Боря Фёдоров был почти вдвое моложе меня. Но спокойствие и молчаливость его сильно сглаживали эту разницу.
Не помню, как он ко мне подъехал, но я взял его с собой на совещание по карсту, а главное – на экскурсию в пещеры горы Змеиной: Пейшулинскую и Спящую красавицу.
Вскоре я узнал, что он закончил Новосибирский университет, сам родом оттуда.
По диплому, как помню, он – математик, но интересы широкие, вплоть до истории и философии.
В лаборатории держался скромно, незаметно. Имел спортивное здоровье.
Сразу после моего увольнения он осторожно, без свидетелей, завёл разговор о евреях.
Я реагировал вяло, не те мысли были в голове.
Вечером он вдруг принёс мне машинопись «Катехизис еврея в СССР». Я подумал, что он в моих бедах видит козни «еврейской мафии» или даже провоцирует меня в этом векторе.
Лучшей тактикой я выбрал аргументированный спокойный спор. Через день, возвращая текст Борису, сказал, что его сочинил, видимо, русский антисемит, больной подозрительностью, конспирологией и ксенофобией.
А в худшем случае – это сочинение провокатора погромов или хотя бы дискриминации евреев.
Фёдоров не успокоился; вскоре принёс мне классику: «Протоколы сионских мудрецов». Ранее они мне не попадались; но о них читал и уверился, что это продукт российских спецслужб под управлением Рачковского.
Мнение моё только укрепилось после внимательного прочтения «Протоколов». Борис, видимо, ждал, что я уязвим именно в момент натиска Ильичёва и Митника.
Он стал рассказывать мне об обществе «Память», таскать агитки этой организации, её газетки, поведал о вождях её в Новосибирске, о Дмитрии Васильеве, о Борисе Сильвестрове.
От него я услышал, что Ленин много думал о еврейском вопросе и считал его решением полную ассимиляцию.
Проверять мне тогда было некогда, а позже не стал, так как именно «особая революционность евреев» у Ленина в своё время вызвала несогласие с ним.
Так Борис начал ходить ко мне в 322-ую на дебаты, когда Ленка с детьми была у тёщи.
И постепенно становился моим агентом в среде лаборатории Протасова и вообще ТОИ.