить море удовольствия приличному обществу! - Она махнула рукой в нашу сторону. Мы с Кузнечиком мотнули головами, обозначив таким образом скудный жест приветствия. Маленькая женщина широко улыбнулась и сделала изящный книксен. Старичок радостно нас поприветствовал ловким движением коротеньких пальцев на круглой ладони, через мгновение снова приняв свирепый вид.
- Общество и правда приличное, - рявкнул он на Саломею. - Но к тебе это не имеет никакого отношения!
- Господи! - воскликнула она, и небо отозвалось на её возглас звенящей тишиной. - Разве я многого прошу на данный момент? На данный момент я прошу восемь раз случайно уронить на эту плешивую голову эту плешивую лопату!
- Моя лопата не плешивая!
- Плешивая! Как и твоя капуста, как и твой Амфибрахий!
- Амфибрахия обижать не позволю!
Саломея тяжело перевела дух и как-то успокоилась.
- Слушай сюда внимательно и постарайся не перебивать. Если ты задумаешь во второй раз устроить мне такое счастье, разбуди меня пораньше, чтобы я имела сказать пару добрых слов, после которых геморрой — самое малое, что сможет тебе помешать наслаждаться жизнью.
- А давайте пройдём ко мне? - вдруг светло улыбнулся старичок. Мы с Кузнечиком опешили от такой резкой перемены настроения. Маленькая женщина лукаво улыбнулась и щёлкнула пальцами. - У меня прекрасный кофе и черничные кексы, которые я сегодня испёк.
- Ну, наконец-то, - звонко ответила за всех нас маленькая женщина, протянула руки к Амфибрахию и он грациозно направил своё гибкое несуразное тело в её объятия.
- Какое отношение всё это имеет к моим огнедуйкам? - тихо спросил меня Кузнечик.
- Никакого, наверное, - шепнул я ему в ответ. - Но с точки зрения изучения характерных особенностей местного этноса данный опыт переоценить сложно.
- Тебе виднее.
- Амфибрахий, презренная скотина, - шипела позади нас Саломея, когда мы проходили по садовой дорожке к тёмно-синей веранде. - Предатель.
- Почему? - осмелился спросить я.
Саломея ничего не ответила, только махнула своей огромной рукой куда-то в сторону.
- У этого старого пня и в самом деле вкусные кексы, - с горьким сожалением подытожила она и замолчала. Очевидно ненадолго.
Мы прошли на веранду. Она напоминала кружевной платочек какой-нибудь позопрошловековой барышни. Мне сразу вспомнился мой архивариус. Я затосковал. Круглый стол уже был заставлен маленькими, почти прозрачными чашечками розового фарфора.
- Дрезден, - мотнув головой в сторону сервиза, фыркнула Саломея. - Эстет высокого полёта.
Мы разместились за столом, а Гриб милыми, немного суетливыми движениями принялся нас потчевать, будто мы напропалую отказывались.
- Да отступись ты уже! - прикрикнула на него Саломея. - У всех есть руки и рты. И все знают, как это работает.
Надо отдать должное, и кофе, и кексы были выше всяких похвал. Кофе с лёгким миндальным послевкусием бодрил и снимал скованность. Кексы таяли во рту, как нечто облачно-сливочное с ярким ароматом свежесобранной черники. Этот аромат возникал внезапно и радостно, как летнее солнце, ворвавшееся в комнату после душной ночи.
- Сии молодые люди не случайны за вашим столом, - неожиданно начала маленькая женщина и получила от Кузнечика взгляд, полный благодарности. - Вы их не знаете, а между тем они крайне тесно связаны с нашим городком.
- Им самим-то нравится та связь? - спросила Саломея полупустую чашечку, впрочем, едва заметно улыбнувшись.
- Безусловно, - приложила к груди руку маленькая женщина, а мы с Кузнечиком оголтело закивали головами.
- Ну, аминь, - пожала плечом Саломея.
- Однако они только на первый взгляд кажутся незнакомцами, - таинственно подняла палец к виску маленькая женщина и с придыханием назвала моё имя. Наверное, для значимости. - Это правнук хозяйки дома, где сейчас обретаюсь я.
Саломея и Гриб замерли, недоверчиво буравя меня глаза.
- Правда, - мотнул головой я, словно извинялся за причинённое неудобство.
- А вот … - имя Кузнечика было названо с таким же придыханием. Наверное, тоже для значимости. - Брат автора «Снов Царевича».
Саломея и Гриб медленно переместили свои застывшие взгляды в сторону Кузнечика.
- Правда, - так же, как и я, мотнул головой Кузнечик и виновато добавил: - А ещё я ищу огнедуйки.
Саломея и Гриб заёрзали. Оба с разной долей интенсивности. Под Саломеей стул заходил ходуном с такой страстью, с какой однажды в филармонии моего прежнего города местный симфонический оркестр (недурной, надо сказать) сыграл Фарандолу из «Арлезианки» Жоржа Бизе. Стул Гриба задрожал в темпе «Полёта шмеля» Римского-Корсакова. На их лицах отобразилась борьба всевозможных противоположностей, внезапно обнародовавших себя в их внутреннем мире после упоминания Кузнечиком огнедуек. Что это за цветы такие дивные, которые могут заставить людей так реагировать на одно только упоминание их названия!
- Да-да, - сказала маленькая женщина, погладив руку Саломеи. Та всё никак не могла пристроить её на своём огромном колене. - И не переживайте. Здесь совсем другое. Он через столько прошёл ради встречи с этими цветами. Они для него символ.
- Точно, символ, - закачал головой Кузнечик, приспосабливаясь к темпу Шмеля. - Я занимаюсь изучением этого феномена природы со школьной скамьи и льщу себя надеждой, что однажды смогу поспособствовать увеличению популяции огнедуек хотя бы в пределах данного ареала.
- Это очень смелое и такое благородное заявление, молодой человек, - с дрожью в голосе произнёс Гриб.
- Такое смелое и благородное, что даже что-то чересчур, - шмыгнула носом Саломея.
- Верьте ему, - решительно заявил я. - Этот человек мало кого может обмануть. Вероятнее всего, именно в силу своей смелости и благородства.
- Ну, это не более, чем предположение, - смутился Кузнечик и, повернув ко мне голову, тихо спросил: - Ты правда меня таким считаешь?
- Уточни, каким? - предложил я ему, улыбаясь подозрительно вытаращившей на нас свои рыбьи глаза Саломее.
- Ну, что я мало кого могу обмануть.
- Нет. Что ты смел и благороден.
- Спасибо.
- Саломея, - нежным голосом произнёс Гриб. Та фыркнула и взяла ещё один кекс. - Посмотри, какие замечательные дети появились в нашем доме!
- Я тебя умоляю! - чуть не подавилась она. - У нас появились дети! Да чтобы они появились, нужно обоим сказать: «почему бы нет?». Меня же не спрашивали вовсе! А твоя детская площадка по-прежнему стоит как ипподром для весенних мух!
- Я её покрасил в позапрошлом месяце!
- Да, чтобы дрозофилам было приятнее сношаться!
- Они опять уходят не в том направлении, - потрепал я за руку маленькую женщину. Кузнечик нетерпеливо заёрзал на стуле. Этот дом всех заставляет ёрзать!
- Это их больное место, - успокоила нас маленькая женщина. - Они ведь были помолвлены когда-то очень давно. И детскую площадку, которую вы видели, Гриб строил для их будущих детей.
- Они были помолвлены?! - свистящим шёпотом спросили мы с Кузнечиком.
- Да, представьте себе. Если вы всё это выдержите, то узнаете место нахождения огнедуек прямо сегодня!
- Как?! - всплеснул руками Кузнечик.
- Так! - ответила ему маленькая женщина. - Здесь — последнее прибежище очень немногочисленной популяции Potentia ignis. Именно здесь.
- Как?! - теперь мы оба всплеснули руками.
- Так! - ответила нам обоим маленькая женщина. - Разве не интересно узнать, почему?
- Очень, - качнул головой Кузнечик.
- Тогда сидите и не ёрзайте.
- Легко сказать, - усмехнулся я.
- А самое главное, - продолжила она, - не гоните время. Не торопите события. Всё идет своим чередом. Всё — как должно быть.
А между тем Саломея уже вцепилась в крохотное острое плечо Гриба.
- Ну конечно! - завывала она над самым его затылком. - А что бы я с этого имела, кроме ничего? Вы все хорошо этого хотели! Особенно они хорошо этого хотели! - Саломея ткнула указательным пальцем в потолок веранды, вероятно, имея в виду небо.
- Это она про почивших родственников Гриба, - уточнила маленькая женщина. - Они были категорически против их обручения и сыграли не последнюю роль в том, что эта семья не сложилась.
- А-а-а, - шёпотом протянули мы, согласившись не гнать время и не торопить события, чтобы всё шло своим чередом.
- Нет, ну вы только подумайте, - призвала нас в свидетели Саломея. - Сначала этот бабник пел мне задушевные романсы: «Плывём, рыбонька, всё вперёд и вперёд!»…
- Есть такой романс? - поинтересовался я у маленькой женщины.
- Нет, - отрицательно качнула головой она.
- … а потом взял и раскланялся на между театром и булошной и запел уже совсем другую песню : «Прости, любовь моя дорогая, факир был пьян и фокус не удался!».
- Есть такая песня? - поинтересовался уже Кузнечик.
- Про эту песню ничего не скажу, - пожала плечом маленькая женщина.
- Неправда! - взвизгнул Гриб и ущипнул Саломею за тугое мощное запястье. На нём не осталось ни малейшего следа. - Не было ничего такого! Это тебе приснилось в твоём бредовом сне! Тебе всегда сны бредовые снились!
- Нет, ну это уже сквозь ворота! Амфибрахий!
- Амфибрахия обижать не позволю!
И вдруг маленькая женщина резко и звучно свистнула, вложив свои холёные пальчики в розовый, лукаво улыбающийся рот. Этот свист был таким резким и звучным, словно та, кто его воспроизвела, как минимум полтора года отбывала срок за хулиганство средних размеров. Амфибрахий, притаившийся за кустом жасмина, выдохнул громко и радостно, как горожанин, измотанный летним зноем под живительным проливным дождём.
- Огнедуйки, - коротко произнесла она. Саломея отцепилась от плеча Гриба, а тот блаженно улыбнулся и подмигнул Кузнечику.
- Ну, местами к делу, - строго и таинственно сказала Саломея. - Сначала клятву.
И первой вышла из-за стола.
- Какую клятву? - насторожился Кузнечик.
- Самую настоящую, - сощурила глаза маленькая женщина, и мы сошли со ступенек веранды.
Клятва
Замыкал наше шествие Гриб. Он пытался догнать маленькую женщину, которая подгоняла Кузнечика, наступающего мне на пятки. А я на всех порах с трудом поспевал за Саломеей, могучей, как гора, и лёгкой, как ветер. До сих пор во мне живёт эта неразгаданная тайна природы — пружинистая, парящая поступь одной из самых крупногабаритных дам моей жизни.
Минут через пять скорого шага по необъятному саду Гриба, мы оказались на круглой живописной полянке, единственном месте, не засаженном деревьями и кустарниками и не окультуренном клумбами всевозможных размеров, форм и содержания. В центре этой полянки располагался шатёр из тонкого штакетника и целлофановой плёнки, которая билась на ветру, напоминая крылья загадочной птицы. Кузнечик резко остановился, маленькая женщина ткнулась лбом в его спину.
- Вот он — оазис моего счастья, тихая гавань моей мечты, финал моего путешествия, - запричитал он.
- С формулировками поосторожнее, - посоветовал я ему. - «Финал моего путешествия» совсем уж никуда не годится.
- Согласна, - качнула головой маленькая женщина.
- Нас с Саломеей мало кто в городке воспринимает серьёзно, - очень серьёзно произнёс Гриб, отчего стал ещё отчётливее походить на моего архивариуса. - Наш холм редко может похвастаться гостями. Делать тут по большому счёту нечего. На его вершине только два наших дома и два наших сада, которые тоже всерьёз не воспринимают. Может, в этом и спасение для огнедуек. Они зацветают только там, где нужны в качестве украшения, а не потребления.
- О полезных свойствах огнедуйки легенды ходят, - продолжила Саломея. - Но ведь это только легенды. Как и о Царевиче с его камнем. Вообще, весь наш край переполнен легендами. Как и любой другой. Просто многие перестают в них видеть красоту и начинают под них делать деньги.
- Как живописно ты сказала, - улыбнулся ей Гриб.
- Соскучился организм по вкусным словам, - смутилась Саломея. Её могучая шея раскраснелась, как лава раскалённого чугуна. - Не делай глаза, тебе всё равно до конца не понять, ты уже товар просроченный.
- Да, не понять, - вздохнул Гриб. - Только Амфибрахия не зови. Я его обижать не позволю.
- Да нужен мне твой Амфибрахий, - грустно улыбнулась ему в ответ Саломея.
- А как же описания лекарственных свойств этого цветка в различных справочниках? - попытался уточнить Кузнечик.
- А эти справочники, молодой человек, кто писал? - насупилась Саломея.
- Умные люди. Наверное, - растерялся Кузнечик.
- А вот вы бы и спросили тех умных людей, сами они эти лекарственные свойства изучили, или им о них бабки напели на ночь глядя под стакан тёплого молока.
- Мне кажется каким-то лабораторным исследованиям Potentia ignis всё-таки подвергалась, - осторожно начал дискутировать Кузнечик. - Любые легенды имеют под собой основания.
- Основания для легенды и лабораторные исследования — две вещи из разных сундуков, молодой человек, - осторожно начал опровергать утверждение Кузнечика Гриб. - Да, люди исцелялись от многих душевных недугов, наблюдая за этим цветком. От исцеления недугов душевных отступали и недуги физические. Это естественно, как перед наступлением утра исчезают ночные кошмары. Всё объясняется красотой. Вернее тем, как эту красоту видят люди. А видят они её по-разному, так как в разном её ищут.
- А если вы читали об огнедуйках в ваших умных справочниках, - подхватила Саломея, - то должны были внимательнее читать. Наверняка там приводились данные — так это у вас, умных, называется — в которых описывалась абсолютная бесполезность Potentia ignis.
- Да, признаться, я припоминаю пару строк в самом конце исследований, что по наблюдениям особо настойчивых и въедливых никаких суперспособностей этот цветок не демонстрировал.
- Потому что эти настойчивые и въедливые ожидали от него то, чего в нём нет и никогда не было, - пожал плечом Гриб.
- Они, эти настойчивые и въедливые, - монстры, - махнула рукой Саломея. - Огнедуйка им ничего не продемонстрировала, они и решили, что имеют права на её судьбу. А она, умница, просто взяла и де-монстрировала этих монстров — исчезла из поля их видимости.
- Растения очень часто разочаровываются в людях, - горестно вздохнул Гриб. - Именно поэтому исчезают. Не совсем, правда. Только из поля их видимости. Иным они всё же открываются.
- Никак не могу понять, почему иными оказались мы, - улыбнулась Саломея, и от этой улыбки её лицо стало необыкновенно лучистым, как на портрете Джанни Стрино.
- Да и какая разница, - улыбнулся ей в ответ Гриб, тоже став живописным персонажем.
- А какую клятву мы должны принести, чтобы стать причастными? - потихоньку вмешался я.
- Страшную. - Прежняя Саломея вернулась. - Вы готовы к страшной клятве?
- Признаться, я к клятвам, и даже не самым страшным, никогда не бываю готов, - развёл руками я.
- Я готов, - воскликнул Кузнечик. «Джордано Бруно» - подумал я. - Ты имеешь право быть не готовым, - тут же мягко обратился он ко мне. - Это дело тебя ни в коей мере не касается, а значит, ты мне ничем не обязан.
- Мне это бесконечно приятно, - сказал я. - Но теперь мы повязаны этим городком. Теперь мы с тобой одной крови. Помнишь? «Ты и я». И ещё тот ёж.
- Назад пути уже не будет, - поднял маленький артритный палец к виску Гриб.
- «И только смерть разлучит нас», - почему-то ответил я и тоже поднял палец к виску. Что со мной?
- Ну, хорошо, - сказала Саломея и отдёрнула полог шатра. - Идите туда и клянитесь.
- Так в чём клясться-то? - так и не понял я.
- Огнедуйки вам сами подскажут, - подтолкнула меня к порогу шатра маленькая женщина. Судя по всему этот ритуал она уже проходила.
Я вошёл внутрь после Кузнечика, уступая ему дорогу, как главному претенденту на этот приз, и онемел. Онемел, пожалуй, раньше самого Кузнечика. Он ожидал чуда. Он шёл к нему всю свою сознательную жизнь, поэтому и воспринял его мягче. Меня же подкосило. Буквально. Я почувствовал, как ноги начали гнуться под тяжестью всего моего тела, и я рухнул, едва переступив порог заветного шатра.
Первое, что сразило меня, - аромат. Он был тонким и мягким, как волосы новорождённого, но обладал невероятной обволакивающей способностью. Это как медленно заходишь в облако: ещё не совсем осознаёшь, что ты внутри, но ощущаешь определённо — мир вокруг тебя изменился. Аромат этих цветов был запахом кардинального изменения жизни.
- Я клянусь, что сохраню в себе желание изменить хоть что-нибудь в своём эгоистичном нутре, - вдруг сказал я.
Не помню, кто меня подтащил к небольшой плантации в центре шатра, может быть, собственная внутренняя сила, но то, что я обнаружил, навсегда объяснило мне, почему Кузнечик с такой первобытной страстью пытался найти Potentia ignis. Тончайшие, как и их аромат, лепестки светло-оранжевого и солнечно-жёлтого цвета трепетали от любого, самого незначительного колебания воздуха, источая свечение наподобие лёгкого скопления искр. Я зажал ладонью рот, чтобы своим дыхание не спугнуть парение этих мерцающих блёсток. Жилка забилась у меня на шее, как в детстве, когда, обняв подобранного мною на соседней стройке котёнка, мне захотелось обнять весь мир, таким он мне показался беззащитным, ранимым и немного бестолковым. И котёнок, и мир. Я помню, как слёзы жалости и сострадания рванули из моих глаз на пыльную палевую шерсть котёнка, на манжет синей рубашки, которым я прикрывал разбитую голову этого одинокого и любимого до боли в животе существа. Я бежал, захлёбываясь слезами, завывая в голос, пока не упал на пороге дома от любви и усталости. Мама на руках внесла нас обоих, испуганных и мокрых от моих слёз (котёнок вымок под ними, как под проливным дождём!) в ванную, где выкупала нас по очереди, успокоила, прижимая по переменно к груди, а потом налила тёплого молока: мне в огромную фаянсовую кружку, размером с мою голову, а котёнку в глиняное блюдце. Он жил у нас долгих двенадцать лет и умер на моих руках. Звали его Пунш.
С ума сойти! Всё это я вспомнил, просто глядя на трепещущие лепестки огнедуек! Каким образом они разбудили во мне эти воспоминания, каким образом оживили чувства., которыми я захлёбывался в те незабываемые дни?
- Я клянусь, что никогда не допущу, чтобы суетное настоящее убило во мне живое ощущение детства. Я клянусь, что буду оберегать его в своём взрослом и куцем сердце.
Убей, Бог, я не понимал, как тогда рождались во мне эти клятвы! Но одно я понял однозначно и бесповоротно: огнедуйки — это мой маленький Пунш с разбитой головой и хромой лапой, и обидеть его я не позволю никому! Неужели кто-то действительно охотился за ними, чтобы утолять свои странные потребности в вечном и бессмысленном бытии? И ради этой бредовой идеи люди растворяли моего маленького голодного Пунша в своих громадных, забитых токсинами и шлаками организмах, не замечая, какую великую радость и могучую силу можно приобрести просто взглянув на трепетание этих цветов, просто вдохнув их аромат?
- Эй.
Я очнулся, как от крепкого сна. Моя щека утопала в мягкой и пахнущей прелью и черничными кексами ладони Саломеи.
- Как вы живёте рядом с ними… - я поднял тяжёлую руку и направил её в сторону дрожащих и наверняка поющих свою чудесную песню соцветий - … и не сходите с ума? От счастья… от боли… От всего…
- Может, поэтому они и поселились рядом с нами, потому что не сходим, - тихо сказала Саломея, боясь пошевелить ладонью, чтобы меня не потревожить. Мне захотелось заплакать от благодарности. - Это трудно, не сходит от этого с ума, но кто-то же должен за ними присматривать.
- Они пришли к нам как утешение, - из-за её плеча добавил Гриб. - Многое не сложилось в наших жизнях. Через многое мы прошли. Как по одиночке, так и вдвоём.
- Да уж, - хмыкнула Саломея, присаживая меня спиной к штакетнику. - То, что вы имели наблюдать сегодня, это так — детские погремушки. Мы во многом отличаемся. Но сближает нас одно. Нам до «мама, не могу!» нужно о ком-то заботиться. Мы бы просто разделали друг друга под орех своей неприкрытой и изматывающей заботой, если бы ни они. - Она качнула головой в сторону замерших на мгновение лепестков.
- Вы говорите о них, как о детях, - улыбнулся я.
- Да, но ведь и вы вспомнили своего Пунша, - улыбнулся Гриб.
- Можно, я ничему не буду удивляться? - спокойно спросил его я. - У меня на это нет сил, а больше — необходимости.
Старики тихо кивнули мне в ответ.
- А где Кузнечик?
- Он плачет на дорожке между куртинками, - отозвалась откуда-то сверху маленькая женщина. - Впервые вы посмотрели на меня снизу вверх. Как и ваш приятель.
- Это недоразумение. - Я был страшно рад её видеть и слышать. - Я всегда смотрел на вас снизу вверх. И мой приятель тоже. Вы хронически выше нас на голову.
- Именно — хронически, - подняла палец к виску маленькая женщина.
- Что теперь с ним будет? - спросил я её.
- В каком смысле?
- Ну как же… Вот он — результат его поисков, финал его путешествия. Это я его цитирую. Что теперь с ним будет?
- А теперь он поселиться у нас, - сказала Саломея, словно всё уже давно было спланировано.
- То есть? - округлил я глаза.
- Вот увидите, - таинственно произнёс Гриб. - Он теперь от огнедуек ни на шаг не сможет отойти, поэтому будет проситься к нам на постой.
- И, разумеется, мы его примем, - обыденно поддержала Гриба Саломея. - У меня огромный дом. Есть шикарная комната на втором этаже, вылитая лаборатория.
- А почему это, интересно, у тебя? Огромный дом не только у тебя, - насторожился Гриб.
- Да ты храпом ноздри по ночам рвёшь! - шёпотом воскликнула Саломея, и в её глазах загорелся опасный огонёк. - А мальчику нужно работать. И потом у тебя в той самой комнате хламу, как на городской свалке! Там хорошо только Амфибрахию по весне, где он гоняет свои гормоны от одной кошки к другой. Видела я те орущие очереди местных прелестниц! Ведь и не скажешь, что Амфибрахий дамский угодник. И почему те, у кого габариты лягушонка, пользуются повышенным вниманием женщин?
- Ты специально меня увела от комнаты и привела к невоздержанности Амфибрахия. Да, Амфибрахий пользуется повышенным вниманием. Оставь это на его совести. А хлам я закапаю. Прямо сегодня. Под твоим земляничным деревом!
- Я тебя закапаю!
Мы пришли домой уже после обильного ужина в доме Саломеи, приправленного вспышками праведного гнева хозяйки на бессовестное поведение «соседа по вселенной» («Это ж нужно заработать такую скорбь на свою факультативную часть тела, чтобы однажды и навсегда заиметь такого вот соседа по вселенной!». Маленькая женщина заметила нам с Кузнечиком, что ключевые слова в этом тоскливом вопле всё-таки «однажды и навсегда»). Надо сказать, Саломея была искусной кулинаркой. Она в сжатые сроки приготовила сочную индейку в сметанном соусе с базиликом и душицей и восхитительный хрустящий картофель по-деревенски. Гриб сервировал стол, как в «лучших ресторанах Венеции» (он сам так сказал. Судя по-всему венецианские рестораны представлялись ему образцом изыска и шика). А прекрасный свежемолотый кофе мы заедали оставшимися черничными кексами.
За столом обсуждалась судьба научной деятельности Кузнечика. Дискуссии завязывались в основном между Саломеей и Грибом, как основными претендентами на предоставление бытовых услуг «будущему светилу человечества в области ботаники». Сам же Кузнечик в этих дебатах участия почти не принимал. Попробовал бы только! Стоило ему внести какое-нибудь толковое предложение по урегулированию конфликта, как оба спорщика навешивали на него такие тоскливые взгляды, что он в конце концов отступился. Пусть себе тешатся. Похоже, что делёжка «шкуры неубитого медведя» (как осторожно назвал себя Кузнечик, вызвав бурю молчаливого негодования) доставляла им невероятное удовольствие. К тому же он и сам прекрасно понимал, что, так или иначе, история с огнедуйками приведёт его под кров одного из этих «соседей по вселенной», поэтому решил остановиться на роли наблюдателя. Так или иначе, всё, что решиться, — решиться в его пользу.
Перед тем, как лечь спать, я осторожно постучался в комнату Кузнечика. Он открыл дверь, солнечный и отстранённый.
- Заходи.
- Завтра переезжаешь? - спросил я его. Зачем спросил, ведь и так известно, что - завтра, что - переезжает!
- Да, - ответил Кузнечик и застеснялся, будто этот ответ ударил меня своей неожиданностью.
- Я рад за тебя. Странное чувство… Переезжаешь-то просто на другой конец городка, до которого от этого дома полчаса пешим ходом. И всё равно как-то… Я рад за тебя.
- Спасибо. За всё. Ты — первый за столько времени… друг. Брат. Родственная душа.
- Да. И ты. Родственная. Слушай, а можно узнать, в чём клялся ты?
Кузнечик хмыкнул и улыбнулся.
- Когда я ощутил аромат, я вспомнил сестру, которая собиралась на первое свиданье. Она так тщательно расчёсывала волосы, так бережно укладывала их в локоны, будто они были живым существом, которому страшно сделать больно, чем-то унизить, как-то огорчить. И мне тогда показалось, что я, при всей своей субтильности и беспомощности, не пощажу никого, кто посмеет к её волосам прикоснуться хоть чуть грубее, чем делает это она. Мне было мало лет. Очень мало. Года четыре, наверное. Я ждал возвращения сестры, хотя понимал своим глупым детским нутром, что ждать придётся долго. И всё-таки ждал. Когда она вернулась, я увидел слёзы в её глазах. Волосы были в том же совершенном порядке, а вот глаза — нет. И тогда меня сразила мысль, что уж лучше бы я увидел её лохматую, чем в слезах. И первое, в чём я поклялся там, в шатре, - делать всё возможное, чтобы у тех, кто будет рядом со мной, неважно, как долго, с глазами был совершенный порядок.
- А второе?
- Второе… - Он опять хмыкнул и снова улыбнулся. - Знаешь, когда я вспоминал этот случай, я очень ясно ощутил в себе детство. Да, оно не всегда было у меня счастливым, хотя всё относительно. Относительно моей взрослой жизни, в детстве я всё-таки определённо был счастлив. Опять же многие забывают, что счастье это всего лишь точки в пунктире. Оно всегда прозрачно, иногда до эфемерности. Но никогда — не призрачно. Оно — есть. Его можно потрогать. В детстве — несомненно! Это пачка журналов с ребусами и занимательными историями, купленными в соседнем киоске на сдачу от покупки кефира и хлеба, это щенок, которого ты пристроил к своему товарищу, потому что у тебя дома уже трое котят, спасённых от утопления, это гравий на содовой дорожке, который ты разбрасывал собственноручно, кляня всё на свете, потому что — солнце, потому что ветер с реки такой душистый, такой манящий, а на берегу тебя ждёт недостроенный шалаш. Всё это в промежутках между страхом, разочарованием, обидами и неудачами в конечном счёте и составляет цветную мозаику, сияющее витражное стекло, которое мы вспоминаем во взрослой жизни и зовём счастьем. Вот эту мозаику, это сияющее витражное стекло я и увидел в шатре. И поклялся, что никогда не допущу, чтобы суетное настоящее убило во мне живое ощущение детства. Поклялся, что буду оберегать его в своём взрослом и куцем сердце.
Меня ни смутили, ни удивили его слова, несмотря на то, что вторая клятва Кузнечика была второй моей клятвой. Меня многое перестало смущать и удивлять в этом городке. Словно пыль улеглась. Словно отпала необходимость делать лишние движения, что-то додумывать, не понимая истинного смысла и назначения, накручивать и усложнять. Я чувствовал, как с каждым мгновением становлюсь спокойней, размеренней и толковей, что ли. Наверное, так освобождалось место в моей трусливой душе для чего-то большего и по-настоящему важного.
- Навещай меня, - сказал Кузнечик, когда я выходил из его комнаты.
- Ты ещё не перебрался, - улыбнулся я.
- Это я так, на будущее, - улыбнулся он.
- Так кого ты выбрал в качестве крышевателя?
- Пришлось прийти к очень не удобному для меня компромиссу. Мы выбрали вахтенный метод. Неделя у Саломеи, неделя у Гриба. Теперь мне понятны слова одноклассника, которого я встретил лет восемь назад в брюссельском музее Константина Менье. У него на тот момент была жена. И любовница.
- Мне пока не удаётся провести параллель между твоим одноклассником, музеем Константина Менье и тобой.
- Он сказал: «Как трудно жить на два дома».
- А-а-а-а-а-а. Ну теперь ты можешь считать себя среднестатистическим негодяем. Когда встретишься с ним, похлопай его по-братски по плечу и значительно произнеси: «Как я теперь тебя понимаю».
- Так и сделаю.
Шестое письмо
На следующее утро мы устроили прощальный завтрак для Кузнечика. Я приготовил воздушный омлет с помидорками-черри, грибами и мексиканскими специями, а маленькая женщина - отменный к кофе, а к нему горячие бутерброды с ветчиной, сыром и веточками петрушки. Над столом порхал Пьяццолла (радиоприёмник передавал концерт «Времена года в Буэнос-Айресе» из Театра «Колон»), в центре стола благоухала белая акация (я наломал её у дальнего забора за прудом аккурат перед выходом к завтраку Кузнечика).
- Экий Версаль, - засмущался он, присаживаясь на самый краешек стула. - Я ведь не на Плутон отбываю.
Не спеша позавтракав, мы, также не спеша, проводили Кузнечика до выкрашенной в позапрошлом месяце детской площадки у подножия холма, на котором, как два форпоста вражеских армий, стояли дома уникальных людей, хранителей последней плантации Potentia ignis.
- Слушай, - сказал я Кузнечику, пожимая его узкую ладонь, - если соскучишься по моим яичным рулетам или по гениальному кофе маленькой женщины, - дорогу знаешь.
- Спасибо, дружище.
Мы обнялись. Я долго смотрел на поднимающегося почти по отвесному склону худого тонконогого человека, о существовании которого я до недавнего времени совсем не знал, и моё сердце переполнялось благодарностью и ещё каким-то тягучим и волнующим чувством. Что-то родное виделось в этом прижатом к боку остром локте и нелепо торчащей из ворота джинсового пиджака шее. Кузнечик был старше меня лет на пять, а я провожал его, как сына в неизведанные дали взрослой жизни.
Маленькая женщина не мешала мне. Она стояла в стороне, прижавшись к светло-зелёной вертикальной лестнице, и напоминала разноцветную диковинную бабочку, опустившуюся на длинный узкий лист осоки. Ей очень шли пёстрая блузка с просторными рукавами до локтей и лиловые капри.
Домой мы возвращались молча. Так было правильно. Улыбнувшись друг другу у веранды, мы разошлись по своим комнатам. Я ещё долго прислушивался к шорохам за стеной, но это оказывались звуки внешнего мира, напоминающего мне о том, что этот дом отпустил одного из своих постояльцев в свободное плаванье, которое от моих вздохов и всё нарастающей тоски теперь уже никак не зависит. Вот уж не думал про себя, что окажусь таким сентиментальным. После неопределённого количества кругов от стены до окна и обратно, я сел в кресло, открыл тумбочку и достал мамины письма.
«Здравствуй, сестра! Вот мне уже и лучше. Значительно лучше, благодаря стараниям нашей бабушки. Не колдовству и всяким там чарам, как ты можешь себе навоображать, а постоянному уходу и заботе.
Ну что же, я, пожалуй, продолжу. Мы оказались в Долине Царевича. Она была ровной, как стол, я уже тебе писала об этом. Однако у самой её кромки, которая неровным, едва заметным мысочком уходила в бор, я обнаружила крохотное возвышение, похожее скорее на нору крупного крота. Мы остановились как раз у этого возвышения.
- Ну, здравствуй, старый трухлявый пень, - нежно произнесла бабушка. Ясновидящая и я переглянулись.
Из норы послышался шорох, напоминающий возню мыши в ворохе прошлогодних листьев, что-то щёлкнуло, потом треснуло, потом скрипнуло, и от земли оторвалось нечто с родни суковатому пню. Я, не помня себя, крепко сжала в руке ладонь ясновидящей. Она улыбнулась мне и сказала:
- Не бойся. Здесь некого бояться. И нечего.
Этот Пень оказался очень старым, почти дряхлым человеком в засаленной холщовой куртке, шерстяных шароварах, заправленных в невысокие кирзовые сапоги. Волосы и борода лохматым пегим хороводом обходили его бугристое оливкового цвета лицо, в центре которого круглыми весенними лужицами, отражающими ясное небо, лучились глаза. Именно так он мной и воспринялся, правда, вот такими словами!
- Пришла? - проскрипел Пень, но в скрипе этом не было злобы или ехидства. Так скрипят старые качели, которые всё ещё надеются, что дети не пройдут мимо них. Потом он обратился к ясновидящей. Я всё ещё сжимала её ладонь в своей руке, а она всё ещё мне улыбалась. - Спасибо, дочка, что не обманула.
- А почему я должна была обмануть? - спросила ясновидящая.
- А почему люди обманывают?
- Ради выгоды. А какая в вас может быть выгода?
Старик закряхтел и закашлялся. «Это он так смеётся», - тихо успокоила меня ясновидящая.
- И то верно, - наконец-то выдавил из себя Пень, - выгоды от меня ни на грош.
- Как ты нашла его? - спросила у ясновидящей бабушка. - О его месторасположении ходят легенды. Как, впрочем, и о нём самом. Он стал таким же мифологическим существом, как Царевич и его камень.
- А может я и есть Царевич? - лукаво поднял дремучую бровь Пень. - Или его камень?
- Последнее — определённо, - хмыкнула бабушка. - А теперь выкладывай, что случилось, а то скоро дождь пойдёт.
Я посмотрела на небо. Там не было ни облачка.
- Суставы крутит, - пояснила бабушка, увидев моё движение.
- Сначала пусть она расскажет, как нашла меня. - Старик ткнул пальцем в сторону ясновидящей.
Мы расположились под молодым вязом.
- После того, как я… то есть мы… ну, с этим человеком… вышли из вашего дома, - начала ясновидящая, немного помолчав, - я почувствовала странную непреодолимую силу, которая шла за мной по пятам, силу, спорить с которой я не имела права...
Мне стало не по себе. Это я шла за ней по пятам… Она тогда точно меня не обнаружила?
- Я, знаете ли, почти всё и всегда могу объяснить. Ну, хотя бы попытаться, а тут… Есть вещи, против которых не стоит идти, им не стоит сопротивляться. И не потому, что они сильнее, а потому что они — не твои, не про тебя. Они просто не замечают твоего присутствия. Ни активного, ни пассивного. Так вот эта сила и была той самой вещью. То, во что попытался меня впутать тот человек, не хотело меня. Оно отталкивало меня. Я хорошо это почувствовала, но не сразу. Только когда увидела вас. - Ясновидящая посмотрела на бабушку своими дрожащими глазами. - Легенда о камне, приносящем власть, стала великой манией того человека. Преобразовала его, превратила из тени своих непростых и влиятельных предков, в такого же непростого и влиятельного. Что, собственно, говорит о дутости всей их родовой непростоты и влиятельности. Но самое опасное, что эта мания сотворила из него человека, способного убедить кого угодно в чём угодно. Вы же видели, каким огнём горели его глаза!
- Да, видела, - тихо ответила бабушка.
- Как, каким образом ему удалось воздействовать на меня, я до сих пор не могу объяснить. Обычно я всегда на страже и сама на кого угодно могу воздействовать. Но это — обычно. Данный случай, должно быть, для меня был необычным.
- А как он вышел на вас? - вдруг спросила я. «Зачем я вмешиваюсь?» - пронеслось у меня в голове.
Ясновидящая улыбнулась.
- Мы учились вместе. Очень давно. В одной из школ большого города далеко к востоку от вашего городка. Он знал за мной странности. С самого детства. Я и правда отличалась от своих ровесников. Но речь не обо мне. Он нашёл меня в моём офисе. Записался, как клиент, выстоял очередь. Я, знаете ли, пользуюсь некоторой известностью в узких кругах. - Она почему-то горько усмехнулась. - Он в красках описал историю Царевича, его камня, о том, что является прямым наследником всех сокровищ, а особенно этого камня, что он даже готов отказаться от наследства в пользу одного этого камня. Камень, камень, камень… Он говорил о нём с такой страстью, с какой, наверняка, не говорил ни об одной женщине.
- Что за камень-то такой? - спросила я его.
- Особый. Мой. - Только и ответил он.
Уже потом я поняла, что камень этот наделяет своего владельца каким-то особенным даром. Но больше всего он рассказывал о том, как несправедливо и бесчеловечно в его жизнь вторглись вы. - Ясновидящая улыбнулась бабушке. Бабушка улыбнулась в ответ. - О том, какая вы вероломная, коварная, безжалостная и — какая вы сильная, могущественная ведьма.
В жилистом горле Пня что-то заклокотало и забулькало. «Опять смеётся» - успокоила себя я.
- Ещё раз скажу, что до сих пор не могу объяснить, почему я поверила ему и согласилась сопровождать его в этом опасном, но благородном, как он успел мне внушить, предприятии. Подумаю об этом на досуге. Не сейчас. Дальше вы всё знаете. Как только я увидела вас, вашу девочку, ваш сад, я поняла главное. Этот человек стал заложником своей мании. Она подточила его разум. Теперь я ясно видела его нарастающее безумие. Я решила уехать. Но уехать мне не позволили. Ночью мне явился Царевич, в руках которого сиял дивной красоты камень. Он казался осколком неба в предрассветный час, таким он был чистым и трепетным.
- Ты смотришь на него, как на осколок неба в предрассветный час, - тихо проговорил Царевич. - Это правильно. На всё нужно так смотреть: на деревья, на слёзы, на детей, на кошек. На всё. Этот мир ничего не должен нам, почему же мы от него постоянно что-то требуем?
- Зачем ты мне это говоришь? - спросила я его, и мне показалось, что это вовсе не я спрашиваю, а кто-то другой во мне, кому не страшно. Мне было страшно.
- Я не знаю, - пожал плечом Царевич. - Нужно же, чтобы хоть кто-то услышал, что я говорю. Хочешь узнать об этом камне?
- Нет, - солгала я.
- Я тебе верю, - улыбнулся он. Мне стало стыдно.
- Но если захочешь, найди пень, под который я однажды обронил истину. Крохотную жемчужинку, едва заметную тому, кто хочет её постигнуть. По сути, искать нужно именно эту жемчужинку, а вовсе не камень...
- Где же мне искать этот пень? - спросила я.
- Не знаю, - опять пожал плечом Царевич. - Должно быть, рядом. Мне так кажется. Ты найдёшь. Ты же ясновидящая.
Он улыбнулся и пропал. Я проснулась от пронзительного пения синицы на подоконнике моего гостиничного номера. Мне показалось, что она звала меня по имени. Я испугалась. Быстро оделась и спустилась в кафе, чтобы глотнуть горячего крепкого кофе. Горячий крепкий кофе, вопреки принятому мнению, всегда успокаивал меня. Я заказала двойной эспрессо. За соседним столом сидели двое, разговаривали о чём-то. Я бы не обратила внимания на них, но они говорили так громко и беззастенчиво, словно хотели, чтобы я услышала.
- Мне порядком осточертела эта глупая легенда про Долину Царевича. Становится скучно, ей-Богу, - сказал один.
- И то верно. Куда заманчивей было бы доить историю о Долине мёртвых, или Долине зомби, или Долине ящеров каких-нибудь ядовитых, - ответил другой.
- Давно уже пора покончить и с этой Долиной, и с этим бором, в который якобы нельзя ходить, а то третья рука вырастит или второй нос. «Проклятое место», «проклятое место». Наверняка всю эту чушь несёт тот старый пень, который окопался там с начала времён и считает себя хозяином мира.
- Тоже мне носитель истины! Так его моя бабка называет. Носитель истины! Надо бы наведаться к этому носителю, может он ещё что-нибудь носит у себя за пазухой.
- Так за чем же дело стало? Давай наведаемся.
-Ты знаешь, где его нора?
- Похоже, только ты не знаешь! Все просто от страха заикаться начинают, как только я предлагаю сходить к нему в гости.
- А чего один не идёшь?
- Скучно. Вдвоём-то сподручнее. Вдруг и правда там есть чем поживиться? А я человек добрый, могу и поделиться под настроение.
- Брось, ты просто трусишь идти один!
- Ну, не хочешь, как хочешь. Я-то тебя как друга позвал, а ты…
- Ладно, ладно, не крысись. Пошли, человек добрый…
Они поднялись и вышли из кафе. Я отправилась следом. Мне снова трудно объяснить, что мною тогда руководило. Я просто встала и отправилась следом. Ни одной мысли, что это может быть бесполезно или вовсе опасно, не возникло в моей голове. Мне казалось тогда, что именно эти люди приведут меня к той самой жемчужинке, о которой говорил во сне Царевич.
Шли мы довольно долго. Когда мы проходили мимо магазинов и уличных кафе, я была обычной прохожей, просто идущей в том же направлении. Когда же мы оказались за городом, мне то и дело приходилось нелепо приседать, завязывать шнурки, рыться в дорожной пыли в поисках несуществующей монеты, якобы выпавшей из кармана, чтобы во мне не заподозрили преследователя. Но эти двое были так увлечены предстоящей потехой, что не разглядели бы меня, даже если б я внезапно выросла перед самыми их носами.
Около десяти мы подошли к Долине Царевича. Она поразила меня не только ровностью своей поверхности: земля не бывает такой ровной. Её изгибы — это изгибы живого тела. Мне так кажется. Здесь же она была совершенно ровной. Совершенно. И трепетная бахрома вереска по её краям… Не это меня заставило оторопеть. Я почувствовала в ней могучую силу, мощь, которая дремала под изумрудной травой. Нет смысла сопротивляться ей. Нужно иметь мужество и мудрость перед ней склониться. Только так она станет частью тебя. Только так ты получишь то, за чем пришёл. А эти двое не поняли, куда попали. Эти двое не имели ни мудрости, ни мужества. Я видела, как они топтали крохотное всхолмье, как вырывали с корнем вересковые стебли, окружающие его, но не пыталась остановить их, потому что мне было сказано: стой и смотри, это не твоя забота. Кем сказано? Не знаю. Всхолмьем, вереском, травой. Я стояла и смотрела. А потом появился Пень. То самый, под который однажды Царевич обронил истину. Крохотную жемчужинку. Что же случилось дальше? Ничего. Я открыла глаза. И увидела эту бороду. - Ясновидящая дотронулась до бороды Пня, который сидел рядом с ней, раскачиваясь в такт какой-то своей мелодии. Едва он почувствовал прикосновение, улыбнулся широко, не скрывая отсутствие коренных зубов. - Он мне сказал: «Я позабочусь о них, а ты иди…» и назвал ваше имя. «Приведи её. И девочку. Мне нужно поговорить с ними». И я пошла. Сама. По доброй воле. Не потому что он попросил меня — я ведь могла и отказаться — а просто потому что захотела сама. Захотела увидеть вас ещё раз, захотела оправдаться, хотя мне, вроде бы пока не в чем перед вами оправдываться, захотела вернуться сюда, в Долину Царевича.. Тем более, что я на самом деле желала бы побольше узнать о камне. Что же в нём такого, если вся эта земля полнится слухами о нём, если он сводит с ума и будоражит воображение?
Ясновидящая замолчала. Её рассказ поразил меня. Не знаю, что-то случилось во мне по отношению к ней, пока она говорила. Я будто услышала её. По-настоящему. Не как до этого момента — в пол уха, а по-настоящему. Как умеют слушать друг друга совы или летучие мыши.
Прости, сестра. Сегодня письмо получилось чересчур длинным. В следующем письме я с удовольствием тебе дорасскажу, что было дальше. Не потому что в этом я рассказывала без удовольствия. Пожалуйста, не цепляйся к моим словам. Целую и обнимаю».
Я откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. По карнизу мелким бисером заскакал дождь, ласточки у стрехи завели свою суетливую песню. Вот сейчас я понял, что мне всё сложней носить в себе то, что рассказывает в письмах мама. Именно теперь наступил момент, когда я должен поделиться всем, что уже знаю, чтобы выстроить план дальнейших действий, ведь не просто же так я сюда явился. Я принял решение посвятить во всё это маленькую женщину.
Архилох и другие
Я спустился в сад, потому что явно слышал доносившиеся оттуда звуки нехитрых сельскохозяйственных работ, которыми так любила себя тешить маленькая женщина. На мои вопросы: «Зачем рыхлить то, что и без того рыхлое?» или «Зачем перекапывать то, что ещё вчера было перекопано», она неизменно мне отвечала, при этом лукаво улыбаясь: «Не морочьте мне голову! У вас своя жизнь, у меня своя. Вы вон возитесь в своей комнате с какими-то там своими делами, а я, между тем, могу так же спросить: «Зачем возится с делами, с которыми вы возились вчера?»». Ну что ж, наступила пора мои дела сделать нашими общими. Хотя бы попытаться, ведь я ещё не заручился её согласием.
- Вот вы опять со своими рододендронами, - картинно вздохнул я.
- Ну-ка, молодой человек, расскажите мне, что вы имеете против рододендронов? - разогнула спину она. На ней была тёмно-синяя холщовая блуза, как у французского художника.
- Вы прямо Тулуз-Лотрек!
- Такая же коротышка?
- Нет, такая же неугомонная в постижении окружающего мира.
- Вам что-то от меня нужно, хитрый лис, - сощурила она глаза.
- Да, нужно, - ответил я и решил, что пришло время поговорить серьёзно. - Могу я оторвать вас от работы по усовершенствованию планеты? Правда, не смогу точно определить, сколько вашего драгоценного времени мне понадобиться. Но оно того стоит.
- Если вы настаиваете, - развела руками маленькая женщина, положила мотыжку в межу между грядами и сняла огромные неуклюжие перчатки. - Может, в беседку?
На беседку я согласился. Я всегда соглашался на беседку. Было в ней что-то располагающее к внутреннему сближению с собеседником. А это мне сейчас было просто необходимо, потому что без помощи маленькой женщины я вряд ли продвинусь в том деле, которое задумал.
Мне и правда не удастся объяснить, каким образом наше визави с чтением маминых писем задержало нас в беседке более четырёх часов. Мы оба вымотались, как после непосильной работы, но, как я и сказал, это того стоило.
- Знаете что, - разминая затёкшую спину, сказала маленькая женщина. - Давайте-ка хорошенько поужинаем, а потом я вам кое-что предложу.
- Это «кое-что» определённо предлагается после ужина? - осторожно спросил я.
- Определённо, - заявила мне она.
Я вызвался приготовить ужин. У меня вообще с кухней особые отношения. Как ни странно, но именно в этом пространстве я всегда отдыхал и набирался сил, даже если минуту назад от усталости меня не держали ноги. Как только я начинал греметь сковородками, разогревать духовку, на меня тихой прохладной волной накатывало вдохновение сродни художественному. В перезвонах кастрюль мне слышались вагнеровские валторны, в шорохе пересыпаемой в фаянсовое блюдо муки я ощущал переливы эоловых арф, а в замешивании какого-нибудь новоявленного соуса я видел палитру Ван Гога. Именно поэтому я мало кому уступал возможность даровать алчущим и жаждущим телесную сытость и душевную негу, которая неизменно посещала всех, откушавших мои яства.
Сегодня я решил приготовить свои фирменные куриные «кармашки» с сырно-сметанно-шпинатной начинкой. Шпинат был здешним, его мне принесла прямо с грядки маленькая женщина, с любопытством заглянув через мой локоть.
- Пока это тайна! - деланно оскорбился я такому вероломству и согнулся над столом, чтобы прикрыть начавшееся гастрономическое волшебство.
Волшебство было готово через сорок пять минут. Стол мы сервировали вместе.
- За мной, как всегда кофе, - сказала маленькая женщина, расставляя белые с едва заметной голубой лилией посередине тарелки.
- Как всегда, - кивнул я. - В приготовлении кофе я вам не соперник.
- Без сомнений.
Ужинали мы толково, смакуя и закрывая глаза над каждым кусочком курицы, качающимся на вилке, как оливковая ветвь в клюве голубки. Разговоры велись только на гастрономические темы: относительно пробудившегося во мне «кухмистерского таланта», блюд, которые мне, по моему же мнению, удаются более прочих, ну и так далее. Мы оба понимали, что наш запланированный на вечернее время разговор перенесёт нас обоих совершенно в иную плоскость взаимоотношений, поэтому решили не перегружать лёгкое общение за столом ни томительными взглядами, ни тяжёлыми вздохами, ни полунамёками и недосказанностями, которые так удручают, во всяком случае меня.
После ужина мы вымыли и перетёрли посуду и решили перенести нашу беседу на веранду. Подувал прохладный после короткого дождя ветерок, с клумб доносился аромат рододендронов и анемон.
- А вы знаете, что дословный перевод названия «анемона» – «дочь ветров», - сказала маленькая женщина.
- Откуда вы взяли, что я думаю сейчас об анемонах?
Она просто пожала плечами.
- Итак… Терпеть не могу этого слова, - поёжилась маленькая женщина. Я его тоже не терпел. По совершенно конкретным причинам. Поэтому тоже поёжился. - Однако — итак… После некоторых размышлений (я кстати умею размышлять в любой обстановке и с любым делом в руках)…
- Я и не сомневался, что вы — мультизадачная.
- Верно. Так вот после некоторых размышлений я пришла к выводу, что вас нужно кое с кем познакомить. Но сначала давайте-ка определимся. Зачем вам всё это?
- В смысле? - не понял я.
- Ну, всё вот это: легенда, грандидьерит, который грандидьеритом называла исключительно ваша мама. Это с её лёгкой руки камень приобрёл такое имя. К чему вам копаться во всём этом? Неужели не проще принять всё это как часть местной самобытности, и успокоиться? У вас есть «Сны Царевича», там всё подробно описано.
- Это же сборник сказок…
- Естественно! А вы хотите что? Подробное научное обоснование, построенное на археологических раскопках и глобальном изучении исторической документации? Так у нас нет такого обилия артефактов, чтобы затевать здесь подобные исследования. Живёт себе легенда в народе и пусть живёт.
- Уж как-то громко она живёт, активно, я бы сказал. Не как легенда, а как невидимый абориген какой-то…
- Вечно вы напустите туману! Так вы не ответили на мой вопрос. Зачем вам всё это? Если в очередной раз попытаться добыть этот злосчастный камень, как это предпринимают у нас регулярно, раза по два в год, то это, знаете ли, без меня. Местных жителей давно забавляет такая настойчивость. И наивность. Если только это, то я попытаюсь вас остановить, как когда-то пыталась остановить некоторых таких вот охотников ваша замечательная прабабка. Камень ищут не там… И не те…
- А как же мама? - Я даже немного обиделся. - Она ведь была уверена в существование камня!
- Вы же не до конца прочитали её письма. Сколько у вас их осталось?
- Не знаю, штук сто, наверное.
- Вот когда дочитаете, тогда и будете восклицать: «А как же мама»! Ваша мама была самым мудрым человеком, которого я знала. После вашей прабабки, конечно. Всё это враки закоснелых сплетников, что вы — не родные. Гены — упрямая вещь.
Мы замолчали. Она смотрела на меня своими большими светлыми глазами в обрамлении тонких морщинок, а я смотрел на неё, такую маленькую и непостижимую.
- Мне и в голову не приходило, что моё путешествие сюда закончится водружением на полку стеллажа каменюки неизвестного происхождения и сомнительной репутации, - улыбнулся я. - Меня затянула сама эта история. Как некая реалия, такая вожделенная в детстве. Такое, знаете… чудо, которое со мной, здоровым мужиком, может запросто произойти. Именно вот это «запросто» меня совершенно потрясло, когда я стал складывать воедино все крохотные факты, как картинку в пазле. Даже голова закружилась. Встречи с людьми, которые так или иначе оказывались завязаны с историей Царевича, с камнем, с этим городком, события в моей достаточно скудной на эти самые события жизни… Они же просто цеплялись друг за друга, как петли в вязаном свитере, и выталкивали, да, выталкивали, настойчиво, где-то даже агрессивно на дорогу по направлению к вам, сюда, к этому дому, к Царевичу с его фантастическим камнем... Я родом отсюда, и это ли не счастье?
Я знал, что говорил путано и громоздко, Но, чем дольше я говорил, тем теплее становилась улыбка маленькой женщины.
- Счастье, счастье… - примирительно закивала маленькая женщина. - Как редко услышишь от жителя мегаполиса подобные слова в сторону такого захолустья, как наше.
Я хотел было возразить на предмет захолустья, но она подняла руку вверх и стала похожа на маленького Цезаря. А Цезарю возражать я как-то поостерёгся.
- Завтра пораньше я вас кое-куда отведу. Не вздыбливайте, пожалуйста, бровь. Никакого худа там с вами не приключится. Но после прочтения писем вашей мамы, я поняла, что некоторые персонажи из её истории до сих пор здесь обретаются. И не мешало бы нам их посетить, если вы хотите разобраться в наших вожделенных реалиях.
- Вы не шутите? - изумился я. Вот сейчас во мне зародилось чувство, которое опрокидывает сознание подростка, когда он понимает, что скоро встретиться с кумиром всей свой жизни. - Неужели Пень?
- Ну уж это вы загнули по-хорошему, - развела руками маленькая женщина. - У нас хоть и легендарная земля, однако совсем не обетованная. Мафусаилов отродясь не водилось. Пню на момент встречи с вашей мамой уже было под девяносто! Будьте здравомыслящим, молодой человек. Я говорю о ясновидящей. Правда, её у нас не так называют. Кличут странным именем Феоноя.
- Феоноя? Это что-то из древних греков? Имя прорицательницы, по-моему?
- Совершенно верно.
- А почему вам это имя кажется странным?
- Да не мне, - махнула рукой маленькая женщина. - Всем. Где Древняя Греция, а где наш городок? Так думают почти все его жители. Поэтому, когда находится тот, кто умеет просматривать генетические связи современных событий с событиями дней дано минувших, или проводить параллели между нынешними насельниками этой славной земли с теми, кто давным-давно окучивают райские сады, - всё, что он привносит в рутинную жизнь людей, воспринимается ими по меньшей мере странно. Вот и у нас случилось однажды такое. Жил на западной окраине нашего городка один человек. Был он, пожалуй, слегка постарше меня. Как его звали по-настоящему, никто не знал. Всем он представлялся как Архилох.
- Как? - восхитился я.
- Архилох, Архилох! Ему здорово доставалось, этому Архилоху. Скорее всего исключительно по причине необыкновенной, я бы сказала неоднозначной звучности его имени. И самое-то главное, это имя было и не его вовсе. Ладно я, кто всё-таки немного разбирается в древне-греческой поэзии, и даже немного знаком с творчеством истинного Архилоха, а не нашего, заштатного, который только и умел цитировать направо и налево зазубренные отрывки из стихов своего наречённого тёзки. А остальные… И ещё была у него одна странность. На всё, что ему говорилось, он отвечал одно: «Отнюдь» Всё у него было «отнюдь». И погода сегодня жаркая — отнюдь, и не худо было бы долг возвратить — отнюдь. А потом, когда он хорошо получал за своё «отнюдь» по затылку, начиналось:
"Носит теперь горделиво саиец мой щит безупречный:
Волей-неволей пришлось бросить его мне в кустах.
Сам я кончины зато избежал. И пускай пропадает
Щит мой! Не хуже ничуть новый могу я добыть"
Или:
Пусть взяли бы его, закоченевшего,
Голого, в травах морских,
А он зубами, как собака, лязгал бы,
Лежа без сил на песке
Ничком, среди прибоя волн бушующих.
Я покатился со смеху. Мне неведомо было, как всё это читал местный Архилох, но маленькая женщина это делала чрезвычайно комично и талантливо.
- А за это он получал ещё круче, - закончила она под аккомпанемент моего гогота.
- За такое нельзя бить, за такое нужно амфитеатры строить в центре города исключительно для одного актёра, ибо равного, судя по тому, что вы сейчас показали, вашему Архилоху не было!
- Не было! Ни в городке, ни за его пределами! Так вот, однажды попался наш Архилох под горячую руку некоему Копилке.
- Копилке?
- Да. Был у нас такой персонаж. Да что там персонаж! Вся его артель — это особая глава в криминальной истории нашего городка.
- А здесь ещё и криминальная история имеется?
- Представьте себе! Не одной легендой о распрекрасном Царевиче живится эта земля!
- Что же дальше случилось со злосчастным Архилохом, попавшем под горячую руку некоему Копилке? Кстати, а почему — «Копилка»? Ведь у каждой клички есть своя, невежливо выражаясь, этимология.
- Есть, и ещё какая. У него был шрам через всю его лысую голову.
Мне почему-то стало до смерти смешно. Я вывалил свой громоподобный хохот на маленькую женщину, которая даже отпрянула от меня, плотно прижавшись к спинке плетёного стула.
- Если это так забавляет, то я познакомлю вас и с остальными участниками сего уголовного братства.
- О да, прошу вас, - не унимался я, живо представляя себе огромный шрам на лысой голове Копилки. Так-то ведь в этом нет ничего смешного, то есть абсолютно. Но, Бог-ты мой, почему меня так выворачивало от хохота?
- Ещё один представитель сей организации — Кабриолет.
- Почему?
- Ему в пору его тревожной юности сделали трепанацию черепа.
У меня заболело в боку.
- Третий — это вообще особенное существо. Маленький, нежный интеллигент, но до алкоголя был сам не свой. Звали его Нерон.
Я перестал спрашивать.
- Однажды он решил вздремнуть в лёгком и безответственном состоянии, и от его сигареты три дома сгорело!
У меня запершило в горле.
- А ещё был Красная Шапочка, потому что у него на самом деле бабушку волк съел.
Я выпрямился и почувствовал, как мои глаза начинают тихо вползать на лоб.
- Да-да, был в его судьбе такой скорбный поворот. Сам он оказался в нашем городке по случаю. Родом он из далёких краёв, где деревьев значительно больше, чем равнин. По скупым его рассказам стало известно, что недалеко от посёлка, где, в следствие сиротства, он обретался с бабушкой, в сосновнике завёлся волк-одиночка. Ну а дальше… Сам Красная Шапочка телосложение имел впечатляющее.
Это же грустно… Красная Шапочка. Я попытался подавить в себе подленький смешок, но получилось как-то не очень…
- Был у них ещё один замечательный тип. С профессией. Работал он сварщиком в местном строительном учреждении. Но что-то не заладилось. Ну, как — что… Уволили его по здоровью. Проблемы со зрением начались. Выписали ему очки с толстенными линзами. Выглядел он в них невероятно мило и симпатично. Сейчас я без преувеличения. Однако нельзя в банде быть милым и симпатичным, поэтому дали ему имя — Слепая Ярость.
Меня чуть под стол не увело.
- Ну, и последний представитель этого братства - Пол-фазы. Он подвизался электриком на том же предприятии, что и Слепая Ярость, но, в отличие от первого, который до катастрофической дальнозоркости был сварщиком на все руки, вечно попадал впросак из-за неаккуратно выполненной работы. Отсюда и кличка такая.
- Как бы я хотел увидеть воочию всю эту славную компанию, - вытирая мокрые от беспросветного хохота глаза, сказал я.
- Как же, - махнула рукой маленькая женщина. - Эта компания осталась только в анналах местной истории. Все они канули в Лету… Сейчас я говорю, как Архилох…
- Ну и говорите! Здесь-то вас за это колотить не будут.
- По-разному сложились их судьбы. У кого-то — естественно при таком образе жизни, у кого-то неожиданно счастливо. Копилка-то женился. Удачно, надо сказать. Стал примерным семьянином, отцом двух девочек. Уехал в далёкий большой город на севере страны. Но возвратимся к Архилоху. Как-то со всеми своими «отнюдь» и «голого, в травах морских» он нарвался на Копилку со товарищами. Было это на западной окраине городка, недалеко от коптильни. Уж как туда занесло Архилоха, только Зевс знает! И вздумалось тогда ему попробовать растолковать Копилке основные постулаты философии Фалеса Милетского.
Я снова прыснул. Стал не сдержанным, как институтка, честное слово, попытался я себя приструнить. И сделал умный вид.
- Не делайте умный вид, - заметила маленькая женщина, - и смейтесь в полный голос, потому что такого всепоглощающего идиотства ещё не знала здешняя земля! Ну скажите мне, на кой Копилке или Кабриолету основные постулаты философии Фалеса Милетского?
- Ну, может Архилох думал… - попытался предположить я, но моя фантазия заглохла на полпути.
- Да ничего он не думал! - пришла на выручку моей фантазии маленькая женщина. - Он вечно путал Божий дар с яичницей. Вполне понятно, что Копилка по-своему отреагировал на высказывание древнего мудреца, которое в исполнении Архилоха прозвучало, как некий вызов.
- А что за высказывание-то?
- «Что трудно? Познать самого себя. Что легко? Давать советы другим»
- А каким образом это высказывание относится к Копилке?
- А никаким! Потому что наш Архилох — дурак, каких свет не видывал. Но дальше произошло то, что ни Архилох, ни Копилка, ни все остальные не ожидали. Нерон откашлялся в свой интеллигентный кулачок и нежно произнёс: «А я слышал от Героклида, что война — отец всех вещей, отец всего. Бей его, ребята!». И не успел наш Архилох произнесть своё знаменитое «отнюдь», как попал под град таких тумаков, от которых спасло его только чудо.
- Чудо?
- А как же! В нашем городке без чудес никак нельзя. Этим чудом оказалась та самая ясновидящая, про которую так подробно рассказывает в своём письме твоя мама. Она явилась словно из тумана. Ну, так сам Архилох рассказывал на больничной койке, где лечился от «незначительных повреждений некоторых внутренних органов». Кстати, тоже его формулировка.
- А он мастер формулировать.
- О да, в этом он мастер! Так вот, она явилась словно из тумана. Красивая, тоненькая, в тёмно-синем платье с белым отложным воротничком, с причёской а-ля грек. Может, она так и выглядела, а может, это опять фантазия нашего Архилоха. Ну допустим, что всё так и было, более точной информации на этот счёт у нас всё равно нет. Является и медленно так подходит к застывшим от изумления Копилке со товарищами. Они понять не могут, каким образом здесь, на западной окраине городка возле коптильни вдруг является сия нимфа. Не забывайте, что повествование я веду со слов Архилоха. И вот эта нимфа громоподобным голосом заявляет: «Отойдите от этого достойного человека как минимум на полтора метра!»
- Почему как минимум на полтора?
- Ну, тогда этот вопрос возник у всех, но остался висеть в воздухе. И самое главное, что ведь отошли! На полтора — не на полтора, никто не измерял, но ведь отошли! Было в её маленькой фигуре что-то магическое и мощное, чего ослушаться ну никак невозможно. А дальше она якобы произнесла: «Отнесите его в мой дом, сделайте это с почестями, достойными Архилоха!». Копилка водрузил его на своё плечо, как знамя, и понёс туда, куда указывала неожиданно и своевременно возникшая дива. Вот так они и шли стройной колонной: впереди она, за ней Копилка с Архилохом на плече, следом все остальные. Процессию заключал Красная Шапочка, на которого появление прекрасной незнакомки оказало наибольшее впечатление.
- Почему?
- Теперь об этом никто не узнает.
- Так Архилох же в больнице оказался! Как он добрёл до больницы от дома ясновидящей? У него же были эти… «незначительные повреждения некоторых внутренних органов».
- И на это тебе никто не ответит. Все у него позже справлялись о месте жительства это тайной особы, а он лишь загадочно улыбался и шёпотом произносил:
«Предоставь все божьей воле — боги часто горемык,
После бед к земле приникших, ставят на ноги опять,
А стоящих низвергают и лицом склоняют ниц. "
А потом начинал вздыхать, воздевая руки к потолку: «О, моя Феоноя! Моя Феоноя!». Многие пытались разузнать об это Феоное у Копилки, но он только потирал рукой шрам на своей лысой голове и ничего не говорил. Отказались от комментариев и остальные. Только Нерон время от цитировал то Асклепиада Самосского: «Сладок холодный напиток для жаждущих в летнюю пору", то Феогнида: «Город все тот же, мой Кирн, да не те же в городе люди». В общем была ли та Феоноя или нет…..
- Где же отыскалась сия Феоноя? Ведь она же отыскалась, раз мы завтра к ней собираемся?
- В булочной. Она покупала французские булочки к завтраку. Есть у нас одна булочная, которая славно выпекает французские булочки к завтраку. Туда же частенько наведывался и Кабриолет. Его словно током ударило, когда она с ним поздоровалась. Тут же оказались люди, менее впечатлительные. Они потом дали подробное описание Феонои. Была она, действительно, крошечной… И не смотрите на меня так, я её выше на четыре сантиметра и значительно объёмней!
- Я и не смотрел….
- Так вот. Но кроме роста у того портрета, который создал Архилох, ничего общего с этой миловидной женщиной среднего возраста не было. Она казалась немного усталой, движения её были медленными и чуть тяжеловатыми: это довольно странно для её комплекции. Единственное, что заслуживало определённого внимания, так это глаза. Да-да, те самые дрожащие глаза, о которых упоминала ваша мама. В городке её не знали. У нас каждый друг другу брат, сват или седьмая вода на киселе, поэтому все друг друга знают, а её — не знали. Некоторые видели её у Озера, некоторые встречали в бакалейной лавке или цветочном магазине. Сначала рассматривали внимательно, как бывает с чужаками, а потом оставляли в покое: мало ли народу проезжает по Большой Трассе мимо нашего городка. Некоторые остаются на пару дней, очарованные местной природой и легендой, а потом едут дальше по своим делам. Так и про неё думали. Но когда она была узнана Кабриолетом, сомнений в том, что это и была Феоноя, не осталось ни у кого.
- А моя прабабка? Она ведь знала её!
- Знала. Но, как это выяснилось позже, Феоноя очень редко выбиралась к ней. Сама прабабка об этом её попросила. Она боялась того, что, к сожалению, случилось с ней после встречи в булочной. Твоя прабабка очень не хотела, чтобы Феоное досаждали всякие любители наперёд узнать свою судьбу.
- Так всё-таки Феоноя обладала даром ясновидения?
- Все мы им обладаем в какой-то мере.
- Да-да, знаю. Причинно-следственные связи.
- Именно. Но что-то такое, вероятно, в ней было. Иначе бы прабабка не просила её как можно реже появляться на особенно оживлённых улицах нашего городка. Её частое появление могло бы натолкнуть наш народ на мысль. А уж если наш народ натолкнуть на мысль, это — гиблое дело!
Солнце уже показывало только пылающий край над кронами тополей за высоким забором дома 34 по улице Нижние Мхи, когда мы решили закончить разговор и разойтись по своим комнатам. Завтра нас ждала удивительная встреча с человеком из прошлого моей мамы. Я слегка поёжился. Это как-то странно, немного пугающе и необыкновенно притягательно. Мне захотелось лечь пораньше и я, не дождавшись традиционных одиннадцати часов вечера, отправился в душ, напевая под нос шубертовскую «Форель».
Феоноя
Меня как током ударило в семь часов утра. Я вынырнул из какого-то путанного сна, как из горячего котла. До звонка будильника оставалось десять минут.
- Какая гадость…
Я страсть как не любил такие пробуждения. Я спустил ноги с постели и почесал лохматый затылок. Что же мне снилось? Ах да… Иду я в свою контору, а навстречу из подворотни выбегает крохотный котёнок в страшных ранах и струпьях. Только я глянул на него, как понял, что на работу я уже не иду, а отправляюсь в ветеринарную клинику. Я подхожу к котёнку, протягиваю ему руки, а котёнок превращается в чи-хуа-хуа, но раны и струпья по-прежнему разъедают это крохотное тельце. Какая разница, подумал я, переполненный состраданием к несчастному животному. Я заскочил в первый подъехавший автобус, и там произошла очередная метаморфоза: бедный чи-хуа-хуа вдруг становится человеком. И тут я поймал себя на мысли, что градус сострадания резко упал. Резко! Ран и струпьев на теле оного перевоплощения я не заметил, хотя выглядел он неважно. Но мне серьёзно перехотелось тратить на него своё время. «Что мне с тобой делать?» - смог спросить я и подскочил на постели, словно меня током ударило. Может, это было сделано намеренно, чтобы я не успел произнести сакраментальную фразу вроде: «сам о себе позаботишься», и чтобы мне не было мучительно больно до конца дней своих за такое вот отношение к своему собрату? Что уж сейчас предполагать. Наверное, я плохой человек, раз даже теперь мне — не стыдно.
Я с хрустом потянулся и отправился в ванную. Приняв контрастный душ и приведя в должное состояние свою растрёпанную голову, я спустился в кухню. Там уже во всю хлопотала маленькая женщина.
- Клянусь кочергой, вы задумали подняться пораньше, чтобы порадовать меня каким-нибудь сногсшибательным завтраком, - лукаво подмигнула она. - Но я спутала все ваши планы! Я люблю по утрам путать чьи-нибудь планы.
- Вы поймали меня, и я сломлен, - опустил голову я и вздохнул плечами.
- Я вас мгновенно починю, когда скажу, что вас ждёт на завтрак, - потрепала она меня по макушке. Для этого её пришлось изрядно протянуть руку (я не ожидал такого жеста и не успел присесть).
- Сгораю от нетерпения, - ответил я присаживаясь за изящно сервированный стол.
- Вы когда-нибудь пробовали фриттату с овощами? - загадочно спросила она меня. - Клянусь вашей дрогнувшей бровью, вы никогда не пробовали фриттату с овощами!
- К чему скрывать, - горько вздохнул я. - Я, естественно, не пробовал фриттату с овощами…
- Вообще-то пробовали, - махнула рукой маленькая женщина. - Это обыкновенный итальянский омлет. Ну, не совсем обыкновенный в умелых руках. - Она лукаво улыбнулась.- В моей фриттате обилие приправ, соцветия брокколи, стручковая фасоль, немного сладкого перца и огромная порция уважения к тому, кто весь этот изыск будет сейчас вкушать.
- Последний ингредиент — изюминка вашего блюда! - сказал я и опустил нос в только что поставленную передо мной тарелку. Дух, который отдавало её содержимое моему носу, был… божественным!
- Это… божественно! - замурлыкал я, смакуя каждый кусочек волшебной фриттаты.
- Не преувеличивайте, - снова отмахнулась маленькая женщина (у неё это получалось немного по-детски: она слегка заводила ладонь за затылок, а потом отправляла её в свободное падение почти до кален). - Есть можно.
- Нужно!
Затем мы выпили душистый чай, заваренный с многочисленными травами местной плантации (ну, сорванных с грядок на заднем дворе дома): мелиссой, лемонграасом, мятой, а так же с листьями смородины и малины. Заедали весь этот карнавал хрустящим сахарным печеньем. Подкрепившись, я понял, что жизнь сегодня наполовину удалась!
- От завтрака всегда многое зависит, - согласилась со мной маленькая женщина. - Так и ваша прабабка говорила. А уж она-то знала в этом толк.
Собрались мы быстро. Я накинул на плечи ветровку, поскольку небо начало хмуриться, обещая дождь.
- Идти прилично, - сказала мне маленькая женщина на пороге веранды, натягивая красную трикотажную кофточку.
- Я помню. Из маминого письма.
Было немного странно и очень волнительно следовать по пути, подробно описанном в мамином письме. Как будто она шла сейчас рядом и невидимой рукой направляла наше движение. Что-то кольнуло у меня в носу, потом глаза стали мокрыми. Это уж вообще ни в какие ворота…
Чувства, которые открылись мне в Долине Царевича описать довольно сложно. Нет, правда, даже мне, который совершенно убеждён, что всему можно найти вербальный эквивалент. Для этого есть множество лингвистических упражнений… Но тогда… И самое непонятное, что, в общем и целом, это ведь просто равнина. Просто равнина — и всё! Но в этом «всё» было — всёёёёёё….. Высокие травы колосились на ветру, создавая уникальную музыку ветра и земли, музыку, полную тайны и любви, к которой человек не имеет никакого отношения; небольшие всхолмья по краям Долины напоминали замятое тесто на краешке маминого праздничного пирога (под него всегда затекало много-много вкусного персикового джема); облака над этим местом казались кусочками шёлкового шатра, который не успели до конца упаковать в какой-нибудь брезентовый мешок, а небольшой домик с восточной стороны, напоминающий альпийское шале, выглядел обязательным, непременным финальным аккордом во всей этой гармоничной, доведённой до совершенства симфонии мира.
- Ух ты… - мотнул я головой.
- Какое счастье, что люди сюда почти не ходят, - сказала мне шёпотом маленькая женщина.
- А почему?
- Нет бы сказали «слава Богу», - фыркнула она, - а то «почему»… Потому что сила легенды всё ещё крепка. А пока крепка сила легенды, это место останется заповедным. Вот почему мы бережём её, вот почему относимся с осторожностью ко всем, кто хочет что-то разузнать о камне и Царевиче.
- Я чувствую себя неофитом, - затрепетал я.
- И правильно чувствуете…
Весь этот разговор мы вели в пол голоса, неторопливо шагая к маленькому шале на окраине Долины.
Калитка в невысоком плетёном заборе была приоткрыта, давая некоторый обзор ухоженному саду. Но как он отличался от сада моей прабабки! Тот носил на себе отпечаток серьёзной деятельности по созданию ощущения мнимой запущенности, некоей загадочной отстранённости от внешней гармонии мира. То была маленькая копия парков Кларемонта и Стурхеда. Тенистые аллеи под ажурными куполами из свитых веток боярышника и барбариса, искусственно выведенная ряска у пологих бережков пруда, валуны различной величины, встречающиеся в самых неожиданных местах… Здесь же всё было иначе. Никаких высоких деревьев, разве что на заднем дворе вдоль забора за приземистой хозяйственной постройкой покачивались на лёгком ветру миниатюрные яблони и сливы, дорожки, посыпанные светло-серым гравием, измельчённым почти в пыль, пересекали друг друга строго под прямым углом, клумбы, представляющие собой выверенные до одури и правильные до головокружения геометрические фигуры, спирали, зигзаги. Маленькая женщина осторожно постучала.
- Ну, на такой стук только землеройка может отозваться и то — по эту сторону забора, - усомнился я.
- Здесь нет землероек, - спокойно возразила мне маленькая женщина.
Через несколько мгновений на порог шале вышла немолодая уже дама, действительно, крайне невысокого роста. На ней было очень светлое платье, такое светлое, что определить цвет для меня не представлялось возможным. Просто выбелилось под палящими лучами солнца, подумал я. Хотя откуда здесь палящие лучи, это же не тропики… Иными словами, перед нами предстала сама Феоноя.
Она неспешно отправилась нам навстречу. Движения Феонои и правда были слегка тяжеловаты для её довольно субтильного телосложения, но это придавало ей некоторый вес. И не только физический. За ней, подпрыгивая, хватая воздух ртом и виляя куцым хвостом прыгал щенок какой-то редкостной породы. Это была некая смесь померанского шпица и ши-тцу. Впрочем, это мой взгляд и, скорее всего, он ошибочен.
- Пчёлка, не мельтеши под ногами, - отозвалась на тонкое поскуливание щенка Феоноя. Голос её ещё меньше подходил облику, чем даже тяжеловатые движения. Был он низок, глубок и подёрнут хрипотцой, как доисторической пылью какой-нибудь древний манускрипт. - И нет, молодой человек, - обратилась она ко мне (я насторожился), - Пчёлка не помесь ценных собачьих пород, она — дитя улиц, местный клошар, подранок. Здравствуйте, осторожно переступайте через порог калитки. Она немного расшаталась, и я с раннего утра её закрепляла. Земля ещё не рыхлая.
Я как-то не очень представлял себе её с лопатой в руках. Но много ли я знавал ясновидящих?
Мы вошли в чистенькую квадратную прихожую, оклеенную такими же светлыми, как и платье хозяйки, обоями. Первое, что меня восхитило, это была высокая, плетёная из гибких ивовых ветвей корзина для зонтов. Не знаю, почему, но мне всегда хотелось в своей микроскопической прихожей иметь вот такую плетёную корзину для зонтов. Но ни габариты моей прихожей, ни наличие нужного количества зонтов не позволяло мне воплотить в жизнь такую вот крохотную бытовую мечту. Что же касается конкретно этой корзины, то она была именно такой, какой должна быть: высокой, стройной и переполненной зонтами различной расцветки.
- А зачем столько зонтов? - не задумываясь спросил я.
- Я же не спрашиваю, зачем на вашей веранде столько герани, - улыбнулась мне Феоноя. Я неловко улыбнулся в ответ. Действительно.
Она проводила нас в гостиную. Всё это сопровождалось мягкими приглашающими жестами и тихими: «прошу вас», «проходите», «присаживайтесь». И ни одного: «кто вы, зачем вы здесь и что вам нужно?». Как только мы расположились на небольшом диванчике в стиле русского классицизма, Феоноя ушла на кухню, чтобы приготовить свой фирменный чай. От помощи она отказалась. Пчёлка поцокала за ней следом. Я осмотрелся. Интерьер гостиной был смесью чего-то изысканного и деревенского. У неё всё — сплошная смесь. И собака, и интерьер… И чай её фирменный, должно быть, какая-нибудь гремучая смесь… На мгновение я стал самому себе противен… В простенке между окнами стоял высокий комод достаточно грубой работы. От него веяло основательностью и… бессмертием. Этот переживёт все катаклизмы вместе взятые и выйдет победителем из жестокой схватки со временем. На нём на ажурной салфетке, вероятно, из бельгийского кружева, грациозно тянулась к высокому потолку изящная ваза из шамотной глины. Она и сама казалась выполненной из кружева, до того была нежной, почти прозрачной. Такой стоять бы на отдельном постаменте из какого-нибудь красного дерева, а не на комоде, напоминающем деревенского громилу. Стол рядом с диванчиком, на котором мы восседали (лично я — на самом краешке), был кругл и невелик, как нераскрывшийся бутон пиона, в дальнем углу, зачехлённое белой материей, покоилось фортепиано (я узнал его по силуэту).
- Осматриваете, словно собираетесь здесь проводить остаток своей жизни, - толкнула меня локтём в бок маленькая женщина.
- Моя развращённая натура не вынесет разряженности здешнего воздуха, - ответил я.
В этот момент в комнату вошла Феоноя. Впереди себя она катила бамбуковую тележку, заставленную всякой фаянсовой прелестью: чашечки, блюдечки, розетки. На невысоком блюде возлежали румяные булочки, бока их были красны от малинового джема. Его аромат был просто оглушительным. В самом центре тележки возвышался круглый чайник с голубой птицей невнятной родовой принадлежности. «Смесь», - опять подумал я и страшно на себя разозлился. Позади Феонои раздался характерный цокот Пчёлки.
- Только осторожно, - сказала ей Феоноя, и мы обнаружили, что в своих ещё неокрепших челюстях щенок, пуская слюни, кряхтя и тараща глазёнки шоколадного цвета, тащил маленькую приплюснутую сахарницу с крышкой, напоминающей кочку, на которую приземлилась бабочка, и с тонкой, в виде переплетённых стеблей какого-то растения, ручкой. - Она только учится помогать по хозяйству, - виновато произнесла хозяйка, вытирая салфеткой замусоленную ручку сахарницы. Пчёлка довольно помахивала своим смешным хвостом.
- Давно ко мне не захаживали гости, - продолжила Феоноя, налив сливки для Пчёлки в маленькое блюдечко. Та деловито принялась исполнять самую приятную обязанность послушного щенка — вылизывать миску до блеска. - Не то, чтобы я скучала по ним, просто… давно ко мне не захаживали гости.
Мы с маленькой женщиной послушно выполняли ту же обязанность, что и Пчёлка, но в отличие от неё, нам это давалось не так изящно и мило. В моей руке небольшая круглая чашка выбивала довольно ритмичную дробь по блюдцу, и я чувствовал себя полным идиотом. Маленькая женщина выглядела значительно увереннее меня, однако и она присмирела, если сравнивать её нынешнюю манеру поведения с повседневной. Но ей хоть удавалось контролировать чашку!
- Да вы не беспокойтесь насчёт всего этого, - улыбнулась Феоноя. - Если вы думаете, что я обижусь на вас за то, что вы посетили меня только по какой-то необходимости, то — не думайте. По-честному, люди редко приходят друг другу просто так. Обычно всегда — по необходимости. Если только они ни любят друг друга… Да и тогда ненадолго, пока любовь не уступит место мудрости. Что же вам от меня нужно?
Всё это время я не слушал её, я, как всегда, предоставил самое сложное маленькой женщине (если уж говорить о мудрости, то она — определённо мудрее меня). Всё это время я смотрел в глаза (точнее на глаза) Феонои. Мне было трудно представить себе их дрожащими, о чём так подробно рассказывала в письме мама. Мне вообще трудно представить себе «дрожащие глаза». Рисуя подобное явление в своём воображении, я всякий раз ужасался паршивости картинки, потому что всё это напоминало мне какой-то страшный мультфильм о беспощадных инопланетянах, пришедших покорить нашу землю. На их непременно треугольных бледно-зелёных лицах на длинных жилистых отростках качались оголённые глазные яблоки. И они дрожали. Брррр! Однако всё обернулось иначе. Глаза Феонои действительно дрожали! Этот немыслимый эффект производили многочисленные блики, которые пульсировали на радужках под её длиннющими (а бывают ли такие!) ресницами. И всякий раз, когда она захлопывала их, а потом снова растворяла, бликов становилось больше. В её глазах отражалось всё. То есть — всё на 360 градусов вокруг! Я не знаю, как это объясняется с точки зрения физики, анатомии и кучи других правильных наук, но то, что было именно так, скажу определённо. Это завораживало. Это гипнотизировало. Это уводило совсем в иную реальность. И Феоноя это знала.
- Так что же вам от меня нужно?
- Грандидьерит, - вдруг с места в карьер начала маленькая женщина. Ну, нельзя же так, честно слово! Я закашлялся и, повернув к ней лицо, дико завращал глазами.
- Что, простите? - спокойно переспросила Феоноя.
- Грандидьерит, - так же спокойно повторила маленькая женщина, оставляя без внимания мои едва заметные, но конвульсивные телодвижения. Нельзя же так!
- О да, - расплылась в улыбке Феоноя и стала молодой-молодой, должно быть такой, какой была в бытность моей мамы. - Конечно. Грандидьерит! Я знаю эту легенду. Прекрасная, волшебная и немного грустная. Вы хотите, чтобы я вам её поведала?
Маленькая женщина посмотрела на меня глазами, полными понимания какой-то неразрешимой задачи:
- Я очень боюсь того, что это правда, - сказала она мне шёпотом.
- Что - правда? - не понял я.
- Поведайте, - повернулась она к Феоное, так и оставив меня недоумевать.
Феоноя немного поёрзала на диванчике, Пчёлка, которая допила свои сливки, пристроилась на её коленях.
- Давно это было, - начала Феоноя, распахивая реснице шире обычного. Глаза её задрожали как осиновые листья в ветреную погоду. - В своём высоком замке из кирпича, обожжённого солнечными лучами, жил прекрасный и благородный рыцарь. Имя его радовало каждого, кто его произносил, столько добра было уже совершено этим рыцарем, и столько же носил он в своём сердце, ибо неисчерпаемо милосердие людское…
- Ну, с этим утверждением можно поспорить, - шепнула мне маленькая женщина. Я на неё довольно грубо цыкнул, потому что с головой ушёл в мерцающий взгляд и тихий, поскрипывающий, как перо гения по белому листу, голос.
- Грандидьерит было имя ему…
Тут уж и я насторожился.
- Подвиги его были неисчислимыми, однако один из них всё же занял особое место в памяти людей. О нём я вам сейчас и поведаю.
- Прежде, чем вы нам о нём поведаете, можно ещё раз услышать имя прекрасного и благородного рыцаря, - краснея и заикаясь переспросил я.
- Ну вы же сами попросили меня рассказать о Грандидьерите, - искренне удивилась Феоноя. - Грандидьерит — имя этого рыцаря.
- Так я и думала, - качнула головой маленькая женщина. - Я же вам говорила… Значит, это правда.
- Да что правда-то? - свистящим шёпотом снова спросил я её.
- Простите за то, что прерываю, - и опять она проигнорировала мой вопрос! - А вы что-нибудь можете припомнить о… как бы выразиться… о Пне?
- О чём? - немного притушила глаза Феоноя.
- Точнее — о ком, - поправила её маленькая женщина и загрустила.
- Ну, конечно, - обрадовалась ясновидящая. - Пень — это мой учитель. Но он умер. Давно.
- Да, да, - встрепенулась маленькая женщина. Я встрепенулся тоже. - Расскажите нам о нём!
- Он был тихим, солнечным и старым, - улыбаясь окну, заговорила Феоноя. - Старым-старым, наверное, как луна. Или Озеро. Я шла к нему длинным и петляющим путём, который уводил меня сначала в одну сторону, потом в другую. Однако меня направляли двое…
Я вспомнил тех двоих из маминого письма, в котором Феоноя рассказывала о случайной встрече с ними в утреннем кафе.
- … Они мне показались неприятными, неправильными на этой правильной дороге к истине. Но когда эти двое доставили меня к Пню, он улыбнулся, погладил одного из них по голове, а мне сказал, что они были проводниками, а про проводников плохо не думают, даже если они и не знают, что они проводники. Тем выше ценится их предназначение. Тот, кого Пень погладил по голове, остался. Другой убежал. Его долго искали, но потом перестали. Исчез. А Голова остался. Его так Пень назвал сразу после того, как по волосам рукой провёл. «Будешь, - говорит, - Головой». А тот только кивнул. И остался. И я осталась. Не поехала домой, потому что здесь мой дом. Пень многому меня научил. И дом помог построить. И сад разбить. И ухаживать за цветами, птицами и деревьями.
- А помните ли вы вещунью с Нижних Мхов, - осторожно спросила маленькая женщина. - С ней ещё девочка была лет пятнадцати — шестнадцати…
Феоноя задумалась, прикрыла опахалами ресниц свои дрожащие глаза.
- Нет, ни о какой вещунье с Нижних Мхов я не знаю, - качнула она головой. - И о девочке. - Она вдруг резко растворила ресницы и пронзительно глянула на меня. Я громко сглотнул. - И о девочке не знаю. Мне и не нужно знать.
- Значит, о Царевиче и о камне, дарующем власть, вы тоже ничего не знаете?
- Почему? Знаю, - сказала Феоноя и опять уставилась на меня. - Знаю, что камень этот покажется только истинному наследнику Царевича. Так, во всяком случае, говорит легенда.
- Это все знают, - вздохнула маленькая женщина.
- А чего вы от меня хотели?
- Да, пожалуй что больше ничего, - поднялась с диванчика маленькая женщина. Я встал следом.
- А хотите посмотреть на Голову, - неожиданно спросила Феоноя.
- На ту самую… то есть того самого? - свистящим шёпотом произнёс я. - А он жив ещё?
- Вот и посмотрите, - улыбнулась Феоноя.
Она встала, и дремавшая на её коленях Пчёлка недовольно фыркнула и меховым мячиком соскочила на пол. Я выразительно посмотрел на маленькую женщину. Она в мою сторону даже не глянула. Но как только Феоноя проследовала в прихожую, та вцепилась в мою руку с цепкостью речного рака.
- Я слышала, что с её памятью что-то приключилось, - горячо зашептала она мне в ухо. Для этого мне пришлось согнуться в три погибели. - То ли естественным путём, то ли механическим, но кто-то или что-то изменило её воспоминания.
- Это ведь страшно, - искренне ужаснулся я, особенно при мысли, что с воспоминаниями Феонои расправились механическим путём.
- А может, это просто игра такая. Такой ход. Её. Теперь наша задача всё, что она говорить, попробовать поделить на шестнадцать и выудить полезную информацию.
- Лично для меня эта задача вообще неподъёмная, - возразил я. - Я не смогу всё делить на шестнадцать и тут же выуживать из оставшегося полезную информацию.
- Главное - дышите ровно, - махнула рукой маленькая женщина (немного по-детски, из-за затылка), - всё остальное доверьте мне.
- Женщина — удивительное изобретение природы, - улыбнулся я.
- С этим не поспоришь.
Голова
Выйдя за калитку шале, мы, следуя за Феоноей, которая, в свою очередь, следовала за Пчёлкой (та словно знала, куда мы направляемся!), обогнули дом, затем по изогнутому досчатому мостику без перил пересекли небольшой ручей, миновали прозрачную берёзовую рощицу (оттого прозрачную, что она состояла из молодняка такого тонкого, что создавалось впечатление… прозрачности… Каков слог!) и вышли к одноэтажной постройке, достаточно протяжённой в фасаде. Она поразила меня огромными окнами. С такими окнами и дверей не нужно, мелькнуло у меня в голове. Вокруг постройки не было ни сада, ни забора, только маленькие клумбочки круглой формы по бокам крыльца с резным куполообразным козырьком. На клумбочках буйствовала календула и бархатцы. Создавалось ощущение, что пылают кукольные факелы при входе в кукольный дом кукольного рыцаря. А за домом, который, как выяснилось, обретался на холме, - необъятная даль, невероятная ширь, такая, от которой участилось моё дыхание: изумрудная равнина с небольшими всхолмьями, рощицы, овражки, озерца и — высоковольтные вышки! Ряды высоковольтных вышек! Это непременное условие, чтобы от созерцания шири и дали я получил истинное наслаждение. Не могу объяснить, отчего у меня такая неземная любовь к этому яркому проявлению человеческой деятельности на фоне первозданности природы. Она как-то связана с детским ощущением предстоящего путешествия: когда все основные постройки большого города уже позади, а впереди неизведанное пространство, начинающееся с обязательных рядов высоковольтных вышек.
- Зайдём в дом, - коснулась моего плеча Феоноя.
Я глубоко вдохнул, протяжно выдохнул и отправился следом за ней. Маленькая женщина замыкала это шествие.
Мы миновали полутёмную прихожую. Я мало, что в ней рассмотрел. Видел только какие-то репродукции на стенах и узкий гардероб. Затем быстрым шагом пересекли гостиную. Мне было интересно, чем живёт Голова (художник во мне часто верховодил над скромным и симпатичным обывателем. Мне всегда хотелось таким казаться.), и я вертел головой с такой же стремительностью, с которой Феоноя преодолевала расстояние от одной двери до другой. Окна, действительно, были огромными и очень чистыми. На невысоких подоконниках располагались комнатные цветы разных размеров. Калатея соседствовала с фиалкой, гибискус с бегонией. Ну, насколько я заметил… Было там множество других растений замечательной густоты, зелени и расцветки. В простенках между окнами стояли высокие стулья с забавной, а иногда и просто оригинальной формой спинок. Точно работа хозяина — такой раритет не приобретёшь ни в одном магазине ни за какие деньги! По середине гостиной - стол с гигантского размера лампой… Такое ощущение, что Голова придумал себе историю, в которой он — великан. На стене, противоположной окнам, я обнаружил картину в очень простой, но изящной рамке. Это был портрет женщины уникальной красоты. Феоноя, зачем вы так быстро шагаете! Но она не вняла моей молчаливой мольбе, широким движением руки отбросив тяжёлую портьеру у входа в какое-то иное (таинственное) помещение.
И вот мы в небольшой комнате с таким же, как и в гостиной огромным окном, занавешенным бежевым тюлем. У окна покачивалось кресло-качалка, а в нём покачивался интересного вида человек. Сначала о человеке, а потом об обстановке комнаты.
Феоноя остановилась, поэтому мой взгляд и работа мысли стали менее конвульсивными и зависящими от быстрой смены декораций.
Я впервые наблюдал такого… как бы выразиться поточнее… гладкого человека. Именно — гладкого. Он был гладко причёсан; под совершенно гладкой чёлкой, положенной от ровного, гладкого пробора к левому ровному и гладкому уху, светился незамутнённостью и юношеской гладкостью высокий лоб. Необыкновенно круглые глаза выражали совершеннейший покой; гладкие, ровные, тугие, словно у младенца, щёки бликовали под лучами нежного солнца; ровный гладкий, чисто выбритый подбородок слегка подрагивал под полными свежими губами. Казалось, этот человек о чём-то сам с собой разговаривает и весьма доволен течением гладкой и ровной беседы. На его покатых плечах мягко и непринуждённо лежала фланелевая рубашка в крупную клетку, а круглые колени удобно расположились в домашних плисовых брюках.
Комната представлял собой точную копию своего обитателя. Потолок, плавно перетекающий в стены, покрытые светло-голубыми виниловыми обоями, комод, украшенный изящными виньетками, небольшой овальный столик с кружевной салфеткой в центре, и старинная печатная машинка… Нет, в самом деле — старинная печатная машинка фирмы «Ундервуд»! Настоящая ценность!
Вообще, вся эта обстановка и сам хозяин производили немного странное, но в целом довольно приятное впечатление. Единственное, что осталось непонятным моей въедливой артистической натуре — это кардинальная разница между интерьером гостиной, где явно проживал великан или человек с ярковыраженной гигантоманией, и нежностью этого пространства, которое приугатованно к созерцанию гармонии внутреннего мира.
- Здравствуй, Голова, - поприветствовала человека Феоноя, а Пчёлка, коротко лизнув круглую и гладкую ладонь, потянувшуюся к её лохматой макушке, пружинисто вспрыгнула на его колени. Надо сказать, он нимало не удивился появлению а своей комнате посторонних людей.
- Здравствуй, Феоноя, - поздоровался он мягким ровным голосом. - И вы, молодые люди.
Мы с маленькой женщиной кивнули.
- Вот, проходили мимо, решили заглянуть, - продолжила Феоноя, усаживаясь на невысокую тахту, жестом приглашая нас присоединится к ней. Мы присоединились. - Над чем работаешь? - качнула она головой в сторону «Ундервуда».
- Сегодня ещё не над чем,- пожал покатыми плечами Голова. - Дуновеска вывела из себя.
- Чем же она тебя вывела?
- Ветер её истрепал. Она не успокоилась пока я пичурточку не прикрыл. Да ещё с торца дома штукапурка осыпалась. Вот сижу, думаю, с чего начать.
- Что начать?
- Новую историю.
Я ничего не понимал. Ничего не понимала и маленькая женщина. Но она терпеливо ждала непременных разъяснений со стороны Феонои. Ведь они же должны были последовать! А я изнывал от любопытства, как новорождённый телёнок. Феоноя это заметила и едва заметно улыбалась.
- Дуновеска — это занавеска, которую во время сквозняка всегда затягивает между фрамугами. Голова любит устраивать сквозняки, так у него лучше мысль работает. Пичурточка — форточка. На неё всегда приземляются разного вида и размера пичуги, он их кормит. Штукапурка…
- Это проще, - сказала маленькая женщина.
Всё это время Голова нежно почёсывал пчёлкино ухо. Она была чрезмерно довольна.
- Ну так какую историю ты не знаешь, как начать?
- Историю о кукарамбе, о глубоких сглазах, о таинственной пищали в вёдрах земли…
- Историю о катакомбах, о глубоких лазах, таинственной пещере в недрах земли, - ответила на застывшие в наших округлившихся от изумления глазах вопросы Феоноя.
- Нет, одно дело — написать, - громко сглотнув, произнесла маленькая женщина, - другое дело всё это расшифровать. Я думаю, истории этого автора должны выходить исключительно с переводами.
- Нечто вроде «Бармоглота» из Алисы, - добавил я. Маленькая женщина согласно кивнула.
- Где же ты слышал эту историю? - мягко, как это делают психиатры в клиниках для душевнобольных, продолжала вести допрос Феоноя. И сдалась ей эта история!
- Мне Пень её рассказал, очень давно, машинку подарил, я всё никак написать не могу, - огорчился Голова и как-то поник. Поникла и Пчёлка на его руках. Я заметил, что эта милая псинка являлась неким барометром человеческого настроения.
- Не переживай, мы тебе поможем, - с радостным блеском в глазах воскликнула Феоноя.
- Мы? - это уже воскликнули мы, то есть я и маленькая женщина.
- Разумеется! И сделаем это прямо… завтра!
- Завтра? - с той же интонацией снова воскликнули мы.
- Завтра. Мы приглашаем вас на пикник. Вы видели, какая красотища открывается по ту сторону дома? Вот мы и спустимся туда. Вы же понимаете, что возражения не принимаются. Принесите с собой что-нибудь съестное и — то, что сегодня вам попадётся под руку.
- В смысле? - задал я вопрос почему-то Голове. Он улыбнулся своей ровной и гладкой улыбкой, показав ровные и гладкие зубы, и развёл руками. Пчёлка на его коленях склонила вихрастую голову на бок.
- А если мне сегодня попадётся под руку верстак, киянка или нефтяная вышка? - спросила Феоною маленькая женщина.
- Годиться, - согласилась та. - Только упакуйте всё это поизящней.
- Как скажете, - теперь уже развела руками маленькая женщина.
Пчёлка спрыгнула с колен Головы, а это значит, аудиенция закончилась. Мы тихо покинули этот необычный дом и некоторое время шли молча. Феоноя изредка подзывала к себе щенка. Только подойдя к калитке шале, я всё-таки не выдержал.
- Странный человек. Странный дом.
- Чем же он странный? - спросила Феоноя, открыв калитку. Мы прошли в сад и сели на чугунный диванчик, покрашенный в сливочный цвет. С левой стороны от него поддавался лёгким порывам ветра один из кустов жасмина, рассеивая вокруг себя умопомрачительный аромат. Второй куст качался в такт первому у крохотного фонтана в западной части сада. - Он просто Голова.
- Скажите, а Голова сам построил себе дом?
- Сам, от первого гвоздя до последнего.
Мы с маленькой женщиной переглянулись. Как-то совсем не вязался у меня образ мастерового, у которого всё в руках спорится, с этим… как бы поточнее выразиться… младенцем-переростком с гладкими, как у флейтистки, руками.
- И мебель всю сам?
- И мебель.
- Нет в его доме объединяющего начала, какой-то основной, цементирующей идеи, - поддержала меня маленькая женщина и шёпотом добавила: - Ежегодная подписка на журнал «Дом моей мечты. Философия интерьера».
- Этого, пожалуй, нет, - согласилась Феоноя. - Зато можно проследить, как менялся внутренний мир Головы. Сначала он жил на кухне, где очень много ящиков, ящичков, стеллажей, буфетов, комодов. Кухня его значительно больше гостиной. А гостиная немаленькая.
Это уж точно!
- А зачем ему так много ящиков, ящичков, ну и тому подобное? - спросил я.
- Так он выражал свой взгляд на человеческую сущность.
- Поясните.
- Ну, на тот момент, когда он обустраивал кухню, ему казалось, что человек ценен своей индивидуальной сложностью. Чем больше в человеке тайн, замысловатости всякой, оригинальности и непредсказуемости, тем лучше. Кому?.. Тогда он был совершенно убеждён, что простота, действительно, хуже воровства.
- Судя по всему что-то изменилось в его суждениях, когда он взялся за гостиную, - заметила маленькая женщина.
- Изменилось и очень, - согласилась Феоноя. - Он вдруг решил, что человек с множеством тайн и замысловатостей не может быть значительным.
- Почему? - поинтересовался я.
- Человек с множеством тайн и замысловатостей делает слишком много лишних движений. Слишком дорожит всеми своими ящичками, кармашками, комодиками… Отсюда излишняя суета. Не дай Бог он возьмёт и не досчитается одной из своих загадок! Поэтому Голова решил взглянуть на гостиную другими глазами. Для него, как для ребёнка, значительность это в первую очередь размеры. И вот — результат: огромные стулья, огромный стол с огромной лампой, похожей на маяк.
- А в интерьере комнаты, в которой мы сегодня побывали, он исповедует простоту как высшую человеческую ценность, - подытожила маленькая женщина.
- Всё верно, - качнула головой Феоноя. - Ту самую простоту, которая изначально представлялась ему хуже воровства. Вот вдруг решил, что самая нелепая нелепость в человеческой натуре — это стремление всё усложнять.
- Как я с ним согласен, - улыбнулся я. - Не дом, а череда этапов становления личности.
- Пожалуй, - улыбнулась Феоноя.
Пчёлка всё это время раскапывала и закапывала своим пушистыми, широкими для её габаритов лапами ямку в песчаном островке рядом с клумбой, засаженной розовыми армериями, который, видимо был обустроен специально для таких вот упражнений. Я немного понаблюдал за сосредоточенными действиями щенка, а потом задал Феоное вопрос, требовавший для меня немедленного ответа.
- В гостиной Головы я краем глаза заметил портрет. Мы пронеслись мимо него метеором, поэтому я не рассмотрел его так, как требовала от меня моя художественная натура. Что это за портрет? Кто на нём изображён?
Феоноя улыбнулась и передала эту улыбку маленькой женщине. Судя по всему, та знала этот портрет.
- Когда-то давно… - начала было Феоноя, но остановилась и обратилась к маленькой женщине. - Давайте уж вы.
Я вскинул брови.
- Положите ваши брови обратно, - махнула рукой она. Ну, в своей особой манере, по-детски, из-за затылка. - Когда-то давно, когда я была ребёнком, к нам приехал молодой художник… Какой молодой, юный совсем! Приехал на каникулы, которые решил использовать в качестве пленэра. Вообще-то он хотел написать вашу прабабку. Ходил за ней по пятам, просил, как голодный котёнок просит миску прогорклой сметаны.
- Потом покажете, как это выглядит на практике, - попытался отшутиться я, хотя мне, если честно, было не до шуток. Я начал что-то припоминать. О чём-то таком мне рассказывал в совсем недалёком прошлом муж моей тётки, родной брат маленькой женщины.
- Да ну вас, - снова отмахнулась от меня она. - Прабабка всячески сопротивлялась. Она умела делать это, не добавляя просителю неуверенности. Иными словами, договориться с ней юному живописцу так и не удалось… именно это породило очередную волну слухов в отношении вашей прабабки. Мол, ведьмы не оставляют своих изображений и всякая прочая мура. И всё же он не остался без практики — написал портрет… вашей матери.
История с портретом моей матери
Я резко поднялся с диванчика, чуть не отдавив Пчёлке лапу (она, утомившись копанием песчаной ямки, притулилась под нашими ногами). Потом так же резко опустился обратно.
- Долгое время этот портрет висел в гостиной вашего дома. Напротив окна. По вечерам его освещали лучи заходящего солнца, и черты акварельного лица словно оживали.
- Всё-таки акварель, - произнёс я. - Её нужно было писать только акварелью.
- Тот художник тоже так сказал, - подтвердила маленькая женщина. - Она ему напоминала андерсеновскую русалочку…
- Почему же её портрет теперь находится в доме Головы? - спросил я, почувствовав в голосе нотки непонятной агрессии.
- А это особая история, связанная с персонажем, который вам уже хорошо известен, - лукаво подмигнула мне маленькая женщина, а Феоноя махнула рукой (так же по-детски, из-за затылка).
- Их уже столько набралось, - пробурчал я.
- С Архилохом!
- С Архилохом? - возопил я, словно знал его в действительности, а не по рассказам.
- С ним, - качнула головой маленькая женщина. - Ваша мама была уже замужем… Это тоже особая история. Архилох всегда был почитателем красоты во всех её проявлениях. Вашей матери воочию он никогда не видел, слава Богу. Если бы увидел, постигла бы его испепеляющая страсть. Впрочем, все «испепеляющие страсти», которые он испытывал почти каждый месяц, приносили вред исключительно ему, а не его очередному предмету. Его очередной предмет, как правило, вообще не подозревал о наличии у него тайного и испепеляюще страстного поклонника. Итак, вашу мать он никогда не видел, но увидел её портрет. И как раз на закате, когда с этим чудом акварельной живописи происходили метаморфозы. Он начинал излучать совершенно живой свет, тёплый, пульсирующий, дышащий.
- Как Архилох оказался в доме у моей прабабки? - спросил я.
- Пришёл к ней, как к знатоку античной поэзии. А ваша прабабка жалела его. Похоже, только одна она его и жалела. Да нас, детей, научила. Взрослые… Впрочем, я рассказывала, как к нему относились взрослые. На его вопрос: «Не помешаю ли я вам на этот раз?» ваша прабабка отвечала волшебным, ласкающим его слух «отнюдь». Пришёл он тогда разглагольствовать об особенностях фалекова гендекосиллаба как разновидности логаэдического стиха…
Я с недоумением посмотрел на Феоною, та качнула головой, словно понимала, о чём сейчас идёт речь. «А вдруг понимает?» - ужаснулся я и тоже качнул головой.
- Но беседа, которую так вожделел Архилох с самого утра, закончилась, так и не начавшись. Именно в этот момент первые лучи закатного солнц коснулись акварельного лика вашей матери. И с Архилохом случилась…
- С Архилохом случилась… - полушёпотом повторила Феоноя.
- Испепеляющая страсть. Он взмолился продать ему портрет! Он падал на колени, нещадно выколачивая ими по половицам сегидилью, заламывал руки по образцу скорбящей Пенелопы, ничего не помогало. Ваша прабабка была непоколебима. Она тихо улыбалась и едва заметно покачивала головой.
Никто не знал, да и сам Архилох не догадывался (ну не умел он анализировать своё психологическое состояние!), что его испепеляющая страсть, измеряемая совершенно конкретным отрезком времени — месяцем, гораздо мучительнее и, что самое главное, продолжительнее, если предмет обожания… как бы поточнее выразится… вне зоны доступа. С ним потом случалось такое позже, когда он насмерть влюбился в «Девушку с цветами» Хоакина Сорольи. Что с ним тогда было! В Озере пытался утопиться. Кричал, что теперь не только Царевич с камнем будут местной легендой, но и он — Архилох, жрец великой безответной любви! Ему, дураку нашему, не втемяшить было, что в данном случае, да впрочем, и в случае с портретом твоей матери, «ответной» любви по определению быть не может! Так вот. Когда он покинул дом вашей прабабки без портрета вашей матери, он решил его выкрасть.
- Архилох? - вновь возопил я. - Выкрасть?
- Да-да, выкрасть, - подтвердила маленькая женщина. - Но как! На следующее утро ваша прабабка нашла его на скамье возле калитки. Был он одет во всё тёмное (солнце тогда полило нещадно): чёрная трикотажная водолазка, тёмно-серые шаровары, заправленные в бардовые носки, и чёрные резиновые сабо. Полный комплект сумасшедшего! Я тогда помогала вашей прабабке в саду. Я любила помогать ей в саду, потому что наше общение с ней не ограничивалось только прополкой, поливкой и разреживанием. Мы тогда с ней говорили о Пёрселле и его «Дидоне». Именно она открыла для меня эту магическую музыку.
- Ждите, - сказал он вашей прабабке очень смешным шёпотом. Ему-то казалось, что он выглядел устрашающим, а сам походил на мультяшного персонажа, голову которого вот-вот должна накрыть наковальня.
- С удовольствием, - ответила ему ваша прабабка.
- Что — с удовольствием? - растерялся Архилох. Он думал, что до ужаса напугал нас.
- Буду ждать, - так же улыбаясь ответила ему прабабка. - Только знать бы — чего именно мне ждать.
Он собрался с духом, выкатил грудь колесом и снова свистящим, очень смешным, шёпотом произнёс.
- Сегодня я приду к вам воровать!
- В котором часу? - спросила прабабка.
- В смысле?… Но об этом не предупреждают!
- Я бы просто хотела угостить вас малиновым пирогом. Так вот, мне бы знать, в котором часу вы придёте воровать, чтобы пирог не остыл.
- После полуночи, - рявкнул Архилох и был таков.
Ровно в полночь он пришёл воровать. Позвонил в калитку; после того, как ваша прабабка пустила его в сад, не спеша натянул чёрную маску, которую сам сшил из остатков чёрного шёлка (небольшой, изъеденный молью отрез этого благородного материала он нашёл в мусорном контейнере за зданием Музея этнографии): он сказал об этом с чувством нескрываемой гордости, и, оглядываясь по сторонам, прошёл в беседку, где был накрыт стол. Я имела часть присутствовать на этом спектакле. До сих пор он - одно из самых ярких воспоминаний моего отрочества. Надо сказать, что ваша прабабка не ударила в грязь лицом. Она, как подобает случаю, тоже облачилась во всё тёмное: крепдешиновое платье цвета индиго, чёрные лаковые туфли. Одна я сидела одуванчиком в своём розовом свитере с белыми ромбиками по груди.
Сначала мы сидели молча. Архилох с присвистом потягивал из чашки горячий чай, не решаясь взять кусочек малинового пирога, который восхитительной сферой благоухал в центре стола.
- Позвольте помочь вам, - тихо произнесла ваша прабабка, едва внятно, чтобы не обидеть горе-похитителя, и потянулась к пирогу. Мне пришлось сделать вид, что я не услышала.
- Я сам, - буркнул Архилох. Ему было страшно не удобно в шёлковой маске. Она оказалась меньшего размера и давила ему на лицо, как гипсовая плита.
- Да снимите вы её уже, - махнула рукой ваша прабабка. - Договоримся, что все формальности соблюдены, и вы напугали меня до ужаса. Пейте чай спокойно, потом я выслушаю все ваши ультиматумы, претензии или что там предъявляют этому миру грабители.
- «Несравненный дар — могучая стойкость души. С нею в жизни ничего не страшно", - тоскливо процитировал Архилох, поморщился, но маски не снял.
- Ваш великий тёзка сказал это, когда его лицо ничего не стесняло. Пожалуй, только борода, - улыбнулась прабабка. - Не особенно люблю бородатых мужчин.
- Ну хорошо, - с радостью согласился он.- Тем более ваш пирог божественен, его необходимо поглощать в том блаженном состоянии, когда тебя ничего не отвлекает: ни потяжелевшая совесть, ни маска на лице.
Архилох попытался красивым движением сорвать с себя кусок шёлковой материи, но красиво не получилось. Ему помещали уши.
- Теперь я хочу спросить вас, прежде, чем мы решим, что же делать с портретом, который нам обоим очень дорого, - деловито начала ваша прабабка, резким движением отодвинув от себя чашку с недопитым чаем. Архилох понял, что разговор выходит на другой уровень, и точно таким же движением отодвинул свою. - Давайте на мгновение предположим, что ваше воровство вам удалось и вы заполучили этот портрет. Ваши дальнейшие действия?
- Я буду холить и лелеять его, как если бы он был моей возлюбленной, - прослезился Архилох.
- Для того, чтобы холить и лелеять, необходимо совершенно конкретное место вашего обитания, - не меняя делового тона продолжила ваша прабабка. - Вы можете с определённостью сказать мне, в каком конкретно месте вы собираетесь холить и лелеять данное произведение искусства?
Архилох съёжился и стал похожим на пустую еловую шишку, которую белка за ненадобностью выбросила из своего дупла.
- Нет, с определённостью я вам такого сказать не могу. - Он едва не задохнулся этими словами. - Как же мне теперь быть?
- Слушайте меня внимательно, оголтелый вы преступник, - тяжёлым шёпотом заговорила прабабка. - Я созвонилась с известной мне особой, чей лик отображён на этом холсте, и эта особа дала согласие на приобретение вами своего портрета. Однако куда вы его отнесёте, на какую стену водрузите? Не морщите лоб! На этот вопрос я отвечу сама. Этот портрет будет висеть в гостиной Феонои, куда вы сможете приходить и наслаждаться его лицезрением. Согласны вы на такой вариант похищения?
Под ногами Архилоха словно гейзер проснулся. Мы едва успели схватить его за руки, чтобы он не взлетел до крыши беседки. У Феонои он был частым гостем. Она жалела его, а он, после случая с избавлением от Копилки со товарищами, души в ней не чаял…
Я взглянул на Феоною. Она грустно улыбнулась и качнула головой.
- Портрет вашей мамы долго находился в моём доме, - немного помолчав произнесла она. - До самой гибели Архилоха.
- Архилох погиб? - ужаснулся я. Как такое может быть?
- Задохнулся во сне от приступа астмы. Спасти не удалось. Знаете, удивительным образом на его могилке, крошечной, как у ребёнка (он ведь росточка был небольшого) месяца через четыре зацвели левкои. Их никто не сажал. Просто взяли и зацвели…
Я тяжело вздохнул. Никак не предполагал, что смерть Архилоха произведёт на меня такое тяжёлое впечатление.
- А как получилось, что портрет перекачивал в гостиную Головы? - после некоторого молчания спросил я.
- После смерти Архилоха портрет стал тускнеть, потерял способность «оживать» под лучами заходящего солнца, - ответила Феоноя. - Мы решили вернуть его на прежнее место.
- Ваша прабабка почему-то единственная из нас сомневалась, что портрет восстановит свои силы в её доме. - подхватила маленькая женщина. - Она была убеждена, что угасание красок напрямую связано с уходом Архилоха.
- И это оказалось правдой, - согласилась с ней Феоноя. - Портрет перестал жить, когда перестал жить Архилох. Мы не знали, что делать. Сидели в в той самой беседке, пили чай вприкуску с тем самым малиновым пирогом, и не знали, что делать. Именно тогда в калитку постучал Голова. Он уже обустраивал свой дом рядом с моим. Это был «кухонный период» становления его личности.
- Ах, да, - качнул головой я, - ящики, ящички, комодики, закутки…
- Да-да, - улыбнулась Феоноя. - Портрет стоял тут же, в беседке. Он будто не хотел обратно, на стену напротив окна. Когда в беседку вошёл Голова, весь выпачканный побелкой, присыпанный мелкой стружкой, но окрылённый какой-то, парящий, мы с вашей прабабкой мгновенно поняли друг друга. Голова пришёл за портретом. Он, кстати, очень удивился, когда мы молча протянули ему портрет.
- Вот это вот — мне? - Он захлопал газами, как внезапно осчастливленный претендент на руку и сердце. - Вот это вот — мне?
А портрет заулыбался, заискрился, потеплел.
Феоноя замолчала. Пчёлка у её ног громко и длинно вздохнула.
- Жаль Архилоха, - так же, как Пчёлка, вздохнул я.
- Жаль, - согласилась маленькая женщина. - Жаль так, что я до сих пор говорю о нём, как о ныне здравствующем… Мне так легче…
Мы молча распрощались с Феоноей до завтрашнего пикника, я бережно потрепал лохматый затылок Пчёлки, она лизнула моё запястье, словно метку поставила: «Годен». В совершенном молчании мы дошли до дома и разбрелись по комнатам, чтобы часа через два поужинать под передачу о Сейшеловых островах, перекинувшись парой слов о гигантских плодах морской кокосовой пальмы и уникальности Альдабры. Маленькая женщина помыла посуду, я замариновал мясо для завтрашнего пикника, и мы отправились спать.
Письмо седьмое
Разобрав постель и приняв душ, я забрался с ногами в кресло и достал следующее письмо мамы.
«Дорогая сестра! Продолжаю прерванный рассказ. Начну с того, что я почти поправилась и уже помогаю бабушке по хозяйству. Сегодня присадила к забору вьюнок ипомеи. Посмотрим, примется ли…
Так вот. Остановилась я на том, что узнала ясновидящую совершенно с иной стороны. Она мне понравилась. Правда. И её дрожащие глаза теперь не вызывали во мне страха или тревоги. А стали просто частью её натуры. Вот она такая.
А дальше заговорил Пень:
- Тот человек, который мнит себя наследником Царевича… Он обладает такой силищей… Эта силища опирается на единственное желание всей его жизни — овладение камнем. Ему больше ничего не нужно. И никто не нужен. Сегодня вы останетесь у меня. Я вас накормлю толоконной кашей. Такую толоконную кашу вы ещё не ели!
- Ну я-то, положим, ела, - улыбнулась бабушка. - Кто тебя научил её варить?
- Да-да, - закряхтел Пень (опять засмеялся). — Ты всегда идёшь впереди меня. Но в одном я всё-таки тебе не уступлю.
- В чём же это?
- Я первым увижу Царевича! - И Пень лукаво подмигнул бабушке. А та махнула на него рукой, словно он был назойливой мухой.
- Почему мы должны сегодня остаться здесь? - тихо спросила я бабушку.
- Раз он сказал, значит, должны, - ответила она.
В этот самый момент сверху раздался такой треск, что я на мгновение оглохла. Это можно сравнить, знаешь… с тем, как если бы начал полыхать огромный деревянный дом. Сразу. Таким огромным огнём. А в огне этом стало бы всё взрываться, шипеть, выпускать снопы фиолетовых искр. Началась гроза. Сначала мне показалось, что ниоткуда, ведь небо всё это время — как мне казалось — было чистым, без единого облачка. На самом деле, мне уже позже бабушка заметила, небо было совершенно белёсым. От одного края до другого. А нет более опасного неба, чем белёсое. Самые страшные грозы, самые страшные ветра рождаются внутри белёсого неба. Поэтому так страшно, когда человек бледнеет. Не краснеет, а именно бледнеет. Бабушка мне потом сказала: «Краснота — расточительство, бледность — накопление. Накопление всегда опаснее. Полная холщовая сумка может разорваться, и содержимое из неё выпадет на дорогу. Что ты с ним будешь делать?».
Так вот, гроза нас настигла, когда мы подбирались к норе Пня. Бежать от места нашей беседы до норы — не больше минуты. За эту минуту я вымокла до последней косточки! В придачу к сплошному ливню посыпал град размером с рябиновую ягоду. Мне стало по-настоящему страшно. Мы нырнули в жилище Пня, словно вынырнули из реки на сушу.
Надо сказать, что нора эта — место удивительное. Если смотреть на неё со стороны Долины — она всего лишь едва заметный бугорок, покрытый куртинками вереска. Но стоит туда забраться, всё меняется! Сначала мы очутились в весьма уютной прихожей. Тускловатая лампа, напоминающая банку из-под кофе, освещала её не в полном объёме, но достаточно, чтобы не задохнуться от темноты. Немногочисленная мебель, которую изготовил сам Пень была маленькой и какой-то… круглой. Круглые стульчики вдоль дерновой стены, комод, лишённый углов, круглая резная рамка с зеркалом, отражающем моё любопытное мокрое лицо.
- Липестричество я ворую, - крякнул Пень.
- Ничего ты не воруешь, - отмахнулась от него бабушка. А потом добавила, обращаясь ко мне: - Для него электричество нужно в крайнем случае. Сам-то он ориентируется в своей норе, как мы в саду при свете солнца. Сегодня — крайний случай. У него гости.
- Не каждый приходящий — гость, - поднял кривой длинный палец к виску Пень.
- Хорошо, хорошо, - ответила бабушка, и мы зашагали дальше.
А дальше была, наверное, гостиная. Во всяком случае, все необходимые атрибуты гостиной присутствовали. И стол с соломенной циновкой посередине, и несколько усовершенствованный топчан, где-то даже напоминающий диванчик в русском стиле, и книжный шкаф с самыми настоящими книгами! Там оказалось огромное количество потрёпанных атласов мира, справочников по этнографии, обнаружился один словарь по философии, трёхтомник Чехова и фотоальбом «Путешествие по Южной Франции». Но больше всего меня умилила имитация окна. На стене висела картина, живописующая лавандовое поле с красивым, раскинувшим длинные ветви деревом. Над верхней планкой рамы располагался карниз, вырезанный хозяином дома (он был тоже круглый), с карниза спадал запылённый потускневший тюль. Создавалась полная иллюзия растворённого в мир окна.
- Как красиво, - сказала я.
- Появилась такая необходимость, - снова крякнул Пень. - Всегда мечталось пройтись по лавандовым полям. И под таким деревом посидеть. Спину погреть о его горячий ствол. От ревматизма помогает.
Весь вечер я рассматривала атласы. Особенно запомнился атлас Восточного Тимора. Крохотная страна, а атлас большой, красочный… Потом ещё заглянула в справочник по этнографии. Заинтересовал анонс двенадцатитомника Джеймса Джерома Фрэзера «Золотая ветвь». Где бы достать?… Потом мы ели толоконную кашу необычайной вкусности, правда! Бабушка, Пень и ясновидящая что-то всё время вполголоса обсуждали, а у меня начался сильный озноб. Ливень всё-таки доконал меня. А ещё и сырость в норе. Пусть небольшая, но всё же… В общем, этой ночью я подхватила серьёзную простуду. Дальше всё понималось с трудом. Меня заворачивали, переворачивали, что-то втирали в грудь, спину и пятки, чем-то поили… Но главное-то вовсе не в этом! А в том, что ночью, которую мы провели в норе Пня, тот человек пробрался в наш дом. Вернее, не совсем в дом. Он остановился в саду. Точнее, его остановили… Какое счастье, что брат тогда остался ночевать у своего товарища, такого же чокнутого рыбака, как и он сам! Не известно, как бы всё там сложилось. О том, что остановило того человека в саду и зачем он к нам залез (хотя это-то, пожалуй, объяснять не нужно), я расскажу тебе в следующем письме. Обнимаю крепко, твоя сестра».
Пикник
Меня разбудила маленькая женщина. Она ударяла своим упругим белым пальцем по моему мокрому лбу:
- Очнитесь. Очнитесь. Очнитесь.
- Очнулся, - еле разлепил глаза я. - Вы как филин в полночь. Мне снилась дрянь.
- Да, - звонко сказала она и шумно расшторила окно. От её звонкого голоса и яркого, ввалившегося в комнату солнечного света у меня застучало в висках. - Дрянь, определённо. Об этом говорит зелёный цвет вашего лица и мокрый лоб. Вы как в утреннюю росу голову опустили.
- Как высокохудожественно, - поморщился я от боли в висках.
- Так и дрянь вам снилась высокохудожественная, - улыбнулась она.
- В смысле?
- Те последние семь минут, которые я вас будила, вы с придыханием повторяли: «Remember me, remember me, But ah! forget my fate".
- Серьёзно? - почесал я затылок. - Это же Плач Дидоны из Пёрселла.
- Именно. Вспоминайте, кого вы просили вас одновременно не забывать и забыть?
И я вспомнил. И ужаснулся. Всю ночь мне снилась крыса, которая почему-то вылизывала мой затылок. Мне было страшно, потому что сменись у крысы настроение, она вгрызлась бы мне в темя и посягнула бы на мозг! Но как только она отвлекалась и я переставал чувствовать на своей макушке её узенький язычок, меня вдруг бросало в глубинное одиночество, необъятное и безысходное, как космос. Будто та крыса осталась единственным живым существом в моей глухой и безрадостной жизни.
- К чему сняться крысы? - спросил я, совершенно без стеснения натягивая джинсы. Маленькая женщина смотрела на меня, как на дошкольника, облачающегося в свои штанишки после тихого часа.
- Смотря какие крысы. Они ведь, как и люди, разными бывают.
- Обыкновенная крыса… Постойте… А ведь я её совсем не видел…
И правда! Я ведь только чутьём определили, что это крыса! Это мог быть кто угодно! Хоть опоссум! А чем он от крысы отличается?
- Не берите в голову, - махнула рукой маленькая женщина, направляясь к выходу. - Самое главное, Плач Дидоны вы исполнили очень музыкально, в свойственной вам манере…
- А какая манера мне свойственна?
- Неоднозначная, - улыбнулась она и вышла. - Я жду вас к утреннему кофе! Завтракать не будем, у нас пикник, - крикнула она уже откуда-то снизу.
Да, у нас же пикник! Это происшествие с несуществующей крысой и исполнением в свойственной мне «неоднозначной» манере «Дидоны» чуть было не вытолкнуло меня из сегодняшней реальности. Феоноя сказала взять, что под руку попадётся. Тогда возьму… Я оглядел комнату, начиная с нижнего левого угла, пробежав глазами по полкам книжного стеллажа, пошарил взглядом по потолку и закончил осмотр в нижнем правом углу. Нет, ничего. Я машинально отодвинул ящик тумбочки и понял, что вот это и есть - «что под руку попадётся». Под руку мне попались мамины письма, самописный экземпляр «Снов Царевича», в который был вложен отпечатанный на хорошей старой бумаге очерк сестры моего архивариуса «Песнь песней. Учимся читать мифы». Всё это я аккуратно упаковал в рюкзак и спустился к утреннему кофе.
Маленькая женщина готовила кофе восхитительно. Я знал это, но каждый раз, когда она ставила перед моим носом большую глиняную кружку с дымящимся сотней необъяснимых ароматов напитком, я уходил в нокаут.
- Ну нельзя же так, честное слово, - деланно возмущался я. - Ведь эдак я под вашу дудку плясать начну.
- Ну и пляшите на здоровье, - лукаво улыбалась она. - Моя дудка — самая безвредная дудка в мире. Кстати, что вам под руку попало?
- Не совсем то, что я сам ожидал. Мамины письма, сборник «Снов» и ещё один совершенно уникальный очерк.
- Что за очерк?
- Вам обязательно нужно будет с ним ознакомиться. Но сначала — я.
- Конечно, сначала вы.
- А что попало под вашу руку? - Мне правда стало интересно.
Маленькая женщина вышла из-за стола и на мгновение исчезла за дверью в гостиную. Не успел я сделать глоток кофе, как она показалась с небольшим красным в клеточку рюкзаком.
- А мне попалось… - начала она загадочным голосом, шумно копошась в недрах рюкзака. - Вот. - И выставила на стол круглый старинный фонарь, который в прежние времена использовали где-нибудь в штольнях (откуда она его нарыла?). - И вот ещё. - Следом за фонарём на стол отправился мешочек сухофруктов (самое оно для пикника!). - А ещё вот. - Она перекинула через плечо - один за другим — два восхитительных платка из шерсти ангорской козы.
- Я ещё легко отделался, - развёл я руками.
- Кто знает, может, всё это нам понадобиться больше, чем мы думаем.
- Мы же отправляемся на пикник, что там с нами произойдёт?
- Кстати о пикнике! - Маленькая женщина несколько суетливо начала засовывать «то, что попалось ей под руку» в рюкзак, словно я собирался это отнять. - Помогите-ка мне уложить что нам в первую очередь там пригодится.
Мы упаковали замаринованное мясо, зелень, овощи, сыр, бутылку Шардоне в большую спортивную сумку и отправились в Долину Царевича.
Феоноя встретила нас на пороге своего шале в сопровождении вездесущей Пчёлки. Я не узнал вчерашнюю Феоною, несколько медлительную, немногословную, томную. Сегодня глаза её дрожали как-то по-новому. Загадочность её была не такой броской, что-то мягкое сквозило в каждом её движении, будто она извинялась за всё, что было и будет. Мне она показалась невероятно родной. Она отправила Пчёлку домой, а сама пошла нам навстречу.
- Вы с целой сумкой провизии, - улыбнулась Феоноя, взглядом указывая на довольно объёмный баул, отягощающий моё плечо.
- Пикник есть пикник, - улыбнулась ей в ответ маленькая женщина.
- Ну да, - загадочно произнесла Феоноя, и мы направились к дому Головы.
Он поджидал нас с тёмно-зелёным армейским рюкзаком за круглыми плечами.
- Я почти не спал всю ночь, - сказал Голова, тихонько рассмеявшись. - Как репосёнок из моей старой сказки!
- Да, - качнул головой я, а сам перенаправил свой недоуменный взгляд в сторону Феонои.
- Репосёнок — это персонаж из сказки, которую Голова написал лет двенадцать назад.
- А кто это? - спросила маленькая женщина.
- Ребёнок, который по ночам сеял репу.
- Зачем? - спросили мы с маленькой женщиной в один голос.
- Чтобы было счастье на всей земле.
- А счастье на всей земле как-то зависит от репы, посеянной ночью? - округлил глаза я.
- Репы, посеянной ночью ребёнком, - значительно уточнила Феоноя
Мы с маленькой женщиной переглянулись. А Голова резко развернулся и бодро зашагал по дороге вдоль старых лип с выбеленными у самых корней стволами. Эта дорога начиналась сразу за его домом, она словно истекала из мискантовых куртин, лохматыми шапками пристроившихся на заднем дворе.
- А давно с ним такое? - кивнул я в сторону бодро шагающего Головы.
- Какое? - будто бы и не поняла Феоноя.
- Ну вот такое, - попытался я объяснить доступнее и, очевидно, для более глубокого понимания, сделал рукой очень невнятный жест где-то около виска.
- Ах это, - повторила мой жест Феоноя. - Да он всегда был таким. Просто не знал. С возрастом и опытом в нас открывается огромное количество дверей, о существовании которых мы не подозреваем. Человек рождается с фантастическим набором знаний о мире, о себе самом. Постижение всего этого (я имею в виду образовательный процесс) - просто добывание ключей от тех самых дверей. Мы не рвёмся вперёд, обновляя себя и окружающий мир, как ошибочно полагают многие, мы уходим вглубь всего того, что в нас уже заложено. Вот некоторые встречаются после многолетней разлуки и не узнают друг друга: «Боже, как ты изменился!» - говорит один другому. «Да и ты открылся мне с новой стороны» - отвечает тот. А всё совсем не так. Все эти так называемые «изменения» и «новые стороны» заложены в природу конкретного человека изначально. Просто под влиянием определённых ситуаций эти «изменения» и «новые стороны» обозначаются ярче, иногда затмевая привычные проявления. Вот и с Головой произошло то же самое. Он изначально был таким, сам об этом не догадываясь. Дальше произошла встреча с Пнём, жизнь рядом с ним, и вот Голова тот, кем он являлся всегда.
- Да-а, - протянула маленькая женщина, - сложная философия.
- Наипростейшая, - возразила Феоноя. - Да и не философия это вовсе, а так… правда жизни. - И улыбнулась.
Правда жизни. А вдруг и я - по этой самой правде - такой же Голова, как и тот, что шагает почти вприпрыжку с огромным армейским рюкзаком на круглых плечах, и даже не пытается выбраться из дебрей своей легастении, внутри которой ему, судя по всему, очень даже комфортно. Бррр! Я поёжился. А можно меня обойдёт такая правда жизни… Вот и «новая сторона» моей до ужаса глубокой личности — я малодушный трус. Очень приятно.
Мы преодолели пологий спуск, который выводил нас в низину. Липы закончились и перед нами раскинулась широчайшая долина с возникающими то здесь, то там зелёными холмами, поросшими молодняком осин и берёз, а между холмами… Я вдохнул полной грудью. Это был мой личный рай. Высоковольтные вышки, огромные, как Эйфелева башня, рядами уходили за горизонт. О своей любви к высоковольтным вышкам я мог слагать оды и гимны. Мне казалось, что именно они расширяли пространство между небом и землёй, именно они не давали небесной тверди упасть на земную, становясь хранителями нашего хрупкого покоя. Для меня они остались проводниками в моё детство, которое я лет восемь назад начал планомерно забывать.
- Хочу жить здесь, - выдохнул я громким шёпотом.
- Как, здесь? - подняла бровь маленькая женщина, - под этими страшными железными громадинами?
- Да, прямо здесь, под этими страшными железными громадинами…
- Я предлагаю расположится вон там, - указала рукой в сторону крохотной рощицы у подножия ближайшего холма Феоноя. - Очень живописно. И тенёк.
Все согласились. Через десять минут мы расстилали широкую клетчатую скатерть, устанавливали мангал, раскладывали в многочисленные плетёные корзинки съестное.
- Ещё немного и - «Завтрак вчетвером» Джеймса Тиссо, - усмехнулся я.
- Только без вееров и плюмажей, - усмехнулась маленькая женщина.
Я достаточно быстро расправился с мясом, выложил его на мангал и присоединился к остальным. А остальные с любопытством слушали Голову, который на рассвете придумал новую сказку.
- Эта сказка о жадном мотосусле, который решил переубедить городок, где он жил, что жадность — это благо, - улыбаясь гладкой улыбкой, сказал Голова и взял из плетёной корзинки кусок хлеба.
- Кто такой этот мотосусль? - уже без недоумения в голосе спросила Феоною маленькая женщина.
- Это суслик с мотором под хвостом, - ответила та, отправляя в рот виноградину.
- То есть в том самом месте?… - решил уточнить я.
- То есть в том самом месте, - ответила Феоноя и отправила в рот ещё одну виноградину. - А что такого?
- Да нет, это я так, для того, чтобы понять этот персонаж в полном объёме, составить, так сказать, картину… - начал я и заглох на пол пути. Ну не было у меня мотора, как у того суслика.
- Ну и как, удалось ему эта затея? - спросила маленькая женщина Голову.
Он улыбнулся ещё шире.
- Почти. Но при составлении плана своих действий он не учёл главного. Как говорил Ларошфуко: «Наша жадность заставляет нас преследовать одновременно такое множество целей, что в погоне за пустяками мы упускаем существенное».
Маленькая женщина чистила мандарин, я — разливал в бокалы Шардоне. Эта секунда растеклась как вино мимо бокалов. Мы на несколько мгновений выпали из реальности. Голова цитирует Ларошфуко?
- Франсуа Ларошфуко — один из многих мыслителей, которые возбуждают в душе Головы необыкновенный интерес, - спокойно ответила на наши разинутые рты Феоноя. - У вас кажется мясо подгорает.
Я подпрыгнул, как ошпаренный. Никто, ни Голова, ни Ларошфуко, не должен испортить прекрасно замаринованное мной мясо. Однако… Я в быстром порядке перевернул начавшие сочиться кусочки и вернулся к разговору.
- Что же стало тем существенным, мимо чего прошёл этот… мотосусль? - осторожно спросила Голову маленькая женщина.
- Сначала мотосусль был уверен, что его ждёт успех, ведь он же был быстрым, как ракета, - с увлечением начал рассказывать Голова. - Каждому, кому он внушал, что жадность — это благо, он приводил кучу самых разных аргументов в пользу этого довода. Но чтобы убедить человека в чём-нибудь нужна размеренность. Как говорил Николя де Шамфор: «Кто слишком усердно убеждает, тот никого не убедит».
Мы снова воззрились на Феоною, спокойно потягивающую из бокала Шардоне.
- Французский драматург, журналист, моралист, писатель, поэт.
- Что происходит у Головы в голове? - тихо спросил я маленькую женщину.
- Кто же его знает? - тихо ответила она.
- Всевышний да Феоноя.
- А дальше? - Маленькая женщина начала терять присутствие духа. Я заметил, что она потирает верхние фаланги мизинцев. Так она делает, когда чем-то встревожена.
- А дальше — то существенное, что упустил из виду мотосусль, когда принялся осуществлять свой план. Он натолкнулся на огромную, просто бесконечную добродетель. Жадность всегда пугается добродетели. Житель города, который отказался принять жадность как благо, выставлял на подоконник горшочек с цветком. Это была такая форма протеста. У Дырокрола — хризантемы…
- Большой кролик с дыркой в щеке, из которой он выпускал свой гнев, - уточнила Феоноя.
- … у Болкарки — азалии…
- Это не национальность, это болт, который каркает.
- … у Шиндарахны — фиалки.
- Паучиха, хозяйка шиномонтажной точки. По-моему мясо дошло.
Действительно, со стороны мангала исходил умопомрачительный аромат хорошо прожаренного на углях мяса. Я снял его с мангала и неторопливо разложил по тарелкам. Голова попробовал первый кусочек, похлопал себя по круглому гладкому брюшку в знак удовлетворения качеством продукта, и продолжил:
- … И в скором времени город превратился в маленький уютный сад. Это как у Виктора Гюго, помните? - Голова пытливо посмотрел на нас с маленькой женщиной, серьёзно ожидая нашего положительного ответа с непременным озвучиванием цитаты.
- Нет, - пришлось ответить мне, иначе его пытливый взгляд так и висел бы у наших недоумевающих лиц до полуночи.
- Нет? - немного расстроился он. - Ну как же! «Милостивые государи и милостивые государыни, выращивайте в душе своей, в самом светлом её уголке, такие прекрасные цветы, как добродетель, скромность, честность, справедливость и любовь. Тогда каждый из нас сможет здесь, в этом мире, украсить своё окошко небольшим горшочком с цветами».
- Ах, да-да, - закивала с деланной улыбкой маленькая женщина. - Как же, как же. И что же произошло с мотосуслем после поражения?
- Он превратился в лягло, - довольно констатировал Голова.
- В кого? - переспросил я.
- Во что? - переспросила маленькая женщина.
- В лягло, в ля-гло, - повторил Голова.
- В существо, совершенно беспомощное по своей сути, однако злое, даже агрессивное. Оно может только лежать и лягаться. То есть лягаться лёжа. Иными словами, быть пассивно-агрессивным, не причиняя никому существенных неприятностей, - спокойно объяснила Феоноя.
- Я — пасс, - тревожным шёпотом произнесла маленькая женщина.
- Вы чего-то испугались? - попытался небрежно спросить я.
- А вы — нет? Я всегда ощущаю себя не в своей тарелке, если при мне начинают говорить на незнакомом мне иностранном языке.
- А сколько иностранных языков вам знакомо?
- Три. Родной, испанский и французский.
- Серьёзно?
- На этих языках я знаю главные слова.
- Ознакомьте.
- Por favor и Merci, mademoiselle.
- Да, это главные слова, - с почтением согласился я.
- … И всё завершилось лакоквиумом, - весело произнёс Голова и пару раз ударил себя по круглой коленке.
- Небольшим лягушачьим концертом, - подытожила Феоноя.
- Мне кажется, всё это плохо кончится, - поёжилась маленькая женщина. - Я вдруг почувствовала, что этот пикник не просто пикник. Я всю жизнь прожила с вашей прабабкой, повидала всякого, но эта ситуация меня почему-то напрягает. А интуиция, знаете ли, моё сильное место. Мне кажется, всё это плохо кончится.
- Что вас так напрягло-то? - не сдавался я. А самому вдруг показалось, что напряглась не только маленькая женщина, но и вся долина с её холмами, рощицами и высоковольтными вышками. А когда напрягаются высоковольтные вышки, ничего хорошего не жди.
- Вы доели своё мясо? - спросила меня маленькая женщина.
- В общем и целом, - кивнул я на свою пустую тарелку.
- Оно было превосходным и всё-такое.
- Спасибо.
- А теперь мы пойдём домой. - Маленькая женщина пружинисто встала и громко повторила, глядя в круглые добрые глаза Головы: - А теперь мы пойдём домой.
- А как же самое главное? - спросил нас Голова.
- Главное? - удивился я.
- Самое главное, - кивнул Голова, делая ударение на слове «самое», и перевёл свои круглые добрые глаза на Феоною.
- Ну, самое-то главное от них никуда не денется, - сделав такие же добрые, как и у Головы, глаза, произнесла она. - Но раз надо идти, значит надо идти. Давайте-ка здесь приберём хорошенько, и отправимся восвояси.
- Каждый в свою восвоясь, - сказал Голова, неторопливо собирая в пакет мандаринные корочки, персиковые косточки и яблочные огрызки.
- Ну разумеется, - согласилась с ним Феоноя, складывая в мусорный мешок картонные тарелки, использованные салфетки и конфетные обёртки. - За мангал не беспокойтесь, я его вымою и передам с оказией.
Мы с маленькой женщиной, пытаясь спрятать за точностью движений некоторый хаос, образовавшийся в наших душах, молча собирали остатки еды. Её, кстати сказать, осталось прилично. И фрукты, и овощи, и баварские колбаски с сыром, и хлеб и даже вторая бутылка Шардоне. Ведь знал, что придётся обратно нести! Феоноя очень настоятельно рекомендовала взять съестное с собой, добавив при этом загадочно-зловещее: «Мало ли что в дороге может случиться». После пятнадцатиминутных сборов место пикника казалось девственно чистым. Наше присутствие выдавала только слегка примятая трава.
Солнце, как золотой гвоздь, торчало где-то в самой середине небосвода. Начало парить, значит будет дождь.
- Я предлагаю пройтись другой дорогой, - сказала Феоноя, когда мы с маленькой женщиной вышли к подъёму. - Она выведет вас к той части города, где расположен ваш дом. Так будет значительно быстрее. Или быть может зайдёте, чай выпьем с клюквенным вареньем?
- Нет! - Громко, как по команде, ответили мы с маленькой женщиной.
- Ну тогда нам туда. - Феоноя показала рукой в направлении очень живописной аллеи акаций.
Мы отправились по ней. Акация дурманила, заставляя терять бдительность. И вот уже то, что пять минут назад казалось нам чрезвычайно подозрительным, теперь приобрело налёт лёгкой изящной тайны. Я даже пару раз хмыкнул, удивляясь, как оказывается быстро можно нас смутить. Аллея завершилась небольшой берёзовой рощицей, которая скрывала за собой какую-то равнину. Берёз было много, между ними густо разрослись кустарники бересклета и дикой жимолости, поэтому что скрывала за собой берёзовая роща, я определить не брался. Тоже, наверное, какая-нибудь долина. Здесь их по две-три на человека. Мы остановились у небольшого холмика, поросшего полынью и вереском.
- Хочу сфотографировать вас, чтобы оставить память о сегодняшнем дне, - сказала Феоноя, доставая из кармана ветровки телефон.
Мне стало не по себе.
- Это так необходимо? - спросила маленькая женщина. - И зачем — память? Мы ведь, если что, и повторить можем. Можем? - повернула она ко мне очень встревоженное лицо.
- Запросто! - Я небрежно пнул носком кроссовки какой-то корень, торчащий из земли, а мне хотелось схватить за руку маленькую женщину, и задать такого стрекача, чтобы уже через мгновение духу нашего не было на этом самом месте!
- Вы боитесь? Серьёзно? - Удивление Феонои было таким естественным, что я заколебался. Может все наши предположения, действительно, бред?
- Давайте уж сфотографируемся, и отправимся восвояси, - шепнул я маленькой женщине. - Каждый в свою.
- Не нравится мне всё это, - со вздохом ответила она, но всё-таки приняла показательную позу. Я присоединился к ней. К нам присоединился Голова.
Феоноя поднесла телефон к лицу.
- Раз, два…
А на «три» я уже летел каким-то тёмным сырым коридором куда-то вглубь земного шара. Рядом со мной молча барахталась маленькая женщина.
Валийские песни маленькой женщины
- Очнитесь, очнитесь, очнитесь…
Что у неё за привычка будить с утра пораньше, изображая из себя дятла, подумал я и попытался открыть глаза. Нет, я почувствовал, как физически открыл их. Ну, то есть, я с совершенной определённостью мог сказать, что мои глаза, органы зрения, в ту минуту были открыты. Вот только увидеть я ничего не смог. Совсем. Даже когда сильно растёр их кулаками. Получилось ещё хуже. По чёрному полю побежали разноцветные неровные круги. Ах да, мы провалились сквозь землю… Рядом с собой я услышал шорох и пыхтение. По отдельным долетающим до меня фразам я понял, что это маленькая женщина. Бедная, она первая столкнулась с беспросветной темнотой…
- Ненавижу этот рюкзак… - Темнота рядом со мной шипела и цокала языком. - Вот ведь когда нет необходимости, вываливает всё наружу, и что надо, и что не надо, а теперь молния зацепилась за что-то…
- Подождите, - сказал я громко и внятно и, вероятно, сильно напугал маленькую женщину, так как мрак рядом со мной отчаянно заколыхался. - Это же я. Дайте мне ваш рюкзак.
Я по наитию определил место расположение маленькой женщины и нащупал её руку, в которой она сжимала свой рюкзак. Молния действительно заела, ччёрт её дери!
- Я буду её рвать, - сказал я так же громко и внятно.
- Да не трубите вы! Страшно ведь, - шикнула она на меня. - Рвите.
Я сделал небольшое усилие и послышался лёгкий треск, похожий на звук крыльев цикады.
- Так звучит ваша поруганная приватность, - попытался пошутить я.
- Невероятно смешно, - отмахнулась от моей нелепой шутки маленькая женщина. - Теперь пошуруйте там.
- Это ваш рюкзак, вы и шуруйте, - запротестовал я.
- Сейчас не время миндальничать, - шёпотом прикрикнула она на меня.
- Шурую, - отступился я, опустив руку в рюкзак. - Какова цель моего вторжения?
- Фонарь.
- Я нащупал его. Это определённо он. - Через мгновение фонарь был в моей руке. - Однако толку в нём мало. Он же чистой воды бутафория, декорация. Видел я его.
- Ничего вы не видели! Архилох превратил его в современный агрегат. Он там что-то подпаял, что-то подсоединил, ввинтил туда какую-то кнопку. Теперь вашей задачей будет эту кнопку обнаружить. Такая красненькая на левой стороне.
- Оба уточнения не в кассу, - усмехнулся я. - Как цвет, так и сторона в этой кромешной тьме ни имеют никакого значения. Нащупаю спонтанно.
И тут же нащупал. Ещё через мгновение фонарь вспыхнул достаточно ярким и плотным светом. По нашим глазам как лазером полоснули. Пару минут мы втирали слёзы обратно под веки, шипели и охали. Потом наконец осторожно осмотрелись.
То место, куда мы попали, оказалось неожиданно… уютным. Нет, это было определённо подземелье, со своим характерным запахом, сыростью (впрочем, справедливости ради, - незначительной), но оно скорее напоминало жилище, чем погреб, подвал или пролёт катакомбы. Судя по всему, мы влетели в проём, который захлопнулся за нами добротной деревянной дверью. Я дёрнул ее, она не отозвалась даже мелким дрожанием. Это значит, она заперта так надёжно (вернее было бы сказать - безнадёжно), что выдержит и самую жестокую осаду. Справа от себя (мы уже могли ориентироваться благодаря ровному свету фонаря (какая же всё-таки умница маленькая женщина!)) я обнаружил нечто вроде комода из морёного дерева. Сколько ему лет? Это прекрасно сохранившийся экземпляр стиля модерн! Нет, честное слово! Этот комод можно спокойно представить себе где-нибудь в спальне русского графа на изломе девятнадцатого века, но никак не здесь, под низкими округлыми потолками этой землянки. Повторюсь однако — уютной землянки. На комоде стоял невысокий деревянный трёхрожковый подсвечник топорной работы с совершенно ровными желтовато-румяными свечами. Маленькая женщина подошла к ним и принюхалась.
- Воск, - сказала она, почесав кончик носа. - Высококачественный воск. Не стеарин. Вдохните аромат.
Я подошёл и ткнулся носом в свечу. Пахнуло мёдом, жарким солнцем и почему-то календулой.
- Детством пахнет, - произнёс я, почесав кончик носа.
- Запомните, так пахнет настоящий воск, - подняла к виску такой же ровный, как и свечка, палец маленькая женщина. - Детством…
- Свечи — это хорошо, - подытожил я. - Вдруг фонарь перегорит.
- Нет, не перегорит,- качнула головой она. - Лампа в фонаре долгоиграющая. Так её назвал Архилох.
- Ай да Архилох, - улыбнулся я. - Всё это заставляет меня ещё сильней скорбеть о его кончине.
У противоположной от комода стены стояли три небольших аккуратных стульчика со спинками округлой формы. Как для гномов, подумал я. Прямо перед нами находилась ещё одна дверь. Маленькая женщина осторожно подошла к ней и прижалась ухом к шершавому дереву.
- Что вы там хотите расслышать? - усмехнулся я. - Или вы думаете, что там засел какой-нибудь аббат Фариа в обнимку с палкой-капалкой и ждёт-не дождётся, как бы предложить нам свои услуги?
- Сегодня ваши шутки какие-то не ваши, - ответила мне маленькая женщина. Мне стало стыдно. - Имеет смысл попробовать её открыть, - добавила она, поковыряв пальцем дверь.
- Да, смысл имеет, - согласился я, передал ей фонарь и попробовал дверь на прочность, готовый, если придётся, высадить её плечом. Она оказалась более податливой, чем та, через которую, по-видимому, мы здесь оказались. Под напором моей руки она достаточно быстро отлепилась от косяка и впустила через крохотную щель запах прелых листьев, прошловековой полиграфии и почему-то зелёных яблок. Протащив дверь ещё немного вперёд, мы увидели достаточно просторное помещение, напоминавшее гостиную, и осторожно переступили порог.
- Посмотрите, здесь даже книжный шкаф, - шёпотом вскрикнула маленькая женщина и на цыпочках посеменила к внушительному деревянному строению со множеством полок, на которых неровными рядами стояли книги разных форматов.
- Ну ей-богу, всё это мне знакомо, - сказал я больше самому себе. Ощущение дежавю возникло у меня ещё в прихожей, рядом с комодом из морёного дерева.
- Сколько всего… - Маленькая женщина возилась у шкафа, как ёж в листве. - Идите скорее сюда, посмотрите! Это же фолианты, не меньше!
Я направился к ней, но что-то задержало меня у большого круглого стола, стоявшего в центре «гостиной». На нём возвышалась пирамида из чего-то пыльного и плоского. Я достал носовой платок и стёр пыль с верхнего «этажа» пирамиды. Сборник рассказов Чехова. Я мотнул головой. Дальше — этнографический справочник, дальше — фотоальбом «Путешествие по Южной Франции» и - «Атлас Восточного Тимора»! В моей голове загудели все органы католических соборов мира. Это книги, о которых рассказывала мне мама в последнем прочитанном мною письме!
- Мы в Норе! - закричал я.
- А-а-а-а! - испуганно заголосила маленькая женщина.
Я бросился к ней и крепко обнял её.
- Простите, простите, - зашептал я в её пушистую светлую макушку. - Я не буду больше так кричать. Только ведь мы с вами оказались в Норе! В той самой Норе, где долгое время жил Пень! Тот самый Пень…
- Тот самый, - отстранилась от меня маленькая женщина и поправила волосы. - Наконец-то вы поняли.
- Как? - Я не ожидал такого вероломства. - Вы… вы что же знали?
- Я сразу догадалась, когда увидела в прихожей комод из морёного дерева, - виновато произнесла маленькая женщина. - Этот комод мы покупали с вашей прабабкой лет двадцать назад. Я не знала, для кого он. А ваша прабабка сказала только одно: «Для хорошего друга». Она ведь никогда не ходила вместе со мной к Пню. Я и о его Норе знала только как о заповедном месте, куда без особого приглашения нельзя. Так этого приглашения я и не дождалась. До сегодняшнего дня…
- Почему же вы раньше мне не сказали, - всё ещё недоумевал я.
- Мне хотелось, чтобы вы сами поняли, - улыбнулась она. - Вы ведь сами всё равно бы поняли. Хотя бы по этим книгам, да? Ведь вы по этим книгам поняли?
- Да. Об этих книгах писала в своём письме мама. Они ей понравились. Она их читала, сидя за этим столом… Вы просто бессовестно разыграли меня! А я думал, что вам было по-настоящему страшно.
- Так мне и было страшно по-настоящему, - обиделась на меня маленькая женщина. - Я же не обязана все свои догадки сразу озвучивать! Ведь это лишило бы вас возможности самостоятельно постигать всякие там тайны и загадки.
- Да, - согласился я, скорее для того, чтобы она перестала дуться, - это лишило бы меня возможности.
Я поставил фонарь на стол и отошёл к большому полинявшему дивану. Сесть? Всё тем же носовым платком я протёр обивку, собрав значительно меньше пыли, чем ожидалось, и осторожно присел. Диван нежно пискнул и затих.
- Скажите, а зачем они это сделали?
- Феоноя и Голова? - уточнила маленькая женщина. - Вы злитесь на них?
- Не знаю, - пожал я плечом и прислушался к себе. Нет, я на них не злился. Совсем.
- Я чувствовала, что этот пикник не просто пикник, - сказала она, осторожно подсаживаясь ко мне. Диван снова нежно пискнул и затих. - Моя интуиция может сориентировать в сторону непредвиденной ситуации. Только сориентировать, а не разъяснить. «Что-то произойдёт», а вот что… Даже если бы мы сейчас оказались на одном из пляжей Борнео: я в лиловом купальнике с бокалом пина колады в руках, а вы весь в дорогостоящем оборудовании для дайвинга…
- Я не любитель подводного плаванья…
- … моя интуиция всё равно довела бы меня до пика паники. «Что-то произойдёт», а дальше — как звёзды лягут. Знаете, у меня ведь это с детства. Предчувствие опасности в любом предложении этого мира.
- Странно. Вы всегда казались мне чрезвычайно оптимистичной.
- Это всё многолетние тренировки и влияние вашей прабабки.
- И всё-таки зачем-то они это сделали…
- Зачем-то определённо. Они непохожи на извращенцев или мошенников. На кого угодно, но не на них.
Мы замолчали. Только сейчас я понял, что дико устал. У меня болел висок и слипались глаза.
- Я дико устал. У меня болит висок и слипаются глаза.
- Давайте немного посидим. Только немного. Нам нужно выбираться отсюда. Что-то мне подсказывает, что именно этого хотели от нас Феоноя и Голова.
- Чтобы мы выбрались отсюда? Вы не находите это абсурдным? Забросить нас в Нору, чтобы мы отсюда выбрались! А может, не стоило нас сюда забрасывать?
- В процессе выхода отсюда нам откроется какая-то тайна.
- Да, - усмехнулся я. - Тайна царства гномов и ундин. Если вы ещё потянете на роль Пчёлки, то я совершенно далёк от образа юного Жоржа. Вот потешился бы Анатоль Франс…
- Не тревожьте прах Анатоля Франса, - отмахнулась от меня маленькая женщина. Как всегда. - Немного посидим и пойдём дальше. Хотелось бы выбраться отсюда до полуночи.
- Так может вернёмся в прихожую и попробуем как-то разобраться с входной дверью? - предложил я и тут же понял, какой я идиот.
- Ну вы всё поняли, - качнула головой маленькая женщина. - И всё же мне интересно, как бы вы стали с ней разбираться? Вы же видели её. Она останется нерушимой даже при танковом таране.
- А вы уверены, что существует другой выход?
- Нет, не уверена. Но в этом уверены Феоноя и Голова.
- Откуда вы знаете?
- Это же очевидно.
- Вы серьёзно?
- Совершенно.
- Ну хорошо, - вздохнул я и порывисто поднялся. Диван заголосил, как вдова. - Здесь и мебель говорящая…
- Это же Нора, - сказала маленькая женщина и тоже порывисто поднялась. Диван разрыдался словно младенец. - Это становится возмутительным.
Мы обогнули стол и подошли к старой отсыревшей портьере, за которой скрывалась следующая дверь. Маленькая женщина, повинуясь какому-то внутреннему порыву, звонко и дробно в неё постучалась.
- Сейчас нам вежливо ответят «Войдите», - усмехнулся я.
- Как знать, - спокойно отреагировала она. - Здесь, как я поняла, нужно держать ухо востро.
Разумеется, нам никто не ответил. Я немного отстранил свою неугомонную спутницу и легко толкнул дверь вглубь. Она на удивление быстро поддалась. Из щели хлынула прохлада. Именно хлынула, как качественная гроза. Я заглянул в тёмное пространство, открывшееся нам за дверью, и понял, что если мы продолжим путешествовать в поисках запасного выхода, определённо замёрзнем. Даже если нам и удастся выбраться отсюда до полуночи (в чём лично я очень сомневался), мы выползем на поверхность земного шара с добротной пневмонией.
- Если мы продолжим путешествовать в поисках запасного выхода, определённо замёрзнем, - сказал я, прикрывая дверь. Странно, но на этой стороне было тепло и почти сухо.
Маленькая женщина хлопнула себя по лбу и начала суетливо копаться в своём рюкзаке.
- Прямо рог изобилия, - хмыкнул я.
- Лишь бы не ящик Пандоры, - хмыкнула она.
- Да-да, - качнул головой я. - Здесь нужно держать ухо востро. И всё же предлагаю представить, что там, за дверью, один из пляжей Борнео, вы в лиловом купальнике с бокалом пина колады в руке и я в дорогостоящем оборудовании для дайвинга. И пусть ваша интуиция станцует ламбаду в своё удовольствие.
- Вы же не любитель подводного плавания, - возразила маленькая женщина, продолжая что-то ворочать в своём рюкзаке - И с чего это вы вдруг успокоились?
- Понятия не имею.
- Вот, держите, - протянула она мне платок из шерсти ангорской козы. Второй закинула себе на плечо. - Давайте всё-таки утеплимся.
Я повязал это пушистое и по-настоящему согревающее облако вокруг шеи, закутал грудь и закрепил всю эту нехитрую конструкцию узлом на пояснице. Маленькая женщина задрапировалась крайне замысловато, но очень изящно и напомнила мне Сольвейг.
- Дожидалась бы я этого охламона Пера Гюнта, как же, - фыркнула она, дозавязывая на плече последний узелок.
Теперь мы были готовы шагнуть в холодную сырую неизвестность. Спустившись по лесенке в две ступени, оказавшейся сразу за дверью, нами овладели какие-то странные ощущения. Я вдруг понял, что непременно должен говорить. Громко и много. А маленькая женщина внезапно почувствовала, что панацеей от неприятностей в этом месте может быть только пение.
- А вы раньше пели? - спросил я. Как и полагается громко.
- В школьном хоре. Правда, меня всё больше просили этого не делать, но нашему руководителю очень нравилось выражение моего лица. Я вообще была девочкой артистичной.
- А что было с выражением вашего лица? - продолжал голосить я.
- Много всего.
Под нашими ногами захлюпало и зачавкало. Где-то справа застучали капли воды о каменный пол. На моём лбу выступила испарина. В длинном и широком коридоре, где мы оказались, было промозгло, как осенью в заброшенном сарае.
- Так что же было с выражением вашего лица?
- Ну, например, исполняем мы песню о вороне, вынужденном скитаться по всему миру и тосковать о своём гнезде в заброшенном замке. Я ведь даже и не знаю, каким образом на моём лице отображалась такая скорбь всех дщерей израильских, что от одного взгляда на него синел директор нашей школы. Честное слово — синел и начинал задыхаться! А когда начиналась песня про трёх весёлых тирольцах, перекликающихся в Альпийских горах, я так задорно подмигивала, что, ей-богу, долго не могла остановиться. Мои уже ненамеренные подмигивания очень провокационно смотрелись во время исполнения нами тягучей валийской песни, до которых был так охочь наш руководитель.
Мы шли по мокрому мощёному полу, фонарь качался в моей руке, а стены, тёмно-зелёные и пушистые от мха и плесени, то сужались, образовывая узкий рукав, то расступались, выпуская нас в небольшие залы со сводчатыми потолками. Откуда всё это — здесь? Что это за место? Куда приведёт нас эта странная каменная тропа? Вопросов было море, ответов — ни одного. И их, почему-то совсем не хотелось. Совсем. От возможности их получить становилось только страшней. Нужно очень серьёзно себя готовить ко всевозможным вопросам. Они могут поставить тебя в тупик. Но ещё серьёзней нужно готовить себя к ответам. Они могут отнять последнюю надежду. Так однажды сказал мой дорогой архивариус (у меня сжалось сердце от тоски и нежности!). К ответам на копошащиеся в моей голове вопросы я сегодня определённо не был готов. Поэтому по-прежнему ощущал необходимость громко и долго говорить. Судя по всему то же самое испытывала маленькая женщина, потому что по-прежнему хотела петь.
- Валийские песни? - орал я почти в самое её ухо. - Боже мой, какая прелесть! А напойте мне что-нибудь!
- С восторгом!
Она громко откашлялась, взяла один звук, низкий, хрипловатый, как сопение барсука по весне, потом высокий, напоминающий треньканье зимородка. И запела, сначала раскачивая звук, как небольшой колокол, неспешно, толково и деловито:
- Есть ли еще коза? Есть ли еще недоенная?
На суровых утесах бродит
старая коза…
А потом её голос словно запрыгал, как ребёнок на одной ноге по ступенькам, которые идёт сначала вниз, потом вверх:
- Коза белая, белая, белая. Да, с белой губой,
Лысая с белым хвостом …
Белый бок и хвост. Белая, белая, белая…
Когда песня закончилась, эхо прыгающего голоса ещё долго носилось под каменными сырыми сводами. Я заметил, как душа моя немного прояснилась. Неужели от валийской песенки про белую лысую козу?
- Это было сногсшибательно!, - прорычал я. Впрочем, более сдержанно, чем в самом начале путешествия по промозглой катакомбе.
Но капризная интуиция маленькой женщины, по-видимому, никак не могла определиться с точкой баланса и всё ещё тянула её в сторону неукротимой вокализации.
- А я знаю ещё одну валийскую песенку, - с необычайной энергией произнесла моя спутница. - Я разучила её самостоятельно на фестиваль народного творчества. Наш музыкальный руководитель был безмерно мне благодарен, поскольку из всего хора одна я оценила необычайную пленительность уэльских народных песнопений. Хотите спою?
- Всенепременно, - громогласно выразил своё согласие я. Впрочем, менее громогласно, чем прежде.
Тем временем, мы поднялись по лесенке в две ступеньки и толкнули новую дверь, которая привела нас к лесенке в две ступени и новому витку коридоров. Кто и когда это рыл? Нет, никаких вопросов, ответы на которые мой организм ещё не готов принять. Уж лучше я послушаю непритязательное (крайне непритязательное!) пение маленькой женщины.
Она зачем-то погладила своё горло, то место, где у мужчин располагался кадык, и заблеяла, как та самая коза, о которой спела минут пять назад:
- Мари Анн поранила палец,
А Давид-слуга нездоров,
Младенец в колыбели плачет,
А кошка поцарапала маленького Джонни.
Большой горшок кипит на полу,
Маленький горшок кипит на огне,
А кошка поцарапала маленького Джонни.
Маленькая женщина вдруг остановилась, раскинула руки, потом сделала резкий поворот вокруг себя на пятке, рюкзак громыхнул за её плечами. А дальше она попросту стала выкидывать коленца! Нет, в прямом смысле — просто взяла и пошла вприсядку, по-прежнему блея по-козлиному:
- Палец Мари Анн зажил,
А Давид-слуга лежит в своей могиле,
Младенец в колыбели улыбается,
А кошка упокоилась в мире.
Маленький Давидик солдат,
Маленький Давидик солдат,
Маленький Давидик солдат,
И кончик его рубахи высовывается наружу!
Она запыхалась и привалилась к мокрой стене. Я оттащил её от стены и дал возможность привалиться ко мне.
- Однако, - почти шёпотом проговорил я. Громко и много говорить мне расхотелось. Совсем. А она, прижавшись к моему плечу, таким же спокойным полушёпотом вдруг затянула:
- Все веки звезд говорят
Ночью,
"Вот дорога в край славы",
Ночью.
Темнота — это другой свет,
Чтобы показать настоящую красоту
Небесной семьи в тишине
Ночью.
О, как ярко улыбается звезда
Ночью
Чтобы осветить свою земную сестру
Ночью.
Старость — это ночь, когда приходит печаль,
Но, чтобы украсить человека и его поздние дни,
Мы сложим вместе наш слабый свет
Ночью.
Наступила тишина. Мне она показалась физически ощутимой. Словно на мои плечи легла большая бурая лисица, тёплая, как тридцать платков из шерсти ангорской козы, и лёгкая, как майское рассветное облако. Она обвила своим пушистым хвостом мою грудь и от этого (мне почудилось, что именно от этого) стало свободнее дышать.
- Бурая лисица, - шепнул я маленькой женщине в макушку.
- И на вашей груди тоже? - тихо спросила она.
- Угу. Видите ту дверь, - указал я рукой на мокрую стену, в которой только сейчас увидел едва заметный дверной проём. - Пойдёмте туда, там будет сухо и тепло. Там мы отдохнём и перекусим. Я проголодался, как волк.
- Как бурая лисица.
- Нет, она никогда не бывает голодной. Это счастливая бурая лисица.
- И великодушная. Делится своим теплом и даёт свободнее дышать.
- Точно.
Мы не спеша побрели к новой двери. Сколько их уже было? Если честно, я не знаю, с чего мне вдруг показалось, что за ней сухо и тепло? Но, наверное, этого требовала душа и уставшие ноги: за той дверью непременно должно быть сухо и тепло! Я толкнул её, мысленно приготовившись к разочарованию, однако там всё случилось так, как шептал мне мой внезапно обострившийся внутренний голос.
Комната оказалась круглой, с высоким потолком, напоминающим купол. У стен стояли три узкие походные кровати, застеленные шерстяными одеялами цвета хаки. За дверью расположился небольшой квадратный стол с глиняной вазой посередине. В ней неизвестно сколько времени умирал букет бессмертников. Я поделился этим каламбуром с маленькой женщиной. Она оценила его лёгкой ухмылкой. К столу была придвинута пара стульев, таких же, какие мы видели в прихожей в самом начале нашего пути. В комнате ощущалось тепло при полном отсутствии затхлости. Вообще, просто на удивление, воздух здесь звенел от чистоты и прозрачности.
- Как на озере Блейско, - потянула носом маленькая женщина.
- Только замка на скале не хватает и часовни на острове, - согласился я, а сам вдыхал освежающий, холодящий воздух, как узник, сбежавший из одиночки на тридцатом году заключения. Дааа, сегодня меня посещали странные образы.
- Тише, тише, - погрозила пальцем маленькая женщина, - я не хочу услышать звон затопленного колокола!
- Это же колокол желаний, - пожал плечом я. - Услышим звон, загадаем желание и окажемся наверху. Разве это плохо?
- Не знаю, - тоже пожала плечом маленькая женщина, подошла к столу и начала вынимать из своего рюкзака съестные припасы, оставшиеся от пикника. - Мне почему-то кажется, что не нужно делать резких движений и торопить события. Они ведь сами приходят, когда это необходимо, и уходят. На смену им приходят новые события. Мудрость времени, череда этапов, которые мы должны пройти… Мне так кажется…
- А мне кажется, что вы потеряли интерес к тому, что ждёт нас снаружи, - развёл руками я. - Вы напомнили мне одного молодого человека, страстно увлёкшегося изготовлением фарфоровых кукол.
- Страх какой.
- Вы тоже боитесь фарфоровых кукол?
- До умопомрачения.
- Так вот. Он до такой степени ушёл в работу, что перестал реагировать на окружающий мир, на близких ему людей, которым он был нужен, на естественные потребности своего ещё молодого организма.
- Чем же всё это закончилось?
- Он превратился в фарфоровую куклу.
- Да ну вас!
- Серьёзно! Причём в куклу, которую не успели доделать. В его окружении только он занимался куклами, других мастеров этого дела рядом не наблюдалось. Теперь он выглядит фарфоровой болванкой без лица, без пальцев на правой руке и пупка.
- Да, отсутствие пупка — это самое трагичное в его нынешнем облике.
- А разве нет? Это ли не оттесняет его в сторону от человеческого происхождения?
- Вы меня сейчас с ума сведёте, - фыркнула маленькая женщина, раскладывая на столе плетёные корзиночки с яблоками, мандаринами, кружочками копчёной колбасы и баварскими сосисками. - А это на десерт. - На стол лёг пакет с сухофруктами, который она сунула перед самым выходом из дома. Он попался ей под руку наряду с фонарём и парой платков из шерсти ангорской козы. - Присоединяйтесь.
Я присоединился с удовольствием.
Сказка
Закусив, я понял, что окончательно освоился в этой круглой комнате. После сырых мрачных коридоров, через которые мы прошли, это помещение казалось весьма комфортабельным. Вон и постели даже имеются на случай крайней усталости.
- Я вам всю дорогу пела валийские песни, а это значит, что вы обо мне знаете если не всё, то самое сокровенное. А теперь вы поделитесь со мной половинкой души, - сказала маленькая женщина, откинувшись на спинку стула. Трапеза её совершенно расслабила.
- Я-то, в отличие от вас, не такая яркая натура и валийских песнопений, увы, не знаю. А так я время от времени пишу картины, не скажу, что гениально, но, в-общем, не без стиля, немного играю на гитаре, немного пою. Вот видите, я, вам не в пример, всё делаю «немного», поэтому половинка моей души будет выглядеть рядом с вашей, как эти сухофрукты рядом со свежими плодами.
- Зря вы на сухофрукты, - хмыкнула маленькая женщина. - Они, в противовес свежим плодам, долгожители.
- Это вы правильно сказали, - согласился я и бросил в рот черносливину.
- Картины вы мне показать сейчас не сможете, песен на сегодня уже, я полагаю, довольно…
- Довольно! И не только на сегодня…
- Чем же вы будете меня поражать?
- Знаете, я буду читать вам сказки! Я же взял с собой «Сны Царевича». Ручаюсь, вы давным-давно их не перечитывали.
- Я давным-давно их не перечитывала! - широко улыбнулась маленькая женщина. - И этим вы поразили меня в самое сердце!
Я достал из внутреннего кармана рюкзака рукописную книжицу (почерк у сестры моего дорого архивариуса был каллиграфическим) и с трепетом открыл первую страницу. Что-то произошло со мной в этот миг. Как будто кто-то подул мне в правый висок, и от него по темени, потом шее и вдоль позвоночника пробежался лёгкий сквознячок. Я вздрогнул.
- С вами всё хорошо? - спросила маленькая женщина.
- Конечно, нет, - улыбнулся я. Она улыбнулась мне в ответ. - Слушайте.
«Серебряный поясок»
Это случилось в ноябре. Царевич не очень любил ноябрь, хотя появился на свет в разгар первой ноябрьской метели. Он сидел у окна и наблюдал, как серая ворона с чёрными крыльями рыскает по двору в поисках пищи. Царевичу стало жаль старой вороны: голова её облысела, перья в чёрных крыльях поредели, к тому же она сильно хромала. Вышел на крыльцо Царевич и бросил под ноги вороне горсть овса. Ворона потопталась-потопталась, потом сверкнула фиолетовым глазом в сторону Царевича, и сказала:
- Это пища не для меня. Вороны должны клевать только то, что им сопротивляется. Это кроткие голуби довольствуются всем без разбора и остаются в вечном долгу перед благодетелями, а мы, вороны, нет. Принеси мне то, что будет мне сопротивляться, иначе я поселюсь в твоём дворе и буду хромать прямо перед твоими окнами, смущая твою сострадательную душу.
- Это очень жестоко с твоей стороны, - грустно вздохнул Царевич. - Ты же знаешь, что своим жалким видом причиняешь мне боль.
- Знаю, - качнула лысой головой ворона. - Поэтому и говорю.
Всю ночь думал Царевич, что бы такое принести старой жестокой вороне, чтобы она насытилась и улетела. Глаз не сомкнул. Только накручивал на тонкое запястье серебряный поясок, сотканный его матушкой. Он никогда не расставался с ним. Матушка подвязала этим пояском алую атласную рубашку Царевича, а через неделю умерла. Это был её прощальный подарок своему сыну. С той поры Царевич всегда носил его с собой и готов был, пожалуй, расстаться с жизнью, нежели расстаться с серебряным пояском.
В то мгновение, когда первые лучи солнца коснулись черепичных крыш дворца, из маленькой щёлочки в полу выскочила мышь и едва заметной тенью скользнула к ногам Царевича.
- Не печалься, друг мой, - пропищала мышь.
- Ты называешь меня другом, хотя ни разу меня не видела, - удивился Царевич и опустился перед ней на колено.
- Да, - утвердительно качнула головой мышь. - Посмотри, ты опустился передо мной на колено, чтобы расслышать меня. На такое может решится только друг. К тому же я столько раз наблюдала за тобой вон из той щели, что даже сбилась со счёта!
Царевич посадил мышь на ладонь и перенёс на стол, где догорала ночная свеча.
- Время завтрака, - сказал он и протянул на ладони горстку овса, того самого, которым вчера потчевал старую ворону. - Правда я не знаю, на кого ты больше похожа: на кротких голубей, которые довольствуются всем без разбора, или на ворон, которые клюют только то, что им сопротивляется.
- Я больше похожа на мышь, которой голод очень часто не даёт времени поразмышлять, кто она, голубь или ворона.
Не спеша позавтракав, мышь вытерла розовыми лапками усы и нос и спросила.
- Так что же тебя так печалит?
- Через пару часов ко мне во двор прилетит старая ворона, чтобы смущать моё сострадательное сердце. Вчера я предложил ей овёс, а она разозлилась на меня и сказала, что если я не принесу к завтраку то, что будет ей сопротивляться, то она поселиться в моём дворе, чтобы вечно мучить меня своим жалким видом.
- Не тужи, мой друг, - махнула лапкой мышь (я оторвал глаза от рукописи и посмотрел на маленькую женщину. Должно быть, эта мышь махала своей лапкой точно так же, как это делала она). - Дай мне немного времени и я принесу тебе завтрак для своенравной вороны.
Она прижалась носом к щеке Царевича и убежала.
Не успел он раскрутить и снова скрутить на своём запястье серебряный поясок, как мышь вернулась, неся в своих розовых лапках бутон алой розы.
- Я сорвала этот бутон с только что распустившегося в вашем зимнем саду розового куста. Сорви с него лепестки и рассыпь их перед строптивой вороной. А дальше увидишь, что будет.
Поблагодарил Царевич мышь и пошёл на крыльцо ждать ворону. Недолго он её ждал. Прилетела ворона, опустилась неуклюже прямо посередине двора и ну давай расхаживать, хромая и вздыхая. Сжалось сердце у Царевича, тоскливо ему смотреть на несчастную птицу, а та знай хромает и стонет.
- Вот, принёс я тебе то, что будет сопротивляться.
Сорвал с бутона лепестки и положил рядом с вороньим клювом. Лежат лепестки на дворовых камнях, как атласные заплатки на грубой робе, а ворона смотрит на них и ухмыляется. Вдруг видит Царевич, что под крыльцом сидит мышь и полощет своим бархатным хвостиком. Чем быстрее она им полощет, тем заметнее становится ветер. И вот он уже подхватил розовые лепестки и ну гонять их над лысой головой старой вороны. Рассвирепела она поднялась выше крыши, сложила крылья, ударилась о землю и стала Чёрной Ведьмой. Она схватила Царевича за руку и воткнула в его ладонь свой огромный острый коготь.
- Ты обманул меня! - зашипела Чёрная Ведьма, - и теперь ты умрёшь!
- Но мне совсем не хочется умирать, - проговорил Царевич, у которого начала кружится голова.
- Конечно, ты ведь ещё совсем юный, - захохотала Чёрная Ведьма. - Тогда ты должен заплатить за возможность жить дальше.
- Ты снова поступаешь неправильно, - пролепетал слабеющий Царевич. - Не ты мне дала жизнь, чтобы платить тебе за возможность её продолжить. Какие вы все, Чёрные Ведьмы, бестолковые…
- Может я и бестолковая, но жить-то тебе остаётся всего несколько минут! Будешь платить?
- Смотря чем…
- Ему жить три вздоха, а он торгуется, - развела руками Чёрная Ведьма. - Ну хорошо! Заплати мне жизнью того, кто тебя надоумил кормить меня лепестками алой розы.
Впервые в жизни вскипело гневом умирающее сердце Царевича:
- Я лучше соглашусь отдать свою жизнь, или ещё страшнее, я готов отдать серебряный поясок, последний подарок моей матери, но никогда не предам друга!
- Серебряный поясок, - задумалась Чёрная Ведьма. - Ну что ж, это неплохая замена твоей в общем-то никчёмной жизни. Тем более мне отрадно знать, что ты будешь тяжело страдать без этой вещицы, ведь ты же никогда с ней не расставался.
- Да, я буду тяжело страдать от её отсутствия, - прошептал почти бездыханный Царевич. - Но моя матушка… она бы… одобрила такой поступок.
Чёрная Ведьма сорвала с запястья Царевича серебряный поясок. Но как только он оказался в её руках, она начала извиваться подобно змее, в её горле заклокотало и оттуда вырвался столб смрадного дыма. Так отлетала её чёрная корыстная душа.
А Царевич между тем поднялся, жив-здоров, но с глазами, полными скорби и отчаяния. Без серебряного пояска он вновь почувствовал себя осиротевшим.
- Ничего, - горько вздохнул Царевич, - самое главное, я избавил мышь от лютой смерти.
Он повернулся в торону крыльца, где пряталась мышь и чуть не потерял сознание от переполнивших его чувств: на крыльце стояла его матушка и нежно ему улыбалась.
- Матушка, - протянул к ней руки Царевич. - Я думал, что ты умерла!
- Я всегда была рядом с тобой, - сказала мать, прижимая к сердцу своего любимого сына. - И птицей на твоём подоконнике ранней весной, помнишь?
- Да, она пела мне прекрасную песню, пока я болел, и эта песня исцелила меня, - ответил Царевич, ещё крепче прижимаясь к груди своей любимой матушки.
- И лопушком, который оказался на твоём пути, когда ты упал летом в саду.
- Да, этот лопушок прикрыл острый камень, о который я непременно бы поранился.
- И мышью, принесшей розовый бутон. И самим розовым бутоном…
- Ты сопровождала меня всю жизнь, о, моя дорогая мама!
… И Царевич проснулся.
Не бойся жертвовать малым ради большого!»
Сказка закончилась. Я поднял глаза и увидел, что маленькая женщина уткнулась лбом в сложенные на столе ладони, и мирно посапывает, улыбаясь во сне.
- Да уж, - произнёс я вслух. - Поразил в самое сердце.
- Даже не сомневайтесь, что это так, - услышал я за своей спиной. К моему затылку словно приложили кусок ледяной глыбы. - Боитесь повернуться? Это нормально. Можете посидеть так, не поворачиваясь. Я не щепетильная.
Камень
Голос напоминал скорее эхо голоса, доносимое ветром с какого-нибудь морского побережья. Было много посторонних шумов. А может, это просто кровь заштормила в моих ушах? Я всё-таки решил обернуться. Медленно. Чтобы не спугнуть самого себя.
У стены, опираясь на спинку походной кровати стояла молодая женщина. На ней был тёмно-синий кардиган, серая плиссированная юбка и чёрные туфельки с застёжкой-ремешком. В лице её было что-то неуловимо знакомое, что-то детское и радостное, что-то, что я уже с нежностью и тоской наблюдал, причём совсем недавно.
- Ну что, - улыбнулась она, - не страшная я?
Я мотнул головой.
- Не прозрачная, не ледяная, а вполне себе тёплая и розовая.
Я снова мотнул головой.
- Вы прелестно читали мою сказку, - сказала она и присела на краешек постели. Она тихонько скрипнула.
- Вашу сказку?
- Да, мою, - улыбнулась она своей детской улыбкой (где я её уже видел?!).
Я медленно закрыл книгу и уставился на переплёт (его с такой любовью мастерила сестра моего дорого архивариуса). На нём крупным красивым почерком было начертано имя автора.
- Да-да, - качнула головой женщина, - это моё имя. А Кузнечик, которого вы встретили по дороге сюда и стали ему добрым другом, — мой брат. И это меня радует даже больше, чем то, что моя книга не забыта. Ему всё это время очень нужен был друг. И вот вы появились. А я… Зовите меня, как бы вы всё равно меня звали, - сестра Кузнечика.
- А если бы я вас не так назвал?..
- Бросьте, именно так вы меня бы и назвали.
Я посмотрел в сторону маленькой женщины. Она мирно почивала на своих мягких ладонях.
- Пусть отдохнёт, - ласково произнесла сестра Кузнечика (а ведь и правда, именно так я её бы и назвал). - Она много уже сделала.
- Очень много, - согласился я. - А вы… Вы здесь живёте?
- Я здесь… обитаю.
- А Кузнечик вообще знает, что вы… ну… не умерли?
- Вообще — не знает, но, думаю, чувствует. Он всегда больше чувствовал, чем знал.
- Это хорошо или плохо?
- Хорошо. И плохо.
- Но вы… Совсем юная… Вам, должно быть, чуть за двадцать.
- Чуть, - качнула она головой.
- Так значит вы… - Я прикрыл ладонью рот, чтобы не издать неприличного возгласа. И всё же… Я с детства осторожно относился к привидениям.
- Ну какое я приведение, - звонко рассмеялась сестра Кузнечика. - Подо мной даже кровать скрипнула, вы же сами слышали.
Да, кровать, действительно, скрипнула, когда она на неё присела.
- И потом, посмотрите на моё лицо… - Она немного подалась вперёд, чтобы я мог как следует его рассмотреть. - Оно не мертвенно бледное, на нём нет следов тления или чёрных подглазин до подбородка.
Верно, ничего такого в её лице я не заметил.
- Значит, и бояться меня не нужно.
- Наверное, не нужно.
- Я рада, что вы ко мне заглянули.
- Ну, как заглянули, - вспомнил я все подробности нашего злоключения.
- Ну да, да, - виновато улыбнувшись, произнесла сестра Кузнечика. - Феоноя резковато с вами поступила. Я ей попеняю.
Я только повёл плечами. Что тут скажешь…
- Прежде, чем мы начнём разговор, который я давно ждала, я хотела бы вас попросить… - Тут она страшно засмущалась, совершенно по-земному, если всё же допустить, что к земному существованию она имела крайне отдалённое отношение (кто же она… такое?). Покраснела до корней волос, сморщила переносицу, скрутила в трубочку губы. - Я страшно люблю сухофрукты. Не могли бы вы дать мне их, совсем чуть-чуть. Я так давно их не ела.
- Вы серьёзно?
Она вскинула брови.
- Совершенно. Очень люблю дольки сушёной груши, курагу, кумкват и вяленую вишню. И клюкву. А ещё финики и цукаты из папайи. Цукаты из дыни и арбузной корки тоже ничего. Сушёный барбарис кисленький такой, очень тонизирует.
- Такого разнообразия я вам обещать не могу, - развёл руками я. - В этом пакете только курага, чернослив и груши.
- Прекрасно!
Я протянул сестре Кузнечика пакет с сухофруктами. Она забралась в него почти по макушку и начала жевать, не спеша и толково, словно шёпотом цитировала Конфуция. Я ей не мешал, не задавал вопросов, не торопил. После того, как она вынырнула из пакета и вытерла губы синим носовым платком, который вытащила из кармана, благодарно мне улыбнулась и замерла.
- Вы хотели со мной переговорить, - напомнил я ей.
- Да, - качнула она головой, словно просыпаясь. - Я так давно не ела сухофрукты.
- Вот уж никогда не подумал бы, что по ним можно стосковаться, - пожал плечом я.
- По всему можно стосковаться.
- Наверное.
- У вас есть ещё что-то очень для меня любопытное, - сказала она, и глаза её затеплились каким-то особенным светом.
- Что именно?
- Я не знаю, согласитесь ли вы мне это отдать…
- Мне трудно представить, что бы я не согласился вам отдать из имеющегося у меня на данный момент, - развёл я руками.
- «Песнь песней. Учимся читать мифы».
После сухофруктов я ожидал всего, что угодно, но только не этого!
- Как же так… - Что-то кольнуло мне сердце.
- А вы говорили, что вам трудно представить, - горько усмехнулась сестра Кузнечика.
- Просто этот очерк почти в единственном экземпляре. И ещё это подарок автора.
- Почти в единственном?
- Ну, когда-то он был напечатан в одной из провинциальных газет. И ещё это подарок автора.
Я смотрел на сестру Кузнечика как на того, кто вытаскивает изо рта ребёнка крем-брюле. И ребёнком этим был я.
- А что если я вам пообещаю, что этот очерк будет напечатан, и не только в одном провинциальном издании? - подалась она вперёд и её лицо оказалось почти у моего плеча.
Я слегка отстранился (я всё ещё не знаю, кто она … такое) и улыбнулся.
- Вы хотите сказать, что сможете повлиять на распространение статьи? Обретаясь здесь? Каким образом?
- Ну, технология этого процесса вас не должна занимать. Главное, что я вам обещаю результат! Обещаю!
У неё так горели глаза, она так верила в то, что вдохновила меня и побудила на решительные действия! Смешная… Мне очень не хотелось расставаться с «Песней», ведь я так и не удосужился её прочитать. Но отказать этим глазам я не мог. Должно быть, никто бы не смог отказать таким глазам.
- Хорошо, - мотнул я головой. - Забирайте. Только быстро, а то я передумаю.
Я передал ей текст очерка, а она как-то жадно и немного суетливо спрятала его подмышкой. У неё там закрома?
- И вы освобождаетесь от обещания, - махнул я рукой. - Теперь мне стоит озадачиться тем, что я скажу автору. Она очень серьёзная дама, если мне будет позволено так выразиться. Зачем я иду на поводу ваших глаз? Не очень я рассчитываю, что можно повлиять на публикацию материала, находясь в недосягаемости от издательских офисов.
- Вот посмотрите, посмотрите, - покачала она пальцем перед моим носом.
- Ну, хорошо, - хмыкнул я, забавляясь её детской уверенностью. Сейчас я был не в состоянии думать о том, каким образом и в какой форме мне придётся отчитываться перед автором передаренной «Песни».
- А теперь — разговор. - Сестра Кузнечика сразу стала серьёзной и немного отстранённой. Я слегка оробел. Именно теперь она вполне напоминала привидение. - Вы — наследник.
- В некотором роде, - качнул я головой. - Мне, правда, немного неприятно это слово. Есть в нём что-то от глобальной склочности и вселенской корысти.
- И тем не менее, вы — наследник, - продолжила она ледяным голосом. Да ладно! - подумал я. Лучше бы мы так и болтали о сухофруктах…
- Тем не менее, - пришлось согласиться мне. - Моя прабабка оставила мне дом. И сад. И всё имущество в доме. И в саду.
- Вы были на могилах Бульдозера и Гаргоны?
- Посетил.
- Хорошо. Итак. Вы приехали сюда, чтобы разобраться с легендой о Царевиче и что-нибудь выяснить о мифологическом камне, дающем владельцу особую власть.
- Да как вам сказать… - поёжился я. - У меня и в мыслях не было, что моё нехитрое желание можно так официально сформулировать. После вашей формулировки мои намерения выглядят уж какими-то слишком… агрессивными. Это не так на самом деле…
- Я знаю, как на самом деле, - склонив голову, ответила сестра Кузнечика. - Просто намерения многих относительно нашей главной ценности выглядят именно агрессивными. Итак…
Как я не люблю слово «итак»! Я уже говорил об этом, но повторюсь ещё раз: как же я его не люблю! Оно заставляет вибрировать всё моё существо. Именно с этого слова начинала свои экзамены преподаватель по статистике, хищная, как кондор, сухая как ветка ядовитого дерева. и острая, как крюк мясника. «Итак» - и круговыми движениями потирались её костлявые узловатые пальцы в поисках новой жертвы. Сестра Кузнечика дважды произнесла это страшное слово, и я начал бояться, что в третий раз произнесённое, оно сделает заклятие необратимым, и милая девушка навсегда приобретёт очертания моего студенческого кошмара!
- Вам нужен камень. - Она сказала это так, словно была уверена в том, что он действительно мне нужен.
- Нет, - запротестовал я. - Я просто хотел побольше разузнать о том месте, где мне предстоит получить наследство. Моя поездка была задумана как что-то вроде этнологической экспедиции, только и всего! Я вовсе не посягаю…
И тут я застыл с открытым ртом, так и не озвучив, на что же я не посягаю. На раскрытой ладони сестры Кузнечика лежал огромный камень, голубой, чистый и прозрачный, как детские мечты или слёзы счастья. В свете фонаря он блестел, словно только что вынутый из воды, каким-то влажным подводным сиянием, ещё хранящим отблески глубинных тайн. Это было поистине сокровищем.
- Что вы на это скажите? - тихо произнесла сестра Кузнечика. - Разве может человек даже в мыслях, даже в самом тёмном уголке своей души не посягнуть на это?
Я не знал, как ответить. Никогда за мной не водилось желание обладать драгоценными камнями, никогда меня не трясло вожделение при виде перстней с бриллиантами или изумрудами, никогда я не мог понять губительной страсти людей, отправляющихся на поиски сокровищ, рискуя при этом своей и чужой жизнями. Поэтому я не знал, что ей ответить.
- Сделайте сейчас то, что вы хотите сделать, - каким-то странным голосом сказала сестра Кузнечика. - Подумайте и сделайте, что хотите.
Её раскрытая ладонь маячила перед моим лицом, как остров в открытом море. А я, будто потерпевший кораблекрушение, с трудом верил в своё спасение: ещё чуть-чуть — и сбудется моя последняя надежда.
- В этом камне сила, которая вам и не снилась, - продолжала она всё тем же странным голосом. - Власть, о какой вы и понятия не имеете. Сделайте то, что вы хотите. Вы — наследник.
Я — наследник. Она так сказала. Я — единственный, кто вправе владеть этим камнем, кто вправе пользоваться всеми его скрытыми возможностями. Я тот, кто должен видеть своё отражение в его чистейших, отполированных волнами всех на свете морей и океанов гранях. И вот все мои попытки раскрыть тайну светописи Карела Фабрициуса наконец-то удались. Эти знания вливаются в мою истомлённую многотрудными поисками душу, подводя её к понимаю истинного назначения художника. И вот я, стоя у мольберта, уже не просто ищу свой собственный стиль, опираясь на постигнутый опыт мастеров живописи различных эпох, я создаю его, ибо его знаю. Знаю определённо! Моя рука дрожит от трепета и восторга, от трепета и восторга просветляются лица всех, кто находится за моей спиной и наблюдает за творением нового. Вдруг с моего полотна слетает бабочка. Сделав надо мной неровный круг, она опускается на мою ладонь. Через пару мгновений бабочка вытягивается и обретает очертания многострадальной и легендарной «Пушки», скрипки Никколо Паганини. Да, вот сейчас я держу её под подбородком; мостик, сжимающий в объятиях её нижнюю деку, слегка давит мне на ключицу. Я прижимаю к струнам смычок, и порхающая «Campanella” вонзается своими пассажами в высокое небо. Я отталкиваюсь от земной тверди и она отпускает меня. Мир поглощён звуками моей скрипки, он перестанет вибрировать, если я подниму смычок. Дыхание целого мира на одном волоске моего смычка… Потому что я — наследник. Я единственный, кто имеет на это право… Стоп, а кто мне об этом сказал? Она, эта маленькая женщина с детским лицом, живущая под землёй? Откуда ей знать? Она знает всё. А может, она своим голосом просто внушила мне, что я - наследник. И кстати, она же не обозначила, что я наследник камня! Я — наследник избушки на окраине городка и дремучего сада с двумя могилками на берегу пруда! Всё остальное сейчас для меня было бы ненужной тратой сил и времени. Я вообще очень ленив. А там, где необыкновенная сила и фантастическая власть — очень много лишних движений. А я совсем не любитель делать лишние движения. Мне удобнее в своей каморке, под своим фикусом, в своём кресле есть свои спагетти с тефтелями, которые я недурно готовлю, и слушать Сонату ре-мажор Гайдна. Это для меня — музыка сфер, это для меня — звуки эоловой арфы, под которые я чувствую себя совершенно и неизбывно счастливым. А постижение светописи Карела Фабрициуса — самый занимательный процесс из всего того, что я делал раньше. Так стоит ли его купировать, лишая себя радости погружения, поиска, исследования? Весь остальной вселенский шум, который так или иначе является фоном силы и власти любого формата, - не для меня. И потом слово «единственный» в данном контексте меня совсем не устраивает. Оно определяет моё одинокое будущее. Не знаю, как уж дальше звёзды лягут, но на данный момент мне не очень хочется такого будущего.
- Сделайте то, что желаете, - голос сестры Кузнечика стал похож на шелест песка, пересыпаемого из руки в руку.
Я выпрямился и тряхнул головой. Странное движение, но именно оно часто приводит мысли и чувства к обычному для меня порядку. Да, я выпрямился и тряхнул головой — и очарование камня исчезло. На ладони сестры Кузнечика лежал большой блестящий чернослив, иссиня чёрная высушенная особым способом ягода.
- Ваша мама изумительно его описала, правда? - спросила она совсем тёплым голосом, и меня отпустил озноб. - Наверное, именно так и выглядит таинственный и неуловимый грандидьерит. - Сестра Кузнечика посмотрела на свою ладонь, улыбнулась ягоде чернослива и с удовольствием положила её себе в рот. - Камень существует и всегда существовал только в таком виде.
- В виде сухофрукта? - всё ещё не мог прийти в себя я.
- В виде чего угодно. Это для меня самое интересное. То, что вы не возьмёте камень, я определённо знала. Ваша мама тоже не взяла.
- Она была здесь?!
- Конечно. И узнала меня. Сразу узнала. Хотите знать, чем обернулся камень после того, как она от него отказалась?
Я очень хотела знать.
- Кусочком гудрона.
- Чем? - не поверил я.
- Да-да, кусочком гудрона. В детстве она очень любила его жевать.
- Это же страшно вредно!
- Кто из нас в детстве не делал чего-нибудь страшно вредного?
- Подождите, - снова тряхнул я головой. Почаще нужно это делать, подумал я. Мозги хорошо вправляет. - Подождите…Так значит, камень исчезает в том случае, если от него отказываются?
- Верно.
- А если не отказываются?
Сестра Кузнечика нахмурилась.
- Там уже начинается своя история.
- Какая?
Сестра Кузнечика ещё больше нахмурилась и не ответила. Я провёл рукой от лба к затылку.
- Тогда я перестаю вообще хоть что-нибудь понимать.
- Ну, сейчас начнёте разбирать по косточкам, препарировать и так далее, - выдохнула сестра Кузнечика и забралась с ногами на постель.
- Начну, конечно! - присел я рядом. Никакого замогильного холода я рядом с ней не ощутил (кто же она … такое?). - Так значит нет этой вашей легенды? Нет Царевича, умницы и скромника? Нет камня, дающего неведомую космическую власть? Всё это только фикция, мираж? А зачем тогда всё это? Аааа, понимаю! Это просто маркетинговый ход какого-нибудь местного туристического магната. Ну да, тогда в этом есть смысл… Только отчего-то грустно стало…
- Да бросьте вы! - махнула на меня рукой сестра Кузнечика. - Есть всё: и Царевич, и камень, и легенда! Я же сижу перед вами. Вы же сами видели этот камень. Вы же были в Долине Царевича… И мой брат нашёл огнедуйки…
- А огнедуйки-то здесь причём?
- Здесь всё при чём. И все. Все, живущие здесь, идущие сюда, и уходящие отсюда — все при чём. Они спаяны общей тайной Царевича и камня, общей идеей, общим мифом. История, которая начинается, как только вы переступаете границу нашего городка, становится вашей личной историей, а те, кого вы в нём встречаете, - людьми вашего пространства. Хотите вы этого или нет. Нет связей сильнее, чем знание одной общей тайны, чем последование одной и той же идее. Вся эта легенда вынашивалась самой этой землёй. Посмотрите вокруг! Здесь обязательно должно было что-то подобное случиться. Скорее всего и случилось, но человеческая фантазия не знает границ. Иногда земля вокруг равнодушно взирает на детские выдумки своих подопечных. Но иной раз ей трудно остаться безучастной, и она присоединяется к творимому мифу, помогая ему воплощаться на радостное изумление людей. Вспомните Хельсингёр. Ведь история этого городка спаяна с трагедией несуществующего принца, хотя сам населённый пункт существовал задолго до его появления. Те, кто живёт в нём, и те, кто был там проездом или как турист, навсегда останутся членами особой организации, товарищества, объединённых чувством сопричастности великой трагедии. Встреться они хоть на Северном Полюсе, они подадут знак друг другу, они поймут друг друга и услышат. Они многое друг другу простят, многое забудут. Не забудут только, что когда-то из пустых окон замка Кронборг их осенил своим скорбным взглядом бедный мятущийся принц. И ничто не сможет эти узы разорвать.
В отличие от Гамлета, наш Царевич всё же существовал. Как рассказывают нам предания, он действительно был умным и скромным, знал несколько иностранных языков и обладал благородной душой. Что же касается камня, то вы его видели. Он никоим образом не принадлежал Царевичу. Это уж потом горе-исследователи решили, что спокойней «вручить» камень собственнику. Должен же быть у камня собственник! А он — тайна этой земли, разгадать которую не под силу никому. Он её соль, её суть. Он — то, что держит на поверхности этот городок, эти холмы, рощи…
- … высоковольтные вышки…
- … высоковольтные вышки. Он из тех, на которых начертано: «Прямо пойдёшь — мудрость обретёшь». Не счастье, не богатство, а мудрость. В каждом городке своя мудрость. И свой камень. Этот обретается здесь, на моей ладони уже очень-очень долго. И раньше, до меня, на другой ладони тоже очень-очень долго. И так далее, в глубину веков. Он показывается людям, проверяя их на крепость. Того, кто покрепче, и правда одаряет чем-то особенным. Вот твою маму тобой одарил.
- Вот уж никогда бы не подумал, что появился на свет не благодаря своему отцу (хотя, если быть честным, благодарить-то его толком не за что), а как подарок волшебного камня.
- Он не волшебный, но вы особенный. Вы много чего слышите и много чего можете. Именно вы стали наследником дома вашей прабабки.
- А сколько всего наследников камня? Ведь по преданию он может открыться только наследнику.
- Все. Все, кто оказывается здесь, волей-неволей становятся наследниками камня. Настоящими, истинными. Но какое счастье, что наследником дома прабабки стали именно вы. Вы с ней очень похожи. Есть в вас что-то первозданное.
- Да, - хмыкнул я, припоминая субботний вечер на кухне своей крохотной квартирки в большом городе и разговор с острой тёткой. Именно она впервые назвала меня этим словом. - Я первозданный... А сколько тех, кто не отказался от камня?
- Гораздо больше тех, кто отказался. Некоторые после кое-как возвращались к прежней жизни, но это им стоило немало трудов. Таких совсем немного. А кто-то и пропадал.
- Как пропадал?
- Ну так! Как люди пропадают? Кое-кто терял разум или память. Это, в основном те, которые доводили себя до паранойи относительно данного камня.
- Как тот человек из маминого письма?
- Да, как тот человек из маминого письма.
- Но если вся эта история — результат мифотворчества местного населения и конкретного участка земли, откуда взялись все эти исследования, монографии, диссертации? Ведь в них же действительно находились какие-то подтверждения…
- Людям вечно нужно что-то подтверждать, - пожала плечами сестра Кузнечика. - Они ведь не могут спокойно жить на берегу реки, где по вечерам разливается… как ты это назвал?… «музыка сфер». Вместо того, чтобы просто её слушать, они начинают её расчленять на звуки, аккорды, гармонию и тому подобное. Вследствие подобных действий из мира уходит красота. Зато появляется система.
- А если всё наоборот! Если мир нам таким вот образом предлагает разгадать свою тайну, чтобы в дальнейшем всем было хорошо и приятно? И что плохого в системе?
- Не спорю. Хотя кто бы говорил про систему… Сын своей матери, художник, музыкант…
- Музыка, живопись, вообще искусство — это грандиозный свод законов. Та же система.
- Но только те, кто выходит за её грани, становится гением.
- Ну, я не гений. И потом… Они же не ломают её, а просто расширяют границы, выходя за грани. Те, кто ломает систему, — маньяки.
- Да, да, - качнула она головой. - В одном однако я с вами соглашусь совершенно. Мир очень часто нам предлагает… Однако мы неосторожно, порой агрессивно суём свой любопытный нос во всё, что нам предлагает мир. Как часто он хочет, чтобы мы просто остановились у края своего яростного любопытства и сказали ему: «Как ты прекрасен!». И всё. А все эти исследования, монографии и диссертации основаны на преданиях древности да отрывочных воспоминаниях тех, кому было позволено рассказать о камне.
- То есть как - позволено?
- Некоторые свидетели появления камня выдавали необходимую информацию в необходимых количествах. Кто определял эту необходимость, никто не знает. Даже я. Так и поддерживается эта легенда. Она нужна нашему городку. Она объединяет его обитателей иногда гораздо крепче, чем семейные узы.
- Так значит, нет ничего плохого в этих исследования, диссертациях, монографиях, укрепляющих веру в легенду, вернее, делающих её фактической историей?
- Ничего плохого. Но и хорошего мало. Именно они породили толпы искателей приключений, вожделеющих необыкновенной силы и власти.
- Ладно, - качнул я головой. - Понятно. Хотя ничего не понятно. Ну, допустим, камень это некая проекция представлений о человеческой порядочности… Правда, с этим нужно ещё разобраться.
- Разбирайтесь, - пожала плечом сестра Кузнечика.
- А огнедуйки, которые, рискуя своим здоровьем, искал ваш брат, тоже часть легенды?
- Здесь всё — часть легенды, я же вам уже сказала, - улыбнулась сестра Кузнечика. - Кто-то ищет камень, кто-то Potentia ignis. Им же тоже приписывают всякую силу и мощь. Только он один отправился искать их, чтобы сберечь. Все остальные делали из него припарки, ели, вливали в виде раствора в кишечник…
- Вы знали, что они — здесь, и позволили брату полоскаться в неизведанных и далёких местах, страдая от одиночества и ускользающей надежды? - изумился я.
- Он вам говорил, что страдал от одиночества и ускользающей надежды?
Нет, он мне такого не говорил. Это уж я лишнего сболтнул. Так, для красного словца.
- Вот видите, - развела руками сестра Кузнечика.
- Зачем вы его натолкнули на идею искать эти цветы? Ведь если бы не то обещание, которое он дал вам в ответ на ваше: «Иди и найди», его жизнь могла бы сложиться иначе.
- Совершенно иначе, - согласилась она. - Это-то и страшно, потому что это была бы не его жизнь. Так или иначе, он возгорелся бы желанием отправиться на поиски чудо-цветка, но всему ведь своё время. Он упустил бы своё время и мучился бы до самого конца. Вы можете представить его не таким, каким он сел в вашу машину? Без ежа в руках?
Я не мог. Честно, не мог. Всё, что происходило и происходит с Кузнечиком, до такой степени его, что я просто сдался.
- И кто я вообще такая, чтобы вставать у него на пути?
- Как кто такая? Сестра!
- Во-первых, никакое родство не даёт право подстраивать жизнь другого под свою болванку. И во-вторых… - Тут она немного замешкалась. - И во-вторых… Это тогда, двадцать пять лет назад я была ему сестрой…
- А сейчас? Сейчас кто вы… такое?- оторопел я.
Она немного помолчала, потом как-то остро выпрямилась и весело сверкнула глазами.
- Сейчас я здесь и рассказываю вам о камне. - Вдруг она как-то зависла в своём веселье, словно воздушная гимнастка под куполом цирка на тонкой лонже и очень длинно и осторожно выдохнула (наверное, чтобы не сорваться вниз). - Главное, что он вернулся. Он их нашёл. Он нашёл вас. Он нашёл себя и будет здесь очень полезен.
- Никак не думал, что вы оцениваете его с точки зрения пользы…
- А как иначе? - хмыкнула она, словно мгновение назад не было ни купола, ни лонжи, ни страха сорваться вниз. - Все мы — полезные и вредные существа. Каждый в своей мере.
- Да, каждый в своей…
- Ну что, подытожим, - по-деловому сказала она после некоторой паузы. Наверное, давала мне возможность соразмерить в себе меру вредности и пользы. - Теперь вы знаете о камне всё.
- Это большой вопрос.
- Ну хорошо. Скажем так: гораздо больше, чем знали до этого. Вы знаете, что Царевич был обыкновенным молодым человеком без какой-нибудь мистической подоплёки. Такой же как вы, как ваша мама и многие другие, живущие на этой удивительной земле: умеющий слушать и слышать окружающий мир, постигая его целостность в деталях.
- Я сейчас раскраснеюсь от удовольствия.
- Не надо. Это не удовольствие, это элементарная констатация факта. Ну, и наконец, - это уже огромный бонус для нас и этого города — вы оказались тем, кем мы ожидали!
- Кем? И кто мы? Одной этой фразой вы внесли в мою душу значительно больше смятения, чем было его до моего попадания в Нору.
- Знаете, что? - поразмыслив, ответила она мне. - Заведите кошку.
Ну уж этого я никак не ожидал!
- Кого?
- Что это вы так запереживали? Я же не таракана вам предлагаю завести, а кошку. Ей очень легко задавать вопросы. Через пару попыток это желание совсем исчезнет.
- Почему?
- Что для кошки ваши вопросы? - хмыкнула сестра Кузнечика.
- Мои вопросы… Тогда последний вопрос на сегодня, если позволите, - оживился я. - Откуда взялось «Собрание занимательных измышлений»? Ведь по преданиям оно было написано самим Царевичем! Где его искать? И что это за измышления такие?
- Ну-у, - протянула она, - всему своё время. Я думаю, что уже в ближайшие дни вы об этом самом «Собрании» кое-что уясните.
- А нельзя ли уяснить прямо сейчас? Ведь я, вообще-то, в большей степени был заинтересован именно им, а не камнем.
- Прямо сейчас нельзя, - развела она руками. - Да вы сами поймёте, почему прямо сейчас нельзя. В самые ближайшие дни, проявите терпение. А теперь мне пора.
- Пора? Отсюда — пора? - изумился я. - Почему тогда нам не пора?
- Потому что ваша спутница отдыхает, - улыбнулась сестра Кузнечика. - Как только она откроет глаза и встанет на ноги, вам тоже станет пора.
- Хорошо, - качнул я головой. - А как же мы найдём выход? Идти дальше по коридору?
- Да, - ответила сестра Кузнечика. - Идти дальше по коридору.
Я взглянул на мирно сопевшую маленькую женщину. Она почти уткнулась носом в стол. Сон её был мирным и неторопливым, как после хорошего трудового дня. Потом я снова перевёл взгляд на сестру Кузнечика. Она исчезла.
Выход
Минут через пятнадцать после исчезновения сестры Кузнечика проснулась и маленькая женщина. Проснулась как очнулась: дрогнула и поднялась. Так, должно быть, происходит со всеми цветами на рассвете.
- Сморило меня что-то, - позёвывая в ладонь и растягивая слова, произнесла она. - А вас не сморило?
- Нет, не сморило, - ответил я и задумался, стоит ли ей рассказывать, что со мной приключилось, пока она спала. Решил, что не стоит. Пока. А там как звёзды лягут. - Нам пора.
- Пожалуй, - потянулась она и начала складывать в рюкзак остатки нашей трапезы, пакеты, салфетки.
- Нам нужно просто идти дальше по коридору, - с важным видом сказал я, будто открыл какую-то тайну.
- Определённо, - качнула головой она, этой тайны так и не почувствовав.
Мы вышли из комнаты. Фонарь ярко вспыхнул. Под ногами захлюпало.
- Интересно, а нам долго по нему идти? - спросил я скорее себя, чем её. - Коридоры разными бывают. Можно идти так лет двести.
- Это ж кто такой коридор вырыл, чтобы по нему лет двести выбираться? - хмыкнула она. Наши тихие слова гулким эхом раскачивались от стены к стене почище сигнального колокола.
- Да хоть сам Царевич, - пожал плечом я.
- Делать ему что ли было нечего? Однако идти нам всё-таки прилично.
- Почему вы так решили?
- Интуиция.
- Аааа.
Мы зашагали молча. Я затянул потуже платок из шерсти ангорской козы, потому что начало подувать. По коридорам гуляли сквозняки.
- Вам не холодно? - спросил я маленькую женщину.
- Нисколько, - бодро ответила она, но слегка поёжилась.
- Отважная и смиренная, - улыбнулся я. - Как маленькая Тиё Фикуда.
- Вам нравится японская классическая поэзия?
- Нравится. Я всегда удивлялся высшей гармонии в трёх строках, мудрости и тишине. «Не касайся ничего, все заметив, и спрашивай Куда, Откуда и Где, а не Почему, За что, Во имя чего". Какими бы мы были, если б следовали этим двум постулатам японской классической поэзии.
- Мы были бы японскими классическими поэтами.
- Да, наверное.
- Прочтите мне что-нибудь из стихов Тиё Фикуда. Я же вам пела валийские народные песни.
- Хорошо. Правда, я читаю стихи Тиё Фикуда не так артистично, как вы это проделываете с валлийскими народными песнями.
- Не всех же Аполлон к сердцу прижал.
- Действительно. Меня не прижимал. Я бы запомнил… С чего бы начать… Вот с этого, пожалуй…
Я на мгновение остановился. В воздухе зависли шорохи и движения, словно почувствовали свою ненадобность. Только капли воды где-то там, за поворотом, вели неспешный разговор с замшелым каменным полом о бренности всего сущего и вечности, которая давно ночует под этими сводами.
- О мой ловец стрекоз!
Куда в неведомую даль
Ты нынче забежал?
- На смерть сына, - после некоторой паузы тихо произнесла маленькая женщина. Мы снова потихоньку двинулись вперёд, а шорохи и движения вновь обрели свою необходимость.
- Да, - качнул я головой и встрепенулся. - Или вот мне очень нравится: «Какой приют веселый Нищего постель! Всю ночь поют цикады...». - Маленькая женщина шумно улыбнулась. - Или вот ещё: «Спящий мотылек! Что увидел он во сне? Крыльями взмахнул».
- Как наш Царевич, - сказала она и остановилась. - Вы говорили с ней?
Я медленно повернул к ней лицо.
- С кем?
- Да будет вам, - поморщилась маленькая женщина. - Вы сами знаете, с кем.
Можно ли перестать удивляться этой неутомимой всезнайке?
- Я-то знаю. Но вы-то откуда знаете?
- Вы же сами только что обозначили два самых мудрых постулата во всей вселенной.
- Это не я обозначил, а японская классическая поэзия.
- Когда вы перестанете всё анализировать, а начнёте просто жить.
- Это сложно. Здесь.
- Вот вас и учат этому. Здесь. Просто ответьте мне на вопрос: вы с ней говорили?
- Да.
- Прошли испытание камнем? Просто ответьте!
- Да. - Я гулко выдохнул, как перед принятием крепкого алкоголя. - Вы всё знали и просто водили меня за нос.
- Не такой у вас нос, чтобы вас за него водить, - тихо рассмеялась маленькая женщина. - Я очень рада. Я счастлива. Вы — тот, кто надо! Вы — наш человек!
- Я с удовольствием разразился бы бурными овациями на этот счёт, если бы не был обескуражен.
- Сейчас просто пойдёмте, - погладила она меня по плечу. - Давайте вы будете обвинять меня в коварстве и злонамеренности чуть позже, когда мы выберемся. И если вы не будете сейчас заламывать руки и искать всему логическое объяснение, то выберемся мы совсем скоро.
- Откуда вы знаете? Ааааа, вы же всё знаете!
- Не будьте язвой. Идёмте.
Так, перебрасываясь колкими замечаниями, мы подошли к невысокой земляной лестнице, ведущей к широкой двери. Дверь эта, слегка нависая над головой, была очень похожа на выход из подпола.
- Это конец нашего подземного путешествия, - указав на дверь, произнесла маленькая женщина.
- Сейчас откроем дверь и окажемся на берегу Тихого океана, - ехидно заметил я.
- Вам так хочется?
- Нет, мне хочется домой, хочется лапши с грибами и горячий двойной эспрессо с ватрушкой.
- Я накормлю вас сегодня всем тем, что вы только что мне заказали. Смело открывайте дверь.
- А вы-то сами знаете, куда она ведёт?
- Понятия не имею. Каждый раз новое место.
- То есть как — каждый раз? - развёл я руками.
- Просто откройте дверь, - чеканя каждое слово повторила маленькая женщина. - Мне самой до смерти интересно, куда мы вышли.
Я толкнул дверь плечом. Она слегка дрогнула, обнаружив небольшой зазор, сквозь который потянуло свежим воздухом. Я упёрся в неё руками с сделал рывок. Дверь распахнулась, как врата запретного государства: медленно и беззвучно. Над нами сияло всеми созвездиями чёрное бархатное небо.
- Однако подзатянулся наш пикник, - усмехнулся я, шагнул в этот подлунный звёздный мир, и протянул руку маленькой женщине. Она вложила свою мягкую прохладную ладонь в мою, и я осторожно вытянул её из-под земли, как клубень ценного растения.
- Ах, вот оно что, - улыбнулась она, оглядевшись. - Мы рядом с плантацией Potentia ignis!
Я повернулся вокруг себя, совершенно не понимая, каким образом мы здесь оказались. Спрашивать об этом маленькую женщину, значит получить от неё очередную отмашку её детской рукой и требование «не брать в голову».
- Хотите знать, почему это произошло? - вдруг спросила она меня.
- Вы же махнёте рукой и потребуете «не брать в голову».
- Махнула бы и потребовала, если б сама знала.
- Вы сказали, что каждый раз вам открывается новое место. То есть вы уже были в катакомбах провожатой, кто-то уже оказывался на вашем попечении среди тех мокрых стен и антикварной мебели? А может быть, и сухофруктами вы уже кого-то кормили? А как же ваша хвалёная интуиция, которая заставляет вас трепетать по любому поводу? К чему тогда нужно было её приплетать?
- Вот только не начинайте, - шикнула она на меня и махнула рукой. Ну, естественно!
- Вы полны коварства и злонамеренности, вот, что я вам доложу, - дрожащим от возмущения голосом произнёс я. - Я могу уже это озвучить всему миру? Почему вам просто мне не сказать: сейчас мы окажемся в Норе или сегодня вы встретитесь с сестрой Кузнечика? К чему устраивать весь этот цирк?
- Ну и что бы вы мне ответили, если бы я вам сказала, что сейчас вы встретитесь с сестрой Кузнечика? - воткнула она свои руки в бока и стала очень похожей на Саломею. На её крайне уменьшенную версию.
- Хорошо, согласен, - я тоже воткнул свои руки в бока. На кого стал похож я? Детский сад! - С сестрой Кузнечика получилось бы странно. Но всё остальное? Зачем всё остальное превращать в фарс? Что, нельзя просто подготовить меня к испытаниям, коротко, но по-человечески предупредив о них? Обязательно понадобилось это дурацкое попадание в Нору? Нужно было приплетать к этому Феоною и Голову? А просто спуститься в неё было нельзя? Вот просто спуститься? А сколько искренности и естественности в ваших терзаниях и волнениях: «Ах, всё это плохо кончится! Ах, моя интуиция!» Представляю, сколько бы вы получили за это театральных премий! Ах да, ну как же! Вы же с детства были «артистичной девочкой», что подтвердило исполнение вами ваших валийских песен!
- Они не мои, - зашипела маленькая женщина, вставая на носочки, чтобы быть поближе к моему лицу. - И только попробуйте помянуть об этом всуе! Я открыла вам мою душу, а вы… Послушайте, зануда, скучный сучок на скучном дереве! Когда вы уже поймёте, что в чужой монастырь со своим уставом не ходят? Если вас ведут через всё это подобным образом, значит, это необходимо прежде всего вам, а не мне! Вам — а не мне! Это значит вам даруют возможность посмотреть на всю вашу постную безвкусную жизнь с иной стороны! Конечно, мне было бы значительно проще работать при вас сигнальщиком (осторожно, здесь ухаб, а тут — возможная подлость!), а не олицетворять творческое начало новой для вас реальности! Вам мало сигнальщиков в вашей бесцветной рутине? Тогда зачем вы сюда приехали? Вы приехали сюда постигать эту землю и её обитателей — так постигайте!
Она выговорила это на одном дыхании, быстро и страстно, как если бы оспаривала вынесенный кому-то смертный приговор. И я отступил. Действительно, зачем я к ней прицепился? Все эти её игры, такие талантливые, надо сказать, дали мне возможность обрести союзника, того, кто своим мнимым незнанием помог мне ощутить новизну всего происходящего. И ведь действительно, как это далеко от моей «бесцветной рутины»! Маленькая женщина вместе со мной прошла мои страхи, сомнения и потрясения, боясь, сомневаясь и потрясаясь так же, как и я. Она во всём была вместе со мной, всегда - рядом. Так чего я взъелся?
- Простите, - тихо сказал я. - Если бы всё было коротко, но по-человечески, вы бы никогда не спели мне своих валийских песен.
- Ни в жизнь, - улыбнулась она. - Это самая позорная часть моей школьной биографии. Ведь я же пою, как раненая лосиха. Правда?
- Вовсе нет, - опустил я глаза.
- Хоть бы врать научились, - махнула она рукой.
Мы замолчали, и на нас обрушилась звенящая тишина. Чем дольше мы молчали, тем громогласней она становилась. Она грохотала мощнее, чем локомотив электропоезда, свирепей, чем девятибалльный шторм, беспощадней, чем женский плач. От такой тишины можно запросто оглохнуть, и никакой мегаполис со своим могучим шумовым фоном с ней не сравнится. Я зажал ладонями уши.
- Громко? - спросила меня маленькая женщина, медленно и чётко, вероятно, для того, чтобы я смог её понять. Я мотнул головой. - Откройте уши. - Она дёрнула меня за локти. - Так быстрее привыкните.
И действительно, через пару минут, грохот, свист, клокот и гул начали уходить и вскоре растворились в пространстве, как предутренний туман. Я тряхнул головой.
- Здесь всегда так, - успокоила меня маленькая женщина. - Особенно по ночам. Я думаю, наш Кузнечик не сразу смог заснуть, когда перебрался сюда. Саломея и Гриб, конечно, уже привыкли. Они говорят, что состав воздуха здесь несколько отличается от традиционного. Отсюда такое его звучание. Есть мнение, что именно так слышал окружающий мир глухой Бетховен.
- Несчастный человек, - снова мотнул головой я.
- Великий, - пожала плечом маленькая женщина. - Пойдёмте посмотрим, как поживают огнедуйки?
- Ну, вообще-то, это чужая собственность, - возразил я.
- Огнедуйки-то? - округлила глаза маленькая женщина. - Они — ничья собственность! То есть они собственность этой земли, той самой, на которой мы сейчас стоим, глупый вы какой!
Мы неслышно подошли к белоснежной палатке, внутри которой жило своей таинственной жизнью последнее поселение огнедуек на планете. Маленькая женщина просунула руку между двумя полами брезента, завешивающего вход и, словно струя воздуха, просочилась внутрь. Я прошёл следом за ней. Ну, может, быть не так изящно. Нас обдало невыразимым ароматом. Я громко вдохнул и замер, не желая выпускать из лёгких это сказочное благоухание. В голове прояснилось, душа просветлела, нервы успокоились. Я зажмурился и выдохнул. Медленно, тягуче, длинно, словно проживал в этом выдохе жизнь, чтобы затем наполнить своё бренное тело бессмертием. А огнедуйки трепетали, тончайшими лепестками уловив лёгкий сквознячок, забравшийся в шатёр следом за нами. Мне захотелось их укрыть чем-нибудь и я начал развязывать платок из шерсти ангорской козы, который всё ещё покрывал мои плечи.
- Им не холодно, - услышал я рядом. Маленькая женщина смотрела на них, как на спящих детей.
- Как можно было так с ними поступить? - спросил я её. - Это ведь как позволить несчастному котёнку замёрзнуть. Вот стоять и смотреть, как он угасает, не отрывая от тебя умоляющих глаз. Это как вообще возможно?
- Это невозможно, - шумно вздохнула маленькая женщина. - Но среди людей происходит столько невозможного, что, порой диву даёшься, как земля это ещё терпит…
Мы помолчали ещё немного и очень тихо вышли, забрав с собой лёгкий сквознячок.
- Говорить Кузнечику о его сестре или нет? - Я осторожно посмотрел на маленькую женщину. - Чем это может для него обернуться?
- Ничем, - сухо ответила она. - Сестра Кузнечика хотела говорить с вами, а не с ним.
- Вы так думаете? - не поверил я.
- Слушайте, - резко остановилась она. - Сестра Кузнечика погибла почти двадцать пять лет назад. Что вы хотите ему ещё сказать?
- Да, но… - попытался я возразить.
- Вы видели её?
- Да, но…
- На какой возраст она выглядит?
- Года на двадцать два… - вздохнул я и согласился с маленькой женщиной. Рассказать Кузнечику историю о встрече в местных катакомбах с его юной сестрой, поедающей сухофрукты и хранящей на своей ладони подобие грандидьерита, было бы совершенным безумием. - А ведь до этой встречи я боялся привидений.
- Она не привидение, - фыркнула маленькая женщина.
- А кто же она… такое? - поднял я бровь.
- Она — сестра Кузнечика, что тут не понятного?
Действительно!
Мы вышли на центральную дорогу, миновали сквер и свернули к Нижним мхам. Что-то тёплое и нежное толкнуло меня в грудь. От этого стало немного больно и хорошо одновременно.
- Мы идём домой, - произнёс я вслух и тихонько рассмеялся.
- Да, возвращаемся, - тихонько рассмеялась маленькая женщина.
У калитки я немного задержал её.
- Можно последний вопрос?
- Можно.
- А вы водили когда-нибудь по катакомбам человека, который согласился на камень?
- Водила.
- И как это было?
- Вы уже задали свой последний вопрос. Пойдёмте в дом. Скоро утро. Нам нужно вздремнуть хотя бы пару часов, чтобы завтра не выглядеть мокрыми курицами.
- Но вы мне расскажете?
- Вы уже задали свой последний вопрос! - Это она крикнула с веранды. Наше ночное путешествие закончилось.
Другие люди
Я проснулся около полудня. Первое, что я заметил, - струящийся, как шлейф золотистого одеяния, широкий, ладанно-дымный солнечный луч, поделивший мою комнату на две неровные части. В тени оставалась только моя постель. Я потянулся и крякнул от удовольствия. «Удивительно, что может сделать один луч солнца с душой человека», - сказал однажды великий русский писатель. О, как я с ним согласен! Спрыгнув с постели, наскоро её застелив, я метнулся в душ, чтобы затем, свежим и бодрым, как наступивший день, спуститься в кухню и приготовить что-нибудь лёгкое и изысканное. Мне страшно этого захотелось. Однако место у плиты было занято маленькой женщиной, которая, ворочая что-то в высокой кастрюле, напевала «Моего Раймонда» Карлы Бруни.
- За вами не угнаться, - сказал я ей, а она хмыкнула и пожала плечом. - Всё равно буду пытаться. Чем собираетесь кормить?
- Фасолевым супом с орехами. Едали такое?
- Едал в глубоком детстве. Мама любила его готовить. А я любил его есть.
- Вот и хорошо.
Маленькая женщина разлила горячий ароматный суп по тарелкам. Он был восхитителен. Не только, как кулинарный шедевр, но и как кусочек моего далёкого и странного детства. Детство обязательно должно быть восхитительным и немного странным.
- Я обещала вам рассказ, - сказала маленькая женщина после непродолжительного молчания.
- Вы ничего мне не обещали, - ответил я, но насторожился. Неужели расскажет о тех, кто не отказался от камня?
- Обещала, обещала, - махнула рукой маленькая женщина (ну, как она всегда это делала). - Сами-то сейчас, наверное, заёрзали от нетерпения.
- Заёрзал, - признался я.
Она положила ложку на салфетку рядом с тарелкой и сплела пальцы в маленький круглый замочек.
- Начнём с того, что я время от времени бываю в этих катакомбах, которые начинаются аккурат в Норе Пня. Кто их вырыл и когда это случилось, доподлинно не знает никто. И не знал. Даже ваша прабабка. Пень, очевидно, имел на этот счёт кое-какие соображения, но ни с кем ими не делился. Даже с вашей прабабкой. Поэтому просто примите данную достопримечательность как нечто естественное для этих мест и не задавайте вопросов.
- Так ведь я и не задавал, - возразил я и тоже отложил ложку.
- Ну и молодец! Я с самого начала предполагала, что нас ждёт за пикник, и лихо разыграла вас со всей этой своей интуицией.
- Вы это подтвердили ещё вчера, - ответил я. - Ко всему прочему мы договорились, что вы коварнее и злонамереннее, чем я я предполагал.
- В-общем, да, я коварнее и злонамереннее, - качнула она головой. - Но никогда я не была так счастлива, как сегодня. Во-первых, ещё один человек на поверку оказался порядочным и благородным. Ну и во-вторых, этот человек не просто человек, в правнук хозяйки этого дома, да ещё и мой родственник. Представляете, если бы вы не выдержали испытание? Что бы мне пришлось с вами делать?
- Не пройти испытания я не мог, - почему-то с уверенностью произнёс я. Иногда я бываю излишне заносчивым. - Как раз в силу того самого обстоятельства, что я правнук хозяйки этого дома. И ещё ваш родственник, что, кстати, добавляет мне бонусов, я так считаю. И всё же интересно, что бы вы со мной делали в противном случае?
- В противном случае мне бы пришлось применить в отношении вас противные методы. Но давайте не будем об этом.
- Звучит как-то уж очень… противно, - хмыкнул я.
- Наверное. Немного. Мы как-то пытаемся беречь наш городок от корысти, зависти и стяжательства, - вздохнула она. - Задача, по всему ясно, почти невыполнимая, но мы пытаемся. Хотя бы этот клочок земли оставить самой Земле, оставить Небу и Солнцу таким, каким он должен быть, населённый такими, какими они должны быть…
- Вы хоть как-то пытаетесь, - сказал я. - Это уже много значит. А кто же всё-таки эти «мы»?
- Вы хотите узнать, что стало с теми, с другими? - строго спросила она меня.
- Да, - мотнул я головой.
- Тогда никаких лишних вопросов!
- Знать бы, какие вопросы — лишние.
- Я обозначу.
- Хорошо.
- В одном из маминых писем вы о многом прочтёте. Я знаю, что она описала историю с тем человеком.
- Откуда знаете?
- Этот вопрос лишний. Я же расскажу о двух, которые мне особенно запомнились… Только сначала я налью нам кофе.
Она подала в больших глиняных кружках свежесваренный кофе, куда добавила немного корицы и чёрного душистого перца.
- Первой была женщина. Скорее, девушка. Ей было около двадцати четырёх. Она осталась после того, как группа этнографических энтузиастов из какого-то большого города отправилась восвояси. Каждый в свою, как сказал бы Голова. Они приезжали сюда на раскопки, естественно подвигнутые нашей легендой. Кстати сказать, один из них, после того, как проштудировал все известные монографии и исследования о нашем камне, как и ваша мама, решил, что камень по описанию невероятно похож на грандидьерит. Это девушка оказалась самой въедливой, самой заинтересованной и отнеслась и к легенде, и к камню, и к личности самого Царевича очень серьёзно. Мы обратили внимание на эту серьёзность. Ведь она бывает разной природы. Вспомните, с какой серьёзностью отнёсся к своему обещанию сестре Кузнечик относительно поисков огнедуйки. Но бывает серьёзность иная, которая становится прелюдией фанатизма, первым звоночком идеи фикс, далёким, но неотвратимым отзвуком паранойи.
У этой девушки была своя история. У каждого из нас своя история. Но у неё — самая простая, незатейливая и грустная. Человек, недополучивший своей меры внимания, становится очень настойчивым и неделикатным. Ей казалось, подчеркну — казалось, что она недополучила внимания от матери, которая вкладывала в неё всю душу, от отца, невыдержавшего её напора и тихо самоустранившегося от её воспитания, от молодого человека, начавшего терять представление о собственной личности, потому что её личность неутомимо требовала жертв. И так далее, и так далее. Иными словами, любой, встреченный ею на пути, априори становился тем, кто так или иначе не воздаст ей по заслугам. Ну и отсюда желание получить всё и сразу и отыграться на этом скудном и скупом на внимание мире. Надо отдать ей должное, она многому научилась самостоятельно. Её любознательности не было границ. Её въедливость походила на ржу, поражавшую всё, на что она попадает. Она почти всё делала — сама. И вот так — сама — она набрела на Нору. Я срочным образом направилась туда. Еле сдерживая её порывы (она ведь вообще не испугалась!), я осторожно повела её по катакомбам.
- А как вы объяснили своё внезапное появление? - спросил я.
- Прикинулась заблудившейся родственницей одного из местных жителей. Мол, отправилась оглядеть окрестности и не рассчитала. Несла всякую чушь. Ну, вы же знаете, когда это необходимо…
- Да, - качнул я головой. - В заблуждение вы вводите профессионально. Скажите, а вы ей тоже пели валийские народные песни.
- Это же подноготное! - возмутилась маленькая женщина. - Для меня валийские народные песни — это ящик с нижним бельём в моём комоде! Вы что, думаете я всем и каждому их распеваю?! Кем вы меня вообще считаете?
- Прошу прощения, - улыбнулся я.
- Так вот, - продолжила она, как только волна гнева на моё предположение улеглась. - Когда мы вошли в ту комнату, где вы беседовали с сестрой Кузнечика, я заснула.
- Заснула? - с сомнением спросил я.
- Вот здесь я говорю совершенную правду! - воскликнула маленькая женщина, прижав руку к груди. - В этой комнате я всегда сплю самым настоящим крепким сном. Неприличным сном с храпом и слюнями, поэтому я никогда не знаю, какой разговор происходит между сестрой Кузнечика и тем, кого я привела. До определённого момента не знаю даже результат этого разговора. Дело в том, что тот, кто не отказался от камня, поначалу ведёт себя совершенно спокойно, не вызывая никаких подозрений. Всё самое непредсказуемое начинается, когда мы выбираемся из катакомб.
- Вы говорили, что место, куда выводит последняя дверь, каждый раз меняется.
- Совершенно верно. В зависимости от намерений того человека. В зависимости от результатов испытания. Вы вышли к огнедуйкам. Это невероятный случай. Вы вышли к легендарным цветам, приносящим счастье. Это чего-то да стоит.
- Куда вышла она?
- К берегу Озера. К самому опасному. Его не видно. Он с другой стороны, с Западной. Он очень высокий, крутой и каменистый. Невероятно каменистый. И камни на этом берегу крупные, острые, словно и в воде никогда не были. Мы еле открыли дверь. Камни сразу начали сыпаться на нас. И тут она завопила, словно её в язык ужалила оса: «Камень выпал из моей руки! Камень Царевича выпал! Найди мне его, найди!». Она вцепилась в меня с дикой хваткой пумы, глаза её сузились, она трясла меня, будто решила принести в залог мою душу, лишь бы камень отыскался. Я еле освободилась из её цепких рук и выбралась наружу. Она выскочила вслед за мной и, увидев на побережье Озера груды камней, начала ворочать их, перекидывать, подкапывать их в поисках того единственного, горящего чистой лазурью неба. Я вызвала помощь. На катере нас переправили на жилой берег Озера в амбулаторию. Она укусила дежурного врача в плечо. Кстати, до сих пор он носит на нём эту роковую отметину. Догадываетесь, как его называют романтично настроенные обыватели? - Я пожал плечами. - Это же на поверхности! Его называют «Миледи».
- Ах это! - восхитился я находчивости романтично настроенных обывателей. - Дело Дюма процветает.
- Буквально! Этот «Миледи», надо сказать, богатырского телосложения, и тем не менее с трудом вразумил потерявшую разум девушку.
- Где она сейчас?
- Кто что говорит.
- В смысле?
- Я передала её с рук на руки дежурному врачу амбулатории. Он со всеми предосторожностями отправил её в клинику на Южной окраине. Там роскошная берёзовая роща, поэтому и клинику так называют - «Берёзовая роща». В ней она пребывала около полутора недель. Я навещала её пару раз, но к этому времени она меня уже не узнавала.
- Совсем?
- Совсем. Она и сама внешне очень изменилась. Стала похожа на своё отражение в плоском блюде, заполненном грязной водой. Именно так. Даже цвет глаз изменился. Она мало говорила, почти ничего не ела и постепенно развоплощалась. Можно, наверное, и так сказать. Из далёкого большого города были вызваны её родители. А дальше… - Она длинно вздохнула.
- Что дальше? - шёпотом спросил я.
- А дальше кто что говорит. Кто-то рассказывает о том, что она закричала, как Гарпия, едва мать протянула к ней руки и шепнула, что «всё хорошо и сейчас они поедут домой». Потом она просто распахнула окно и кинулась в небо, распластав руки, как крылья. И ведь полетела! - Я усмехнулся и мотнул головой. Любят здесь мифотворствовать… - Так говорят одни. Другие клянутся, что видели в одной из пещерок на Восточном берегу Озера новый сталактит в форме висящей вверх ногами женщины. Он появился сразу и — больших размеров. Многие жители нашего городка приходили посмотреть на этот сталактит. И я в их числе. Сходство определённо есть. Поговаривают, что в полнолуние он превращается в гигантскую летучую мышь с головой прекрасной женщины. И горе тому, кто одиноко бродит в эту ночь по пустынному берегу коварного Озера.
- Хотел бы я посмотреть, кто в одиночестве будет бродить в полнолуние по берегу коварного Озера, - фыркнул я. - У несчастной женщины-сталактита-летучей мыши нет шансов поживиться. А вы-то сами что на этот счёт думаете?
- Я стараюсь на этот счёт не думать. Я просто рассказала, что видела сама.
- А второй случай?
- А второй случай произошёл со стариком. Ему возгорелось облагодетельствовать этот мир своей доброй, мудрой и положительно настроенной волей. Иными словами, он знал, как преобразовать его, нужно только сначала слегка его подчинить. Он приехал откуда-то издалека к своему приятелю. Они дружили с молодых ногтей и время от времени наезжали друг к другу в гости. И вот после хорошо распитой бутылки бренди этот старик решил на себе испытать силу легендарного камня. Приятель его, получивший, вероятно, большую дозу алкоголя, смог только сказать ему: «Завтра — четверг», и заснул мертвецким сном, не выходя из-за стола. При чём здесь четверг, никто из них позже так и не смог объяснить.
Был вечер. Я тогда ужинала, сидя в беседке. Так мне и пришлось оставить замечательный бигос остывать почти под открытым небом. Позже выяснится, что его с большим аппетитом умял соседский кот Гексаэдр, наглец, ловелас и красавец. Его хозяин, доктор математических наук, увидел в нём будущий многогранник, когда тот едва помещался на ладони. Так вот, когда Гексаэдр без зазрения совести дожирал мой бигос, он был уже тем самым кучакилограммовым многогранником.
Так вот. Поймала я старика на окраинке долины Царевича. Он сидел в самом центре небольшой мискантовой куртинки и громко читал Петрарку.
- Что, серьёзно? - изумился я.
- Совершенно. Это был сонет.
Пустился в путь седой как лунь старик
Из отчих мест, где годы пролетели;
Родные удержать его хотели,
Но он не знал сомнений в этот миг.
К таким дорогам дальним не привык,
С трудом влачится он к заветной цели,
Превозмогая немощь в древнем теле:
Устать устал, но духом не поник.
Если бы вы знали, с каким чувством были прочитаны эти строки. Однако две последние, а именно: «Превозмогая немощь в древнем теле: Устать устал, но духом не поник», видимо, оживили в нём какие-то особые воспоминания, и он, перемежая слова великого итальянского поэта, одного из величайших деятелей Проторенессанса, разухабистым мотивом оффенбаховского «Канкана», пустился в такой залихватский пляс, что от живописной куртинки в скором времени не осталось и следа — одна большая неровная проплешина.
- Что же случилось дальше?
- А дальше было огромное представление одного артиста. Каждое помещение, куда мы попадали, он встречал и провожал как нечто одушевлённое, какое-то подобие персонифицированного лона, в котором он набирался силы и могущества и теперь уж определённо готов спасать мир.
- А с чего хоть он взял, что мир требует спасения именно от него?
- Как потом выяснилось из беседы его приятеля, того самого, который предупредил о завтрашнем четверге, что был он человеком неплохим, но до чрезвычайности нудным. Если остальные близкие и знакомые люди как-то приняли этот факт, с разной долей смирения, конечно, то жена, недолго думая, развернулась и ушла, оставив записку оскорбительного характера. Что уж было в той записке оскорбительного, допытаться у него так и не удалось. Может, и не было ничего. Но с тех самых пор он пообещал доказать всему миру, что полон энергии, творческой силы, способной преобразовать вселенную и вернуть любимую женщину.
- Порыв, в-общем-то, благородный.
- В-общем-то — да, но не дай Бог встретиться на своём жизненном пути с таким вот преобразователем. Поймите, нудный человек останется нудным, даже если начнёт кроить, то есть делать что-то, ему не свойственное. Мало того, он и мир сделает нудным! Вот и представьте себе, что вы гуляете по нудному скверу с нудной собакой, которая нудной трусцой семенит к нудной набережной… Ну и так далее. Справедливости ради, он всё- таки сообразил, что его нудность больше, чем этот мир. И здесь бы ему остановиться. Однако он вспомнил о легенде нашего тихого городка, о камне, который помогает невероятное сделать очевидным. Тут ещё и подначивания подвыпившего приятеля. Иными словами, всё к одному. Так он и отважился на поиски этого судьбоносного артефакта.
- Как же он контактировал с Норой?
- Изумительно! В прихожей, той самой, куда мы вкатились после падения, он вдруг забасил арию Мефистофеля. Представляете! Во весь опор! Да так, что сам Шаляпин аплодировал бы ему стоя. Я думала, случится обвал. Он бы и случился, если бы было чему обваливаться. Дальше всю дорогу цитировал «Лысую певицу» Ионеско, да так лихо, что я хохотала, как сумасшедшая!
- Слушайте, а старик-то непростой! - откликнулся я.
- Конечно, он ведь доктор умозрительных наук! - развела руками маленькая женщина.
- Каких? - не понял я.
- Умозрительных! Он так сам сказал. Так-то он долгое время работал учителем технологии в школе.
- Как же он встретил комнату сестры Кузнечика?
- Он разразился потоком самых известных цитат Гая Юлия Цезаря!
- Вот это персонаж! Хотел бы я знать, что было дальше.
- И я хотела бы знать, однако я как всегда заснула.
- Как же вы выяснили, что он не смог пройти испытание?
- Он стал собакой.
Я ничего не сказал, только с недоверием посмотрел на маленькую женщину.
- Почти сразу, едва мы вышли из двери.
- А куда вы вышли?
- К ветеринарной клинике, что рядом с парком. Там ещё недалеко кинотеатр и антикварная лавка.
- Подождите, он серьёзно стал собакой? - всё ещё не мог прийти в себя я.
- Ну да. Вот как закрыл дверь в катакомбы, так и залаял. В это время из клиники врач выходил. Я его знаю. Молодой, но очень перспективный. Он Гексаэдра кастрировал. Так вот, врач как услышал лай старика, сразу определил его как своего клиента.
- И что?
- И ничего. Так и живёт при клинике. Сторожем работает. Животные его любят. Дома-то всё равно его никто не ждёт, поэтому он тут и обосновался.
- И по-прежнему лает?
- По-прежнему.
- А как же цитирование Цезаря и Ионеско?
- Ну-у, это определённо в прошлом. Но похоже он не грустит. Он не помнит ни Цезаря, ни Ионеско.
- В арию Мефистофеля?
- А вот арию Мефистофеля иногда поёт. На чистейшем французском. Но не часто. У нас считается хорошим знаком, если при тебе старик споёт арию Мефистофеля. Жди удачи.
Мы замолчали. Девушка-сталактит, которая в полнолуние превращается в летучую мышь, старик-собака, поющий арию «Мефистофеля» на чистейшем французском и прочее… Всё это — нынешняя моя реальность, которую ни при каких условиях я бы не назвал рутиной.
- Чем хотите заняться? - спросила меня маленькая женщина, убрав со стола пустые кружки из-под кофе.
- Помогу вам помыть посуду и пойду читать мамины письма, - ответил я.
- Идите читать мамины письма. Посуду помою я.
- Спасибо.
Письмо восьмое
«Здравствуй, дорогая сестра! Мне уже определённо лучше. Бабушка сказала, что воспаления лёгких, слава Богу, удалось избежать, и теперь я иду на поправку. Продолжу свой рассказ.
Из последнего письма ты помнишь, что мы благополучно, если не считать моей болезни, избежали очень неприятного происшествия — вторжение в наш дом того человека. Как выяснилось позже, происшествие это больше навредило ему самому, чем нам. Хотя бы потому, что выносить из нашего дома просто нечего. Он почему-то продолжал свято верить, что камень Царевича находится у нас. Я вот думаю… если он допускает присутствие камня в нашем доме, почему же ему до сих пор не бросилось в глаза, что мы им не воспользовались? Ведь по логике всех вещей (его логике) не воспользоваться им может только дурак. Значит, в его понимании мы — дураки… Ладно.
Когда мы вернулись домой (меня пошатывало от слабости и всё, что я увидела, воспринималось мной скорее, как кадры какого-то кино), мы обнаружили следующую картину: на ступенях лестницы, ведущей на веранду, свернувшись, как фасолевый стручок, лежал тот человек. Он даже головы не поднял, когда бабушка тронула его за плечо. Ясновидящая назвала его по имени — тот же результат. Мы (точнее, бабушка и ясновидящая) втащили его в дом и уложили на диван. Меня тут же засунули в кресло, замотав с ног до головы шерстяными платками, и дали в руки кружку с обжигающим травяным чаем. Бабушка и ясновидящая стояли над тем человеком и размышляли вслух, как им поступить.
- В любом случае нужно его привести в чувство и выслушать оправдания, - сказала бабушка.
- Если они у него найдутся, - усомнилась ясновидящая.
- Посмотрите на него. Пожалуй, что сейчас только оправдания у него и найдутся, - качнула головой бабушка.
Минут через десять он открыл глаза. Увидев перед собой лица тех, кому он, очевидно, хотел отомстить, затрясся, как осиновый лист в безветренную погоду и замахал руками. Его с трудом удалось успокоить. Бабушка влила ему в рот какого-то успокаивающего раствора коричневого цвета, а ясновидящая заварила ромашкового чая. Он грел руки о бока глиняной кружки и раскачивался, будто его штормило.
Дальше, сестра, я попробую изложить то, что он рассказал, в лицах. Во-первых, это стоит того, во-вторых, я поупражняюсь в написании диалогов, так как в последнее время меня потянуло в литературную деятельность. Я подозреваю, что здесь ты хмыкнула. И всё же… Однако прошу сделать скидку на моё тогдашнее состояние.
« - Я знаю, что мне осталось не очень много времени ощущать себя таким, каким я был прежде, - начал он. - Хотя уже сейчас я не такой, как прежде. Я расскажу вам всё, потому что с трудом представляю, каким я стану, какой станет мая память, моя жизнь.
Я следил за вашим домом, потому что видел единственную возможность завладеть тем, что мне принадлежит, только проникнув сюда, за эти стены. Но вы редко покидали пределы сада. Только ваш мальчик время от времени выходил с удочкой на свою непонятную рыбалку. Я и его однажды выследил. Он, как дурачок, закидывает удочку, ловит рыбу, даёт ей имя и отправляет обратно в воду. Даже сейчас его нет среди вас. Наверное, ушёл на свидание к какой-нибудь русалке со странным именем.
- Нет, - покачала головой спокойная бабушка. - Он ночевал у своего приятеля. На счастье.
- На счастье… - повторил он стеклянным голосом, потом тряхнул головой, словно не расслышал: - На счастье?
- На ваше счастье, - ответила ему бабушка.
- Ах да, конечно, - улыбнулся тот человек. - Так вот. Можете себе представить мой восторг, когда к вам пришла ясновидящая и увела вас в неизвестном направлении. Я даже подумал, что она по-прежнему помогает мне. Единственное, чего я не знал, так это сколько у меня времени. Сад огромный, дом большой, а место схрона камня мне было неизвестно. Я выждал некоторое время, так на всякий случай, и решил действовать.
Вы, должно быть, помните, — обратился он к бабушке, - каким пугалом я заявился к вам в самом начале всей этой историей. Нацепил на себя дедовы обноски, чтобы больше на него походить. Ведь он уверял меня, что является единоличным наследником всего состояния Царевича. Мне тогда и взбрело в голову обрядиться, как он, чтобы наследство приняло меня за него и не пряталось. Бред? Бред, согласен. Вскоре этот бред растворился в истинном понимании того, что здесь происходит. Иными словами, я отказался от образа импозантного пришельца из прошлого и для удобства проникновения на вражескую территорию облачился в спортивную одежду. Легко перемахнув через высокий забор (в юношестве активно занимался промышленным альпинизмом), я ясно понял, что дальше сада мне не пройти.
- Почему? - спросила бабушка. - Дверь на веранду была закрыта только на задвижку.
- Почему? - усмехнулся тот человек. - Я вот вам сейчас расскажу, почему.
Тот человек сделал большой глоток ромашкового чая и откинулся на спинку дивана.
- Было около двух часов пополудни. На небе ни облачка. Чёрные вороны не каркали, выпь не кричала, звёзды не просматривались сквозь прозрачную лазурь. С чего бы бояться необъяснимых явлений? Однако… Только я перебрался через забор и на полусогнутых ногах подбежал к веранде, как со стороны пруда донёсся странный смех.
- Откуда ты узнал, в какой стороне находится пруд? - спросила ясновидящая.
- Узнал, - нервно кашлянул в кулак тот человек. - Сначала я подумал, что это мне померещилось. Понимал же, в какой дом пришёл. Но едва я протянул руку к задвижке на двери веранды, как смех повторился с новой силой. Не смогу объяснить, что меня потащило к пруду: любопытство или страх. Обычно от страха бегут, я же всегда иду к нему навстречу. Мне так проще с ним бороться. А тут такая смесь страха и любопытства, такое страшное любопытство: кто же здесь может так смеяться? Добежав до пруда таким же образом, то есть на полусогнутых ногах, я вдруг обнаружил, что на его берегу сидят большой рыжий кот и толстая утка, шепчутся друг с другом, смеются, а потом заедают свой смех мандаринами. Мандаринов много, они яркого жёлтого цвета, упругие, сочные, с таких кожица сама счищается. В тот момент я понял, что мне интереснее мандарины, а не болтающие между собой кот и утка.
- Ну, чего встал, - крякнула в мою сторону утка. Я опешил. И не оттого, что она крякнула на человеческом языке, а оттого, что она меня заметила. - Хочешь? - И она слегка завалившись на бок, вытащила из-под брюха красную перепончатую лапу и толкнула ею мандарин, который прямёхонько покатился в мою сторону. - Бери, ешь.\
- Бери, ешь, - подтвердил кот. - А то ведь она злиться начнёт. Тогда худо тебе будет.
Я подошёл к ним на достаточное расстояние, поднял мандарин, быстро очистил его, сунул в рот и сел на траву. Изо рта на подбородок, затем стекая по шее за ворот спортивной куртки, полился душистый сладкий сок. Я захлебнулся радостью. Как в детстве.
- Куда ты так спешишь, - снова крякнула утка и засмеялась. Засмеялся и кот. Тем самым смехом. - Мандарайнов много. На всех хватит.
- Мандарайнов? - вытерев подбородок, удивлённо спросил я.
- А чего же ещё? - фыркнул кот. - Ты что, сам не видишь, что это — мандарайны?
- Я вижу, что это мандарины, - осторожно возразил я, потому что увидел, что утка начала топотать лапами и вздымать перья.
- Глупый, глупый! - зашипела на меня разгневанная утка. - Это райские плоды, рай-ски-е! МандаРАЙны! Ты что, не читал «Снов Царевича»?
- Нет, - признался я.
- Так ты не был в Норе? - разинул глаза кот.
- В какой Норе? - ничего не понимал я.
- Так значит ты не соавтор «Собраний занимательных измышлений»? - в один голос завопили кот и утка.
- Я ничего не понимаю… - тихо признался я.
- И после этого ты сидишь и ешь наши мандарайны?! - Утка произнесла это свистящим шёпотом. В этот самый момент небо потемнело и заискрилось, как электрический шар на столе какой-нибудь ворожеи. - Зачем же ты явился в этот дом?
Я так и не понял, что со мной произошло в этот момент, но я поднялся, воздел над ними руки и медленно, чеканя каждое слово произнёс:
- Я пришёл за тем, что по праву принадлежит мне.
Прогремел гром. По листьям забарабанили первые тяжёлые дождевые капли.
- И что же, интересно, тебе здесь принадлежит, - точно таким же голосом, как я, произнесла утка. А кот вздыбил свой хвост и злобно зафыркал.
- Камень Царевича, - сказал я, и на меня обрушился такой ливень, какой я видел только однажды, в глубоком детстве из окна своего дома. Мы стояли под этой лавиной и смотрели друг на друга сквозь толщу дождя: я на кота и утку, а они на меня, пока ливень не стал замирать и совсем не прекратился. Я вымок до нитки, кот превратился в мокрый шерстяной чулок, брошенный на землю, одна утка, потряхивая перьями, стояла на своих плоских лапах сухая и злая, словно и не было этой скоротечной непогоды.
- Сядь, - приказала мне она. Я подчинился и уселся в лужу. Рядом, в ложбинке, заполненной водой, плавали мандарины. То есть мандарайны. - Камня ты здесь не найдёшь. Ты вообще камня не найдёшь, потому что ты не наследник. И дед твой был не наследник. Дураки вы оба. Наследниками камня являются те, кто от него может отказаться. Ты можешь отказаться?
- Можешь? - фыркнул кот.
- Вряд ли, - честно ответил я. - Я всё последнее время жил мечтою о камне.
- Нашёл, какой мечтою жить, - крякнула утка. - Я же говорю, дурак. Вот мы живём другой мечтой.
- Какой? - поинтересовался я. Нет, мне, действительно, было интересно, какой мечтой могут жить утка и кот.
- Вот смотри, - сказал кот, и вытащил из зарослей мокрого рогоза совершенно сухой сафьяновый альбом тёмно-зелёного цвета с атласными розовыми ленточками, сложенными в кокетливый бантик на позолоченном обрезе. - Это наша опера.
- Опера? - переспросил я.
- Ну да, - подтвердил кот и развязал розовые атласные ленты.
Альбом распахнулся, и ничего, кроме слов на каком-то странном языке, прорисованных странным шрифтом розового цвета на белых картонных листах я не увидел.
- Какая же это опера? - пожал плечом я. - Это и не опера вовсе. Вы хоть знаете, что такое опера?
- Не строй из себя умника, - злобно крякнула утка. - Мы знаем, что такое опера. Мы её и создаём. Придумано уже название, сюжет и главные действующие лица.
- Ты что, разве читать не умеешь, - ткнул лапой в розовое непонятное слово кот. - Здесь же вот всё написано! И название, и сюжет, и главные действующие лица.
Мне стало откровенно неудобно. Может, и правда, здесь всё написано, а я не могу прочитать.
- Я не могу прочитать, - сознался я.
- Я так и знала, - злорадно хмыкнула утка. - А ещё умника из себя строишь! Здесь написано: Опера «Кармен». Главное действующее лицо — Кармен. Что непонятного?
- Постойте-ка, - возмутился я. - Опера «Кармен» уже почти сто пятьдесят лет как существует! Вы тут что, сидите, едите свои мандарайны и занимаетесь плагиатом, что ли?
- Этого не может быть, - заметно расстроились кот и утка. - Мы же так долго над этим работали. Нам было так весело…
- Весело? - снова возмутился я. - А вы в курсе, что это — трагедия?
- Ну уж нет, - замахала крыльями утка. - Мы трагедиями не занимаемся!
- А откуда ты знаешь, что это трагедия? - сузил глаза кот.
- Это все знают! - Я сделал руками круг. - Все, кроме вас! Ну и кто после этого строит из себя умников? - Я с видом победоносца достал из ложбинки с водой мандарин, то есть мандарайн, с вызовом глядя им в глаза, очистил его и целиком положил в рот. И снова изо рта на подбородок, затем стекая по шее за ворот спортивной куртки, полился душистый сладкий сок. И снова я захлебнулся радостью. Как в детстве.
- Хорошо, - прокрякала утка, после некоторого напряжённого молчания. - Тогда ты должен нам помочь написать оперу. Найти сюжет, придумать название и главных действующих лиц.
- Но я не могу, - опешил я.
- Почему это? - спросил меня кот.
- У меня нет музыкального образования, - ответил я.
- Ну, разве это так важно? - хмыкнула утка. - Ты же не геммолог, а за камнем охотишься. Ты обязан нам помочь. Ты нас видел, слышал, ел наши мандарайны, ты — тот, кого мы так долго ждали.
Тут утка всплеснула крыльями и грузно плюхнулась в пруд, произведя на его поверхности маленький шторм, а кот, то и дело потягиваясь, отправился в дальний уголок сада, где у него, должно быть, было своё кошачье логово. Я остался один. У моих ног лежала гора мандарайновых шкурок, а на моей совести — необходимость помощи в создании оперы. Я не знал с чего начинают создавать оперы. Музыку я не изучал, знакомых композиторов у меня не было, а требование выполнить нужно. Двух мнений быть не может! Я забыл о камне, забыл о наследстве, забыл об особой власти, которую хотел получить, и которая была почти получена. В голове неотвязной мыслью крутился марш Эскамильо, а перед глазами качались ленивая походка кота и водная бурлящая дорожка за хвостом уплывающей утки.
И тут я сообразил, что в этом доме наверняка есть библиотека, где я мог бы добыть нужную литературу. На тот момент я не думал даже о том, что в любом случае это будет взлом: за камнем я пришёл или за словарём музыкальных терминов. Мне было всё равно. Я должен был достать хоть какую-нибудь полезную книжку. Подойдя к ступеням веранды, я вдруг ощутил смертельную усталость. Ноги подкосились, и я снопом завалился у самой двери. И заснул. А потом пришли вы. Послушайте, я не знаю, сколько времени продлиться это мучение — я должен помочь создать оперу! Прошу вас об одном: дайте мне какую-нибудь нужную книжку! Хоть какую-нибудь! Мне пора уже начинать работать, а я не знаю — с чего!»
И тут он заплакал. Нет, правда, заплакал. Я впервые в жизни видела, чтобы взрослый мужчина плакал! Нет, я вовсе не хочу сказать, что они не плачут, взрослые мужчины. Просто я никогда этого не видела, поэтому мне стало совсем не по себе.
- Бабушка, - сказала я. - У меня есть книга «Жизнь и творчество Жоржа Бизе». Дай ему.
Бабушка нашла в моей комнате не только книгу «Жизнь и творчество Жоржа Бизе». Она принесла тому человеку «Энциклопедию юного музыканта», «Нотную грамоту для малышей», воспоминания Клары Шуман и красивый трёхтомник писем Чайковского.
- Вот всё, что есть дома. Завтра найду что-нибудь в библиотеке, - сказала ему бабушка. Он, как только увидел книги, затрясся, словно голодный, наблюдающий за тем, как ему наливают миску бульона. - Будете жить у нас на чердаке. Чердак хороший, вместительный. Там я вам поставлю кровать и стол.
- А пианино? - спросил тот человек, поглаживая, как родное дитя, письма Чайковского.
- Пианино? - Мы втроём переглянулись. - Будет вам пианино. Но чуть позже. А теперь посмотрите на меня. - Бабушка тронула его за плечо, а он с трудом оторвал глаза от тиснёной обложки воспоминаний Клары Шуман. - Вам нужен камень? - Он мотнул головой и улыбнулся, как ребёнок. - Точно не нужен?
-„Достойный муж надевает на себя худую одежду, но в себе имеет драгоценный камень,“ - ответил он и снова начал гадить обложки принесённых бабушкой книг.
- Та-ак, - протянула она. - Если человек начал цитировать Лао-цзы, он на полпути к исполнению своих целей. Надо добывать ему пианино.
Таким образом в нашем доме теперь пианино. И тот человек на чердаке. Он сочиняет оперу. Для работы он потребовал альбом в тёмно-зелёном переплёте с атласными розовыми ленточками. Я как-то зашла к нему на чердаке и предложила нотную тетрадь, большую и толстую, с лошадью на обложке. Он отказался. Сказал, что в таких тетрадях оперу не запишешь.
На этом заканчиваю письмо. Как ты там живёшь, в своём большом городе? Ты так мало рассказываешь о себе. Это, наверное, потому, что я много рассказываю о нас. Обнимаю. Не болей».
«Пески жизни и Курица»
После прочтения маминого письма я долго лежал на постели и смотрел в потолок. Кое-где в углах он немного отсырел и покрылся едва заметными разводами. Впрочем, это может быть какой-нибудь орнамент на потемневшей от времени краске. Там, над потолком стоит старое пианино, которое было приобретено для создания неведомой оперы по заказу Гаргоны и Бульдозера. Это несомненно были они.
Итак, что мы имеем на второй неделе прибывания в это городке. Камень Царевича — чистейшей воды мистификация. Для стороннего человека, не связанного с данным местом никакими узами. Для местного жителя — часть священной истории своей земли. Однако эта мистификация вполне реальна и спокойно открывается тому, кто хочет поучаствовать в мифотворчестве, связанном с прозрачно-лазоревым камнем, бесконечно напоминающем грандидьерит. Попутно мы выяснили, что легендарная Potentia ignis всё же на такая уж и легендарная, а очень даже осязаемая, с конкретными, правда невероятно трепетными, но — контурами и ароматом. И место последнего её пребывания на планете — здесь, на вершине одного из холмов, под строгим и любящим надзором Саломеи, Гриба и Кузнечика. Автор изумительных сказок под общим названием «Сны Царевича», в которые я начал потихоньку погружаться, на самом деле сестра Кузнечика. И она живёт в этом воздухе, этим воздухом, оставшись хранителем оной земли. Наряду с Пнём и моей прабабкой, которая, наверняка, ходит где-нибудь и приглядывает за мной, посылая мне навстречу нужных людей и необходимые события. И сейчас меня это совсем не пугает, потому что всё это — часть моей истории. Моей личной истории. Осталось выяснить очень немногое. Например, что же всё-таки такое - «Собрание занимательных измышлений»?
Я встал с постели, с хрустом в лопатках потянулся и сказал вслух:
- Загляну-ка я на чердак.
Для этого мне понадобилось пересечь коридор второго этажа, свернуть за угол и основательно повозится с маленькой дверью, которая издала истошный скрип, когда я с ней всё-таки справился. От самого порога двери вверх вела неширокая лестница в семь ступенек. Я начал осторожно продвигаться по лестнице, чьи ступени под моими ногами охали и стонали, вымучено и картинно, как это делают старые симулянтки. Наконец, я вышел на небольшую площадку под покатой крышей… И остолбенел. Даже не оттого, что чердак оказался необыкновенно уютным и светлым салоном в стиле модерн с вазонами по углам, мягкой мебелью и невероятно привлекательным фортепиано медового цвета. А оттого, что рядом с этим фортепиано стояла маленькая женщина в прекрасном тёмно-синем концертном платье, а на оттоманке и в креслах сидели Саломея в красном бархатном жакете, Гриб в жемчужно-сером костюме и Кузнечик… Впрочем, Кузнечик был в своей видавшей виды ветровке. На подоконнике высокого стрельчатого окна восседал Амфибрахий с широким алым бантом на тонкой шее (для гармонии с красным жакетом Саломеи, промелькнуло у меня в голове).
- Что… Что здесь происходит? - не своим голосом спросил я.
- Ждём вас, - пожала плечом маленькая женщина. - Уже минут двадцать как ждём.
- З-зачем?
- Как зачем? - всколыхнула руками пространство чердака Саломея. - Ну не за ради же того, чтобы посмотреть на мой плюшевый лапсердак!
- Вы же хотели послушать оперу, созданную по заказу Гаргоны и Бульдозера? - развела руками маленькая женщина.
- Рад тебя видеть, приятель. - светло улыбнулся мне Кузнечик.
- И я. - Мы обнялись.
- Откуда вы знаете про оперу? - спросил я.
- Было совершенно понятно, что вы вот-вот доберётесь до истории с тем человеком, - сказала маленькая женщина, заправив пальцем выбившийся у виска локон. - Ну, и мы решили, что вы сюда непременно поднимитесь. Вот и устроили вам сюрприз. Он ведь получился?
- Несомненно, - хмыкнул я. - Правда, мне немного стыдно за свой вид…
Я, действительно, больше гармонировал с Кузнечиком, чем с остальными. И мы были в меньшинстве.
- В вашем гардеробе есть что-нибудь подходящее для такого случая? - спросил Гриб. - Если нет, я с удовольствием уступлю вам свой костюм, чёрный в искорку.
- Сиди уж, - фыркнула на него Саломея. - Ему твой чёрный в искорку, как Амфибрахию колесо для хомячка.
- Справедливо, - ответил Гриб и глаза его потухли.
- Я прихватил кое-что. - Я вспомнил, что кинул в чемодан костюм и туфли на случай посещения культурного заведения. Вот уж никак не ожидал, что культурное заведение окажется на чердаке прабабкиного дома.
Сбежав по лестнице (кстати, ступени её на этот раз вели себя более пристойно и не корчили смертельно раненых буйволиц), я метнулся в свою комнату, распахнул шкаф и, окинув взглядом мою испанскую тройку кофейного цвета, молниеносно в неё облачился. Вот теперь я был готов воспринимать оперу, которую до этого момента не слышал ни один житель планеты. Должно быть, это стоит того, чтобы облачиться в мою испанскую тройку кофейного цвета. Я попытался проникнуться моментом, но у меня получилось слабо. Если быть откровенным, я мало верил в композиторский талант того человека. Что-то мешало моему желанию распахнуть своё сердце навстречу его музыке. Я усмехнулся. Определённо, что-то мешало…
Через несколько минут я снова был на чердаке.
- Браво, молодой человек! - воскликнул Гриб и, встав с оттоманки, быстро и громко захлопал в ладоши. Сейчас он мне отчаянно напомнил моего архивариуса… - Вы ослепительны, если можно так выразиться в отношении мужчины.
- Ещё как можно, - качнул я головой, всем видом показывая ему, что я польщён такой его оценкой моего внешнего вида.
- А мне он никогда не говорил, что я ослепительна, - громко шепнула мне Саломея.
- Наверное, потому что это само собой разумеется, - ответил я, сделав важное лицо.
- Каков! - щёлкнула языком Саломея, вполне довольная тем, что услышала.
Я сел рядом с Кузнечиком, который на моём фоне казался студентом, попавшим в затруднительное положение, и мне стало неловко.
- Хочешь, я тебе принесу пуловер, - спросил я его. - Он у меня красивого брусничного оттенка.
- Ну и представь, как на мне будет смотреться твой восхитительный пуловер красивого брусничного оттенка?
Я пристально всмотрелся в Кузнечика и понял, что органичнее, чем его видавшая виды ветровка на нём больше ничего не будет смотреться. Всё остальное превратит его если не в пугало, то в какой-нибудь фантом или недоразумение.
- Ты прав, старина, - согласился я. - Ты ослепителен в своей естественной небрежности.
- Вот если бы мама могла это услышать, - благодарно улыбнулся мне Кузнечик.
- Ну что ж, - громко, немного пафосно произнесла маленькая женщина. - Все дежурные фразы сказаны, все приличии выдержаны, и мы, наконец, можем начать.
- Надо аплодировать? - спросил я Кузнечика.
- Рано, - ответил он.
- Сегодня состоится премьера оперы неизвестного композитора, чьё имя вряд ли когда-нибудь попадёт в анналы музыкальной культуры нашего края.
- А у нас есть такие анналы? - спросила Саломея.
- Нет, - ответил Гриб. - Это сейчас важно?
- Сейчас — не важно, - фыркнула Саломея. - Но кто знает, что случиться через пару дней.
- Опера называется «Правда о сотворении мира: Пески жизни и Курица», - тоном профессионального искусствоведа продолжала маленькая женщина.
- Это так опера называется? - уточнил я у маленькой женщины.
- Я думаю, - сказала Саломея, - что вдохновение сильно ударило автора по голове и здравый смысл помахал ему ручкой.
- Каждый имеет право на самовыражение, - тихо произнёс Гриб.
- Да, - ответила ему Саломея. - И даже Амфибрахий.
Кот тем временем сладко посапывал на подоконнике, пригреваемый золотистыми лучами солнца.
- Я продолжу, - пару раз кашлянула в ладонь маленькая женщина. - Краткое содержание оперы. Сразу скажу, что история, которая взята за основу либретто, - легенда, и, скорее всего, искажённая, африканского народа Йоруба.
- А с чего вы взяли, что легенда сия — искажённая? - поинтересовался я.
- Интуиция, - коротко ответила мне маленькая женщина.
- Понял, - усмехнулся я.
- Так вот, - напустив в голос тумана, продолжила маленькая женщина. - У этого народа, как и у остальных, населяющих нашу планету, тоже есть своя история происхождения всего сущего. Сейчас вы услышите увертюру, в которой автор рассказывает о суровой и безжизненной пустыне, коей была в самом начале земля.
Маленькая женщина осторожно открыла крышку фортепиано и поставила на пюпитр тёмно-зелёный альбом с очень плотными листами. Я было привстал, чтобы заглянуть в рукопись, но тот час же откинулся могучей рукой Саломеи обратно в кресло.
- Не следует заглядывать в партитуру через плечо музыканта, - сказала она мне. - Дурная примета.
- Для кого? - поинтересовался я.
- Для Амфибрахия.
Мне стало жаль кота и я прекратил попытки разглядеть автограф того человека.
То, что произошло дальше, повергло меня в шок. Маленькая женщина возложила руки на клавиатуру, чуть запрокинула голову, чуть прикрыла глаза и выждала пару мгновений. А затем пространство чердака всколыхнула… Прелюдия № 1 Рахманинова! Вот сгореть мне на этом самом месте, в чреве старинного фортепиано с пожелтевшими от времени клавишами гудела рахманиновская прелюдия! Я не основателен в своих знаниях музыкального мирового наследия, но то, что это был Рахманинов и его Прелюдия № 1, я знал совершенно! Мой незабвенный архивариус боготворил этого композитора, и было время, когда мы пили чай с невероятной домашней выпечкой под музыку этого великого музыканта.
- Подождите-ка, - подался я вперёд, но вновь был опрокинут в кресло Саломеей.
- Дайте раствориться, - шепнула она, цепко ухватив меня за запястье.
- Да растворяйтесь на здоровье, - решил возмутиться я, - но это чистой воды профанация!
- Какая же это профанация? - искренне удивилась Саломея. - Это же Рахманинов! Я думала, вы знаете…
Я перестал что-либо понимать. Если все знают, что звучит Рахманинов, то при чём здесь тогда опера «Пески жизни и Курица»? Возмущению моему не было предела, однако я решил, что лучше всего дождаться объяснения после того, как это псевдо-авторское псевдо-произведение закончится. Скрестив руки на груди, я замер в позе оскорблённого поэта.
Прелюдия растаяла в воздухе, и маленькая женщина очень медленно поднялась с места.
- В вышине неба жил бог. Звали его Олорун. Он осматривал денно и нощно земную твердь, которая казалась ему душной и неприглядной. Его прекрасной душе не было покоя, пока Земля была в таком запустении. - Тут она пристально и требовательно посмотрела на Гриба. Тот встрепенулся, стремительным движением вытер влажный лоб огромным батистовым платком, взявшимся неизвестно откуда, и подошёл к маленькой женщине.
- Ария Олоруна «О ты, моя бесплодная любовь», - произнёс Гриб, выставив вперёд ножку в лакированной туфле и заложив левую руку за спину.
- Это моя любимая часть оперы, - затрепетала Саломея.
- Сегодня же премьера? - развёл руками я, но так и не получил разъяснения.
Маленькая женщина снова села за инструмент, и зазвучала скорбная мелодия арии короля Филиппа из оперы Верди «Дон Карлос». Да ну вас всех! Сейчас меня интересовало, как исполнит эту восхитительную музыку, наполненную страданием и мукой, Гриб, крохотный человечек с лицом старого кокер-спаниеля. Вот последовал глубокий вдох и… Однажды я слушал «Дона Карлоса», но это было, скорее, случайным фоном моих тогдашних забот. Я был оглушён разрывом отношений. Даже вспоминать не хочу… Тогда все люди казались мне моральными инвалидами. Вот больно сделал один человек, а ответственность за эту боль я возложил на всех. Вообще — на всех. Было около двух по полуночи, я пил третью бутылку Пилзнера. Телевизор работал только для того, чтобы вкачать в воздух моего дома, который планомерно превращался в вакуум, хоть немного жизни. Вкачивал он её потоком прекрасных вердиевских гармоний, до которых мне тогда не было никакого дела. И вдруг голос, который напугал меня своей совершенной красотой. Густой, низкий, медовый, обволакивающий. Ему трудно было сопротивляться, его невозможно было представить атрибутом морального инвалида. Я отставил Пилзнера и всмотрелся в экран. Пел Дмитрий Хворостовский. В тот момент я не хотя согласился, что мир всё-таки не так, чтобы виноват в моей беде. И не все люди уроды. Его голос успокоил меня. Нет, сейчас, на этом чердаке, я слушал не голос Дмитрия Хворостовского, но я услышал ещё один — глубокий, низкий, медовый, обволакивающий. И самое удивительное, что он принадлежал Грибу, крохотному человечку с лицом старого кокер-спаниеля.
; - «Ella giammai m' am;! No, quel cor chiuso ; a me, amor per me non ha!", - расточал свои бархатные обертона Гриб, а я медленно раскачивался в такт скорбящей мелодии, сам себе напоминая бесплодную пустыню незаселённой ещё земли.
Ария отлетела, оставив за собой шлейф вздохов и слёз, автором и исполнителем которых была большая и трепетная Саломея. Она прижимала своё скорбное лицо к хрупкому затылку Амфибрахия, неведомо каким путями прибредшего на широкие просторы саломеиных коленей, и шептала ему в темя нежные слова, коих, должно быть, страшно стеснялась бы при других обстоятельствах.
Гриб торжественно и печально опустился на своё прежнее место, снова оставив маленькую женщину в одиночестве у старого фортепиано.
- Долго тосковал Олорун по неживой земной тверди, мечтая вдохнуть в неё жизнь, - продолжила она, приложив ко лбу руку. - После долгих размышлений бог решил доверить эту почётную и во всех смыслах ответственную миссию своему старшему сыну — Оботале. Но… - Тут она подняла палец и потрясла им у виска, при этом ещё и лукаво улыбнулась. (Видно, в оперном сюжете обстановка разряжается, подумал я и тоже лукаво улыбнулся. Лукаво улыбнулись и все присутствующие, не исключая Амфибрахия). - Этот самый Оботала был невероятным прохвостом и жуиром, как охарактеризовали бы его французы. В тот самый момент, когда великий бог Олорун скорбел о безжизненности земли, Оботала готовился принять участие в шикарной вечеринке, которая готовилась на небесах, и ему, признаться, было совсем не до ответственной и почётной миссии.
Маленькая женщина бросила руки на клавиатуру, и я услышал незабываемые звуки арии моцартовского Фигаро. «Там-та-рааа, там-та-рааа, там-та-рааа-рааа», - подпел я внутренне пройдохе цирюльнику и тут же услышал мягкий, вкрадчивый и хитрый ответ: «Non pi; andrai, farfallone amoroso, Notte e giorno d;intorno girando, Delle belle turbando il riposo, Narcisetto, Adoncino d;amor". Это запел рядом со мной Кузнечик. И как запел! Вот уж и думать не думал, что в натуре бесхитростного фаната-ботаника столько плутовства и гротеска. Кузнечик изменился до неузнаваемости! Где угловатые движения? Где скованность в выражении чувств? Кто этот очаровательный нахал, искромётный интриган, обаятельный вертопрах? И я, как дурачок, смотрел на него с открытым ртом, ударяя кулаком по колену в такт моцартовской гениальной музыке.
- Как вы видите, - после окончания арии продолжила маленькая женщина, даже не предоставив мне возможности обнять друга и выразить ему своё восхищение, - нашему герою было вовсе не до «отцовских поручений». Поэтому всё бремя по выполнению миссии легло на плечи ещё одного сына Олоруна, Одудаве. Он был молодым и неопытным и совсем не понимал, что нужно делать для того, чтобы земля ожила, стала прекрасной, плодородной и пригодной для жизни. Но он полнился благородной решимости. Не имея под руками ничего кроме песка и курицы, Одудава принялся за дело. Он брал песок из чашки, высыпал его на землю, а затем выпускал на него курицу, чтобы та побегала по нему и хорошо его утоптала. Таким образом Одудавой были созданы земли Лфе и Лле-лфе.
Маленькая женщина вновь развернулась лицом к клавишам. Я услышал небесное звучание «Nessun Dorma» - одной из величайших теноровых арий всех времён и народов. В тот миг, года Пуччини создавал её, Бог опустил на его голову свои длани. Иначе я не могу объяснить, как смертному удалось воссоздать музыку райского сада. Но кто же из присутствующих здесь осилит эту почётную и очень ответственную миссию и исполнит арию Одудавы (ну, если быть честным, арию Калафа)? Руки маленькой женщины зависли над клавиатурой крохотными стрижами, и все воззрились на меня. На меня? Что?! С какой стати?! Нет, я могу, конечно, исполнять песни собственного сочинения и, по словам моих друзей, не совсем дурно, но «Nessun Dorma» - увольте! Так почему же я встаю и подхожу к фортепиано? Почему опираюсь на него рукой и закрываю глаза? И откуда во мне звучит голос Франко Корелли?! Я вдруг ощутил, что не хочу задавать вопросы, хочу просто — петь, хочу вдыхать носом воздух, заполнять им свои лёгкие, а потом, то нежными, то мощными струями, вдувать его в купол, образуемый твёрдым и мягким нёбом, я хочу чувствовать, как звук пронзает меня от самой диафрагмы до темени, а потом уходит ввысь, через крышу чердака, к солнцу. Я давно не был так счастлив, не был так переполнен чистым воздухом великого певческого искусства, я никогда не дышал так мощно и спокойно…
- Вы превзошли самого себя, - шепнула мне в плечо маленькая женщина, когда я, отдав этому миру высочайший, огромный звук, в слезах нырнул лицом в ладони. Пошатываясь и всхлипывая, я опустился прямо в объятия моих дорогих друзей — Саломеи, Гриба и Кузнечика. Амфибрахий прижал своё упругое тело к моей ноге.
- И всё же продолжим, - тихо предложила маленькая женщина. Мы молча согласились. - Одудава выполнил свою миссию. И выполнил хорошо. Земля была готова принять тех, кто должен на ней обосноваться. Однако в этот самый момент вновь появляется Оботала, но на этот раз в совершенно нетрезвом виде — вечеринка всё же удалась!
Маленькая женщина положила руки на клавиатуру. Мне стало интересно, что последует дальше, какие музыкальные откровения поджидают меня в облике пьяного Оботалы? Вдруг от нашей компании отделился Амфибрахий, прыгнул на колени маленькой женщины, коротко пискнул своё «Мяу», сотворив из хвоста большую чёрную запятую, потом пружинисто опустился на пол и, с чувством выполненного долга растянулся у наших ног.
- Как? И всё? - Я откровенно недоумевал.
- Таким образом автор показал всю безнравственность и моральное несовершенство старшего сына Олоруна, - пояснила нам маленькая женщина. - И тем не менее он решает взять на себя труд по созданию нас, людей. Не нужно долго гадать, что у него получилось из этой затеи. Состояние опьянения, пусть и божественного, никогда не несло в себе чего-то созидательного. Иными словами, результатом его деятельности стали толпы монстров, карликов и уродов. Однако души этих человекоподобных существ оказались прекраснее их обликов. Сейчас прозвучит хор несчастных жертв нетрезвой деятельности Оботалы.
Хор? Это значит, что при первых аккордах фортепиано мы все встанем полукругом, возьмёмся за руки и затянем скорбную песнь «униженных и оскорблённых»… Но всё случилось несколько иначе. В первых же звуках вступления я узнал щемяще прекрасную музыку из «Набукко». Это был хор рабов-иудеев, тоскующих, отчаявшихся, потерявших надежду. Я ждал, что вот сейчас почувствую в себе тот самый зов, который ощутил чуть ранее, едва заслышав волшебные звуки «Nessun Dorma». Но, не смотря на трепет в душе, зова не было. Зато этот зов, как колокол, загудел в сердце Саломеи. И она, тяжело поднявшись, запела глубоким, бархатным и таким нежным голосом: «Va, pensiero, sull’ali dorate; va, ti posa ...». То, что произошло дальше, я считаю вполне обоснованным. Просто потому, что иначе и быть не могло. Каждая фраза, исполненная Саломеей, была преисполнена личного отношения к тем, чью партию она исполняла. Каждое слово, каждый звук являл собой совершенство исполнительского искусства и высочайшее эмоциональное напряжение. В тихих полувздохах, в сдержанности исполнения, сопровождавшего минимумом движений и почти бесстрастным выражением её широкого лица ясно различались мнимая покорность, иллюзорное смирение, безропотность, давшая трещину. Ещё немного, и вся это глыба всколыхнётся и обрушит своё священное негодование на головы всех, кто его заслуживает. Услышав всё это в её голосе, прочувствовав в своей душе, я понял, что слушать Саломею нужно только стоя. Верно, то же самое услышали и почувствовали Гриб, Кузнечик и даже Амфибрахий. К финалу хора сидящей осталась только маленькая женщина. По вполне объективным причинам.
Дольше обычного под крышей чердака звенела тишина, дольше обычного маленькая женщина собиралась с силами, чтобы продолжить нас знакомить с хитросплетениями либретто оперы «Пески жизни и Курица».
- Вероятнее всего, - всё же начала она тихим голосом, - именно эта великая и благородная скорбь ни в чём не повинных уродцев, качнула маятник сердца Оботалы в сторону милосердия. Неподдельное горе созданных им страшилищ протрезвило божественного выпивоху. Он ужаснулся деянию своих дрожащих дланей и поспешил исправить свою ошибку. Так было создано совершенно счастливое человечество, что, впрочем, может быть оспорено любым из слушателей этого произведения.
Маленькая женщина ударила по клавишам, и пространство чердака загремело финальным хором из оперы «Снегурочка» Римского-Корсакова, где каждый из нас немного отличился.
Итак, опера того человека по заказу Гаргоны и Бульдозера под названием «Правда о сотворении мира: Пески жизни или Курица» феерично завершилась. Мы вытирали слёзы радости, обнимали друг друга, поздравляли с такой выдающейся премьерой и договорились вместе отужинать, чтобы отметить это знаменательное в жизни каждого из нас событие.
Тайна зелёного альбома
Приготовление торжественного ужина заняло минимум времени. Точнее, оно ушло исключительно на сервировку стола, в коей принимали участие все, даже Амфибрахий. Каким-то непостижимым для меня образом все блюда оказались приготовленными и находились в горячем виде в духовке или скороварке. Ведь смогли же мои замечательные друзья подготовить для меня такое выдающееся мероприятие, как премьера оперы «Правда о сотворении мира: Пески жизни или Курица», так стоит ли мне удивляться тому, что ужин тоже оказался готов. В качестве продолжения сюрпризов.
Он состоял из невообразимого количества салатов и закусок. Из всего изобилия я смог определить только картофельные оладушки с сёмгой на воздушной подушке из сливочного сыра, шампиньоны в кляре, сырные шарики с гранатом и лепёшки с красным перцем, сыром и базиликом, так как я сам научил маленькую женщину готовить эти простые и быстрые в приготовлении блюда. Половину салатов я вообще не знал. Я с улыбкой кивнул в сторону «Панцанелле», тосканскому томатному салату, и «Полло ди баче». Всё остальное было для меня в новинку. На горячее подавалось мясо по-бургундски. На десерт прекрасный кофе со свежеиспечёнными бриошами. Ну и небольшой выбор белых вин. Постижение некоторых кулинарных шедевров заняло, конечно, определённое время и предложило основательную работу вкусовым рецепторам. Однако я всё-таки вывел разговор в необходимое для меня русло.
После положенных комплиментов изысканности и креативности кулинарного мышления всех, кто принимал участие в создании как самого ужина, так и овевавшей его атмосфере, я всё-таки удосужился задать вопрос, волновавший меня как во время исполнения оперы (хотя, конечно, в меньшей степени, так как я был страстно увлечён самим процессом), так и (в большей степени) теперь, когда эмоциональные бури улеглись.
- А вам не кажется странным, что в создании своей оперы тот человек опирался на уже существующие шедевры вокального искусства? - осторожно задал я свой вопрос, но потом звонко бросил вилку на тарелку и с воодушевлением откинулся на спинку стула (с чего это меня так повело?): - Да что там опирался! Он просто слизал самые знаменитые арии, присвоив их себе!
- А почему вы так решили? - спокойно подняла не меня глаза маленькая женщина.
- А разве это не так? - растерялся я.
- А разве так? - спокойно подняла на меня глаза Саломея.
- Саломея, дорогая, вот вы, что вы исполняли? - Я был крайне обескуражен.
- Хор монстров, уродов и карликов из оперы «Пески жизни или Курица», - всё так же спокойно ответила мне Саломея.
- Да, но мотивчик-то был вовсе не оригинальный, вы этого не заметили? Где-то он уже звучал, этот мотивчик! - по-прежнему недоумевал я.
- Ну, разумеется, - широко улыбнулась Саломея. - Я выбрала хор рабов-иудеев.
- Вы не представляете, молодой человек, - оживился Гриб, - сколько раз на дню она слушает этот хор. Она говорит, что он будоражит её застоявшуюся кровь.
- И это действительно так, - согласилась Саломея, почесав указательным пальцем гладкий затылок Амфибрахия, сидящего здесь же, за столом, на нескольких высоких думках, брошенных на сиденье стула.
-Подождите, - совсем запутался я, - то есть как — выбрала?
- А вы что, не выбрали разве «Nessun Dorma»? - спросила маленькая женщина, собирая со стола тарелки и готовя место для десерта.
- Я?..
А ведь и правда… Если вспомнить, что произошло со мной, то не иначе, как выбором это назвать было нельзя. К сюжетной линии, которую предлагал тот человек, подходила только «Nessun Dorma». Моя душа откликнулась на первые нежные звуки аккомпанемента. А может быть, это я сам подсказал маленькой женщине, что нужно сейчас играть, а она каким-то непостижимым образом, наверное, опять с помощью своей интуиции, постигла желание моей души и дала ей волю, позволив музыке стать просто фоном. А всё самое главное творил я, я сам! Я это точно помню.
- Суть этой оперы, как оказалось, в том, - вступил в разговор Кузнечик, лениво потягивая дымящийся кофе из глиняной чашки, - чтобы дать возможность осуществиться самой неожиданной стороне души, а может быть просто несколько забытой или случайно заброшенной.
- Как это возможно? - спросил я. - Как это можно случайно забросить часть своей души?
- Очень даже возможно, - мотнул головой Кузнечик. - Вот ты всегда стеснялся своей сентиментальности, так?
- А откуда ты знаешь? - оторопел я.
- Что, не так? - лукаво улыбнулся он. - Ты просто как-то обмолвился об это в одном из наших разговоров.
Вот уж не правда! Я никогда никому не говорил, что сентиментален. И тем более, что смертельно этого стесняюсь!
- Ну, допустим, - не стал спорить я.
- Та вот чтобы не напоминать об этой стороне твоей натуры, ты взял и случайно её забросил. Не намеренно, потому что в любом намерение есть доля агрессии, а агрессия — не твой конёк и слава Богу. А ты сделал это как бы случайно, чтобы не обидеть её, ту самую сторону. И опера «Пески жизни или Курица» позволила пусть на несколько минут осуществится ей без неизбежного понукания твоей гордыни.
- Моей гордыни? - немного обиделся я, чем сейчас же подтвердил её наличие.
- Конечно, - подтвердил Кузнечик. - Вот моя гордыня наступает на горло моему желанию быть душой компании, весельчаком и где-то разгильдяем. Ну как же, я — серьёзный учёный, которому не с руки подобного рода отклонения. Хотя какие это отклонения?
- Моя гордыня не позволяет мне предаваться тоске и плачу, - с грустью покачала головой Саломея. - А ведь это вредно для здоровья — всегда быть непоколебимой и величавой.
- А мне очень редко удаётся показать необъятность своей души, где плескалось бы безграничное море любви и преданности, - вздохнул Гриб. Саломея прыснула в большую ладонь. - Вот по это причине, - ткнул он в неё пальцем.
- А ты не тыкай, растыкался, - тихо ответила Грибу Саломея, и голос её зловеще задребезжал. - А то твоя безграничность выйдет боком. Амфибрахию.
- Амфибрахия трогать не позволю… - так же тихо и дребезжаще произнёс Гриб.
Амфибрахий положил грустную морду на край стола и пару раз мяукнул.
- Что же запрещает ему его гордыня? - спросила маленькая женщина.
- Прекратить весь этот дурдом, - тяжко вздохнула Саломея и снова ковырнула гладкий затылок кота указательным пальцем. - Он претворяется, что ему до него дела нет…
- То есть в этом тёмно-зелёном альбоме, по которому вы якобы играли партитуру оперы, ничего нет? - обратился я к маленькой женщине.
- Как это нет? - Возмутилась маленькая женщина и протянула мне тяжёлый альбом с таинственным произведением. Я принял его трепетно и осторожно, как только что изобретённый опасный реактив. - Будете открывать — не пугайтесь, - хмыкнула она.
- Постараюсь, - не обиделся я. Я страшно боялся всяких опасных реактивов.
- Сейчас снова случиться премьера, - шепнул в мою сторону Гриб и затаился, как ребёнок в ожидании чуда.
- Снова? - переспросил я.
- Так всегда происходит, когда кто-нибудь открывает партитуру, - также шёпотом уточнил он.
- Не отвлекайтесь, - погрозила мне пальцем маленькая женщина и я открыл альбом.
На первой странице я увидел надпись: «Увертюра». Она немного кренилась в левую сторону, как это получается у тех, кто очень старается сделать что-то неожиданно великое. Боится, но делает. Сначала я ничего не почувствовал. Нет, точнее почувствовал. Разочарование. Потому что кроме «Увертюры» на странице не было ничего. Совершенно ничего. Девственно чистая плотная бумага рыхловатой фактуры. Но это сначала. То, что произошло дальше, мне трудно объяснить. Внезапно меня начало кренить в ту же сторону, куда кренилась и надпись «Увертюра». Должно быть, со мной сейчас произойдёт что-то неожиданно великое, как и с автором этой странной невидимой партитуры, подумал я. И действительно. Меня подхватил и закружил вихрь каких-то странных звуков, отдалённо напоминающих оркестровую настройку перед большим концертом. Но затем они начали складываться в определённую мелодию, в которую меня втягивало, словно в раструб гигантской морской воронки. В скором времени она заполнила все поры и пазы моего существа, а потом меня подбросило: это же «Итальянка в Алжире» Россини! И теперь я вместе со звуками этой удивительной музыки то носился в мощных ветрах где-то у самых вершин высочайшей точки Атласских гор — заснеженной Тубкаль, то на цыпочках пробирался по таинственным берегам Чернильного озера. С последним аккордом увертюры я перелистнул страницу и прочитал: «Ария Олоруна «О ты, моя бесплодная любовь»». Арию, как и увертюру, кренило влево. Автор продолжал делать великое дело - теперь я в этом нисколько не сомневался! - и тащил меня за собой. Впрочем, я был совсем не против. Мне не пришлось долго ждать, и я ожёгся о тягуче-пламенные всплески звучания арии герцога д' Альбы Доницетти в исполнении любимого Хворостовского. «Песенка Оботалы», обозначенная на следующей странице, сразила меня своей неуместностью и полной бесшабашностью. Я хорошо отбил себе колени своим же кулаком, подпевая куплетам Альфреда Дулиттла: «Если повезёт чуть-чуть, ты не будешь делать ни черта!». Ария вдумчивого и трепетного Одудавы, там, на чердаке, звучавшая во мне божественной «Nessun Dorma», сейчас отозвалась волшебным голосом Франко Корелли, которым рыдал благородный Каварадосси. Сцена с нетрезвым Оботалой оказалась точно такой же, какой была: ёмкой и лаконичной. В моей голове снова прозвучало «Мяу», талантливо исполненное Амфибрахием. Есть в этом мире постоянство, улыбнулся я. Хор монстров, карликов и уродов влился в моё сознание не сдержанным негодованием и поднимающейся скорбью, как это было под крышей чердака, а открытым призывом, требованием действовать и действовать немедленно. Именно так, начавшись заунывно и просительно, гудел в моей голове хор из «Бориса Годунова». Сначала «кормилец-батюшка», а следом «Хлеба! Хлеба!». Мне всегда становилось страшно от протянутых рук и безумных глаз, однозначно диктуемых этой музыкой. Я судорожно перелистнул страницу альбома и оказался в финале — партитуры и самой оперы. Заключительный хор был поистине прекрасным, как и счастливое человечество, в конечном итоге получившее право на существование в этой замысловатой истории - «Только храбрым слава» из моцартовской «Волшебной флейты». Я осторожно закрыл тёмно-зелёный альбом.
- И так с каждым? - после некоторого молчания спросил я маленькую женщину.
- С каждым, - согласилась она. - Через это же прошли и Саломея, и Гриб, и Кузнечик.
- А Кузнечик-то когда успел?
- Пока ты читал мамино письмо.
- Как же бурлит жизнь под этой крышей…
- Бурлит — это не то слово, - лукаво улыбнулась маленькая женщина.
- То, что каждый воспринимает эту оперу по-своему, в силу своего жизненного и душевного опыта, я понял…
- Просто — по-своему, - поправил меня Гриб.
- Пусть так, - качнул головой я. - Но почему тогда на чердаке я запел голосом Франко Корелли? А Гриб звучал почти как Хворостовский?
- Нашёлся бы кто-нибудь, кто б хорошо ответил на этот правильный вопрос, - вздохнула Саломея. - Наверное, Амфибрахий знает. Он-то единственный, кто поёт своим голосом. Даже в вашем варианте.
- Да, даже в моём. Почему коты всё всегда знают?
- На то они и коты, - хмыкнула маленькая женщина.
После ужина мы отправились провожать Саломею, Гриба, Кузнечика и Амфибрахия, который раскинул своё жидкое тело на худосочных плечах талантливого ботаника-вокалиста. Мы шли свободным шагом, пересмеиваясь, подшучивая друг над другом, время от времени останавливаясь, чтобы растащить Саломею и Гриба, регулярно наступающих на свои «самые любимые мозоли».
- Твоя самая любимая мозоль — Амфибрахий, - потрясая кулаком над плешивой головой Гриба, голосила Саломея. - И если я буду иметь неосторожность, а я-таки буду её иметь, и наступлю на него, долго ему болеть не придётся. - И тут же обернувшись к коту, шептала ему в длинное ухо: - Дай тебе Бог здоровья, вечная заноза моей души.
Поднявшись на холм, где двумя вражескими форпостами друг против друга стояли дома Саломеи и Гриба, я ещё раз попросил взглянуть на плантацию огнедуек. Это было необыкновенно. Снова.
Собрание занимательных измышлений
- Всё потихоньку разъясняется, - сказал я, когда мы с маленькой женщиной возвращались домой, с трудом отказавшись от требовательного приглашения Саломеи «заглянуть на огонёк». - Хотя, как на это посмотреть.
- А вы смотрите так, чтобы было проще, - пожала плечом она. - Ведь на самом деле всё гораздо проще, чем мы на это смотрим.
- Вы так думаете?
- У нас в городке все так думают.
- Счастливые люди живут в вашем городке.
- Это и ваш городок.
- Несомненно.
На улице парило. Ночь ожидалась тёплой и безоблачной. Об этом предупреждали и комары, нещадно вгрызающиеся в наши тела.
- Осталось только одно, что не получило никакого объяснения, несмотря на то, что вы обещали, - отмахнулся от назойливого насекомого я.
- Что именно? - спокойно спросила маленькая женщина, совсем не обращая внимание на комариную агрессию. - У них на меня аллергия, - улыбнулась она в ответ на мой недоумённый взгляд. - Так что же именно?
- «Собрание занимательных измышлений».
- Вот придём домой и получите объяснения.
- Звучит несколько угрожающе.
- Не более, чем «может, заглянете на огонёк» в исполнении Саломеи.
- Это да.
Мы подошли к дому, когда на небе зажглась первая звезда. Робкая, дрожащая и прекрасная. Я исполнился к ней любовью и состраданием. Теперь я не хочу бояться своей сентиментальности.
- Садитесь, - сказала маленькая женщина, указывая мне на скамью в беседке. - Я сейчас вам кое-что принесу.
Я расположился в беседке и начал ждать этого «кое-что», беспрестанно откидывая голову влево так, чтобы можно было рассмотреть мою звезду. Она туманилась и трепетала и я очень боялся, что она не доживёт до бархатной темноты ночи.
- Чем тебе помочь? - спросил я её.
- Ты смешной, - ответила она мне.
- А ты — слабая, - ответил я ей. - Вон, как дрожишь. А я не хочу, чтобы твой свет погас.
- Кто тебе сказал, что мой свет погаснет? - сверкнула она, и этот блеск показался мне ярче, чем сияние десятка полярных звёзд.
- Это невероятно, - восхитился я. - Сколько в тебе яркости, сколько силы! Почему же ты не сверкаешь так, как тебе дано?
- Мне дано сиять так, как я сияю, - хмыкнула она. - Тихо, спокойно, чтобы вызывать сострадание и любовь. То, что ты видел сейчас, видят немногие. Если быть до конца честной, то этот мой свет видел один лишь ты.
- Правда?
- Вообще-то мы, звёзды, всегда говорим правду в отличие от вас, людей.
- Да, мы, люди, такие… Нам солгать — не дорого взять, к сожалению. Но всё, что я к тебе почувствовал, - истина. Чистейшая, как твой тихий, спокойный свет.
- Спасибо, - улыбнулась мне звезда. Я это понял. - Ведь я родилась совсем недавно. Как хорошо, что ты сразу меня заметил. Иногда звёзды ищут своего человека очень долго. Часто вовсе не находят. Тогда они умирают в одиночестве. У нас же нет интересной работы или домашнего питомца, которым мы могли бы посвятить жизнь. У нас есть только люди. Или их нет. И тогда — космическое одиночество. Мне страшно повезло, что ты нашёлся так быстро.
- Никогда не думал, что у меня будет звезда. Моя звезда.
- Ты поосторожнее с притяжательными местоимениями, - хмыкнула она. - Они обязывают.
- Я знаю. Когда-то очень давно мне об этом говорила мама. Я тогда приволок домой котёнка и сказал, что теперь он — мой. Мама ответила, что «мой» - это в первую очередь обязательства.
- Твоя мама права. Она часто бывала права, твоя мама.
- Ты знала её?
- Нет, но она была человеком звезды, проживающей со мной по соседству. Ты увидишь её, когда совсем стемнеет. Она горит ровным малиновым светом.
- Я увижу мамину звезду? - Моё сердце замерло.
- Конечно, - подтвердила моя звезда. - Хочешь, я тебя ей представлю?
- Ты ещё спрашиваешь!
- Я всегда спрашиваю.
Звезда немного помолчала, потом вздохнула, легко и звонко, и продолжила:
- Хочешь, скажу, как я родилась?
- Конечно, - оживился я. - Это, наверное, страшно сложный процесс.
- Сложный. И иногда страшный. Для вас. А значит, и для нас.
- Как? - не понял я. - Разве рождение звезды зависит от людей? Каким образом?
- Чем быстрее человек делает выбор, тем быстрее рождаются звёзды. Но ведь выбор бывает трудным, очень трудным. Тогда звёзды рождаются дольше. Самое страшное, если выбор был сделан быстро, а потом он оказывается не от сердца и о нём сожалеют. Тогда звёзды сильно болеют и непременно умирают.
- О каком выборе ты говоришь?
- О том, через который ты прошёл совсем недавно в Норе у Пня.
- Ты о камне?
- Да, о грандидьерите. Ты думаешь, откуда у меня такой нежный свет? Это его сиянье во мне отразилось. Ты поделился им со мной. За это тебе отдельное спасибо. А то я так-то очень даже скромненькая звезда, не самая примечательная.
- Этого не может, - улыбнулся я.
- Не забывай, что звёзды никогда не обманывают.
- Не забуду. Так значит, от того, выберет человек камень или окажется от него, зависит рождение новой звезды?
- На этом небе — определённо.
- То есть как — на этом?
- Очень просто. Над каждым населённым пунктом своё небо. Ты разве не замечал?
- Только с поэтической точки зрения…
- А небо в первую очередь и нужно воспринимать с поэтической точки зрения. Так вот, здесь, над вашим городком, звёзды рождаются только в процессе человеческого выбора. К сожалению, нас не так много, как хотелось бы, однако мы все достаточно устойчивы к разного рода болезням. Ты ведь помнишь, что наши болезни — это ваши сомнения.
- Помню… Скажи, а те люди, кто делает выбор в пользу камня, они…
- Они и получают камень. Ты получил звезду, твоя мама получила звезду, а они получают камень. Так и живут с камнем в душе. Знаешь, как это тяжело!
- Да уж нелегко, определённо… А тот человек, автор «Песков жизни», он что получил?
- Он думал, что идёт своей дорогой, думал, что явится таким «незапланированным персонажем» в истории вашего городка, что станет родоначальником новой легенды. Но всё это время он слушал наш шёпот и делал наше дело. Иначе бы опера не была написана.
- Но ведь это страшно!
- Что — страшно?
- То, что человек не имел собственной воли!
- Он имел собственную волю, просто слушал наш шёпот и делал наше дело. Если бы наш шёпот не был таким громким, то сквозь него он услышал бы вопли своих чёрных помыслов и погубил бы себя. И тебя. И весь ваш городок вместе с его небом и его звёздами. Ему нужно было попасть сюда, ему нужно было пробраться в этот дом, чтобы встретиться с Горгоной и Бульдозером. Он думал, что идёт за камнем, а шёл за звездой. Ах, как же хорошо, что наш шёпот очень громкий и его можно услышать.
- Но ведь его слышат не все.
- Все. Просто некоторые отмахиваются. Думают, что это голова болит или в ушах звенит.
- А зачем вам нужна была его опера?
- Нам? - Звезда громко рассмеялась. - Она нужна была ему! И тебе! И Саломее! И даже Амфибрахию! Что ты испытал, когда исполнял её или просто слушал?
- Счастье. - Это слово вышло из меня, как выдох, легко и спокойно, потому что это было правдой.
- Он тоже испытывал счастье, когда там, на чердаке, у старого фортепиано, писал свою первую оперу.
- А что, была и вторая?
- Нет.
- А где теперь тот человек?
- Гуляет.
- В смысле?
- В прямом. «Сделал дело — гуляй смело».
- Ах, в этом смысле… - протянул я, хотя так и не постигнул «этого смысла».
- Теперь мы должны проститься. Когда приходит ночь, мы должны сиять, а не разговаривать. Посмотри направо. Видишь малиновую звезду, она горит ровным густым светом? Это звезда твоей мамы. До свиданья.
И она замолчала. Я улыбнулся большой малиновой звезде, она ответила мне тем же. Мне так, во всяком случае, показалось. Я почувствовал, как тёмное небо — это небо — нежно прижимает меня к своей необъятной мягкой груди, обещая защиту и понимание. Я закрыл глаза. Спать не хотелось, хотелось просто сидеть с закрытыми глазами, доверяя всем в этом мире. Я понял, что ничего не боюсь.
- Простите, что задержалась. - Голос маленькой женщины всплыл неожиданно, как секретная субмарина. Но я даже не вздрогнул. - Вот, держите.
Она положила передо мной толстую длинную тетрадь, чем-то похожую на старинную амбарную книгу, и водрузила на стол большой старинный фонарь, тот самый, который очень нам пригодился в Норе у Пня. Беседка засияла, как новогодняя игрушка.
- Сегодня что-то очень много таинственных книг, - улыбнулся я и погладил рукой шершавую обложку.
- Неужели только сегодня? - удивилась маленькая женщина. - А я-то думала, что каждая книга в чём-то таинственна.
- Да-да, конечно, - согласился я. Зачем с ней спорить, если в большинстве случаев она права?
- Открывайте скорее, - сказала она и присела рядом со мной.
Я открыл и онемел. На титульном листе крупными рукописными буквами значилось: «Собрание занимательных измышлений». Я осторожно потрогал буквы указательным пальцем, будто проверял, разбегутся они или останутся на странице, провёл ладонью по плотному желтоватому листу, наклонился к нему самым носом, втягивая запах пыли, прели и сушёных яблок и, отпрянув назад, воззрился на маленькую женщину, которая, похоже, с нескрываемым интересом наблюдала за моим поведением.
- Ну знаете ли, - только и мог проговорить я.
- Обожаю смотреть на вашу реакцию, - лукаво улыбнулась она.
- Как мне теперь верить вам? - сердцах воскликнул я. - Вы же — вечный подвох! Что бы вы ни делали, о чём бы ни говорили, мне всё это придётся делить на шестнадцать, что ли?
- Шестнадцать — не самое удобное число, чтобы на него делить, - обливая меня совершенно правдивым взглядом, сказала она.
- Может быть, хоть раз попытаетесь объяснить по-человечески? - не на шутку разозлился я.
- Задавайте вопросы, я на них отвечу. По-честному, без обмана, и не придётся совершать сложные математические действия, - покорно ответила она. А глаза всё-равно лукаво улыбались!
- Хорошо, - начал я. - Всё это время «Собрание занимательных измышлений» было у вас, вы не обмолвились не словом. Почему? Зачем вам опять понадобилось водить меня за нос?
- Вы такой умный, такой талантливый и такой нетерпеливый! Живя в этом городке вы должны были уяснить одну истину…
- Как мне уяснить одну истину, если в этом городке на каждый случай есть своя «одна истина»! - перебил я маленькую женщину.
- Пожалуй, - согласилась она. - И всё-таки… Зачем вы делаете так много движений и говорите так много слов? Всему своё время. Если вы будете спешить с действиями, а пуще того — с выводами, многое останется вам непонятным или вовсе бесполезным. Всё идёт своим чередом, зачем вам нарушать этот черёд. И великие открытия делались тогда, когда это было необходимо. Ну покажи я вам «Измышления» неделю назад, чтобы вы в них поняли?
- Ну уж что бы нибудь да понял, - буркнул я.
- Ничего бы не поняли! А сейчас — поймёте. Открывайте, читайте и заканчивайте. У вас ещё вся ночь впереди.
Она резко поднялась и исчезла в чернильной густоте ночи, царившей за пределами ярко освещённой беседки.
- Я и сейчас ничего не понял, - шёпотом крикнул я ей вдогонку, но услышал только, как захлопнулась дверь на веранду.
Я просидел над закрытой книгой минут пять в полной растерянности. Мне почему-то стало не по себе. Так часто бывает, когда находишь нечто долго искомое, что-то, по чему томилась твоя душа, к чему обращались твои мечты. Вот она — находка, ты её видишь, ты к ней прикасаешься и понимаешь, что всё закончилось: и поиски, и томления, и мечты. И от этого на сердце становится… пусто.
- Так. Ладно. Спокойно открываем, - вслух я уговаривал сам себя. Потом тряхнул головой (это очень помогало поставить мозги на место и собраться с силами) и перелистнул титульную страницу. На следующей, вверху посередине значилось: «Книга восемнадцатая». Восемнадцатая? Ниже летящим, стремительным почерком — дата, только послевоенная, ещё ниже красивое женское имя. А дальше — сплошным потоком, без абзацев и отступов, текст на несколько страниц. Я прочитал первую строку. «Мне было тепло и холодно одновременно. Но я не сомневалась. Он протягивал мне камень на ладони, а тот превращался в чёрную дыру»… Что это ещё такое? Я ожидал увидеть список старинной рукописи, где единственным автором является сам Царевич! А тут — восемнадцатая книга, которая начинается послевоенной датой, а потом события, повествуемые от женского имени… Может, это не «Собрание занимательных измышлений» и маленькая женщина что-то напутала? А когда она путала? Я снова открыл титульный лист. Нет, совершенно определённо на нём ровным почерком было написано «Собрание занимательных измышлений». Ладно. Продолжу читать, выясню по ходу. Итак… Не люблю слово «итак»…
«Он протягивала мне камень на ладони, а тот превращался в чёрную дыру… Этот странный человек не искушал, нет, он просто протягивал мне камень и смотрел на меня чистым взглядом. Решение было за мной. Схватить, прижать его к груди и чувствовать, как с каждой минутой я становлюсь значимей для этого мира, значимей для самой себя, как с каждой минутой во мне разрастается мощь, сила и могущество… И вот я уже вижу себя защитницей слабых, благодетельницей обездоленных, кормилицей алчущих и жаждущих, как ко мне выстраиваются гигантские очереди страждущих и я знаю, что моих сил хватит на всех. И вот моим именем строятся счастливые города, открываются неизвестные планеты, рождается новое гениальное поколение. И всё это благодаря мне… Я вижу, как на центральной площади столицы, названной в честь меня, поднимается монумент, где я изображена в полный рост, воздев правую руку к небу. И этот монумент вытягивается далеко вверх, заслоняя собой солнце, сам становясь солнцем… Как же болит голова, как болит сердце, как всё болит… Я очнулась, когда моя ладонь почти прикоснулась к камню. А этот странный человек всё стоял и смотрел на меня чистым взглядом. Нет. Во всём, что я только что увидела, не было настоящего счастья, счастья, которое дарит покой, счастье, к которому я стремлюсь всю свою жизнь, к которому мы все стремимся в конце концов. Небо — это всё-таки твердь. И когда голова касается этой тверди, можно умереть от боли, которую она причиняет. Нет. Я хочу остаться маленькой и незаметной, делая по-возможности счастливым кого-то такого же маленького и незаметного. А уж с этой задачей я справлюсь как-нибудь и без помощи камня.
Как только я отвела руку от ладони того странного человека, камень успокоился и погас. Он перестал напоминать мне чёрную дыру. Он стал похожим на крохотный румяный бублик. Странный человек показал мне дорогу и я вышла на берег ручья, быстрого и шумного, как горная речка. Он прыгал с валуна на валун, резвился, кувыркался и хохотал, счастливый тем, что он просто маленький ручей, а не река или море. И я засмеялась вместе с ним. Он сделал меня счастливей. А ночью я разговаривала со своей звездой, славной крохотной звёздочкой, робко мерцающей над самым высоким тополем в моём саду. Что может быть прекрасней?...»
Я задержался на последних словах и коротко улыбнулся. Дальше шла следующая дата, вписанная пятью годами позже круглым ровным почерком. И новая история.
«Я приехал сюда с намерением исправить своё безрадостное и пустое существование. Мой приятель по университету, в прошлом обитатель этого городка, рассказал мне однажды легенду о Царевиче и его камне. Бог с ним, с Царевичем, подумал я тогда. У него всё было, начиная от приличного благосостояния, которое он, к слову, не наживал денно и нощно, а просто получил по праву рождения, заканчивая всякими там душевными талантами. Он молодец и всё-такое. Мне был нужен его камень. Царевич сгинул в водах местного Озера, а этот изумительный артефакт, говорят, остался. Где — никто не знает. Но так можно же узнать! И я приехал. Приехал почти потерянным человеком, без цели, без надежды что-то изменить, и даже без какого-то личного отношения к самому себе. Раньше я не думал, что так бывает. Однако бывает всё…
Он сказал, что его зовут Пень. Просто Пень. Я ещё спросил, а ему не обидно носить такое неуклюжее имя. Он рассмеялся в ладонь и спросил, что в этом имени такого неуклюжего? Я не нашёлся, что ему ответить, заметил только, что лично мне было бы обидно. «Ну вот, - сказал он, - наконец-то и личное отношение к себе». Тогда я его не понял. Потом он протянул мне камень. Сначала он был нежно-голубого цвета, а потом стал переливаться всеми цветами радуги. Не скажу, что это доставило мне радость. Наоборот, я почувствовал какую-то агрессию. А Пень мне сказал, что это и есть тот самый камень Царевича и мне его надо просто взять. И всё. Я закрыл глаза и протянул руку. Он был нужен мне гораздо больше, чем это можно было предположить, поскольку один с самим собой я бы на тот момент не справился. Он должен был помочь мне, должен был реорганизовать внешние обстоятельства, выдвинув меня на первый план. Я не умел — сам. И вот он у меня в руках. Я чувствую разряженный воздух свободы делать то, чего я так стеснялся. Я почувствовал себя могущественным, сильным и — злым. Отец часто говорил, что я напрочь лишён здоровой злости. Я тогда не понимал, как злость может быть здоровой? И вот я её почувствовал. Я видел, как на зло всему миру я становился увереннее, талантливее и значительнее. Всё, о чём я только задумывался, делалось быстро и качественно. Очень скоро не осталось ничего, что бы я не мог сделать. Я был всесильным. А дальше… Развитие закончилось. И во мне, таком великом и всемогущем, вновь заворочалась та пустота, которая привела меня сюда. Помню, как я неожиданно и громко чихнул. «Будь здоров», - сказал мне Пень, и я увидел, что моя ладонь до сих пор висит над радужным камнем. «Будешь брать?» - спросил он меня, а сам улыбался светло и ласково. «Нет», - ответил я и вздохнул, глубоко и длинно, будто прорыдал неделю. Впереди столько всего. И это всё должен осилить я сам. Самое главное, я сам должен осилить самого себя. Нужно отнестись к этому скорбному делу творчески… А ночью я разговаривал со своей звездой, славной крохотной звёздочкой, робко мерцающей над самым высоким ясенем в моём саду. Что может быть прекрасней?...»
Дальше шёл рассказ, написанный с разницей в восемь лет… Да, не частыми были ловцы за удачей, способные этой удаче противостоять. Писал человек, захотевший вернуть возлюбленную, которая нашла «должно быть, более достойного, более талантливого, уравновешенного, стойкого и благонадёжного». Ах, как банально, как обыденно для тех, кто никогда не терял любимых… Этот малый приехал в городок совершенно разбитым, выпотрошенным, космически одиноким. Он, как и все остальные, рассчитывал на помощь камня. А камень предлагал только выбор. Да, его обладатель получит силу, мощь и власть, которую он беспрепятственно сможет применять, изменяя при этом всё и всех, что его окружают. Но камень не меняет сути того, кто им обладает. Хозяин по-прежнему остаётся совершенно разбитым, выпотрошенным и космически одиноким. Этот камень, к великому сожалению многих, не является краеугольным. Краеугольным камнем всё так же остаётся сам человек. К великому сожалению многих. Весь выбор состоит в том, будешь ли ты после него разговаривать со своей звездой или превратишься в собаку. Но, силы небесные, как тяжело сделать этот выбор! Ведь ты же ничего не знаешь ни о звезде, с которой можно говорить, ни о собаке…
Пролистывая все эти откровения, я радовался им, словно всё это переживал сам. Выяснилось, что я один подошёл к камню без каких-то видимых притязаний. Ведь я ехал сюда познакомиться с наследством, доставшимся мне от моей-не моей прабабки. Ну что же, буду считать, что таким образом этот городок меня протестировал на пригодность проживания в нём. Теперь я точно знал, что пригоден. Он тоже это знал.
Звёзды погасли и небо на востоке посветлело, когда я открыл последнюю страницу. Последняя дата (Удивительно! Число сегодняшнее, только тридцать лет назад!) и последнее повествование. Оно было невероятно коротким. Всего в пару строк. Даже не повествование, а так, заметка. То ли автор слишком спешил, то ли рассказывать было не о чем. Второе моё предположение показалось мне крайне абсурдным. Определённо, автор слишком спешил. Почерк показался мне отдалённо знакомым, словно я во сне его видел. Почему автор не оставил своего имени? Может, застеснялся своей немногословности?
«Я хочу, чтобы когда-нибудь через это прошёл мой сын. Я хочу, чтобы его ладонь зависла над камнем, чувствуя его тепло, но отвергая его зов. Это тяжело, но — стоит того. Я уже сейчас в нём уверена, хотя не уверена во всём остальном. Даже в самой себе».
Мама… Мама… Мама… Здравствуй… Я прошёл через это. Это было тяжело, но — стоило того. Мама… Я видел твою звезду. И обзавёлся своей. Она немного болтлива, как все новорождённые звёзды. Твоя, вероятно, поначалу была такой же. Это потом она стала малиновой и спокойной. Мама… Я скучаю по тебе. Ты ушла от меня как-то наспех, я же не думал, что это навсегда. Я и попрощаться-то толком не успел. Но я приехал, мама. Приехал к тебе. Никогда за все эти годы я не чувствовал тебя так рядом, как теперь, мама…
- Утро уже, - услышал я тихий голос маленькой женщины над самым ухом. Я задремал в беседке, бросив голову на руки. Они страшно затекли и напоминали мне два подводных тоннеля, заполненных морскими ежами. - Пойдёмте, я накормлю вас завтраком.
Я протёр глаза, пару раз сморгнул и улыбнулся. Под маминой датой стояла моя. Один и тот же день, только тридцать лет спустя. А дальше: «Мама… Мама… Здравствуй...».
- Теперь вы узнали всё, за чем ехали? - тихо спросила меня маленькая женщина, когда мы входили в дом.
- Бог с вами, - махнул я. - Только в вас одной столько лукавства и подвоха, что век не разобраться, что уж говорить про весь ваш городок и всю легендарную подоплёку его истории. Есть у меня замечательный старик, архивариус. Он бы душу своего кота продал за всё, что со мной случилось…
- Он скорее бы вашу душу продал, чем душу своего кота, - хмыкнула маленькая женщина.
- Точно, - согласился я. - А с чего это вы взяли?
- Я знаю таких стариков, - пожала она плечом.
- Это и есть «Собрание занимательных измышлений»? - после непродолжительного молчания спросил я маленькую женщину, постучав подушечками пальцев по текстильной обложке книги.
- Восемнадцать книг. Их восемнадцать. Всё это бережно хранила ваша прабабка. Теперь столь же бережно храню я. Они были начаты много-много лет назад. Вашей прабабке передал их Пень. Кто ему их передал — ещё одна загадка нашего городка. Это записи тех, кто отказался от камня.
Завтрак, которым меня накормила маленькая женщина был прост, но отраден. Пшённая каша с клюквой, томлённая в духовке, и превосходный эспрессо с маковым рулетом.
- Вам бы поспать, - предложила она, когда я с благодарностью поднялся из-за стола.
- Нет. У меня много маминых писем. Хочу с ней… поговорить.
- Разумеется, - улыбнулась мне маленькая женщина и потрепала меня по плечу. Так бы наверное, сделала сестра Кузнечика, если бы он оказался рядом с ней.
Возвращаясь обратно
На этом рукопись, которую я тщательно вёл в течение полутора недель ежедневно, закончилась. Никогда мой друг не был так многословен, а я так внимателен. Есть ещё пару подробностей к этой истории, которые я обозначу так сказать «телеграфным способом». Я это делаю по той простой причине, что мой друг о них сообщил точно так же.
Он так и не смог добиться от маленькой женщины пояснения, кто же всё-таки такие «мы», о которых она в своих разговорах так часто поминала. Он пытался выведать у неё эту информацию самыми разными способами, однако её интуиция ставила ему щелбаны и подножки. В конце концов он понял тщету затеянного им дела и «бросил всё это». Так «мы» и осталось мифологическим «мы», таким же легендарным, как Царевич и его камень.
Из прочитанных маминых писем он наконец-то узнал, по какой причине мама так редко вывозила его к прабабке, а потом эти поездки и вовсе сошли на нет. Дело в том, что по соседству, на улице Верхние мхи, проживала особа приблизительно тех же лет, что и престарелая, ныне преставившаяся родственница моего друга. Эта дама носила в себе совершенно разрушительную силу. Не только потому что была физически сильна, как гиппопотам, но ещё и потому, что душевный фон её натуры оказался подобен сейсмологически нестабильным районам земли. Там, где появлялась эта особа, начинался тайфун. Её так и прозвали — Катастрофа. Не надо долго соображать, что сия Катастрофа на дух не переносила прабабку моего друга и по случаю всегда старалась состряпать какую-нибудь неприятность: то забросает её сад оторванными головами старых кукол её внучек, то посадит у порога калитки чучело вороны с запиской в клюве: «Сделаю такую же из твоей проклятой Горгоны», то напоит местного выпивоху по кличке Шилушко до «состояния нестояния» и уложит, как бревно под забором прабабки, написав помадой на его буром лбу: «Держи приятеля»… Вообще, надо отдать должное её фантазии. Но все эти неприятности прабабка переносила со спартанским спокойствием. И не просто со спокойствием, а считала их прекрасной основой для творческого переосмысления реальности. Для оторванных кукольных голов она смастерила очень изящные текстильные кукольные тела, обрядила их в потрясающие кукольные костюмы разных эпох и соорудила небольшую выставку в своей библиотеке, назвав её «История родного края в костюмах». Причём крупными буквами написала на анонсе, вывешенном там же, у библиотеки, на доске объявлений, что спонсировала эту выставку Катастрофа, предоставив необходимое количество материала для создания моделей. Чучело ворону она преобразовала с помощью местного электрика, чья дочь обожала прабабку и регулярно посещала детские часы, которые та устраивала в читальном зале каждую субботу. В скором времени ворона сидела на высоком буке, росшем на заднем дворе прабабкиного сада и освещала его ночью своими глазами-фонариками. Как-то поздно вечером Катастрофа узрела этот осветительный прибор и пол ночи икала от полученных впечатлений. Что касается Шилушки, то его она выходила, отчистила, накормила и сделала его безотказным помощником по части копания грядок, борьбы с сорняками и чистки пруда. Кстати сказать, его одного из немногих признали как Горгона, так и Бульдозер. Можно себе представить, как это выводило из себя темпераментную Катастрофу. Но однажды мера была перейдена. Та замахнулась на святое. К тому времени мой друг уже пребывал на этой земле в самом нежном возрасте. Они с матерью и отцом, которого тот совершенно не помнит, жил в соседнем большом городе (отец работал в какой-то крупной строительной фирме) и посещали прабабку наездами. В один из таких наездов они и попались на глаза Катастрофе. Та тот час же смекнула, кто является слабым местом прабабки, и перенаправила свою губительную энергию уже в сторону семьи моего друга. Этого прабабка вытерпеть не могла и однажды тихо, но внятно сказала, что если Катастрофа не прекратит «свои поползновения» в сторону семьи её внучки, то лежать ей с немым языком месяц и сойти в могилу без покаяния. Катастрофа рассмеялась. Она была счастлива, что наконец-то «дожала» свою главную врагиню и, конечно, же продолжила пешешествовать по пути дальнейшего нарастания конфликта. Естественно, конфликт нарос. Но в самый его разгар Катастрофу свалил инсульт, сделав её безгласой, а ровно через месяц она умерла. По городку прошла волна негодования. В смерти «светлого, душевного человека» обвинили прабабку, что не могло не отразиться на семье моего друга. Прабабка настояла на том, чтобы его поездки к ней свелись к минимуму с последующим прекращением до лучших времён. Лучшие времена, судя по всему, так и не настали. Мама моего друга умоляла, просила, требовала, чтобы прабабка перебралась хотя бы на время к ним в большой город, пока не утихнет травля, на что та отвечала, что травля утихнет только с её смертью, а до этого события ещё далеко, она это чувствовала. А потом начались тяжёлые будни развода с отцом, болезни подрастающего сына и прочие «прелести» серьёзной взрослой жизни. Мама всё время вела оживлённую переписку с прабабкой, порываясь её навестить, но та запрещала. Запрещала и говорить своему сыну о городке, о Царевиче, о камне, о всей этой истории, которая могла так «нехорошо отразится на психическом здоровье мальчика»… Письма мамы к прабабке, судя по всему, мне ещё предстоит изучит. Маленькая женщина точно знает, где они хранятся. Знает, но молчит. Ну и пусть молчит. Всему своё время, ведь так?.. Этим она делилась в письмах и к своей сестре , которая была скупа на распространённые ответы. Детская память коротконогая, она быстро устаёт носиться по воспоминаниям, а тем более хранить их в своём неглубоком кармашке. Поэтому мой друг стал очень быстро забывать о милом его сердцу саде и прабабкиных «страшных историях» на ночь.
Даже когда развод мамы с отцом был уже делом прошлым, прабабка всячески противилась возвращению внучки и правнука в Нижние Мхи. По маминым словам «в своих мудрых пространных письмах она разумно отмечала, что «одиночество гораздо благороднее склок и ненависти», которые ждут их по возвращении». Хорошая работа, приятные знакомые, маленький уютный дом — всё это что-то да значит. «Будет время и вы вернётесь, - писала прабабка. - Вернётесь оба. Может, по-разному и в разные сроки. Но ведь у всего — и у всех — разные сроки. Не делайте лишних движений. Самая распространённая ошибка человечества — страсть к лишним движениям». Эти строки мама процитировала в письме к сестре и подчеркнула красным карандашом.
Из маминых писем он узнал так же о судьбах своих родственников. Судя по адресу на конвертах, тётка вернулась в городок залечивать свои душевные раны. Их активно помогал врачевать соседский паренёк несколькими годами моложе её. Был он, в общем, не навязчив, без доли изысканности и с абсолютно крестьянской густо-малиновой кровью, но с ним она чувствовала себя спокойной и ничего никому не обязанной. Ей надоело ловить счастье в большом городе, тем более, что сия ловля, как правило, лишена всякой результативности, но невообразимо затратна. А с новоиспечённым воздыхателем ничего не нужно ловить. Он сам всё предоставит — в нужное время и в необходимых количествах. В конечном итоге она вышла за него замуж. Выдохнула «я согласна» несколько буднично, словно зевок подавила. Ему было достаточно и этого. Он вообще мало чем заморачивался. Просто молодец. Но надо отдать ему должное: он, как умел, конечно, делал её счастливой. Единственное, что должно было омрачать их брак, - отсутствие детей. Однако это их брак не омрачало.
Дядька остался бобылём, застенчиво отказываясь и от самых заманчивых предложений. Сам он предложений не делал. Был слишком сложным для отношений подобного рода. Отучившись в колледже, где в основном получали образование юноши, он вернулся домой таким же невинным и чистым, каким и уехал. Правда, возмужавшим и приобретшим даже некоторый мужской шарм. Но, повторюсь, шарм этот был слишком непонятен и глубок для юных жительниц городка. И скоро его вычеркнули из списка холостяков, как будто он был либо женатым, либо иноком, либо чернокнижником на побегушках у старой ведьмы (ведь он по-прежнему проживал в доме номер 34 по улице Нижние Мхи, а отношение к прабабке у части жителей этого населённого пункта в принципе никогда не менялось).
Сестра Кузнечика явилась ему однажды во сне. Об этом он сам написал моему другу. Она улыбалась, махала рукой и поздравляла с «долгожданным приобретением». Кузнечик совершенно точно знал, что «приобретением» сестра называла не плантацию огнедуек, поскольку они никем и никогда не могут быть приобретены, «сие нонсенс и вообще вандализм». Этим словом она обозначила новоиспечённую семью своего брата, в которую он ухнул с головой. Попробовал бы иначе. Саломея и Гриб разглядели в нём своего ментального сына, а для Амфибрахия он стал подобием брата по подпольной организации. Они на пару разрабатывали планы по разрешению крупномасштабных и малогабаритных конфликтов, кои возникали между близкими и дорогими им обоим людьми весьма регулярно. Это невероятно сблизило человека и кота. Амфибрахий практически не спускался с худосочного плеча Кузнечика. Вскоре этот тандем стал носить имя «Котавр». Кузнечик сам его придумал, чем очень гордился.
Мечтой маленькой женщины стало водворение легенды городка туда, где ей и надлежало реализовываться - в анналы истории сего населённого пункта. Она с удовольствием бы рассказывала о Царевиче, камне, разбойнике в местном этнографическом музейчике, где, собственно, служит и по сей день. Похоже, её мечте всё-таки удастся осуществиться в ближайшем будущем: нора Пня потихоньку осыпается. Её оповестила об этом Феоноя. Первые признаки оседания потолка она обнаружила во время прогулки с Головой. Рядом с норой они играли в бадминтон, к которому в последнее время очень пристрастился Голова, услышали мягкий шелест, что-то вроде голоса набегающей на песчаный берег волны, и увидели, как всхолмье, под которым скрывались «апартаменты» Пня, накренилось. «Врышла, - весело улыбнулся Голова». Это значит время вышло. Так описала его реакцию на подобное явление природы Феоноя. Значит, так тому и быть. Видимо, сестра Кузнечика приходила к нему попрощаться. А потом ушла. Домой. Отдыхать. Все книги ««Собрания занимательных измышлений» маленькая женщина решила сохранить, но никогда не обнародовать. Пусть в сознании тех, кому она рассказывает о Царевиче, этот труд останется его трудом, канувшим в Лету. Вот был такой юный самодержец, обладающий всеми мыслимыми и немыслимыми душевными качествами, написал книжку, следы которой ищут, ищут, а найти не могут. Ну и правильно. Должно же что-то в этом мире оставаться в процессе поиска.
Что касается очерка «Песнь песней. Учимся читать мифы», написанного сестрой архивариуса, то он, действительно, оказался напечатанным. Сначала в местной газете, после прочтения которой многие смутились своим невежеством и поверхностностью толкования «уникальной книги уникальных сказок уникального автора». Затем очерк заметили важные люди, и в скором времени его увидели читатели крупных искусствоведческих изданий. Сестра архивариуса была на седьмом небе от счастья, однако демонстрировала удовольствие в свойственной ей сдержанной манере.
Кстати сказать, архивариус со своей сестрой посетили дом на Нижних Мхах. При них был и кот Янус, который сразу не поладил с Амфибрахием. Судя по всему, Амфибрахий увидел в Янусе двусмысленность и завуалированную под дипломатию продажность. Янус почувствовал в Амфибрахии дух сопротивления всему крепко нажитому и стабильному. Обменявшись традиционным в подобных случаях шипением, коты вычеркнули друг друга из поля зрения. Что касается хозяев Януса, то здесь было всё с точностью до наоборот. Милый старикан рыдал, как ребёнок на груди моего растроганного друга, а его сестра пыталась как можно незаметнее втирать крохотные слезинки обратно, в уголок подкрашенного глаза, но это ей плохо удавалось. Маленькая женщина пришла в восторг от архивариуса, а Саломея наконец-то нашла родственную душу в лице его сестры. Минут через пятнадцать шумного разговора обе дамы согласились с тем, что они — разлучённые в глубоком детстве двойняшки (при пятилетней разнице в возрасте! «Что такое время, - хмыкнула сестра архивариуса на осторожное замечание брата. - Миф, созданный человеком, испуганным перед лицом бесконечности!». «Вот дай Бог здоровья этому языку, который умеет говорить такое!» - восхитилась в ответ Саломея).
Архивариус с сестрой побывали на месте совсем опавшей норы Пня, вход в которую уже почти исчез, прошлись по берегу Озера («Водовороты, действительно, мистические» - прошептал архивариус, глядя, как завороженный, на беспокойную поверхность воды), пообщались с Феоноей и Головой, который на протяжении всей беседы молчал и улыбался, а потом одарил архивариуса «умопомрачительным комплиментом»: тот «стоповоротно» напомнил ему Пня. Именно «стоповоротно» то есть несомненно, бесповоротно, стопроцентно! Архивариус в очередной раз прослезился.
Через три дня после приезда в городок архивариуса с сестрой, вернулись из долгой поездки тётка с мужем и дядя. Впрочем, они не тотчас получили информацию о том, что их племянник вот уже третью неделю живёт в доме номер 34 по Нижним Мхам. Они сразу разъехались по домам, чтобы прийти в чувство после продолжительного путешествия. Тётка с мужем проживали в новом семиэтажном доме на южной окраине городка, дядя в небольшом коттедже у берёзовой рощи. Мой приятель сначала посетил его. Они крепко обнялись, дядя сказал, что не сомневался в приезде племянника на свою малую полумифическую родину, и несказанно рад встрече. Они напились превосходного кофе с ирландским ликёром, дядя в нескольких словах рассказал о поездке, «в общем-то бесполезной и где-то нудной, которая скорее была необходима сестре, чем ему». Потом они тепло расстались, пожелав друг другу всяческой удачи и дав обещание находится на связи (к чести и того и другого, это обещание держится по сей день). Следующий вечер мой друг посвятил тётке. Квартира, где она проживала со своим мужем около года, странным образом походила на свою хозяйку. Толково мой друг мне объяснить так и не смог. Ну вот походят же домашние питомцы на тех, кто их приручил! Здесь такая же история, только с квартирой. Большего я от него добиться так и не смог. Его накормили куриным рулетом с гречневой лапшой, справились о здоровье, о том, каким он нашёл своё наследство, и искренне (нет, действительно!) поздравили его с приобретением. «Мне было бы не потянуть этот дом. Ты — истинный его хозяин», - сказала тётка, когда они прощались. На это он ответил, что при любом раскладе сможет приезжать сюда только по случаю и в отпуск (плотный график работы и всё такое), и, на самом-то деле, истинной хозяйкой была и будет маленькая женщина. «Ну что ж, - пожала плечом тётка, - может, это и правильно». И почему-то странно улыбнулась.
Именно в этот городок, именно к этим людям, которых мой друг оповестил о моём прибытии, и направил я стопы свои, дабы успокоить мою израненную душу, погрузив её совершенно в иную реальность. Кто знает, может, после некоторого моего пребывания здесь вся моя «личная катастрофа» покажется мне просто пакостной шуткой судьбы, на переживание которой едва ли стоит терять время и силы… Мой друг, во всяком случае, в этом стоповоротно уверен.
- Вернёшься обновлённым человеком, расширишь свой личностный диапазон, станешь мыслителем, - похлопал он меня по плечу, когда я захлопнул багажник своего автомобиля. - Поверь мне. Именно там всё образуется. Там — своя история.
Я и верил. Трудно в это не поверить после всего, что я от него услышал. Хорошо, что есть на земле места, которые делают тебя обновлённым, где всё образуется. И где своя история. И моя. Хотелось бы.
Продолжение следует...