Окончание
Дед Ефим с компанией наконец-то пришли на другой край деревни. С перерывами, с частыми остановками на отдых, но цели достигли.
Стройка на подворье Пушковых была прямо перед глазами.
Старики в очередной раз отдыхали.
- Незваный это… хуже татарина, - дед Ефим вытер рукавом пот со лба, откашлялся.
- Оно, не след сразу лезть на рожон, - баба Вера поддержала соседа. – Правду говоришь, Ефим Михайлович. Постоим тут, оглядимся, отдышимся, а там видно будет.
- Так, так оно, - поддержала друзей и Нина Михайловна. – Хотя, может и зря за семь вёрст киселя хлебать припёрлись?
- Нет. Не зря! Размяла косточки свои, суставы, - ответил Ефим Михайлович. – Да ещё сама проветрилась, моль выгуляла, - хихикнул дед.
Две бабушки и старик встали под старой липой, что буйно раскинула свои ветви у бывшего двора Лариных – соседей Пушковых.
Это дерево в деревне так и называли «липой кузнеца». Именно на ней был дико казнён немцами старый деревенский кузнец дед Фёдор Григорьевич Кулешов.
А дом Лариных давно развалился.
В нём, сразу после войны, жил какое-то время сам хозяин, уцелевший в военное лихолетье. Вернулся с фронта с обгоревшим в танке лицом, с осколком в груди.
Но и наградами был не обделён.
Жил один. Горевал очень сильно. А потом съехал из деревни куда-то в город, в областной центр.
Несколько раз ещё приезжал, но уже с новой семьёй на Родительский день на могилки к своим детям и жене, убитым в первый день оккупации.
Потом ездить перестал почему-то.
- Может, что сталось с мужиком? Не знаю, - баба Вера вполголоса просвещала Нину Михайловну о семье Лариных. – Где-то в шестидесятых годах, как Хрущёва сняли, так и перестал наведываться. Не знаю, что с ним. Не слышно больше о хозяине. До меня слухи не доходили. Могилку его родных мы уже сами обихаживали, а как же.
Дом Лариных медленно разрушался. Часть его растащили не добрые люди сразу же после распада СССР. А потом не пощадил и пожар.
А вот липа сохранилась. Лишь обгорела крона, что была ближе к дому. Но со временем огненные раны на теле липы заросли, зарубцевались. И сейчас уже ничто на ней не напоминало о тех страшных и трагических моментах. Лишь наблюдательный человек мог заметить, что вся крона дерева правильной, округлой формы, но в одном месте, что к дому, словно обрезана каким-то великаном.
- Вот на этом суку деревенский кузнец дед Фёдор висел. Жуткая была смерть. Я помню тот момент, - Ефим Михайлович ткнул палкой вверх, в густую крону липы. - Как же, всех согнал немец тогда к дому Лариных. Я-то к тому времени смышлёным был уже. Помню, долго дед дёргался ещё на верёвке. Долго жизнь уходила из него. Мамка моя глаза мне ладошкой всё закрывала, чтобы я не видел. Но куда там! Глядел. Страшно было, однако ж, глядел. Говорили потом в деревне, что Степан Иванович Пушков помог дедушке отойти на тот свет. Прервал мучения старого кузнеца. Правда, сам погиб. Ну, а как по-другому? Погибай, а товарища того… этого. О как. Но никто и никогда из наших людей больше не цеплял к этой липе качельки. Никто и никогда.
Так, тихо переговариваясь, старки наблюдали за суетой на подворье Пушковых.
Машину со стройматериалами уже разгрузили, и она уехала.
На ней же уехали и рабочие.
Старики уже собрались, было, уходить по домам, как к ним направился мужчина в лётной куртке, которого они принимали за нового хозяина.
- Куда же вы, земляки? – мужчина улыбался, шёл, раскинув руки как для объятий. – Куда же вы? Я тут отвлёкся немного, уж простите.
- Да… это… мы и вообще… - за всех ответил дед Ефим. – Тут некоторые не верят, что ты у нас лётчик. Вот мы и это… - Ефим Михайлович повёл рукой в сторону своих спутниц, закряхтел, словно от тяжёлой работы, закашлял. – Бабы, одним словом. И вообще бухгалтера приблудные да доярки бывшие. Ну, и я серёд них, так сказать. Тоже скриплю всеми суставами, что б их… это… вот. Какой из нас толк? Так, поговорить и не больше. Не будем мешать, мил человек. Ты работай, работай, а мы уж это…
- Ох, и дался ж ты мне, окаянный! – Нина Михайловна горестно покачала головой. – Хоть бы при чужих людях постеснялся, старый.
- Лётчик, лётчик. Самый что ни на есть лётчик, - произнёс мужчина, широко улыбаясь. – Правда, в отставке, на пенсии. Давайте к дому, мои хорошие. Приглашаю в гости!
- А и правда, людцы добрые, - баба Вера Никулкина попыталась примирить друзей. – Чего ссориться, если человек приглашает в дом, так может того… этого? Что ж мы, зря, что ли, столько протопали?
- Так и я об этом! – мужчина всё же обнял стариков, направляя их на своё подворье, легонько подталкивая. – Пойдёмте, земляки дорогие! Будете первыми гостями. Вот там, за столом, и поговорим, и познакомимся. А ещё прошу прощения, что не сразу пришёл к вам, не познакомился раньше, не нанёс, так сказать, визит вежливости к старожилам моей малой родины. Уж простите! Я обязательно исправлюсь!
- Бог простит, - снова за всех ответил дед Ефим, не преминув добавить, обращаясь к своим спутницам:
- Вишь, как культурно человек говорит. Потому что лётчик! – глубокомысленно изрёк старик. – Это тебе не пришлые бухгалтера, как некоторые.
Женщины лишь хмыкнули, усмехнувшись.
Но промолчали.
Они прошли подворье, минули избу с потемневшими от времени брёвнами, с пустыми оконными проёмами, с вырытой вокруг неё траншеей под фундамент, с опалубкой по периметру, и оказались за домом.
Только сейчас старики обнаружили, что некогда пустовавший, заросший многолетними травами и бурьянами огород Пушковых расчищен, и в нём ровными рядами высажены саженцы.
Земля между рядами вспахана, но не засеяна. Однако мелкие ростки сорняка всё же пробивались сквозь чернозём.
А на соседнем огороде, когда-то принадлежащем семье Лариных, трава и сорняки были скошены и под старой, высокой грушей была установлена палатка защитного цвета.
Рядом с ней, почти примыкая к стволу груши, стоял самодельный стол со скамейками вокруг.
Сами скамейки, как и стол, отдавали свежей желтизной выструганного дерева.
- Прошу к моему шалашу! – слегка смущаясь, произнёс мужчина. – Пока вот так, в палатке обосновался, а там обязательно приглашу на новоселье. Думаю, что зиму встречу уже в доме.
- Ты посмотри! – единодушно удивлялись старики. – Ты только глянь! Уже и вспахано, и яблоньки высажены. А мы, колоды старые, и не заметили.
- Так вы на том краю деревни, а я тут, на этом, - вроде как оправдывался хозяин, расставляя чашки на столе. - Вот сейчас термос принесу, сладости выставлю, и почаёвничаем, дорогие земляки.
Он метнулся к палатке, тут же вернулся, но уже с термосом, со свертками в руках.
- Прошу, прошу, гости дорогие! – не переставая приглашать и рассаживать стариков за столом.
…Пока рассаживались, разговор не клеился.
Правда, дед Ефим пытался балагурить, то снова подтрунивал над своими напарницами:
- Смотрите, девки, шумно не отхлёбывайте чай, носами не шмыгайте, - наставлял попутно женщин. – Всё-таки в гостях у самого лётчика! Это вам не коров за дойки дёргать или счётами в канторе стукать. Тут культура нужна, о, как!
Товарки не обращали внимания на старика, тихонько перешёптывались, иногда пытаясь предложить хозяину свою помощь.
Однако ж, уже познакомились.
- Так, значит, ты, Стёпа, будешь тёзкой своему деду и сыном моего товарища по детству Ваньки. Степан Иванович значит. Добре! - дед Ефим вытирал тыльной стороной ладони вспотевший лоб, пил чай вприкуску с карамелькой, одновременно разговаривая с хозяином.
- Ваня после войны приехал сюда сразу после приюта, где-то в году пятидесятом, а может чуток и раньше. Как раз перед тем, как меня в армию призвали. Он в городе на тракториста выучился. Я у него ещё плугарём как-то на посевной работал, - Ефим Михайлович отставил кружку с чаем, предался воспоминаниям. – Неразговорчивым был, всё больше молчал. А потом завербовался на Севера и пропал. Больше не появлялся. А дом ваш стоял. Ждал хозяина. Односельчане оберегали домишко, потому как Пушковых в деревне уважали. О как.
- Да, - поддержал старика хозяин. - Батя один выжил в войне из нашей семьи. Один. Страшное было время. Он мне поведал многое чего.
Дальше говорил хозяин.
Гости слушали, не перебивая.
…Агафья Пушкова с сыновьями Сашкой и Ванькой были в тот день в конце своего огорода, когда услышали выстрел.
Как стрелял её муж по подвешенному за челюсть на липе старому кузнецу Фёдору Кулешову, она не видела. Но догадалась, что этот одиночный глуховатый выстрел в районе их дома чем-то был связан со Степаном Ивановичем.
Слишком хорошо она его знала.
- Батька? – Агафья присела в тот момент у грядки, где собирала огурцы.
За ней присели и сыновья.
- Слышали? Это батька, - уверенно произнесла она, тут же подскочила и быстро направилась к дому.
За ней неотрывно следовали Сашка и Ванька.
Вот тогда и она, и сыновья увидели, как по-воровски пробирался до танка Степан Иванович; как шустро юркнул он в танковое нутро.
Мать с сыновьями спрятались в картофельной ботве и оттуда наблюдали.
Но уже когда танк поехал, Агафья забилась в истерике.
- Убьют ведь, убьют! – причитала она, лёжа в борозде.
Её пытался успокоить старший сын Сашка. Младший, Ваня, плакал вместе с мамкой.
Видели, как солдат на ходу вскочил сзади на броню танка, как опустил в люк гранату.
Хлопка взрыва не расслышали, но всё поняли, когда неуправляемая махина направилась к карьерам, круша всё на своём пути, не выбирая дороги.
Они ещё пробежали огородами до деревенских карьеров, куда свалился немецкий танк.
А когда танк загорелся, перевёрнутый, мать словно очнулась, стала решительной и строгой.
- Быстро домой, пока немцы не очухались, - требовательно повелела она. – Хватаем какую-никакую одежду, обувь, еду на первое время и уходим, пока нас не спохватились.
Первое время они жили в соседней деревне Зелёная дубрава, что за лесом у дальних родственников по линии Степана Ивановича.
- Знаем, знаем, - поддержал рассказчика дед Ефим. – Жонка моя из той деревни, о как. Клавдия, если что. Вот её родители и говорили про Агафью с сынами.
- Слухай и не перебивай, старый, - цыкнули на дедушку женщины. – Больно интересно человек говорит, а ты…
За столом воцарилась тишина.
Рассказчик замолчал, молчали и гости.
Где-то пролетал самолёт.
Все непроизвольно подняли головы.
Но густая крона груши закрывала собой обзор, видно самолёта не было.
Ещё какое-то время понаблюдали, как легонька колыхались листья на груше от такого же лёгкого ветерка; проследили за одиноким шмелем, который вился вокруг над головами, грозно жужжал.
- Жизня, итить в лапоть, идёт и нас не спрашивает, - прервал молчание за столом дед Ефим. – Вишь, тварь божья жужжит, есть-пить хочет, чтоб, значит, жизнь продолжалась. О как!
- А потом, как в округе появились слухи, что образовался в лесах партизанский отряд, бабушка Агафья без раздумий пошла в партизаны с сыновьями, - продолжил хозяин дома, облокотившись на стол, и на реплику деда Ефима лишь кивнул головой, соглашаясь со стариком.
Гости отставили кружки с чаем, слушали.
…Агафью Пушкову стали называть «солдаткой» ещё в партизанах.
Она никак не соглашалась на хозяйственные роли в отряде, и всё добивалась, чтобы её брали на боевые операции.
Так она стала подрывником вместе с сыном Сашкой. В одной группе ходили на боевые задания.
- Я вот сейчас, с высоты моих лет, имея и боевой, и какой-никакой житейский опыт, даже не могу представить себе, как это моя бабушка обучилась минному делу, а потом и взрывала немецкие поезда, мосты? - Степан пожимал плечами, обращаясь к слушателям. – Тут не каждый мужик может осилить, а не то что…
- Солдатка, что тут сказать, - за всех ответил дед Ефим. – Солдатка, одним словом. А таким как твоя бабушка – всё по плечу, Стёпа. Всё!
- Так оно, так, - поддержала и баба Вера. – Все говорили, и мамка моя говорила, что Агафья Пушкова уж больно смелая да решительная была. Под стать мужу.
- А ей-то было в ту пору чуть более сорока лет, младше меня, теперешнего, а, вот, поди ж ты… - рассказчик в очередной раз горестно вздохнул, покачал головой. – Мстила она, мстила. За мужа; за уничтоженный сад; за убитых соседей Лариных – мать и двоих детей; за деда Фёдора Кулешова, зверски подвешенного вот на той липе, - Степан повёл рукой в сторону дерева. – Отец не раз рассказывал, какой довольной и счастливой была мать после каждой удачно проведённой боевой операции.
- Тогда не только мстили немцу, а гнали его из нашей земельки как могли. А как же. Почти все мужики да парни из нашей деревни были кто в армии, кто в партизанах, - поддержал дед Ефим.
…В апреле 1944 года немцы блокировали партизанский отряд.
Даже по кромке топей ими были выставлены наблюдательные посты, засады.
Не просочиться ни зверю, ни человеку.
Часть отряда пошла на прорыв блокады, на соединение с Красной армией, навстречу ей. Она к тому времени была уже недалеко - километрах в ста, не больше.
А часть попыталась уйти болотами, через топи, в противоположную сторону, в соседний лесной массив.
Агафья Пушкова с сыновьями шла во второй группе.
Над лесом всё светлое время суток висели немецкие самолёты – «рамы». Идти приходилось с наступлением сумерек и до темноты. А потом возобновляли движение уже перед самым рассветом. На ночь выбирали какой-никакой участочек суши, кочки, маскировались как могли, обсыхали по возможности, отдыхали, пережидали, чтобы перед рассветом пройти ещё немного.
А на день снова прятались. И так трое суток.
Это случилось перед рассветом на второй день пути.
У каждого в руках была слега – длинная прочная жердь.
По мере продвижения вглубь болота становилось всё глубже и глубже.
Вода стала доходить до груди.
Дно всё также было вязким, засасывающим.
Топкое, с «чёртовыми окнами» болото, по-весеннему холодная вода тут же забирали остатки сил.
Агафья несла на себе сына Ваню. Малый ростом, шёл сам, пока не стал захлёбываться болотной жижей. Вот и вынуждена была мать посадить сына на шею.
Сидор с вещами и оружие нёс шедший чуть впереди Сашка.
Агафья старалась идти строго за Сашкой, след в след, и он шёл след в след строго за впереди идущим проводником.
Длинная вереница людей молча продвигалась по болоту. Лишь приглушенные предрассветным туманом вскрики нечаянно оступившихся, сопение и такой же глухой плеск болотный воды.
Агафью чуть повело в сторону, поскользнулась, потеряв дно под ногами.
Руки судорожно сжимали слегу, месили воду в поисках какой-никакой опоры, во что можно было упереться.
Как на беду, слега тонула в болотной жиже.
А дна не было.
Агафья вскрикнула.
На её вскрик обернулся Сашка, кинулся к матери.
Она ещё успела оторвать от себя младшего Ваньку, с силой оттолкнуть, бросить в болотную жижу навстречу метнувшемуся к ним старшему сыну.
И захлебнулась.
- Не стоять! Не стоять! – пронеслась над колонной людей строгая команда проводника. – Засосёт к чёртовой матери. Вперёд! Вперёд! Не останавливаться!
Дальше Ваня сидел на шее старшего брата, пока не стало мельче, а болотное дно чуть крепче.
Потом уже он шёл сам. Болото заканчивалось.
Всё чаще и чаще стали попадать крепкие кочки, больших размеров, на которых можно было отдохнуть, перевести дух.
Всё твёрже становилось дно.
Всё мельче вода.
Кусты лозы, заросли ольхи, редкие, чахлые сосёнки чаще стали попадаться бредущим сквозь болото людям к исходу третьего дня. Под их сенью уже можно было переждать, спрятаться в светлое время суток от всевидящего ока немецких самолётов-разведчиков.
Твердь была близка, они это почувствовали, кинулись к берегу вопреки требованиям проводника.
Потеряли бдительность.
Им навстречу раздались сначала одиночные выстрелы, редкие. Потом ожил весь берег, ощетинился огнём.
Ваня увидел, как упал Сашка лицом в воду; как проводник безжизненно рухнул у кочки, увидел тоже.
- Батя умудрился всё-таки спастись в тот день, - продолжил Степан Иванович. – Он рассказывал мне, как бросился назад, в болото. А потом лежал в воде за неприметной кочкой чуть в стороне, видел, как немцы добивали уцелевших партизан; как овчарки догоняли убегающих. Он-то и ростом был чуть больше тех же кочек. Вот и повезло, не заметили. Только на второй день вышел к людям, когда немцы ушли, сняли блокаду.
- Помню, помню, Стёпа, - подхватил дед Ефим. – Мне уже было годков четырнадцать к тому времени, балбес ещё тот был, с такими же сорванцами вытаскивали потом трупы из болота, когда наши пришли, когда Красная Армия уже освободила наши края, о как.
- И я помню, - поддержала и баба Вера. – Тоже ходила туда, хотя мамка и не пускала.
- Кого смогли найти, похоронили в одной могиле, - дед Ефим тяжело вздохнул. – Я ж ту могилку и копал с товарищами. Да и не могилу, а яму, ямищу. Там сейчас памятник стоит, на Дроздовом поле, что на краю болота, на высотке.
- Знаю, - ответил Степан Иванович. – Батя меня возил туда в детстве. А позавчера я сам ездил с рабочими, подправили памятник, подкрасили, прибрали вокруг. Надо ещё цветы высадить, украсить надо. Фамилии поистёрлись, восстановить бы. В сельсовет схожу, в военкомат, разузнаю всё, что и как.
- Добре, сынок, добре, - одобрил дед Ефим, крякнул, расчувствовавшись, смахнул слезинку. – Значит, наших ты кровей, наших, сынок. Видишь, дедушкино имя у тебя – Степан Иванович. И мечту дедушкину ты исполнил: лётчик всамделишный в вашем роду Пушковых, как он и мечтал. И сад ты восстановил, высадил молоденькие деревца. И за домик взялся. И памятник землякам нашим тебе по душе. Значит, наш ты, сынок, наш, пустошкинский. Это тебе не пришлые подкидыши-бухгалтера, как некоторые, - не преминул поддеть Нину Михайловну. – А лётчик! Понимать надо. Лёт-чик!
06.08.2020г. г. Барнаул