«Из нескладной девочки-панка в дырявых джинсах, по вечерам распивавшей в парке пиво с местными парнями и крывшей случайных прохожих отборным матом, она превратилась в степенную, уверенную в себе бизнес-леди. Ее опрятная прическа…»
Сказать по правде, мне был совсем неинтересен этот средней руки роман о любви двух совершенно чужих мне персонажей из далекого зарубежного города. Но в моей несуразной жизни существовали такие явления, как квартплата, телефонные счета и необходимость заполнять холодильник едой. А новое издательство под псевдоанглийским названием исправно платило гонорары, и московская публика прилежно читала переводные новинки такого рода.
Я еще раз посмотрела в оригинал в мягкой пестрой обложке, рассудила, что редактор наверняка вычеркнет выражение «крыть отборным матом», потому что в немецком языке, как известно, мата нет, - и сама, опережая редактора, нажала кнопку “Delete” на клавиатуре. Но вместо того, чтобы думать над новыми вариантами перевода, я допустила себе в голову совершенно посторонние мысли:
- Тут говорится, что герой не видел героиню полтора года. Чтоб за такое короткое время – из панка в бизнес-леди? Неправдоподобная эволюция! Во-первых, за полтора года даже самый прожженный делец не успеет сделать карьеру. А во-вторых, из тех, кто в юности был панком, никогда не получится стопроцентный карьерист-бизнесмен, - что бы там эта писательница себе не воображала! Она, наверно, сидит где-нибудь в своем особняке и не видит живой жизни и живых людей в упор, - а я здесь в съемной конуре на чужбине, я знаю жизнь и людей во всех проявлениях, - а вынуждена переводить эту чушь без права исправлять и привносить что-либо от себя. Первого марта мне надо послать этот перевод в редакцию по электронной почте… Да кто там звонит! Поработать спокойно не дадут! Если это опять соседка…
Надо сразу сказать вам, что население холодного кирпичного и ивового города Нюрнберга, куда меня занесла судьба, четко делится на две категории: эмигранты из стран, лежащих восточнее Германии, и неугомонные пожилые немки, считающие своим долгом сутки напролет следить за тем, чтоб иноземные варвары не продолжали за границей следовать своим варварским обычаям, а свято соблюдали правила внутреннего распорядка в быту. Шестидесятилетняя Йоханна, жившая ниже этажом, назначила самой себе трудную и неблагодарную обязанность: почти каждый день напоминать мне и другим жильцам этого неприветливого трехэтажного дома, что белье с веревки в подвале надо снимать, как только оно высохнет, пользоваться только своей, а не чужой стиральной машиной, не загромождать коридор коробками и старой обувью, и прочее. Раньше она вешала в коридоре и в подъезде рукописные таблички, в которых требовала от жильцов не хлопать дверью, вытирать ноги и выносить мусор, - но потом убедилась, что предъявлять свои претензии к соседям лучше лично. Кроме нее и меня в нашем подъезде жило горластое арабское семейство, одинокий угрюмый поляк и группа студентов из Венгрии, вместе снимавших квартиру. Мне часто доставалось от Йоханны за чужие провинности. Если в чулане в подвале оказывалась чужая рухлядь, или на батарее возле почтовых ящиков скапливались старые газеты и мусор, - соседка чаще всего подозревала меня. Может, из-за того, что моя личность казалась пожилой немке загадочной и опасной (русская, постоянно мотающаяся на родину, а здесь живущая неизвестно на какие средства, потому что никто никогда не видел, чтобы она по утрам, как все, спешила на работу). А может, из-за того, что я единственная из всех соседей осмелилась упрекнуть Йоханну, когда она затеяла у себя ремонт в ванной, и неумелый водопроводчик обезводил весь дом на целую неделю.
Я уже и так была раздражена из-за глупой книги, в которой панки превращались в бизнесменов, как в сказках царевны – в лягушек, поправ все законы правдоподобия; а предстоящий разговор с соседкой заведомо не поднял бы мне настроение. Но на пороге стояла не соседка. Незнакомый толстый мужчина с оттопыренными ушами обратился ко мне по-русски:
- Простите, Вы не знаете, как у них тут со стиральными машинами? Они вот стоят в подвале все вместе, - а они общие, или у каждого своя? У них там записка какая-то висит, мало ли, что…
Определить, на каком языке надо обращаться к жильцам, не составляло труда: на каждой двери были прибиты таблички с именами. Я узнала, что русский мужчина - новый жилец, въехавший в пустующую квартиру ниже этажом, что он переехал сюда из Москвы, будет жить здесь вместе с матерью, а про стиральную машину спрашивает, потому что его смутила табличка, которую прилепила на нее Йоханна. «Ну вот, еще одни русские в нашем доме», - подумала я, но не успела решить, считать ли это удачей или неудобством. В Нюрнберге жило много выходцев из бывшего СССР, и порой я сама спрашивала себя, в какой стране нахожусь.
Мужчина представился:
- Меня зовут Сергей Владимирович Грущук.
В детстве я знала одного Сережу Грущука. Мы с ним жили в разных концах Москвы, а виделись только летом на даче. У него была мама - учительница: несуровая, но настойчивая и дисциплинированная женщина, - и старший брат – лопоухий тугодум юноша в неизменной тельняшке, не сумевший поступить ни в один институт. Сережиного папу звали, помнится, как раз Володя…
Я тоже представилась и ответила на вопросы нежданного гостя о том, из какого я города и давно ли в Германии. Он не собирался уходить. Его, несомненно, обрадовала встреча с землячкой, он был доволен, что больше не будет чувствовать себя сиротой в малознакомом городе без языка. «Я же немецкого не знаю, и мать тоже, она у меня всю жизнь английский преподавала…»
Мама Сережи Грущука работала в спецшколе и вела историю и географию на английском языке. Всем своим гостям – и даже мне – она жаловалась, что никак не может приохотить сына к учёбе. Сережа не любил книг, его было невозможно заставить подолгу сидеть за столом. Он обожал кино про фашистов, езду на велосипеде и заграничную жвачку. Он был на три года младше меня, но можно было подумать, что он старше, потому что он был циничнее остальных ребят, умел ругаться матом и знал, как делаются дети. Он задавал взрослым крамольный вопрос: «А правда, что свастику рисовать можно, что ничего страшного, потому что на самом деле это всего-навсего знак солнца?» Я возвращалась от него из гостей в разорванном, заляпанном ягодным соком платье после наших бесконечных игр в войну. Нам запрещали дружить. А иногда мы и сами ссорились – и на следующий день торжественно возвращали друг другу одолженное имущество: он мне – мои пластмассовый танк, деревянный кораблик и самодельный меч, я ему – его одноглазого мишку…
Нет, сейчас не время вспоминать, какие у моих друзей в детстве были игрушки. У меня на пороге стоит чужой человек, он продолжает расспрашивать о различных практических вещах.
Наверно, это простое совпадение. Мало ли в Москве людей по имени Сергей Владимирович Грущук, у которых мать – учительница английского? Того Сережу Грущука я не видела с тех пор, как мне исполнилось 12 лет. Он остался в прошлом.
- Ничего страшного, - утешаю я. – Немцы хорошо знают английский. Да к тому же, в этом городе много русских. Тут русские магазины есть, группы русские на гастроли приезжают… Даже не чувствуется, что заграница…
- Это, конечно, хорошо, что русский и английский, - делится своими размышлениями гость, - но местные языки тоже надо знать. А то вон Лёха, мой брат, ездил в Финляндию, так он там умудрился забраться в такую глухомань, где местные жители не знали совсем-совсем никаких языков, даже самых простых слов не знали. Ему приходилось, если он, например, хотел есть, на бумажке рисовать колбасу…
_ А у Вас брат старший или младший? – неизвестно зачем спрашиваю я.
- Старший. У нас с ним разница в десять лет.
Я слушаю словоохотливого визитера, и у меня в памяти встаёт лицо Сережкиного брата (которого как раз звали Лёша): оттопыренные уши, глубоко посаженные глаза, жесткие светлые волосы падают на лоб. Младший брат мог стать таким же через десять лет.
Да, точно: это тот самый Сережа Грущук! Через 15 лет после наших совместных игр в войну он растолстел, отяжелел. Он добрался до Германии. Он остался таким же болтливым и любопытным, как в детстве. Только теперь мне не о чем с ним говорить. В моем сознании он навсегда застыл в образе щуплого девятилетнего мальчика на забрызганном грязью велосипеде, с саркастической усмешкой на губах. Я пошла своей дорогой, поступила в университет, выучила несколько иностранных языков, наладила связи с заграницей, - а он остался где-то вдали, среди ветхих дачных заборов, всё такой же маленький и непутёвый. О чем говорить с призраком из прошлого? Тут возможны только две темы для разговоров: а) «Интересно, а как ты жил после того, как мы расстались? Какую школу закончил? В какой институт поступал?» б) «А помнишь, как ты у меня украл моих солдатиков и не хотел признаваться?» И то, и другое одинаково не связано с настоящим. И то, и другое одинаково безнадежно.
Только бы он не узнал меня!
Больше всего мне сейчас хочется проводить визитера, закрыть дверь и в одиночестве поностальгировать по детству и предаться немудрящим думам о том, какие в жизни случаются странные встречи. А на следующий день послушать, в котором часу в квартире ниже этажом хлопнет дверь, - чтобы знать, когда новый сосед выходит из дому, и не попадаться ему на глаза в это время, а в будущем, возможно, вообще переехать из этого дома. Лопоухое словоохотливое настоящее не имеет права покушаться на мои священные детские воспоминания.
Я уже собралась вежливо прекратить затянувшийся разговор и сказать: «Я очень рада, что мы будем соседями. Если будут еще какие-нибудь вопросы, не стесняйтесь, заглядывайте. А сейчас, извините, мне надо работать. Всего хорошего», - и с чистой совестью закрыть дверь. Но уже поздно. Сережа, то есть Сергей Владимирович Грущук, за время нашего разговора тоже сопоставил в уме все факты из прошлого и настоящего. Он узнал меня. Только ему неожиданная встреча с подругой детства не кажется конфузной. Он, в отличие от меня, не пытается скрыться в мир воспоминаний. Его интересует не прошлое, а настоящее. Он постоянно говорит, постоянно спрашивает… Мы быстро переходим на «ты». Он сообщает мне, что мать вышла в магазин за продуктами, но скоро вернется, а он по случаю нашей встречи тотчас же приглашает меня в свою новую квартиру: посмотреть, как они устроились, и попить чаю. «Правда, в этой Европе трудно достать нормальный чай, без пакетиков, они же все кофе пьют. Но мы привезли с собой…»
Пока мы спускаемся вниз по лестнице, я вспоминаю свое последнее лето на той даче под Москвой. Тогда мы с Сережей серьёзно поссорились. Его старший брат привёз на дачу магнитофон, и щуплый девятилетний знаток жизни день-деньской слушал музыку. Музыка была под стать фильмам про войну, неистовым гонкам на велосипедах и побоищам на деревянных мечах в чужих садах: «Ария», «Черный кофе», «Мастер». (Кто не знает или забыл, - в конце 1980-х – начале 1990-х была такая металлическая группа *на базе московской филармонии. Ее фотография: шестеро мускулистых длинноволосых парней в джинсовых безрукавках держат на руках толстого кота, - часто украшала страницы молодежных журналов). Кассеты были, как помню, шосткинского комбината, самописанные, без списков песен или названий альбомов на обложках. Мне приходилось делать вид, что музыка мне нравится, - на что ни пойдешь ради дружбы! Однажды Сережке в руки попала кассета, подписанная английским названием “Manowar”. Послушав ее, он пришел в восторг и решил ни за что не отдавать ее обратно Лёхе и тем, кто одолжил ему ее. Но вот беда: он не мог ни распевать эти песни на велосипеде, ни цитировать их во время игр по своему обыкновению, потому что в те годы сам знал по-английски всего несколько слов. Мать заведомо не одобрила бы его музыкальных вкусов. И он обратился ко мне: «Ты же английский учишь, и немецкий. Вот скажи мне, что они поют? Какие там в песне слова?» - «Да я всех слов не понимаю», - призналась я. – «Ну, хотя бы приблизительно. О чем это? Ну вот, они сейчас спели “kill, kill” – это я знаю, это «убить». А остальные слова там как?» - допытывался Сережка. Я в детстве любила спокойную мелодичную музыку, я брезговала напрягать свои уши, чтобы понять иноязычный рёв, переписанный на чужую кассету из вторых и третьих рук. «Ну вот, а я думал, ты знаешь английский, - вынес приговор Сережка. – Я думал, ты мне переведешь. А ты, оказывается, и не знаешь нифига, только хвастаешься!» - «Я не хвастаюсь!» - «Тогда переводи!» - «Я не обязана переводить всякие глупости!» - «Ну и дура ты после этого!» … Остаток лета мы провели каждый в своем саду, стараясь не попадаться друг другу на глаза. Уже потом, в старших классах и в университете я познакомилась с творчеством отечественных и западных металлистов лучше. К тому времени мои музыкальные вкусы изменились, многое мне даже понравилось. Но спокойно слушать группу “Manowar” я никогда не могла: мне всегда казалось, что все ее песни написал малолетний любитель эффектных сражений Сережа Грущук…
Сергей открыл дверь ключом. Его мама еще не вернулась из магазина, но присутствие женщины в летах очень сильно ощущалось в маленькой квартире: вязаные коврики на стульях, занавески в теплых тонах, на полке – вазы и статуэтки. На одном стуле в проходной комнате лежит скрипка с темным лаком. Я не припомню, чтобы мама Сережи Грущука сама играла на музыкальных инструментах…
Мы устроились на кухне. Сергей насыпал в заварочный чайник бурых скрюченных сухих листьев из коробки с русскими надписями «Чай «Дилма». Сделано в Великобритании». Он охотно рассказывал мне о том, как попал в Нюрнберг:
- Меня сюда вообще-то пригласили. И даже возможно, что на постоянную работу. Мне в Интернете попалось одно объявление, я им отписал – и меня сюда взяли.
- А мать?
- Она сама со мной поехала. Что бы она в Москве делала одна? У Лёхи уже давно своя семья, а отец с ней давно развелся. А пожить за границей ей интересно.
- А кем ты работаешь, если не секрет?
- Я тебе разве не говорил? Я в оркестре. В симфоническом.
- Значит, это твоя скрипка??? – у меня не получилось скрыть удивление.
- Моя; а что? ... Я считаю, мне вообще повезло как поросенку, что меня сюда взяли. Казалось бы, в Германии своих скрипачей должно быть навалом… Нам уже и концерты распланировали. Мы сперва будем играть здесь, а в апреле поедем в Мюнхен… А ты чем занимаешься?
- Да так, книжки перевожу на русский язык… - я решила, что при первой встрече слишком рано объяснять новому старому знакомому точный смысл моей плохо поддающейся обобщению деятельности в двух издательствах – московском и немецком, где постоянно возникают проблемы с авторскими правами, отбором и рецензированием текстов, а порой и с финансами. Первого марта мне сдавать эту книгу…
- Значит, переводчик? – уточнил Сергей. – Да, ты, я вижу, всё такая же. Вот есть такой тип людей, которые с детства не меняются, а всю жизнь идут по одному и тому же пути. Ты и маленькая была – всё время сидела над иностранными книжками. Даже летом. Помню, зовешь тебя: «Юлька, выходи, пошли воевать с мамоновскими ребятами!» - «Ах, не могу, мне мама велела прочитать главу из английской книжки!» Или там, немецкой. Всё читала, читала… Но я надеюсь, ты хоть музыку слушаешь? У нас второго марта будет концерт в местном зале, приходи! Мы Карла Орффа играть будем. “Carmina Burana”.
- Да, я постараюсь… Второго марта я уже должна послать перевод в издательство… Только я не пойму…
- Да чего там понимать! Музыка – это не иностранный язык, она для всех доступна.
- Нет, я другого не понимаю. Серёж… То есть, Сергей… Скрипка! Карл Орфф! Симфонический оркестр! “Carmina”! При чем тут “Carmina”, я же помню, ты в детстве “Manowar”слушал!
Он расхохотался.
- Ну, Юля, ты и скажешь! Ты бы еще спросила, цел ли у меня плюшевый мишка, с которым я спал в детстве! Человек же меняется… Это же редкий случай, чтобы кто-нибудь всю жизнь с самого детства жил одним и тем же, - вот, как ты. А у подавляющего большинства всегда какие-то движения, перемены…
- Мне просто казалось, тот, кто слушает металл, не может полюбить классическую музыку. Это взаимоисключающие направления.
- Человек же всё время ищет. Послушал одно – надоело, стал слушать другое; это не понравилось – взял третье, и так далее. Пока он не переберет всё и не найдет то, что ему лучше всего подходит. Причем это может оказаться что-то совсем далекое, про что он и сам не знал. Вот я сейчас занимаюсь классической музыкой, потому что она отвечает моему внутреннему состоянию. А когда это состояние изменится, я займусь другим: может, африканской музыкой, может, средневековой немецкой… Да хоть песнями советских композиторов! Или вообще брошу музыку и буду разводить капусту. И мне это не будет казаться странным, и никому другому тоже. Всё же меняется, жизнь ведь на месте не стоит…
По приходу в свою квартиру я обнаружила, что компьютер всё еще включен, и на его экране висит злополучная фраза – та самая, про девочку-панка, которая превратилась в чопорную бизнес-леди. Как и в начале дня, она вызвала у меня раздражение. Глупая писательница, лишенная дерзости и фантазии, ей слаб; выдумать на страницах своего романа такую перемену в судьбе героини, которая своей неожиданностью затмила бы то, что происходит с совершенно реальными знакомыми мне людьми! Я всё время только и делаю, что сижу за письменным столом, читаю книги или пишу про книги, я редко погружаюсь в гущу так называемой «настоящей жизни», - но как же должна была измельчать литература, если даже мой убогий жизненный опыт оказался фантастичнее, чем биографии придуманных героев! Позор тебе, писательница! Не использовать такие возможности! Твои герои вымышлены, ты можешь вытворять с ними что угодно, превращать их в кого хочешь, как в волшебной сказке, - но ты не дала своим героям сказочной свободы, заставив их рабски следовать законам правдоподобия, в то время, как даже обычные живые люди постоянно меняются в непредсказуемую сторону…
Вот сейчас сотру эту фразу, а взамен напишу вот что:
«Из нескладной девочки-панка в дырявых джинсах она превратилась в Прозерпину – полновластную владычицу преисподней. Ее глаза обрели способность светиться в темноте. К тридцати годам у нее на спине проросли тонкие перепончатые крылья, а через год на голове стали пробиваться первые рога. Она ушла от мужа, поселилась в роще и со временем превратилась в чудесную лань: круторогую, тонконогую и крылатую. Ее опрятная шерсть…»
А первого марта я пошлю это всё в издательство. Пусть они разбираются!
Ночь с 25 на 26 февраля 2007, Рейкьявик