3. ДЕЛО
Рутина карантина включает работу. Я работающий пенсионер. Преподавательница, как я уже говорила. Преподаю историю в университете. Преподавание истории, а, проще говоря, лекции, рассказы об истории — это и есть, в общем, мое дело. И мне порой кажется, хотя я могу и ошибаться, что в этом и есть мое призвание: рассказывать, рассказывать, рассказывать… разные байки, пересказывать прочитанное (обычно прочитанное в экстренном режиме в вагоне метро или даже в троллейбусе — статью, главу-другую монографии, свежую новость) или услышанное (на какой-нибудь конференции или, например, в Ютубе), делиться обрывками запомненного с восприимчивых и охочих до знания юных лет (ибо короткая память в последнее время часто подводит, а долгая вполне себе еще ничего), вытаскивать, впрочем, и из долгой памяти, из когда-то давным-давно сложенных туда фолдеров свернутые файлы нужной, пригождающейся именно сейчас информации, делиться фрагментами воспоминаний, семейных преданий, дружеских и не очень дружеских дискуссий, старых и новых, философских и обывательских, оптимистических, юмористических, вгоняющих в тоску и нагоняющих вселенскую скорбь, и посвящать это какой-нибудь идее, выносимой в заголовок урока и объявляемой его темой, и подкреплять, не скажу украшать, эту импровизацию каким-нибудь неожиданным для меня самой выводом, который порождается уходящими в пески ручейками догадок, ускользающими ящерицами мелькнувших, параллельно основному рассказу, словесно недооформленных мыслей, какими-то молниями озарений, и увлекшись, испытывать то странное возбужденное состояние, которое является чем-то средним между поэтическим вдохновением, любовным восторгом и азартом футбольного болельщика.
Ну и конечно огромную роль играют во всем этом студенты. Зрители, слушатели, участники лекции, аудитория. Это что-то волновое, энергетическое возможно, всегда какая-то подзарядка идет рассказчику от слушателей, чтобы ему импровизировалось легче, веселее. Десятилетия работы в классе, со студентами. Помню все лица, все глаза. И скучающие, равнодушные, сонные — и горящие, думающие, мечтающие, такие, которые принадлежат людям, подхватывающим мысль как мелодию.
Это то дело, которое я люблю.
От нас, преподавателей вузов, в ушедшем десятилетии требовалось, однако, не только лекции читать, а еще и заниматься наукой — так сказать, «наукой» в моем случае, как это ни прискорбно. И стали при этом наши, так сказать, научные достижения измерять разными способами, «наукометрическими показателями», то бишь какими-то рейтингами, индексами, баллами, словом, цифрами, за отсутствие которых полагалось бить рублем, понижением в должности или увольнением, а за наличие, соответственно, осыпать премиями и обеспечивать карьерный рост. И вот уже почти десятилетие, а может и больше, нет жизни простому преподу вроде меня, трансляторский талант которого позволяет лишь пересказывать и интерпретировать, но никак не придумывать, изобретать, созидать, творить и, главное, регулярно и аккуратно оформлять продукцию своего творчества в доклады, статьи, монографии и диссертации, обеспечивающие наукометрическую безопасность и более или менее стабильный доход. Ну не умею я монетизировать свои фантазии на исторические темы, хоть тресни.
Вы спросите, а как же твоя семья жила все эти годы? А как же ты детей подняла и выучила, если твой индекс Хирша столь мал, что след его исчезает в песках, как тот ручеек? Ответ простой: подработки. Была работа (лекции), где воздух, вдохновение и импровизация, и были подработки, дедлайны и кабала. В основном я промышляла переводами, но не брезговала и редактурой, корректурой, сочинительством сценариев, консультацией сценариев, литературным «негритянским» (миль пардон!) трудом. Жить-то на что-то надо. А работа, а служба — это для души. И науке, так сказать, во все это как-то совсем было не втиснуться, не внедриться.
Это не значит, что сам процесс «исследования» мне не мил. Я люблю узнавать что-то новое о прошлом и пополнять те самые фолдеры, те самые папки с названиями малоизученных мною, но близких мне тем и сюжетов. Историк похож на коллекционера, собирающего факты, на архивариуса, хранящего оборванные листочки, на библиотекаря, бродящего среди десятков тысяч томов, одолеть которые за всю жизнь не под силу ни одному человеческому гению. Историк смотрит на жизнь общества и снизу, из самой гущи, и сверху, с высоты птичьего полета, он перемещается в веках и цивилизациях совершенно свободно, летает, курсирует, он воспринимает любое прошлое как сегодняшнее и любое сегодняшнее как будущее прошлое. Вот это сочетание кропотливой, дотошной возни с оборванными листочками, фактами и артефактами с полетами и путешествиями на машине времени, а также со стремлением
постоянно сопоставлять, сравнивать эти факты с уже имеющимися, в попытке сплести из них какую-то цепочку или, наоборот, сложить башенку, или встроить их в какую-то уже имеющуюся конструкцию, или, наоборот, вытащить их из уже имеющейся конструкции и наблюдать, как эта конструкция рухнет, — это и есть историк, идеальный историк, которым я, может быть, когда-нибудь и буду, когда у меня появится время углубиться в разбирание архива и заняться… ну, скажем, цифровизацией своей древней, пожелтевшей от времени картотеки. На это будущее, пока оно не стало прошлым, у меня есть свои планы, и когда-нибудь я обязательно соберусь с мыслями и сосредоточусь. На истории, не на наукометрии.
Mais revenons ; nos moutons. C’est- ; -dire ; la routine de quarantine.
В середине марта наш университет перевели на дистанционное обучение, на онлайн-формат. Нам было рекомендовано (не скажу велено) вести, отныне и до скончания карантина, все свои занятия по Интернету, через Скайп, Зум, Дискорд или кто как сможет. «Кто как сможет» распространялось и на пожилых профессоров, неосвоивших компьютер и к двадцатому году двадцать первого века, и на молодых преподавательниц и преподавателей, разъехавшихся по малым городкам с низким уровнем развития Интернета. Им было рекомендовано выкручиваться кто во что горазд: давать, например, письменные задания и тесты, или записывать (видимо, с помощью более подкованных родственников) мини-лекции на видео и размещать их, скажем, в Ютубе или даже просто в Контакте, присовокупляя какие-нибудь «вопросы», или готовить вместо лекций слайдовые презентации и рассылать их «обучающимся» (новый канцелярский термин для студентов) раз в неделю, или просто раздать последним темы для эссе и не заморачиваться до конца семестра.
У меня было много разных курсов (не буду утомлять читателя их подробным перечислением) на разных курсах, числом около десяти, чуть меньше. Поскольку Интернет у меня дома (благодаря моему старшему сыну Тео, айтишнику-программисту) работает, тьфу-тьфу-тьфу, всегда идеально, я могла, конечно, использовать и Скайп, и Зум, и Дискорд. Но все-таки спросила студентов (пардон, обучающихся) всех групп, как, мол, жить будем дальше? Что, мол, хотите? Лекции? Эссе? Презентации? И, представьте себе, лишь одна группа отказалась от лекций, остальные готовы были встречаться со мной в Скайпе хоть каждый день, аккурат по февральскому расписанию. Отказавшиеся подписались на презентации, я сначала было обрадовалась, а в итоге, честно говоря, немного пожалела: это оказалось весьма напряжно по затратам времени на подбор иллюстраций.
И вот началось, закрутилось-завертелось наше дистанционное обучение. По расписанию, еле успев прибежать с Дитой с улицы, наскоро помыть ей лапы, задать корма, подтереть пол, я кидалась к компьютеру, повернутому к книжным полкам для придания солидного «научного» фона моей говорящей голове — в обычное время компьютер и установленная на нем камера смотрят на все мое обиталище, где в условиях общего сбора детей постепенно разместились и сушилка с бельем, и гладильная доска, и несколько спальных мест, включая таковые для Диты и ее подруг-кошек, — отлаживала камеру, проверяла звук и, наконец, входила в Скайп, где меня уже, как правило, ждали дисциплинированные студенты.
В начале этой главы я много говорила о вдохновении, которое обычно посещало меня во время лекционной импровизации, и об энергетической подпитке от студентов, в которой эта импровизация нуждалась. А если вспомнить, что лекции всегда предшествовал приход в университет с его ритуалами приветствий, улыбок, дружеских кивков, объятий, рукопожатий, а также кофе- и чаепитий, с обменом новостями, с милым и как бы ничего незначащим, но очень теплым и поэтому важным трепом о том о сем с коллегами, а приходу в университет всегда предшествовала поездка на троллейбусе, а ей — поездка в набитом людьми вагоне метро, то, возможно, это была энергетическая подпитка от людей вообще, от всех людей, с утра пораньше встреченных, замеченных и уж тем более обнятых отнюдь не виртуальным объятием. Словом, физический контакт с человеческим морем — вот что предшествовало каждой лекции в докарантинные времена. А теперь — только наша прогулка с Дитой. Теперь от этой прогулки зависело, хватит ли мне сил.
Я здоровалась со студентами, с утра еще заспанными, немного помятыми (though some well-educated girls were always very tidy) и совсем неразогретыми, как говорят в балете. Я спрашивала их, все ли здоровы, все ли в порядке, они вразнобой отвечали, что да, здоровы, а как вы, и я говорила, что здорова. Потом объявляла тему лекции, прокашливалась и — начинала.
Первое время ощущения были странные. Говорить на камеру было как-то неловко. Я медленно подбирала слова, не могла нащупать нить рассказа. Импровизации не получалось. Я паниковала, стала готовить планы лекций, раскладывать какие-то записи, цитаты, выводить на экран фотографии, карты. Рассказывать, глядя на карту, стало гораздо легче, и сама карта на экране была одним из первых преимуществ дистанционки в нашем «историческом» дискурсе. В обычном классе карта висит на стене, далековато для любого близорукого человека и уж тем более для меня с моими семью диоптриями. Конечно, за долгие годы я, можно сказать, выучила карту наизусть и во время лекции мысленно визуализировала ее перед собой, но вряд ли то же самое можно сказать о моих студентах; теперь же карта была всегда под рукой, на экране компьютера. Глядя на карту, я переставала думать о камере и онлайне, и карта, с ее родными, ласкающими глаз топонимами, стимулировала работу моего карантинного мозга лучше чашечки кофе. Я рассказывала, рассказывала, не видя лиц, не слыша «скрипа перьев», и пугалась, что всем так скучно, что они давно уже отключились, пошли завтракать и заниматься своими делами. Иногда я малодушно спрашивала: «Вы меня слышите?» и задавала какой-нибудь вопрос, на проверку, мол, следите за мыслью или нет. Студенты просыпались, включали микрофоны, что-то отвечали, чаще не в тему, и снова исчезали с радаров, а на экране вспыхивала спасительная карта.
И, конечно, успех моего дела напрямую зависел от предмета и от группы. Трудно было быть равно компетентной во всех десяти предметах, что мне пришлось читать в карантинном семестре. В нашем университете порой приходится читать курсы, когда-то заявленные предшественниками, с тех пор ушедшими кто на пенсию, а кто и в мир иной, потому что изменить программу довольно сложно, и, разумеется, в чужом курсе сложно плавать как рыба в воде. Поэтому порой мне было просто боязно: а вдруг я что-то забуду? Вдруг заблужусь, потеряю нить? Вдруг не выгрузится файл из долгой памяти? Вдруг короткая память подведет? И тогда — позор! Тот позор, которого в онлайн-режиме не скрыть ни объявлением перерыва на проветривание, ни чашкой чая, ни анекдотом. В онлайне ты говоришь полтора часа без перерыва, а потом студенты присылают тебе записанную лекцию. И ты думаешь: далеко не лучший перформанс.
Лектор ведь как артист, это вам не кабинетный ученый. Лектор зависит от публики. И если аудитории нет, если отклика нет, то паника почти неизбежна.
Так нервозно прошли первые две-три недели. Но потом все как-то устаканилось, я стала лучше готовиться к лекциям, больше читать, обдумывать все, что хочу сказать — чаще всего во время утренних прогулок своих с Дитой. Как результат, стала больше шутить, как говорят дети, «расслабилась», и в то же время стала брать новые высоты, затрагивать новые темы. Некоторые спецкурсы я читала для одного-двух человек, контакт почти интимный, глаза в глаза, практически беседа. Некоторые темы оказались интересными не только для студентов, но и для моего сына Жан-Армана, спавшего в то время в моем кабинете, но, разумеется, невидимого глазу камеры. Можно сказать, Армаша привык просыпаться под мои «этюды на исторические темы», и на большой перемене, часто совпадавшей у нас с ним с завтраком, мы с ним беседовали о том, что он только что сквозь сон услышал. И, конечно, все мои лекции, все до одной, прослушала верная Дита, дремавшая у моих ног урок за уроком и ни разу (ни разу!) не помешавшая моему перформансу ни тявканьем, ни лаем (а диапазон у нее широкий).
К майским праздникам стало полегче: четвертый курс сошел с дистанции, у выпускников бакалавриата начались зачеты. На этих зачетах отработали механизм выставления оценок: присылаемый по почте экзаменационный лист я распечатывала, подписывала, сканировала и отправляла назад. В мае месяце общий стресс от карантина и общая усталость от дистанционки, вроде бы, достигли пика, но пробуждение природы, солнце и тепло, близость лета и каникул их довольно успешно нейтрализовали, и я все чаще ловила себя на мысли, что совсем отвыкла и от хождения в университет, и от метро, и вообще от человеческого общества, и привыкла не тратить два часа на дорогу, и что теперь я могу посвящать эти спасенные два часа детям, Дите и самой себе и даже не обязательно в этом самом порядке.
В июне началась сессия, и стало совсем легко.
Вот, пожалуй, и все, что можно сказать о моей непыльной работе во время карантина. До «науки» руки не дошли, да я и так подустала изрядно. Но, как всегда, как и в любое докарантинное лето, вся надежда осталась на отпуск.