Бринка
Вообще-то её звали Октябрина, теперь уже и не вспомнить, с чьей подачи закрепилось за ней прозвище Бринка. Она была младшей сестрой моей мамы и самой близкой её родственницей, оставшейся в живых после войны. Мама была сиротой, моя бабушка умерла, когда маме было четырнадцать лет, от туберкулёза, Бринке было девять, а дед погиб в ополчении под Ленинградом. Так и остались две девчонки в осаждённом Ленинграде. Дед, оказавшись вдовцом с двумя малолетками, совершенно не приспособленный к быту, решил перебраться из Белоруссии, где жила семья до войны, в Ленинград.
Здесь следует подробнее рассказать о моём дедушке. Довелось мне смотреть старый фильм, там помощник Ленина пригнал в голодающий Петроград эшелон с хлебом, а сам потерял сознание от голода. Зрители в кинозале засмеялись, а мне стало горько. Горько от того, что не верят современники, что были такие коммунисты, а они были! Таким коммунистом, честным и искренним человеком, был и мой дед. В Белоруссии он был начальником правительственного распределителя, другими словами, "кормушки" высокопоставленных чиновников, а бабка в тридцать четыре года умерла от чахотки, заработанной в результате недоедания. Многие скажут, "ну и дурак же был твой дед", но я, сегодня зная гораздо больше о революции и о большевиках, всё же не возьмусь безоговорочно осуждать этих людей. И не потому что это мой дед, просто такие, до фанатизма преданные власти и революции, люди были, и они свято верили в то, что вершат новую социально справедливую историю, строя государство равноправия. Красный партизан, награждённый именным оружием, дед вместе со своим братом сражался с белополяками, был ранен, через весь череп проходил жестокий шрам, след удара шашкой, а именем его брата названа одна из улиц в городе Гомель. Заслуживал благодарного отношения, и даже если бы принёс бабке лишний литр молока, наверно, не получил бы серьёзного взыскания, но не таким он был, и потому рано стал вдовцом, а девочки остались без матери.
Дед был столяр-краснодеревщик и, перебравшись в Ленинград, работал по специальности. Когда началась война, он получил бронь, то есть, мог не идти на фронт. Но окружённый Ленинград нужно было спасать, и дед, оставив детей на попечение тётки, сестры моей бабушки, ушёл добровольцем в ополчение, где погиб на пулковском направлении. Девочки, как и большинство ленинградцев, голодали, когда появилась возможность, их вывезли по Дороге Жизни, но на этом мытарства не закончились. Эшелон, в котором они ехали в Среднюю Азию, разбомбили, и девочки потеряли друг друга. Конечно, мама искала сестру, но разве во время войны было до того, не нашла мама её и после войны. Стандартные ответы, "архивы сожжены" или "сведения утрачены", "такие не значатся".
Мама оказалась в Ташкенте, окончила курсы фининспекторов, начала работать, вышла замуж, родился я. История о пропавшей Бринке стала забываться, но жизнь преподносит свои сюрпризы, когда мы меньше всего их ждём. Вторая половина 1952 года, только что расстрелом тринадцати известных общественных деятелей и репрессиями в отношении ещё более ста человек завершилось дело Еврейского Антифашистского Комитета, начатое ещё в 1947 году. Тогда родилось высказывание: "Чтоб не прослыть антисемитом, зови жида космополитом". Да, уничтожены "безродные космополиты" в литературе, театре, кино, архитектуре - цвет интеллигенции, большинство с еврейскими фамилиями, именами и отчествами. Однако Сталин не был бы "королём интриги", если бы не развернул новую компанию по дальнейшему и окончательному решению еврейского вопроса в одной отдельно взятой стране.
О нет, никаких спец.жидовских лагерей смерти в дополнение к остальным лагерям и, тем более, никаких печей со спец.газом. Что вы, никакой публично-заявленной дискриминации по национальному или религиозному признаку. В январе 1953 года началось дело врачей, 13 января в газете "Правда" появилась статья без подписи "Подлые шпионы и убийцы под маской профессоров-врачей", где основными фигурантами были евреи Вовси, Коган, Фельдман, Гринштейн и др. Героем, изобличившим врачей-убийц, стала Лидия Тимашук. Так разворачивалась кульминация кампании государственного антисемитизма, начатая в 1947 году и которая вызвала волну антиеврейских настроений и проявлений по всей стране. В отличие от предыдущего этапа, "борьбы с космополитами и космополитизмом", теперь пропаганда прямо указывала на евреев. Это должно было стать сигналом для массовых антиеврейских выступлений, еврейских погромов и депортации всех евреев в Сибирь и на Дальний Восток. Депортация должна была выглядеть как "акт гуманизма", спасения евреев от народного гнева, погромов и самосуда. За год до того мои родители, собрав последние крохи накоплений по всем сусекам, купили кибитку, глинобитную развалюху с удобствами в общем дворе. Отец, безногий инвалид ВОВ, и мать с маленьким ребёнком (мной) на руках - мы оказались единственной еврейской семьёй в окружении враждебных, вечно пьяных представителей так называемых патриотов, жаждущих рассчитаться с ненавистными жидами, объявленными причиной всех бед и корнем всех зол. Нам били стёкла, гадили под дверью и грозились выполнить то, что не успел сделать Гитлер.
Отец, одноногий инвалид войны, один не мог дать достойный ответ бушующей рьяной черни, а берегущая граждан и их права милиция в лице вызванного участкового стояла в безопасном отдалении в сторонке и дежурно улыбалась мирному культурному досугу классово- и расово- правильного населения. Безнаказанность ещё больше подогревала погромщиков, ещё громче они требовали повесить нас на фонарных столбах. Oт страха, постоянной тревоги и ежевечернего ужаса я заболел, меня трясло, температура поднималась до сорока градусов. Лечиться было не у кого, всех врачей, кто что-то понимал в болезнях, уволили и заменили на тех, кто хорошо знал высказывания "вождя и учителя, Великого Сталина".
Тогда и появилась в нашем доме давно потерянная Бринка-Октябрина. Она, хотя была моложе матери, выглядела гораздо старше её. Бринка, моя родная тётка, видимо, совсем недавно освободилась из мест не столь отдалённых. Она зашла в нашу кибитку, поставила на стол бутылку водки и молча обвела взглядом нас, кривоватые стены и далеко не дворцовую меблировку. Мать бросилась обнять сестрёнку, но та отстранилась и хрипло проронила: "Оставь! Не люблю этих проявлений родственных чувств. Ну, рассказывай. Как ты? Смотрю, у тебя уж, и шкет народился." - она взглянула на меня сверху вниз, тем её родственные чувства и их проявления ограничились.
Потом они пили водку, вернее, пила только Бринка, а потом пела какие-то блатные песни. Когда пришёл с работы отец, Бринка, вмиг протрезвев, полезла в сумку и достала ещё бутылку. Отец тоже не любил пить, и Бринка весь вечер посмеивалась над ним: "Какой же ты фронтовик, если пить не научился." Так, наверно, и продолжалась бы та пьянка, только услышала Бринка, как погромщики во дворе снова орут, что, мол, надо жидов перевешать и кибитку у них отобрать, мол, им в сибирских бараках место, а ещё лучше на погосте. "Это о ком они орут? Уж не вас ли хотят повесить?" Тогда мать и рассказала сестре, как нас хотят выжить, как бьют стекла и бросают камни в дом, как каждую ночь грозятся убить, а милиция ничего не делает, а лишь смеётся и поощряет разбой, что я от страха заболел, и никто не берётся меня лечить, поскольку мы евреи. Бринка встала и решительно направилась к двери: "Вы вот что, закройтесь, и чего бы потом ни слышали - за дверь не выходите. Мне с корешами перетереть надо." Бринка вышла за порог и исчезла.
Я не знаю, что было потом. Всё, что я рассказываю - со слов матери.
В ту ночь Бринка со своими корешами прошлась по дебоширам. Уж как их там мордовали, только на следующий день почти никто не появился во дворе, только обезумевший милиционер-участковый бегал с выпученными глазами и причитал: "Как же это… что же это…"
Оказалось, пару-тройку особо рьяных-ретивых кореша Бринки порезали, и те вскоре скончались, а остальные надолго притихли. Участковый заходил к матери и о чём-то долго с ней говорил, но мать ничего не знала и не могла сказать, куда исчезла её сестра. Больше мои родители её никогда не видели, она исчезла также внезапно, как появилась. Девчонка с искалеченной войной судьбой, ставшая бандиткой и пропавшая на необъятных просторах великой страны. В марте 1953 года подох "усатый", дело врачей было закрыто, врачи реабилитированы, государственный антисемитизм стал затухать, а вот бытовой жил ещё долгие годы.
В середине 60-х мать получила от Бринки письмо. Она писала, что чалится в колонии в Сибири и остро нуждается в тёплых вещах, мать собрала посылку и отправила ей тёплые вещи, конечно, это были не самые модные и не самые дорогие платья, чулки и рейтузы, учитывая наши доходы, но малява, полученная от Бринки, даже мать рассердила. Бринка ответила, что такое дерьмо она никогда не носила, что привыкла жить и одеваться, а потому пути-дорожки её и матери расходятся. "Ты, как наш папаша-придурок, всё для этой страны, для власти её сраной, а уж она тебя "благодарит". Я так жить не хочу, я сама себе хозяйка, и пусть месяц, год, но такой, - чтобы помнить всю жизнь". Больше Бринка никогда не писала, а потом нам сообщили, что её перевели в другую колонию, и её следы затерялись. Мать всё время плакала, вспоминая сестру, а во дворе, с тех пор, как там навели порядок Бринка с её корешами, даже при самых серьёзных скандалах соседи всегда останавливались в своих проклятиях, памятуя о сестре моей матери.
В. Гайсинский. Хайфа. 26.07.2020.