В усадьбе Малиновской с раннего утра царило лихорадочное оживление. К обеду ожидали приезд молодого барина, прибывающего из-за границы. Большой самовар был начищен до блеска, пуховые перины в спальне взбиты чуть ли не до потолка, полы в доме тщательно надраены, а к обеду пекли огромный черничный пирог. Молодой барин Николай Петрович особенно его любил. Не был он в родном имении почти шесть лет, обучаясь в академии изящных искусств в самом Париже.
Суматошное настроение, охватившее всех, передалось и Машеньке Савиной, крепостной крестьянке семнадцати лет от роду. Машенька, как и все прочие, торопливо и усердно выполняла множество поручений. Приезд Николая Петровича ожидался к полудню, а до того всё нужно было успеть, все сделать. С одиннадцати лет вхожа была Мария в господский дом, прислуживая господам, как горничная и стряпуха. Красивую смышленую девочку приметил пожилой граф Петр Александрович Рогозин. Много лет назад у него с супругой скончалась маленькая дочь. То ли Машенька Савина чем-то напоминала графу преждевременно ушедшую дочку, то ли были какие-то еще причины, но маленькую горничную в господском доме никто не обижал. Относились к ней с добром, в чем-то даже ласково. А в свободные от работы часы девочку обучили чтению и письму. К семнадцати годам Машенька превратилась в настоящую красавицу - статную сероглазую брюнетку с молочно-белой кожей, так не похожей на загорелую и загрубевшую кожу большинства крепостных девушек. Загар к Машеньке отчего-то не приставал совершенно.
Вскоре после полудня к воротам усадьбы подъехала телега, с которой сошел Николай Петрович Рогозин. Одет он был по заграничному - в длинный сюртук болотного цвета, из под которого выглядывал атласный жилет. В левой руке молодой барин держал дорожный саквояж, а в правой - какие-то длинные прямоугольные предметы, с тщанием завернутые в мешковину.
- Осторожно! Только не урони! - предупредил Николай Петрович, передавая сии предметы крепостному мужику Степану. - Там картины мои и эскизы.
Через пару минут он уже обнимался с маменькой, не сдержавшей слез при виде сына. Отец же отнесся к его приезду более сдержанно, хотя был, конечно, весьма доволен.
- Что ж ты, Николенька, теперь настоящий художник? - с волнением в голосе спросила Екатерина Прокопьевна Рогозина, с определенной долей восхищения разглядывая сына и благоговейно дотрагиваясь до его сюртука. - А одет-то как красиво!
- По последней парижской моде, - ответил сын. - И да, маменька, я теперь - настоящий дипломированный художник, во Франции портреты писал и пейзажи, выставлялся даже.
- Ах, Господи! - со слезами умиления воскликнула Екатерина Прокопьевна. - Молодец, Николенька.
Сын важно кивнул, окидывая слегка прищуренным взглядом расстилавшийся вокруг господского дома пейзаж. Вдали виднелось поле, блестела голубая лента реки, частично прикрытой зелеными шапками деревьев, а еще дальше темнел лес.
- Здесь тоже натура хороша... - произнес он. - Пейзажи хорошо писать. Поживу у вас пока, месяца три, до осени. Да и еще одну картину надобно закончить, давно она мне покоя не дает, да все натуры подходящей нет, - голос Николая Петровича погрустнел.
***
- Маша, принеси нам жаркое!
Услышав приказ, Машенька побежала на кухню исполнять. А до того, стоя у полуоткрытой двери в столовую, она украдкой рассматривала молодого барина. Николаю Петровичу исполнилось недавно двадцать шесть лет. Он был высок и красив - прямой нос, четко очерченные губы, немного ироничный взгляд серых глаз, в которых иногда проскальзывала задумчивость и какая-то непонятная грусть..
Машенька вошла в столовую, аккуратно неся поднос с жареной свининой и зеленью. Поставив его на стол перед господами, она поклонилась, опустив глаза, а когда, чуть смущенно подняла их, ощутила на себе восторженный взгляд Николая Петровича.
Смутившись еще больше, она зарделась и опустила глаза в пол.
- Боже мой... - произнес, наконец, после небольшой паузы Николай Петрович. - Этот ангел, который сейчас к нам спустился с небес... это... неужели это Маша так расцвела? А я ведь помню ее еще ребенком.
- Да, это наша Машенька Савина, - добродушно ответил граф Рогозин. - Не мудрено, прошло целых шесть лет, пока ты жил в своем Париже.
- Значит, сейчас тебе уже семнадцать? - улыбнувшись Маше, поинтересовался молодой барин.
Маша кивнула, краснея и отчего-то не осмеливаясь поднять на него взгляд.
- Ну полно, полно, Николенька, совсем засмущал Машу, - шутливо произнесла Екатерина Прокопьевна.
- Что же я, какой-то монстр? - засмеялся Николай Петрович. - Машенька, прошу тебя, не надо меня бояться. Присядь с нами, пообедай... - он отодвинул стул и взял девушку за руку. Изящно и нежно. Словно она была не крепостной служанкой, а дворянской девушкой его круга.
Машенька, с неистово бьющимся сердцем, ощутила прикосновение его ладони к своей. Но руку не отдернула, а послушно села за стол рядом с молодым художником. Положив на тарелку немного свинины, она неловко ковыряла ее вилкой. Аппетит от смущения отчего-то пропал совершенно.
Николай Петрович тем временем не сводил с нее восторженных глаз.
- Машенька, ты - настоящая Персефона... вот образ, который я рисую... но тщетно, пока он в моей голове, был до сегодняшнего дня, но теперь я вижу, что нашел натуру.
Немного захмелевший от выпитого вина Николай Петрович вновь дотронулся до Машиной руки.
- Персефона? - переспросила Екатерина Прокопьевна. - Это что-то из древней мифологии?
- Да! - восторженно подтвердил Николай Петрович. - Греческий миф о Персефоне. Ее образ не давал мне покоя несколько лет... ее жизнь - на грани - между царством живых и мертвых, светом и тьмой. Несколько месяцев она проводила в царстве Аида, бога мертвых, который похитил ее против ее воли. Но вечно жить там она не могла и вымолила для себя разрешение посещать мир живых.
Но чтобы она не забыла вернуться к нему, Аид дал ей съесть гранат... мякоть граната с семенами, которые не дадут ей забыть мир мертвых... отныне, после того, как она попробовала этот гранат, этот плод искушения, смертельная тоска будет грызть ее сердце... больше она не сможет жить в мире живых постоянно, ее будет тянуть назад. К Аиду. В обитель теней. Где ветер поет погребальные песни, тени ходят, укутанные в белые саваны... и где осталась ее любовь, без которой она больше не сможет жить.
- Боже, Николенька... - недовольно повела плечом Екатерина Прокопьевна. - тени, мертвые, саваны... Какие ужасы ты рассказываешь. Да еще и за обедом.
- Это всего лишь миф, - засмеялся молодой художник. - Эрос и Танатос - две грани одного бытия... любовь и смерть... две стороны одной медали...и древние греки хорошо чувствовали и понимали это.
Машенька, отложив в сторону вилку и нервно сжав пальцами салфетку, завороженно слушала рассказ Николая Петровича.
- И вы рисуете ее, Персефону? - тихо спросила она художника.
Впервые за все это время, она подняла глаза. Их взгляды встретились.
- Да, я мечтаю написать ее портрет, - ответил Николай Петрович.
***
Прошло несколько дней с этого обеда. И за эти дни Машенька поймала себя на мысли, что образ Николая Петровича почти неотступно поселился в ее сознании. Она вспоминала его взгляд, прикосновение его ладони к своей руке и... какая-то сладкая тоска поднималась откуда-то из глубины души, и было от нее светло и больно одновременно.
"Я не должна думать о нем. Не должна", - твердила себе Маша, занимаясь на кухне чисткой картофеля, моя пол или взбивая перину в спальне четы Рогозиных. Но мысли ее, так или иначе, снова и снова возвращались к молодому барину.
А однажды, когда она проходила по коридору, направляясь в кухню, Николай Петрович, внезапно появившийся, перегородил ей дорогу.
- Добрый день, Маша, - просто сказал он ей и улыбнулся.
А ей захотелось провалиться сквозь землю, исчезнуть, сбежать на край света... и в то же время она вдруг испытала невероятную радость от того, что она его увидела.
- Добрый день, Николай Петрович, - Машенька поклонилась и смолкла, ощущая, как сильно пульсирует в висках кровь.
- Ты как будто избегаешь меня? Я чем-то тебя обидел, был грубым?
- Нет... вовсе нет... - пролепетала Маша, опуская глаза в пол.
- Вот и славно, Машенька. А ведь знаешь, я все думаю, что ты могла бы мне очень помочь. Помнишь мой рассказ про Персефону?
- Да... - Машенька подняла глаза.
- Я прошу тебя стать моделью, попозировать мне... мне это очень важно, Маша!
Художник сильно сжал руку девушки, и она ее не отдернула.
- Я несколько лет искал натурщицу... там, во Франции. Все не то, все не то, Маша... эти плоские лица, глупые, пресыщенные, пустые... красивые, но такие пустые! Ты... ты понимаешь меня, Машенька? Я прошу тебя, помоги мне. Я должен закончить эту картину.
***
Машенька, страшно робея, сидела на диване в мастерской художника. Солнечный свет, падающий сбоку из окна, освещал ее бледное лицо, казавшееся еще белее из-за темных распущенных волос, тяжелыми волнами струившимися по полуобнаженным плечам.
- Сегодня я буду писать твое лицо, шею... - сказал Николай Петрович. - Ты должна распустить косу. Волосы должны быть распущены, как у Персефоны.
И, подойдя к девушке, он сам потянул за яркую ленту, вплетенную в косу. Затем, дотронулся до волос и нежно провел по ним.
- Все хорошо, Маша, - прошептал Николай Петрович, нагнувшись к ее гибкой белой шее и остренькой ключице. И совсем рядом с собой Маша почувствовала его возбужденное горячее дыхание.
- Когда вы начнете рисовать? - каким-то охрипшим голосом спросила она.
- Художники не рисуют, а пишут... - засмеялся Николай Петрович.
Он отошел в сторону, к холсту, закрепленному на мольберте и, взяв длинную кисточку, стал смешивать краски.
***
Два дня подряд Николай Петрович писал лицо и гибкую белую шею Персефоны. Когда, придя к нему в мастерскую на третий день, Маша подошла к холсту, она увидела невероятное... И себя, и не себя, одновременно. С холста на нее грустно и одновременно, как-то завораживающе смотрела юная девушка с полными розовыми губами и большими полупрозрачно-серыми глазами. И все было написано необычайно живо - чуть приоткрытые губы, казалось, вот-вот разомкнутся, и Персефона произнесет какое-то слово. Какое?.. Еще чуть чуть, и по ее бледной щеке покатится жемчужная слезинка, а синеватая жилка на шее запульсирует, по венам побежит кровь.
- Похожа? - улыбнувшись спросил Николай Петрович, подойдя к Маше и вместе с ней глядя на холст.
- Да... - прошептала девушка. - Даже не верится, что это я.
Николай Петрович, как-то незаметно приобнял Машеньку за плечи.
- Сегодня следующий этап написания полотна, - произнес он. - Не знаю, согласишься ли ты, Маша... но мне это нужно, очень... иначе я не смогу закончить работу. Ты не откажешь мне, ведь нет?
- Что я должна сделать, Николай Петрович? - спросила Маша, чувствуя свой голос каким-то глухим и словно со стороны.
Художник провел ладонью по ее плечам, дотронулся до лямок сарафана:
- Машенька, милая... ты должна это снять. Персефона должна быть полуобнаженной.
Маша густо покраснела, а сердце ее застучало так сильно, что ей показалось, что Николай Петрович слышит его оглушительные удары.
- Нет... я... я не могу... - пролепетала она.
- Пожалуйста, Маша! - он крепко сжал ее ладони в своих руках. - Сделай это ради меня, иначе я не смогу закончить картину.
Девушка закусила губу почти до крови.
"Вырваться от него и убежать отсюда. Скорее убежать" - промелькнула в голове благодатная мысль. Но вместо этого, сама себе удивляясь, опять, словно со стороны, она увидела себя, медленно снимающую с плеч лямки сарафана. Через несколько мгновений он, мягко шурша, упал на пол. Сквозь полуоткрытое окно лился теплый солнечный свет, но обнаженную Машеньку, стоявшая посередине мастерской, била какая-то непонятная дрожь. Николай Петрович почти час писал за мольбертом, и она устала стоять неподвижно.
- Ты вся дрожишь, - произнес он, приблизившись к ней.
- Вы закончили? Я могу одеться? - робко спросила Маша, чувствуя жуткую неловкость и усталость.
Но вместо ответа неожиданно почувствовала руки Николая Петровича на своей груди. Он сильно сжал ее, одновременно целуя девушку в губы.
- Ты такая красивая, Машенька... - услышала она его горячий хриплый шепот. - Чистая, нежная... Ты - моя Персефона.
- Отпустите меня!
Машенька пыталась сопротивляться, становясь почему-то все слабее и слабее в объятиях художника. К своему ужасу она почувствовала, что в чем-то они ей даже приятны. Ее губы, словно сами собой, полуоткрылись и отвечали на его поцелуи.
А руки обвили его шею, когда он подхватил ее, словно невесомую пушинку и понес на диван, стоявший у стены.
***
С этого дня у Машеньки началась странная, словно двойная жизнь. То ли жизнь, то ли сон. Она еще не поняла какой - сладкий или страшный, горький, преступный... знала только одно, что просыпаться ей не хотелось.
Почти каждый день украдкой приходила она в мастерскую к Николаю Петровичу. И он рисовал ее. А часто они занимались любовью сразу же, жадно и исступленно. Словно это был последний день их жизни и все могло закончиться, оборваться, как невероятно натянутая прежде струна...
- Я не хочу тебя терять, Машенька, - тихо сказал ей Николай Петрович однажды, когда она лежала, обнаженная, в его сильных руках.
- Не хочу терять тебя, Маша, - повторил он, целуя тонкую голубую жилку на ее виске. - Если бы я мог увезти тебя с собой, в Петербург.
- Ты уезжаешь? - с тревогой спросила Машенька, приподнимаясь и заглядывая ему в глаза. - Когда?
- Через десять дней, - ответил Николай Петрович. - Там будет работа и... я не могу жить в деревне, в этой глуши все время, пойми.
Машенька молча слушала, уткнувшись лицом в сгиб локтя.
- Возьми меня с собой, - попросила она. И голос ее прозвучал жалобно и как-то совсем по детски. - Я... я люблю тебя.
Николай Петрович молчал, только гладил ее рассыпавшиеся по спине темные волосы.
***
Через десять дней Николай Петрович уехал в Петербург. Он обещал Машеньке писать письма, хотя, она сразу поняла, что писать он не станет. А еще через две недели она поняла, что беременна. Сон закончился. А пробуждение оказалось совершенно не таким, каким Машенька себе представляла...
Небо было темным и беззвездным, вода - обжигающе ледяной. Все-таки стояла уже середина сентября. Почему-то сейчас, заходя в речную воду, Машенька неожиданно вспомнила миф о Персефоне, рассказанный Николаем Петровичем. И в царство Аида легко возвращаться, когда тебя ждут. Ждут и любят. А если - нет?..
Машенька зашла в воду по горло, потом все дальше, и дальше...
И тяжелые темные волны сомкнулись над ней.