МИХАИЛ АБЛАЕВ. «БАБСЛАПС. НОВАЯ ЭРА» (роман).
Бабслапс начался и не кончился. Он живёт себе в Раю, взирая на сладеньких мещаночек, а иногда… и, надо сказать, периодически зажимает в своих объятиях сонных тетерь красоты. Он ждёт воскрешения, ждёт длинного тонкого пениса, который обещал ему Бог, ждёт эрекций и семяизвержений, детей, сисек и безсонных лунных ночей.
Он святой Ангел – Бабслапс.
Х Х Х
В монастырь принесли ребёнка. Обучившись азам веры, он сбежал из монастыря и нашёл себе бездетную семью.
Отец ждал такого сына – красивого, умного и очень энергичного. Мать была от него без ума, и богатые крестьяне завещали ему своё хозяйство. Когда умерли родители, Бабслапс перешагнул за 25. Он взял девку из соседней деревни, миловидную и смачную, и начал трудиться на ниве любви.
Часть первая. Бабслапс.
Их обвенчали – в соседнем селе, за ягнёнка. Когда они ехали домой, его член стоял как каменный.
- Посмотри, Лаша, как он ждёт тебя!
- Кто ждёт меня, Бабслапс?
Сонное обозревание красотою своею равнин и перелесков.
- Да мой ратник, что у меня впереди, наперед от задницы, между ног… Погладь его рукой, может легче станет!
- А ты знаешь, что у меня между ног?
- Щёлка. Очень вкусненькая, если судить по кобыле, как конь её лижет!
- Ты мне её будешь лизать?
- Конечно. Погладь мне! А то… Знаешь, я с юности его иногда…нет чаще… открывал от кожи… и доводил до приятного. Ты понимаешь.
- Стыдно и боязно.
- Я твой муж, у нас всё общее.
Ну, сделай.
Свадебный возница клевал носом, и лошадь шла сама.
Лаша отодвинула портки и взяла в руку его каменный пенис.
- А ты себе тёрла между ног?
- Что ты, бабка по рукам била.
- Сука бабка.
- Не говори так о бабушке.
- Ну сделай себе другой рукой. Теперь уже мы с тобой как конь и кобыла. Ну, приловчись.
Лошадь сошла к обочине и, остановившись, стала щипать травку.
Возница спал.
Лаша стала дрочить мужу и тереть себе клитор, диковато растопырив ноги. Первый раз в жизни кончив, она вскрикнула от счастья, и густая сперма потекла ей на пальцы.
- Как интересно это у мужчины.
- Это теперь твоё. Любовь моя.
Они нежно поцеловались, пачкая друг друга в своих извержениях.
Возница проснулся.
- Твою мать. Пошла, поехала.
До деревни оставалось всего ничего.
Поев приготовленной заранее окрошки на застеленном белыми полотенцами столе, поклонившись иконе на отцовской божнице, молодые супруги отправились к реке - довольно широкому потоку, текущему в рукавицах травянистых берегов, к реке Жоти, полной рыбою и волосообразными водорослями.
Там на покрытом гусиной травкой бережку они, скинув одежду, нежно обнимались подобно двум любящим лошадям. Тело Лаши оказалось прекрасно сисястым, смугловатым, с легкими волосками на внутренней стороне ляжек, поднимающимися едва заметной травянистой тропиночкою к чёрному кустику межножья. Прекрасный, подтянутый трудовой животик Лашеньки сразу полюбился молодому мужу, и он представлял, как он растёт и растёт с заключенным в нём детёнышем. Он, стройный, сильный крестьянин, гладил жёнушку свою по выпуклой, слегка тяжеловатой попке, облизывая и нюхая её прекрасную, пахнущую сиренью шею, а она гладила его по сильной крестьянской спине, другою рукою копаясь в буйных волосах и огибая молодую бороду.
- Искупаемся?
- Просто пойдём порезвимся в воде.
Помахивая напряжённым висящим пенисом, он побежал за женой в тёплую воду, из которой выпрыгивали рыбы.
Они омыли молодые тела и обнялись в воде подобно двум влюблённым лебедям. Обнявшись в воде, они переступали по покрытому водяною травою дну, и пёрышки их топорщились от любовного возбуждения. Вернувшись с глубины к берегу, они сели в воде, сплетясь ногами.
- А знаешь, ведь бабушка говорила мне, что в первую ночь придётся пострадать от мужа своей щёлкой. Я ведь трогала её – туда члену твоему не войти.
- Я должен взломать тебя, как говорил мне отец. Он научил меня, как сделать небольно.
- Расскажи.
- Чего захотела. Испытаешь меня в себе – ухожу тебя, как конь кобылу.
- Я хочу, чтобы ты мне сделал сейчас. Пальчиком мой холмик, мой бутончик.
Отряхнувшись, как собаки, они побежали и бросились на травку.
- Посмотри мою щёлку.
Она сладко раздвинула согнутые в коленях ноги, и он приник к ней, как голубок к голубке. Он раздвинул в капельках губы влагалища и нащупал упругую кожистую плёнку.
- Отец называл это в женщине целкой.
- Я девка ещё, я целая. Ты ведь сделаешь мне больно своим елдаком.
- Не бойся. Отец учил меня, как порвать целку не так уж больно.
- Я так очень хочу. Для меня это страшное место. Меня бабушка за него по попе била поясом.
- Это моё самое любимое на свете.
По негласному наущению своей нежности, он коснулся языком губок и стал лизать бойко, вдавливая клитор пальцем. Лаша сильно кончила и, не удержавшись, пукнула. Молодые засмеялись, стараясь пукать так ещё, для смеха. У неё получилось, но у него всё было сжато ставшим каменным вновь пенисом.
- Не могу, Лаша. Брызнуть хочу. Не дотерплю до ночи.
- Ответчику – ответ. Ляг-ка на меня наоборот.
- Любовь моя.
Бабслапс испытал новое, необыкновенное чувство, когда жена стала сосать его член.
- Ведь у тебя из писи молочко течёт.
- Отец говорил, что мужику своё молоко пробовать грешно.
- А я хочу его попробовать. Бабушка говорила, что от мужчины дети бывают, от его молочка.
- Правильная у… тебя… бабушка…
Он лизал ей клитор, и вот они кончили вместе, голубино заворковав. За перелесочком послышались бабьи голоса – крестьянки шли купаться.
Свадьба.
Свадьба. Вечер долго не кончался, сочась июльскою жарою. Чистая их кожа покрылась вкусной мокрой испариной, когда они сидели на лавке, обняв друг друга за плечи.
Свадьба. Ночь. Не пугайся!
Их постель была зажиточная – не из тряпок, не шкурами устеленная, а бельём хорошим, добротным, крепким.
Они разделись донага и в темноте легли в постель.
- Ты мне сделаешь, Бабслапс?
- Сейчас ты станешь женщиной и будешь любить меня щёлкой, и рождать детей, и снова я буду вставлять тебе глубоко.
- Мне боязно.
Он пощупал её влагалище, припал к сисе, гладил живот и попку.
- Хочешь меня?
- Я не умею.
- Мы сейчас научимся.
- Ты выльешь мне в живот молочко?
- Но щёлка твоя хочет?
- Она боится.
- Потрогай моего ратника. И повози по щёлке…Вот так…любовь… Я слышал от отца, что у женщины из щели раз в месяц течёт кровь. Отчего это?
- Бабушка говорила мне, что это для детишек. Старая, гнилая кровь уходит, а новая появляется, приходит из сердца. А твоё молочко смешается с моей кровью - и детка будет кровь с молоком.
- А потом у тебя молочко из сиси потечёт?
- Молочко. А у тебя из писи потечёт молочко.
Они возбудились, но разговор получился неожиданно отрадный, и возбуждение слегка прошло. Они лежали тесно, она смотрела во тьму, он – на её овальное лицо.
- Ну давай я тебе сделаю. Отец научил меня перед смертью. Встань, как кобыла, на четвереньки.
Она покорно встала.
- Раздвинь ноги.
Чтобы сильно возбудиться, он начал щупать горячее в её попке, стал мять сиси и сильно гладить живот. Член встал, как вкопанный.
- И-го-го?
- И-и-и-го-го…ооооо.
- Больно?
- Не о-очень, как будто… ты меня больно ущипнул.
- Так больно?
- Больно, да не очень.
Бабслапс пошёл помыть член в рукомойнике, при свете лампады, яркой, как лампа, он увидел кровь на своём пенисе.
- Утром запрячем эту простыню – для детей, когда вырастут.
- Так тоже отец учил?
- Нет, я сам сейчас выдумал.
Они лошадино засмеялись, она сдвинула ноги, и они, обнявшись, заснули до утра.
- Лаша, пися зажила?
- Лапочка мой, ещё не так уютно.
- Не томи. Хочу тебя.
- Этой ночью.
Он устелил их ложе свежими полевыми цветами, подушку умастил тёртыми лепестками с отцветших давно уже яблонь. Он поставил у кровати ковшик с благоуханным маслом, которым надлежало им смазаться перед соитием.
Она лежала, как царица природы, нагая, желанная.
- Солнышко, раздвинь ножки, покажи свой срам.
- Какой же это срам для любимого муженька, это пастилка вкусненькая, цветочек радостный. У дьячка наслушался?
- У бабки-кометчицы.
Они лучезарно захихикали, плотно обнялись, как любящие хомячки, и стали очень хорошо трудиться. Она стала встанывать внезапно побасевшим голосом, а он не отлипал от неё, справляясь то и дело с уменьшающейся эрекцией, уменьшающейся ввиду её бурных бабьих оргазмов.
Наконец, она вздохнула и привстала на локте.
- Я жду молочка в мою родимую кровушку.
Он, усталый и задумчивый, что-то сообразил.
- Сделай вот так.
Он взял её руку своей рукой. Она оттягивала и тормошила его яйца, подрачивала влажный от себя пенис, она раздвинула согнутые в коленях, как у лягушки, ноги. Влагалище раскрылось, как проснувшийся глаз.
Эякуляция была чудовищной. Бабслапс рычал и трясся, мотал головой, как взнузданный жеребец, сперма лилась, как никогда в жизни, Лаша прижимала его попу, как бы глубже в себя закачивая детоносное молочко. До зачатия оставались считанные минуты. Она блаженно в полусне улыбалась. Ангел сделал своё интересное дело, и в матке у неё раздалось нежное пипиканье.
- Ты слышишь?
- Что?
- Будто птичка зачирикала.
- Так, наверное, и есть птичка.
…Они заснули, прижавшись друг к другу и рассказывая друг другу интересные сны.
Спустя неделю, полную любовных ночей, утр и дней, полных сенокосной работы, как-то ловил Бабслапс рыбу сеткой на Жоти. Рассветное утро лило оранжевый сок сквозь густую сеть ресниц.
По берегу шёл совершенно лысый, как яйцо, мужик, странник. Он сел на пригорок, когда Бабслапс вынимал рыбу, и стал закусывать хлебцем, запивая водичкой из фляги.
- Мил человек, хорошо ловишь.
- Хорошо, старичок.
- Какой я тебе старичок?
- Га-га-га-га-га.
- Го-го-го-го.
- Как тебя звать?
- Бабслапсом.
- Интересно.
- А тебя как звать-величать?
- Елисей.
- Славное имя.
Чав-чав-шмаа-мнц-мнц-мнц.
Гуль-гуль-гуль.
Мнц-мнц.
- Который год жи-ы-вёшь?
- Двадцать пять мне.
- Женат?
- Только обженились.
- Хороша?
- Хороша-а.
Мужик приклонился к смотрящему на реку и гоняющему муху Бабслапсу.
- Дела супружеские знаешь?
Тот нахмурился.
- Маловато.
- Как дни у неё вычислять – знаешь?
- Не знаю.
Странник погладил рукою лысину свою, всю голову свою. Губы его котлетно зашевелились, но голос, казалось, выходил из утробы.
- Неделю, как кровь из неё вытечет и всё там заживёт, ну хотеть она тебя станет сильно, она зачать может. Все остальные двадцать дней после этой недели она зачать не может, можешь с ней как угодно резвиться, сливать в неё. Понял?
- Интересно, Елисей. И важно.
- Ты у неё не поинтересовался, когда у неё эта самая течка была?
- Нет, Елисей. Но мы с ней птичку нежную слышали, когда я ей…
- Сперму впустил?
- Что за слово такое диковинное?
- Это – у римлян, это у западных. По науке.
- Не хочу такого. Будем молочком звать.
Елисей добро и очень умно загоготал.
- Ге-ге-ге-ге-ге-ге-ге-ге.
- Как-то не по-русски ты ржёшь, Елисей.
- По-еврейски ржу.
- Но, а…
- Молчи.
Ладонь у уст его. Бабслапс впервые в жизни ощутил духовную силу.
- Ну-у.
- Уяснил с опасными днями?
- Уяснил.
- Так что, не хотите ребёнка нового – не любитесь в эти дни.
- А как же, когда она хочет, и я вместе с ней?
- Прерывать любовь и лить ей на бедро я тебе не советую. Попробуй вот что. Сзади тебе хочется ли её?
Бабслапс от удивления раскрыл рот.
- Ну.
- Там же… узко и … грязно … кал…
- А вода на что? Бог так велит любящим встречаться. Смажься маслом или сметаной – и вставляй.
- Не фига себе. Ну-у.
В портках Бабслапса тревожно заскулило, сердце ёкнуло и сладко, и сладко заструились его испускания.
- Любить будете неслыханно. Только не забудь, что ей холмик её, клитор теребить надобно. Так же ублажать жену станешь, когда ребёнка носить будет. Сзади. Не смей дурного делать…
Бабслапс посмотрел в июльское небо и помолился Богу. На душе стало отрадно. Он блаженно расплылся.
- Елисей, а что …
Странника не было. Лежал хлеб и стояла заткнутая квадратная фляга.
- Святой. Мне явился святой Елисей. Не пророк ли? Так и есть - в уме мураши полезли.
Бабслапс собрал рыбу в сетку, взял священные реликвии и пошёл торопливо домой - к своей любушке.
-- На реке ко мне Святой приходил. Вот оставил. Отведай.
Берёт от божницы белый свежий хлеб от Елисея.
Лаша благоговейно ест крошку.
- Запей его водичкой.
- Он и водичку оставил?
Пвссс. Цам, цам, цам.
- Пойдём сегодня сено за косцами убирать.
- Что ж.
- Трусы одень чистые.
- Что задумал?
- Увидишь.
Когда притомились с граблями, когда солнышко июльское спряталось за облако, когда трусы её стали пахнуть свежим мылом, он обнял её за живот и нащупал сзади.
- Ты за этим?
Тяжело дыша, он погрузил нос в её прибранный затылок.
- Лаша, давай.
Пальцы нащупали тугой девичий анус, и сердце его тяжело забилось.
- Что удумал.
- Елисей мне велел.
- Срам делать?
- Божье дело.
Так же спиною она с ним разговаривала, трогая себя между ног.
- Не забудь себе бутончик тереть.
Она молчала и тяжело дышала. Он повел её к собранному только что стогу, ткнул в свежую благодать, поднял юбку, раздвинул её треснувший персик, опустив трусы, и… Смазал член припасённой сметаной.
Никогда в жизни он не испытывал такого наслаждения. Она, похрипывая, молчала и трудилась рукой. Взлом произошёл успешно. Она, громко застонав, захрипела, задёргала попкой, как бы помогая мужу. Кусала сено, как бешеная собака.
Оргазм был чудовищным. Он надавил неистово, страшно сжимая бёдра, как бы стараясь проникнуть глубоко к ней в кишечник, в саму пищеварительную систему.
- О-о-о-о-о.
Конь зафыркал и стал бить копытом.
Лаша вдруг стала суровой и самодовольной, у рта пролегли тонкие морщинки. Она серьёзно смотрела ему в лицо. Он, чудовищно запыхавшийся, смотрел на её рот.
- Тебе хорошо?
- Мы… будем так делать.
- Любовь моя.
- Мне сегодня утром снился мальчик. Ты маленький. Лет трёх.
- Ты понесла?
В ответ она обняла его, положив голову на грудь. Отодвинулась и посмотрела влюблённо ему в лицо.
- Вытрись травой.
И улыбнулась. Широко, всем лицом, вполне ощутив своё бабье счастье.
Живот рос. Она ходила по хозяйству, впрочем, помогая ему и в поле, и со скотом. По ночам он ласково входил к ней в кишку и оставался там подолгу. Всю беременность она ходила румяная и довольно-радостная.
Когда пришло ей время родить и она полусидела в окружении соседок и повивальной бабки в спальне, Бабслапс стоял на коленях перед божницей с умилением в разрывающемся от боли сердце. Потом он лёг на пол, в духе обращаясь к Иисусу Христу о помощи, и тут же услышал истошный крик своего ребёнка.
- Свершилось, - проговорил он и съел кусочек Елисеева хлеба.
- Как назвать?
Малыш спал в люльке, в доме был мир и покой.
- Михаилом? Мартыном? Юлием? Трифоном? Бабслапсом?
- Я, право, и не знаю…
«Юлий…Июль, когда зачали. Умна Лаша. Но… это чудо…»
- Но…это чудо…
- Что, Елисеем?
- Да нет же. Чудо с птичкой.
- Ах… ах…
- Что? Что, Лаша?
- Сердце как запрокинулось.
- Ну, что Чириком назовём? Или – Чирикой?
- Знаешь…о-о-о-о, сердце… Знаешь, Чикчиком.
Сердце мгновенно прошло, и стало хорошо Лаше. Ангел гладил её по голове.
- Так и будет. Окрестим Чикчиком. И никто не посмеет.
- Святой Чикчик, моли Бога о нас. О-хо-хо-хо-хо.
- А что, возможно.
Он положил ей руку между ног и ощутил такое нежное, такое родное!
Был июль. У Лаши были опасные дни, и Бабслапс ублажал её сзади. Забрезжил рассвет. Заплакал в люльке Чикчик. Успокоив малыша, Лаша растормошила мужа.
- Хочу.
Бабслапсу надо было вставать на рыбную ловлю.
Они делали это на боку, и он воистину наслаждался её крепким, мягким телом. Он доводил жену до полного удовлетворения, так что сам спустить уже затруднялся. Он попросил:
- Лашенька, скажи мне чего-нибудь, я брызнуть не могу.
Горячо уткнувшись в подушку, она нашлась:
- Ты мне в каку сделал, я ведь какать хотела ещё с вечера.
Он ухнул, рука его заскользила по жене. Так они и лежали. Снова зашевелился Чикчик, он вытащил второпях член, и так уж случилось, что мазнул он спермой по промежности.
… Лаша задремала и видела нежную серую кошку, сидящую у неё на животе. Она очнулась. Раздалось тихое «мяу».
Муж опешил.
- Надо кошечку Чикчику привести, чтобы нежности его учила.
- Мальчик добрый у нас, будет ещё добрее.
Они потихоньку захихикали, и Лаша заприметила. Ангел сделал своё интересное дело. Бабслапс пошёл за снастями. Лаша нежилась, поглаживая свой благословенный анус.
Когда Лаша ходила с большим животом, Бабслапс дал зарок Богу: родить пятерых и на этом остановиться.
«Как ни берегись, всю равно брюхатеет Лаша! Надо потрудиться изрядно! Возьмём к себе Феню, сестрёнку Лашину!»
- Лашечка, любушка моя, как тебе помочь?
Она задумалась, по-кошачьи хмурясь, умиляясь.
Наконец ответила:
- Помощницу бы надобно.
- Я тоже так думал. Может, сестру твою?
Опять кошачья хмурость.
- Она юная ещё… Гулять с парнями хочется. Плясать, колядовать, хороводы водить.
- Когда наши немного подрастут, я её замуж выдам в семью небедную.
- Какие такие наши? Двое?
- Пятеро. Я Богу зарок дал.
- Ты с ума сошёл? Ты безумный.
- Родишь, как собака щенков носит – легко.
- Ты с ума сошёл.
- Феня поможет. Крестьяне по многу рождают.
- Но мы вдвоём с тобой. Я с Чикчиком едва справляюсь. И тут ещё Кошка.
- Какая ещё кошка?
- Девочку Кошкой назовём. Меня не своротишь.
- А если мальчик?
- Мне снилась тогда кошка. Но если мальчик… Бог даст… пусть будет… Кот.
- Кот Бабслапыч.
- Что, офигел? Жопник ненасытный.
- Сама то.
- Ты меня к попке приучил, развратил меня.
- Не смей. Елисей велел. Святой.
- Откуда ты знаешь, кто это был? А я всё крошки твои жру.
- Не смей, ударю. Святой пророк.
- Причастился бы хоть раз, как бабка.
- Мне в эту церкву Господь не велел ходить. Ты знаешь.
- Что-о? Я знаю?
- Не беси меня, Лаша. Я правильный. Бога знаю.
- Ну что, ударь-ка меня по животу.
- Пошла ты.
Она была уже бешеная кошка.
- Пятерых захотел. Голь.
Он в ярости схватил её за плечо, заголил попку и шлёпнул больно-больно. Она завыла, рыдая.
- У-у-у… У-у-у… Гад. О. Ох. О-о-о-ой. Рожаю.
... Он прибежал с повитухою. Лаша лежала на кровати без сознания. Между ног её всхлипывала недоношенная девочка. Лежала и тихонько всхлипывала.
Кошечка вырастала, Фенечка наливалась соком, как сестра она ходила по хозяйству, готовила, стирала, убирала… Лаша родила Матвея. Потом Трифона. Потом Михея.
Ангел наш, Бабслапс! Помоли Бога о нас, грешных, помоли со Святыми. Не оставь заботами нашими, как в этой жизни хранил нас, папенька!
Хата у них стояла с краю. Богатая хата. Изрядно.
Шли слухи, что в окрестностях объявилась шайка разбойников. Но всем было как до лампочки.
А хата у них стояла сбоку, почти на хуторе. Эта то хата, в которую он пришёл когда-то мальчиком, и сделала его Святым. Странно?
Ублажив Лашу и оставив её спать с детьми, Бабслапс отправился ночевать с столовую, на лавку. Борода Бабслапса сделалась изрядною, грубою, под глазами пролегли мешки от безсонных ночей, а живот был всё таким же поджарым.
«Бабслапс, сколько тебе лет?»
«Тридцать семь, Елисей!»
«А жить хочешь сколько?»
«Вечно!»
«Хорошо».
Свет лампады был не в счёт. Темно в хате. В дверь постучали.
Бабслапс как знал: надел сапоги, взял топор, подпоясал рубаху.
- Кто?
- Конь ногу сломал! Пусти!
- Врать будешь прабабушке!
- Пусти, сусла взять!
- Ну, давай, давай! Гадёныш!
Плешивая голова скользнула в сени, и костяная рука вцепилась в горло. На-а топором в харю!
А-а-а-бу-у-у-у!
На дворе их тьма. Человек пятнадцать стоят с дубьём, с топорьём, даже меч поганый заметил он в толпе. Мохнатые, бородатые, двое лысых, один плешивый.
- Смирись, паша, баб твоих вы-бем, детей не тронем, всё добро - нам пожалуй. И скот твой весь уведем.
- Положу гадья сколь выйдет!
Бежит яростно. На-а! Кровь брызжет, как лимонный сок – глаза застит.
Пикой в живот.
О—о-о-о-о!
Вырвал на хрен – ещё одна гнилая тыква раскололась пополам.
- А-а-а-а! Братья! Разбойники! А-а-а-а! Братья! Разбойники!
На-а-а!
О-ху-рр-цц-ёо!
Услышали!
Ёёёёёёёёёёёёёёё! Братья!
Услышали! Бегут с дубьём!
Удар дубиной по затылку. Что в голове моей было? Так ли это важно?
… Он упал на колени, и топор убийцы раскроил ему череп.
- Уходим, волки! Уносим своих… К чёрту… Какой скот на хрен? Какие бабы? Мальчики кровавые в глазах! Уходим, бароны! Уходим, мудаки! Бззыть!
Уковыляли окаянные. Жена завыла, вцепившись в кровавый череп Бабслапса. Дух его, неловко шатаясь от пережитых сотрясений, видел Архангела.
Слёзы текли по щекам Лаши вот уже второй месяц после похорон мужа. Она попросила, чтобы зарыли Бабслапса под окном их спальни, что для церковных христиан было немыслимо. Занимаясь с детьми, она поглядывала на могильный крест, и слёзы капали и капали.
Приснился он, в белой одежде, обнял жёнушку и сказал:
- Жди муженька! Бог распорядился!
Она яростно рванулась, целуя ему руки.
- Ты моя единственная любовь! Я вечно буду тебе верна, любовь моя!..
Истерика хлынула из души, заливая гнойными слезами грудь и живот. Зубы страдальчески сжались. Она и не поняла, что уже проснулась и кусает край одеяла. Дети блаженно спали и видели во сне чудесных птиц.
- Он скопец…
Это прозвучало уже в воспалённом мозгу её, глядящей сквозь красные пятна в темноту.
- Как скопец? Как?
Тишина. Забрезжил лёгкий летний рассвет.
Она горько уснула, сама не понимая, как.
В окне показался странствующий монах в заплатанном потёртом подряснике, с босой плешивой головою, с дорожным посохом-палкой и дорожной сумой через плечо.
Тук-тук-тук в окно.
- Евдоксеюшку примете? Бога ради.
Феня в восторге запрыгала.
- Брат, ты блаженненький?
Он протестующе нахмурил нос.
- Нет, дураком родился. Куды мне?
- Заходи, милый человек.
- Никак пустишь?
- Сейчас хозяйку кликну.
- Хозяина нет поди?
- Убили хозяина. Одни остались с пятерыми детишками. Старшему одиннадцать, младшему два годика.
Юродивый потёр плешивую голову и посмотрел на икону.
- Беда то кака. Примите дурачка в домик свой. Силёнка есть во мне.
Лаша преобразилась розовым, заплаканным лицом.
- Ты же монах. Христу обет дал.
Блаженство изобразилось на заветренном лице Евдоксея.
- Он меня к вам и привёл. Сказал, мол: оставайся да живи до смерти.
- Не накликай, брат, беды.
- Веришь во всякие такие прибаутки? Плохо.
- Так накликаешь нечистого.
- Нечистые с дураками не разговаривают. Проживём с Богом.
Лаша впервые за три месяца улыбнулась - как лучик прошёл через капельку росы.
- Оставайся, милый друг. Живи с нами.
Он широко улыбнулся.
- Помыться дадите? Три года не мылся.
- Кое-как баньку справим. Сами не моемся с похорон.
- Можно вместе того, а?
Ха-ха-ха-ха-ха-ха.
- Ко-ко-ко-ко-ко-ко-ко.
Юродивый стучал ложкою по столу, и бороденка его шастала по поставленным перед ним в миске щам.